Я пихнул Уиза локтем.
— Он сбрендил, — сказал я.
Уиз не отвечал.
— Я говорю, он чокнутый, парень! — проорал я, поверх шума микрофона.
Потом я посмотрел на Уизарда. И на лице моего друга, пока он смотрел на этого оратора, я увидел выражение, вызвавшее у меня дрожь. Потому что малыш Уиз, такой подтянутый и опрятный и нарядный и опасный, чуть улыбался так, чтобы зубы были еле видны, и все его гибкое маленькое тело было напряжено, и что-то Бог знает откуда появилось в его взгляде, и он поднялся на цыпочки, резко вскинул руки вверх, и выкрикнул, провизжал так, будто это были его последние слова: "Англия должна быть белой! "
Я стоял некоторое время, а толпа подхватила эти слова. Потом я схватил Уиза за шиворот изо всех своих сил, тряхнул и ударил его, вложив в кулак всю свою жизнь, и он упал. Затем я быстро огляделся, прикинул, что к чему, и побежал.
К счастью, я знаю Неаполь, и я удрал гораздо легче, чем надеялся. Возле бульвара Корнуолл я забежал во двор и отдышался. Потом я пересек рощицу Лэдброук и пошел по улице, стараясь держаться направления железной дороги.
Впереди, на освещенном участке, я увидел забавную фигуру: это был африканский торговец, хорошо известный во всем квартале, длинный тощий старый тип, владеющий небольшим магазином, специализирующимся на импортных продуктах, которые Пики применяют в своей кухне. Обычно он носит древний костюм и потрепанный Энтони Иден, но сегодня он был при всех своих регалиях — я хочу сказать, он был в африканских робах, и стоял он в них возле своего дома, совершенно один, ожидая чего-то.
Я подошел к нему, сказал «Привет» и спросил, в чем дело. Он сказал, что это его дом, внутри — его жена и дети, и он никому не хочет причинять боль, но если кто-то вздумает нанести им вред, сначала им придется перекинуться парой словечек с ним. Он стоял на этом месте весь день, и будет стоять и дальше, сказал он, пока эти хулиганы поблизости. Мне понравилось, как этот старый парень произнес слово «хулиганы». Оно выскочило прямо у него из живота, так, будто он выблевывал какую-то противную массу. Я сказал ему, «Так держать, папаша», и мне понравились его одежды — как только у меня появится шанс, я поеду в Африку, посмотрю на всех этих чуваков в робах, как в кинопередачах про путешествия — и я продолжил путь.
Вскоре я увидел огни. Поэтому я поспешил, и наткнулся на другое скопление народа, и оказалось, что все эти люди толпились возле клуба Санта Лючия, Вест-индской обдираловки, не более очаровательный, чем общественный туалет. Здесь кружило несколько сотен; а что добавляло веселья всей этой толчее, так это присутствие кино — и ТВ — камер, с дуговыми лампами, светом и фотовспышками, как будто снималась какая-то массовая сцена для кинофильма. И управлял всем этим, стоя на крыше машины с микрофоном, — да, вы отгадали — Зови-Меня-Приятелем. Это, безусловно, был главный вечер всей его карьеры — сенсационные новости, наш бесстрашный репортер прямо там, на линии огня! А что касается Тедов и хулиганов, ну, они могут учуять камеру за милю, и вряд ли найдется нечто более любимое ими, чем шанс полюбоваться на свои идиотские лица на следующее утро в таблоидах, так что это тоже была для них огромная возможность.
"Дитя! " — проорал кто-то и я оглянулся. Это оказалась экс-Деб-Прошлого-Года, на заднем сидении вишневого Бентли. Я пробрался к ней через толпу, и нашел ее в компании Горлопанов Генри, которые, как я понял, сомневались, что все это хоть сколько либо забавно. А что касается экс-Деб, то она высунулась из своей машины и сказала:
— Вся эта толпа — куча дрянных ублюдков.
— Кому ты это говоришь! — сказал я.
— А что это за место? — спросила она, махая рукой в сторону клуба Санта Лючия.
— Местный притон. Не хочешь заглянуть? — спросил я — немного саркастически, должен признаться, потому что если орущая толпа вокруг по какой-то причине не уроет вас, Пики внутри, если они там есть, обязательно это сделают, если вы попытаетесь зайти.
— Конечно! — вскрикнула она слишком громко, даже для меня. — Я с удовольствием потанцую с каким-нибудь африканцем, они лучшие танцоры в мире!
И она пригласила меня внутрь, и я подумал "О, ну что ж! ", и Горлопан за рулем подвел машину ко входу, а все, увидев экс-Деб и Горлопанов, подумали, наверное, что это какой-то номер из телевизионной программы. Экс-Деб и я вышли, за нами увязались двое Горлопанов, и мы спустились по ступенькам в подвал, и экс-Деб постучала двумя руками в закрытую дверь.
Должен сказать, что я окаменел, но также был на грани истерики, ибо теперь все это казалось мне довольно смешным, поэтому мне в голову пришла идея, я подошел к мусорному баку, забрался на пьедестал и, улучив момент, проорал сквозь вентиляционное окошко: "Клевый, если ты там, впусти нас, мы клиенты! ". Потом мы еще немного подождали возле двери, открылось смотровое отверстие, загремели болты и прочие железные изделия, и дверь приоткрылась на восемь инчей, и мы проскользнули внутрь; но не Горлопаны, им вход преградили.
В клубе Санта Лючия будто проходило выступление старинных комедиантов под эгидой «Шоу-должно-продолжаться». Потому что никто не сидел в углу, съежившись от страха, и никто не устраивал баррикады, наоборот, все танцевали под звуки из джук-бокса и сидели на столах, с двойными порциями рома в стаканах: Вест-Индийцы, несколько американских оккупантов и небольшая стайка храбрых курочек. И все это, не смотря на тот, другой шум снаружи, пугавший их, надеюсь, меньше, чем меня. Девятифутовый солдафон разлучил меня с экс-Деб, и я сел отдышаться. И в этот момент из женского туалета вышла Crepe Suzette.
Целую минуту меня будто током трясло. Потом я вскочил, подбежал и схватил ее. Ее тоже тряхнуло током, но лишь на секунду, и мы обнимались, словно два русских медведя, а потом сели на два стула, стоявших рядом.
— Сумасшедшая девчонка! — заорал я. — Рассказывай скорее! Какого черта …
Она поцеловала меня и сказала:
— Я приехала неделю назад.
— И ты не дала мне знать об этом? Стерва!
— Когда я услышала об этом, сразу приехала.
Я посмотрел на нее.
— Чтобы быть рядом с парнями?!
— Да.
Я поцеловал ее.
— Вот это да, Сюз, ты сошла с ума! — воскликнул я. — Смелая девочка! Хорошая киска! Ну, ты теперь моя, не их.
Она покачала головой.
— Нет, пока все это происходит.
— Ну, это же не навсегда, дорогуша, — сказал я ей.
— Но пока это не закончилось, я остаюсь здесь.
— Теперь, когда с этим разобрались, у меня есть право выбора.
Мы засмеялись, словно две гиены, и я сходил за напитками, и боковое окно разбилось, и влетела бензиновая бомба, и покатилась по полу мимо танцующих пар, и взорвалась, и все электричество отключилось, и раздались крики.
Потом, на лестнице снаружи, раздался грохот, будто раскаты грома, и стук в дверь, и, благодаря вспышке от бомбы, можно было видеть блюстителей закона и пожарных, вломившихся в кабак, казалось, что они пришли не на помощь кому-либо, а для того, чтобы захватить позиции противника. Хватали различных типов, а все остальные рассыпались в разных направлениях, и я потерял Сюз и экс-Деб, так что я последовал за Пиком в туалет, и мы вылезли из окна, попали в темный сад и перелезли через забор.
Мы стояли там с этим Пиком, тяжело дыша. И я сказал ему: "Ты о'кей, белый мусор? ", а он сказал мне: «О'кей, черномазый». И это оказался Клевый. Мы оба засмеялись — Ха! Ха! Ха! — потом прокрались к чьему-то черному входу, открыли дверь и на цыпочках прошли в коридор к парадному выходу, и вышли из дома по ступеням, на которых лежал какой-то парень и рычал, и я посветил на него фонарем и увидел кровь, и кровь принадлежала Эду Теду.
— Ну, что же! — сказал М-р Клевый.
— Да, — сказал я, и мы просто оставили его там, и пошли по улице.
А там, там шла заранее подготовленная битва. Теды окружили полицейских возле железной дороги — ну, я предполагаю, что их должны были окружить — а остальные боролись с Пиками и друг с другом, с бритвами и колами и велосипедными цепями и железными прутами и даже иногда с голыми руками. И вскоре меня эта штука засосала, и я услышал крик: "Ниггерская шлюха! ", и сквозь тела и руки я увидел Сюз, ее схватили какие-то девки и какие-то животные, и мазали ей лицо грязью, и орали, тот ли это цвет, что ей нравится, и если это тот, то она его получила. И я тоже заорал всеми своими легкими, и начал драться, словно маньяк, и никак не мог добраться до нее, и меня тут же сильно ударили, и земля поплыла у меня под ногами, и я начал блевать.
Потом кто-то меня поднял, и это оказался Горлопан Генри, и он сказал, "Ты в порядке, старик? ". А я ответил, "Нет, старина, и не мог бы ты, ради Христа, постараться забрать оттуда мою девчонку? ". Ну, они так и сделали. Еще несколько Горлопанов и экс-Деб втащили ее в вишневый автомобиль, и я тоже взгромоздился туда, и Горлопан за рулем спросил, куда теперь, и я ответил, "Домой! ".
Я старался не пускать их к себе в квартиру, когда мы добрались до дома, потому что они, и в особенности экс-Деб, очень хотели помочь Сюз, но я сказал, большое спасибо, но не могли бы вы пойти на хуй, пожалуйста, и оставить нас одних, что они и сделали, и мы поднялись наверх, шатаясь, рука об руку, падая друг на друга, и, когда мы вошли ко мне, там сидел, держа в руках свою ужасную шляпу, мой полубрат Верн. "Где ты был?! ", — воскликнул он.
Я не ответил, и мы оба шлепнулись на пол. Верн подошел, посмотрел на нас и сказал:
— Твой Папаша почти отдал концы. Ма сказала, что ты должен немедленно приехать.
— Через минуту, Верн, — сказал я.
Потом я поцеловал Сюзетт, блеванул, в глазах потемнело, и все такое.
— Ты должен поехать, — говорил Верн, тряся меня за плечо.
— Через минуту, Жюль, — сказал я. — Чеши отсюда, парень, я приеду так быстро, как только смогу. Убирайся отсюда сейчас же, — и я вытолкал его за дверь.
Потом я вернулся к Сюз, и сказал:
— Лучше бы тебя умыть.
Она встала, посмотрела на себя в зеркало и сказала:
— Нет, мне так нравится. Мне это идет.
— Черт возьми, нет, — сказал я, пошел, взял полотенце, кувшин с водой и всякие другие штуки, вымыл ее лицо, и одновременно целовал, и в моей квартире в Неаполе мы, наконец, сделали это, но, честно говоря, нельзя сказать, что это было сексуально — это была просто любовь.
Потом я принес немного еды, и мы сели на кровати, перекусывая, как какая-то старая женатая пара, и я прекратил жевать, уставился на нее и сказал:
— Ты бешеная девчонка.
Она бросила на меня грозный взгляд.
— Ага, — сказал я. — А дальше будут свадебные колокольчики.
— Не в ближайшие три года, — сказала она. — Сначала развод.
— О, к черту три года! — воскликнул я, схватил ее левую руку, снял кольцо Хенли, купленное на Бонд Стрит, подошел к окну и вышвырнул его в Неаполь. — Нашедшему никакого вознаграждения! — крикнул я во всю глотку ранней заре.
Потом я повернулся.
— А что с Уизом? — спросил я. — Что заставляет людей предавать друг друга?
— Некоторым это нравится, — сказала она. — Получают от этого большое удовольствие, — и она продолжила есть.
— Ну, — сказал я, — старина Уиз должен уладить это с Сатаной, когда встретит его.
— Ты веришь во все это? — спросила она, тоже вставая.
— Несомненно, я верю в Сатану после сегодняшнего вечера, — сказал я ей. — Новый Неаполитанский Дятел. Надеюсь, Пики разберутся с ним.
— Или ты, — сказала она.
— Нет, не я, Сюз, я сваливаю из Неаполя, и ты вместе со мной.
Она опять посмотрела на меня.
— Мы уезжаем на наш медовый месяц, — сказал я, — завтра. — Нет, то есть, уже сегодня.
Она покачала головой.
— Я отсюда не уеду, — сказала она, и к ней вернулся ее свинячий взгляд, — пока все не закончится.
Я схватил ее за волосы и потряс ее голову.
— Мы поговорим об этом позже, — сказал я ей, — сейчас мне нужно ехать к Папаше.
— Сейчас?
— Да. Ложись спать, цыпка, я вернусь и принесу тебе молока.
Я не могу передать, что я почувствовал, видя Сюз, лежащей на моей постели, где я так часто думал о ней, и я бегом вернулся к ней, и целовал до тех пор, пока она не начала сопротивляться, потом вылетел во двор и в раннее утро.
Но во дворе нет Веспы! "Удачи им! ", — крикнул я, и пошел пешком по дороге. И я подумал, что мне надо пойти к Воротам, чтобы нанять такси, и я, естественно, не собирался возвращаться в зону войны, просить каких-то водителей подбросить меня. Так что я шел пешком, а на улицах было очень тихо, как бывает тихо после звука разбитого секла, и на зеленые деревья снова падал свет, и они выглядели свежими и вечно цветущими. И тут какой-то тип попытался меня переехать.
Я развернулся, готовый убить этого чувака, хоть я и был слаб, но это оказался не кто иной, как Микки Пондорозо, за рулем своего понтового Понтиака.
— Микки, — воскликнул я. — Buenas Diaz! Какого черта ты делаешь в этом дурдоме? Все еще изучаешь положение дел?
Ну, хотите — верьте, хотите — нет, чувак-дипломат именно этим и занимался: путешествовал по району, совал свой нос всюду, и, в конце концов, провел два часа в отделении, потому что возникли маленькие вопросы по поводу его машины и, поверите ли вы этому, по поводу того, было ли его лицо негроидным или нет, и это взбесило Латиноамериканца, потому что его бабушка как раз была Пикой, и он очень гордился ей и ее расой, и кучи его двоюродных братьев играют за национальную футбольную сборную, которая выиграла в этом, 1958 году Кубок, и в следующий раз выиграет, и — Боже! — в следующий тоже.
Я прервал типа на полуслове.
— Микки П., — сказал я, — ты нанят! Ты везешь меня в Пимлико, пожалуйста, это очень важно.
По пути я спросил у Микки, в какой из тех стран, где он побывал, меньше всего этих проблем с цветом, и он сразу же ответил, в Бразилии. И я сказал, это мне подходит, как только достану бабки, уеду навсегда в Бразилию со своей пташкой.
Потому что в этот момент, должен вам сказать, я разлюбил Англию. И даже Лондон, который я любил, как свою мать, в некотором роде. Если спросите меня, вся эта чертова группа островов, могла погрузиться на морское дно, и все, чего я хотел — не ступать по этой земле больше никогда, уехать куда— нибудь и прижиться там.
Микки не одобрил все это, хотя мне казалось, что мои слова польстят ему. Он сказал: «Однажды Римлянин — Римлянин навеки», и что в каждой стране есть как кошмары, так и блага — именно это слово он и использовал.
Я сказал, что случившееся в Неаполе может повториться когда-нибудь снова. Потому что если ты нанес вред какому-то человеку или группе людей, или целой расе, особенно, если они слабы, ты обязательно вернешься и снова сделаешь это, и здесь ничего изменить нельзя.
А он сказал, неужели я не понимаю, что такие вещи могут произойти где угодно?
Я ответил на это, что был не столько против того, что это происходит, сколько против того, что со времени происшествий в Ноттингеме, более чем недельной давности, никто не оказал этому сопротивления: по мнению правительства и высоких типов-чиновников, всех этих беспорядков просто-напросто не было, или были, но в какой-то другой стране.
Ну, что же, он доставил меня до двери, и я сказал, прощай, еще раз спасибо за Веспу, не знаю, что бы я без нее делал, и он удрал, словно Фанджо, куда бы то ни было.
Дверь сразу же открылась, открыла ее Ма, и я сразу понял, что Папаша умер. "Где он? ", спросил я, и она повела меня вверх по лестнице. Ма ничего не говорила до тех пор, пока мы не зашли в комнату. «Он все спрашивал, где ты, и мне пришлось сказать ему, что тебя нет».
Не знаю, видели ли вы когда-нибудь труп. Кстати, сам я видел его впервые, и это не производило на самом деле никакого впечатления, кроме всей этой штуки, связанной со смертью и умиранием. Я надеюсь, что это не непочтительно: но так как я был уверен в том, что, когда я приеду сюда, Папаша будет мертв, у меня не было каких-то особых чувств к тому, что я увидел на кровати. Все, что я почувствовал, вообще-то, это то, что я стал гораздо старше. Я почувствовал, что с его смертью я поднялся вверх на пару ступенек к чему-то.
Старая Ма теперь плакала. Я хорошенько посмотрел на нее, но мне ее слезы показались совершенно искренними. В конце концов, они долгое время были вместе, и я осмелюсь сказать, что время самом собой создает что-то, даже если любви нет и в помине. Я поцеловал старушку, немного погладил по плечу, и повел ее наверх, и спросил, что с организацией похорон. И она сказала, что знает, что надо делать.
Потом я извинился перед ней и сказал, что я не приду на похороны. Ей это вовсе не понравилось, и она спросила у меня, почему? Я сказал, что помню Папашу с тех пор, как я был ребенком, и я совсем не интересуюсь трупами, и если она хочет цветы и всякие катафалки, это ее личное дело. Она просто уставилась на меня и сказала, что никогда меня не понимала, а потом сказала вещь, немного пошатнувшую мою решительность, а именно думал ли я о том, чего бы хотел сам Папаша? Так что я сказал, что подумаю над этим и дам ей знать, а в данный момент — пока, я отчаливаю. Она просто снова посмотрела на меня, ничего не сказала и ушла в свою гостиную, закрыв за собой дверь.
Но на выходе меня задержал старина Верн, и сказал, что хотел бы поговорить со мной наедине. Я сказал, что очень устал, но он затолкал меня туда, где раньше была моя темная комната, закрыл дверь на ключ и сказал, «Ты должен услышать тайну своего отца».
Я спросил у него, какую.
Он не ответил, и вытащил из угла металлическую коробку — ту самую, в которой, если вы помните, Папаша хранил граммофонные записи Г. и С. — извлек из нее большой бумажный сверток и сказал, «Это книга твоего Папаши. Он поручил мне передать ее тебе лично, если вдруг с ним что-то случится».
Я развернул бумагу, и вот они передо мной — сотни листов, помятых, с кучей исправлений и пометок, кроме первого, на котором было написано «История Пимлико. Моему единственному сыну».
И здесь я сломался. Я хныкал, словно карапуз, и Верн оставил меня ненадолго в одиночестве, но я видел, что он не закончил, и он вытащил жестяную коробку и сказал, «Погляди внутрь», на ее дне лежали четыре огромных конверта, я открыл их, и обнаружил пачки банкнот.
— Что это, — спросил я.
— Наследство твоего отца. Он копил годами.
Я посмотрел на Верна.
— Что он сказал сделать с этим?
Вернон сглотнул комок в горле. Выглядел он не лучшим образом, и наконец выпалил:
— Отдать тебе.
— Все? — сказал я.
— Да.
— И никто не трогал это? — спросил я.
Старина Верн по-настоящему разозлился.
— Ах, ты, маленький ублюдок! — сказал он. — Ты не веришь своему брату!
Я не ответил, а просто посмотрел на бабки и представил, как Папаша копил и прятал их.
— И ему удалось скрыть это от Ма? — сказал я. — Ну, что же, один-ноль в пользу старикана!
— Ты знаешь, что все это должно войти в имущество покойного? — сказал Вернон.
— Должно? — сказал я.
— Таков закон, — объяснил мне Вернон.
Я достал два конверта и дал их Верну. Он помедлил, но все же взял их.
— Ты не собираешься пересчитать их? — спросил он.
— Ты хочешь этого?
— О нет…
Он нахмурил брови.
— С тобой все в порядке? — сказал он очень подозрительно.
— Я дал их тебе.
— И ты не скажешь Ма?
Я взял свои два конверта, Историю Пимлико, протянул руку и сказал: «Если только ты сам скажешь, братец», и он пожал ее, и умудрился изобразить подобие улыбки, а потом я свалил из этого дома навсегда.
В Виктории я купил вещмешок в отделе потерянного багажа, положил туда книгу и деньги, и направился в Аэро-Терминал. Потому что после всего этого я хотел оставить тело Папаши — Ма, а Сюз — Пикам, пока она не переборет в себе эту любовь, а я, я собирался уехать на некоторое время и, наверное, никогда не возвращаться.
В Терминале была жуткая суматоха. Я зашел в общественный туалет и разобрался с деньгами, которых, как я подсчитал, сидя на унитазе, было около двух сотен, плюс или минус немного. Потом я умылся, схватил свой вещмешок, подошел к кассе и попросил билет в Бразилию.
Куда именно в Бразилию? спросил меня тип из кассы. Я сказал, куда угодно. Он спросил, может ли он посмотреть мой паспорт? Я вытащил его, а он сказал, что у меня нет визы.
Я спросил его, что такое это чертова виза, а он сказал, что это такая штука, без которой в Бразилию лететь нельзя, и я сказал, о'кей, куда я могу улететь без этой дурацкой визы? А тип ответил очень вежливо, не в Южную Америку, а в некоторые страны Континентальной Европы, я сказал, о'кей, дайте мне билет туда.
Тип из кассы сказал мне, из этого Терминала в Европу не летают, и не нужно поехать на Глочестер Роуд, и я сказал, о'кей, вышел, подозвал такси и поехал туда, а по пути я решил, что поеду в Норвегию, потому что я часто слышал от моряков-Пиков, что к ним там хорошо относились.
Ну, на Глочестер Роуд все было легко. Мне дали билет в Осло, и теперь я кое-чему научился, и спросил, сколько денег я могу перевезти туда? и они сказали, до 250 фунтов, но мне лучше обменять некоторую часть на местную валюту, что я и сделал в другой кассе, и оказалось, что мне нужно было подождать час, так что я взял чашку чая и пирожок с мясом, и почитал утренние газеты.
События прошлой ночи были широко освещены, это уж точно. Про них писали везде, и про вчерашние происшествия, большинство колонок на передовице было посвящено им. Все еще писалось о неограниченной иммиграции, и о том, как это глупо, как будто не они сами ее разрешили, а потом хлопали друг друга по спинам, радуясь за всеобщее гостеприимство старушки-родины, пока все шло плавно. Писалось, что Велфэйр — это экстренная компенсация, и нужны гораздо более опытные работники по вопросам быта населения, чтобы уладить неудобные недоразумения. Епископ по радио в программе «Домашняя Служба» сказал, что «различные натянутости и табу разделяют нас почти так же сильно, как расы и вероисповедания в других странах». Наконец-то были сделаны некоторые обвинения, и судья посоветовал людям вечерами оставаться дома: в то время как цветные, говорилось, посылают за покупками своих белых друзей. Сюда собираются лететь министры с Карибских о-вов, и из Африки, чтобы изучить происходящее, а Верховный Комиссар какой-то колонии подал протест. Самая лучшая новость из всех — очень ободряет — была следующей: кабинет министров, заботясь о безопасности в стране, получил отчеты о происходящем в их дачном домике, и, внимательно изучив их, заявил, что предельная строгость должна соблюдаться при беспристрастном давлении со стороны закона. «Давление», ни в коем случае не «осуждение»! А если спросите меня, то я всегда считал, что у законов есть какая-то идея, некий принцип, и именно об этом необходимо кричать, не о полицейских судах.
Ну, а затем из динамика сказали, что начинается посадка на Осло, и кучка самых странных типов, каких вы только можете себе представить, погрузилась в автобус, который был наполовину двухэтажный, и я сел в задней части и обозревал улицы Лондона. Прощай, старый город, сказал я, удачи тебе! Мы проехали рядом с Шепердс Буш, где не наблюдалось никаких натянутостей и табу, и выехали на аэродром, произведшим на меня огромное впечатление.
Но у меня не было времени для впечатлений, потому что нас скормили этакому конвейеру, состоящему из эскалаторов и чиновников, и я должен думать очень быстро, потому что у меня была мысль попытаться узнать, где происходит посадка на полет в Бразилию и, если получиться, схитрить и вместо Осло полететь в Бразилию. Потому что опыт научил меня тому, что чем лучше спланирована конвейерная система, тем легче пробраться через неправильную ее часть, если ты совладаешь с нервами.
Итак, мы прошли таможенный досмотр, где были удивлены, что у меня с собой лишь вещмешок и рукопись в нем, но я сказал, что у меня в Норвегии тетушка, и она за мной присмотрит. На проверке валюты сказали, не слишком ли много денег для такого мальца, и я ответил, "в самый раз! ", и меня пропустили дальше. При проверке паспорта меня спросили, первый ли это мой паспорт, и я ответил, мой самый первый, а как вам нравится фото, я сделал его сам, не правда ли, я похож здесь на зомби? И после этого все мы вышли в огромный холл, глядя на взлетные полосы через широкие панели из стекла, динамик оповещал нас об отправлениях самолетов, и я держал ухо навостро.
Я купил Коки, пошел и стал глазеть вокруг, и это было настоящее зрелище! Все эти самолеты, приземлявшиеся после полета в открытый космос, и улетавшие во все страны мира! И я подумал, стоя там и глядя на эти сказочные вещи — каков же этот век, в котором я родился, где в итоге все доступно человечеству, и даже все ужасы, вы можете себе представить! И что за время настало в Англии, период веселья и надежд, и маленьких глупостей, и печального кретинизма!
Потом объявили полет в Рио. Я встал не в ту очередь, как будто я езжу туда регулярно, и на входе нас не проверяли, и когда мы шли по гудронированному шоссе к самолету — тоже, но вот мы наткнулись на какую-то девку, которая стояла со списком у трапа, спрашивая у людей их имена, когда они поднимались в салон. Я втиснулся посередине какой-то семьи, надеясь, что они подумают, будто я — кузен Френк, или еще кто-либо, и девка спросила мое имя, а я ткнул пальцем в имя из списка, еще не отмеченного галочкой, а она спросила, где моя посадочная карта? А я сказал, какая еще посадочная карта? И она мило улыбнулась и сказала, вот такая, и я дал ей свою, а она сказала, ай-яй-яй, ну, не глупый ли я мальчик, билет-то на полет в Осло, и мне лучше поспешить назад, иначе я его пропущу.
Но я остался там, и смотрел, как огромный самолет улетает в Рио. И как только он оторвался от земли — бац! с неба пошел ливень, и я поднял руки, открыл рот и заревел, "Еще! Еще! Еще! Это остановит Неаполь! Это сделает то, чего не смогли добиться взрослые правители! Это единственная вещь, которая может удержать белых, черных, желтых и голубых Неаполя в своих квартирах! ".
И, как раз в тот момент, когда я собирался возвращаться в конвейер, чтобы восстановить связь с Осло, неподалеку от того места, где я стоял, подрулил самолет, и по трапу под проливным дождем сошла группа Пиков из Африки, державших свой багаж над головами, чтобы не промокнуть. На некоторых из них были робы, а на других тропические костюмы, и большинство из них были молоды, как и я, возможно, ребята, приехавшие сюда учиться, и они спустились, ухмыляясь и болтая друг с другом, и они были так чертовски рады прибыть в Англию в конце своего долгого пути, что у меня сердце разбивалось при мысли обо всех тех разочарованиях, ожидающих их. И я подбежал к ним сквозь воду, и попытался своим голосом перекрыть шум двигателей, "Добро пожаловать в Лондон! Привет от Англии! Познакомьтесь со своим первым тинэйджером! Мы все сейчас поедем в Неаполь и устроим там праздник! ". И я обнял первого из них, он оказался тучным старым типом с бородой и саквояжем и в маленькой шапочке, все они остановились и вытаращили на меня удивленные глаза, а старый парень сказал, посмотрев на меня в упор, «Здравствуй и ты», потрепал меня по плечу, и неожиданно все они исчезли в буре, громко смеясь.
Колин МакИннесс. 1959.
Илья Миллер, перевод. 1995-1999.
— Он сбрендил, — сказал я.
Уиз не отвечал.
— Я говорю, он чокнутый, парень! — проорал я, поверх шума микрофона.
Потом я посмотрел на Уизарда. И на лице моего друга, пока он смотрел на этого оратора, я увидел выражение, вызвавшее у меня дрожь. Потому что малыш Уиз, такой подтянутый и опрятный и нарядный и опасный, чуть улыбался так, чтобы зубы были еле видны, и все его гибкое маленькое тело было напряжено, и что-то Бог знает откуда появилось в его взгляде, и он поднялся на цыпочки, резко вскинул руки вверх, и выкрикнул, провизжал так, будто это были его последние слова: "Англия должна быть белой! "
Я стоял некоторое время, а толпа подхватила эти слова. Потом я схватил Уиза за шиворот изо всех своих сил, тряхнул и ударил его, вложив в кулак всю свою жизнь, и он упал. Затем я быстро огляделся, прикинул, что к чему, и побежал.
К счастью, я знаю Неаполь, и я удрал гораздо легче, чем надеялся. Возле бульвара Корнуолл я забежал во двор и отдышался. Потом я пересек рощицу Лэдброук и пошел по улице, стараясь держаться направления железной дороги.
Впереди, на освещенном участке, я увидел забавную фигуру: это был африканский торговец, хорошо известный во всем квартале, длинный тощий старый тип, владеющий небольшим магазином, специализирующимся на импортных продуктах, которые Пики применяют в своей кухне. Обычно он носит древний костюм и потрепанный Энтони Иден, но сегодня он был при всех своих регалиях — я хочу сказать, он был в африканских робах, и стоял он в них возле своего дома, совершенно один, ожидая чего-то.
Я подошел к нему, сказал «Привет» и спросил, в чем дело. Он сказал, что это его дом, внутри — его жена и дети, и он никому не хочет причинять боль, но если кто-то вздумает нанести им вред, сначала им придется перекинуться парой словечек с ним. Он стоял на этом месте весь день, и будет стоять и дальше, сказал он, пока эти хулиганы поблизости. Мне понравилось, как этот старый парень произнес слово «хулиганы». Оно выскочило прямо у него из живота, так, будто он выблевывал какую-то противную массу. Я сказал ему, «Так держать, папаша», и мне понравились его одежды — как только у меня появится шанс, я поеду в Африку, посмотрю на всех этих чуваков в робах, как в кинопередачах про путешествия — и я продолжил путь.
Вскоре я увидел огни. Поэтому я поспешил, и наткнулся на другое скопление народа, и оказалось, что все эти люди толпились возле клуба Санта Лючия, Вест-индской обдираловки, не более очаровательный, чем общественный туалет. Здесь кружило несколько сотен; а что добавляло веселья всей этой толчее, так это присутствие кино — и ТВ — камер, с дуговыми лампами, светом и фотовспышками, как будто снималась какая-то массовая сцена для кинофильма. И управлял всем этим, стоя на крыше машины с микрофоном, — да, вы отгадали — Зови-Меня-Приятелем. Это, безусловно, был главный вечер всей его карьеры — сенсационные новости, наш бесстрашный репортер прямо там, на линии огня! А что касается Тедов и хулиганов, ну, они могут учуять камеру за милю, и вряд ли найдется нечто более любимое ими, чем шанс полюбоваться на свои идиотские лица на следующее утро в таблоидах, так что это тоже была для них огромная возможность.
"Дитя! " — проорал кто-то и я оглянулся. Это оказалась экс-Деб-Прошлого-Года, на заднем сидении вишневого Бентли. Я пробрался к ней через толпу, и нашел ее в компании Горлопанов Генри, которые, как я понял, сомневались, что все это хоть сколько либо забавно. А что касается экс-Деб, то она высунулась из своей машины и сказала:
— Вся эта толпа — куча дрянных ублюдков.
— Кому ты это говоришь! — сказал я.
— А что это за место? — спросила она, махая рукой в сторону клуба Санта Лючия.
— Местный притон. Не хочешь заглянуть? — спросил я — немного саркастически, должен признаться, потому что если орущая толпа вокруг по какой-то причине не уроет вас, Пики внутри, если они там есть, обязательно это сделают, если вы попытаетесь зайти.
— Конечно! — вскрикнула она слишком громко, даже для меня. — Я с удовольствием потанцую с каким-нибудь африканцем, они лучшие танцоры в мире!
И она пригласила меня внутрь, и я подумал "О, ну что ж! ", и Горлопан за рулем подвел машину ко входу, а все, увидев экс-Деб и Горлопанов, подумали, наверное, что это какой-то номер из телевизионной программы. Экс-Деб и я вышли, за нами увязались двое Горлопанов, и мы спустились по ступенькам в подвал, и экс-Деб постучала двумя руками в закрытую дверь.
Должен сказать, что я окаменел, но также был на грани истерики, ибо теперь все это казалось мне довольно смешным, поэтому мне в голову пришла идея, я подошел к мусорному баку, забрался на пьедестал и, улучив момент, проорал сквозь вентиляционное окошко: "Клевый, если ты там, впусти нас, мы клиенты! ". Потом мы еще немного подождали возле двери, открылось смотровое отверстие, загремели болты и прочие железные изделия, и дверь приоткрылась на восемь инчей, и мы проскользнули внутрь; но не Горлопаны, им вход преградили.
В клубе Санта Лючия будто проходило выступление старинных комедиантов под эгидой «Шоу-должно-продолжаться». Потому что никто не сидел в углу, съежившись от страха, и никто не устраивал баррикады, наоборот, все танцевали под звуки из джук-бокса и сидели на столах, с двойными порциями рома в стаканах: Вест-Индийцы, несколько американских оккупантов и небольшая стайка храбрых курочек. И все это, не смотря на тот, другой шум снаружи, пугавший их, надеюсь, меньше, чем меня. Девятифутовый солдафон разлучил меня с экс-Деб, и я сел отдышаться. И в этот момент из женского туалета вышла Crepe Suzette.
Целую минуту меня будто током трясло. Потом я вскочил, подбежал и схватил ее. Ее тоже тряхнуло током, но лишь на секунду, и мы обнимались, словно два русских медведя, а потом сели на два стула, стоявших рядом.
— Сумасшедшая девчонка! — заорал я. — Рассказывай скорее! Какого черта …
Она поцеловала меня и сказала:
— Я приехала неделю назад.
— И ты не дала мне знать об этом? Стерва!
— Когда я услышала об этом, сразу приехала.
Я посмотрел на нее.
— Чтобы быть рядом с парнями?!
— Да.
Я поцеловал ее.
— Вот это да, Сюз, ты сошла с ума! — воскликнул я. — Смелая девочка! Хорошая киска! Ну, ты теперь моя, не их.
Она покачала головой.
— Нет, пока все это происходит.
— Ну, это же не навсегда, дорогуша, — сказал я ей.
— Но пока это не закончилось, я остаюсь здесь.
— Теперь, когда с этим разобрались, у меня есть право выбора.
Мы засмеялись, словно две гиены, и я сходил за напитками, и боковое окно разбилось, и влетела бензиновая бомба, и покатилась по полу мимо танцующих пар, и взорвалась, и все электричество отключилось, и раздались крики.
Потом, на лестнице снаружи, раздался грохот, будто раскаты грома, и стук в дверь, и, благодаря вспышке от бомбы, можно было видеть блюстителей закона и пожарных, вломившихся в кабак, казалось, что они пришли не на помощь кому-либо, а для того, чтобы захватить позиции противника. Хватали различных типов, а все остальные рассыпались в разных направлениях, и я потерял Сюз и экс-Деб, так что я последовал за Пиком в туалет, и мы вылезли из окна, попали в темный сад и перелезли через забор.
Мы стояли там с этим Пиком, тяжело дыша. И я сказал ему: "Ты о'кей, белый мусор? ", а он сказал мне: «О'кей, черномазый». И это оказался Клевый. Мы оба засмеялись — Ха! Ха! Ха! — потом прокрались к чьему-то черному входу, открыли дверь и на цыпочках прошли в коридор к парадному выходу, и вышли из дома по ступеням, на которых лежал какой-то парень и рычал, и я посветил на него фонарем и увидел кровь, и кровь принадлежала Эду Теду.
— Ну, что же! — сказал М-р Клевый.
— Да, — сказал я, и мы просто оставили его там, и пошли по улице.
А там, там шла заранее подготовленная битва. Теды окружили полицейских возле железной дороги — ну, я предполагаю, что их должны были окружить — а остальные боролись с Пиками и друг с другом, с бритвами и колами и велосипедными цепями и железными прутами и даже иногда с голыми руками. И вскоре меня эта штука засосала, и я услышал крик: "Ниггерская шлюха! ", и сквозь тела и руки я увидел Сюз, ее схватили какие-то девки и какие-то животные, и мазали ей лицо грязью, и орали, тот ли это цвет, что ей нравится, и если это тот, то она его получила. И я тоже заорал всеми своими легкими, и начал драться, словно маньяк, и никак не мог добраться до нее, и меня тут же сильно ударили, и земля поплыла у меня под ногами, и я начал блевать.
Потом кто-то меня поднял, и это оказался Горлопан Генри, и он сказал, "Ты в порядке, старик? ". А я ответил, "Нет, старина, и не мог бы ты, ради Христа, постараться забрать оттуда мою девчонку? ". Ну, они так и сделали. Еще несколько Горлопанов и экс-Деб втащили ее в вишневый автомобиль, и я тоже взгромоздился туда, и Горлопан за рулем спросил, куда теперь, и я ответил, "Домой! ".
Я старался не пускать их к себе в квартиру, когда мы добрались до дома, потому что они, и в особенности экс-Деб, очень хотели помочь Сюз, но я сказал, большое спасибо, но не могли бы вы пойти на хуй, пожалуйста, и оставить нас одних, что они и сделали, и мы поднялись наверх, шатаясь, рука об руку, падая друг на друга, и, когда мы вошли ко мне, там сидел, держа в руках свою ужасную шляпу, мой полубрат Верн. "Где ты был?! ", — воскликнул он.
Я не ответил, и мы оба шлепнулись на пол. Верн подошел, посмотрел на нас и сказал:
— Твой Папаша почти отдал концы. Ма сказала, что ты должен немедленно приехать.
— Через минуту, Верн, — сказал я.
Потом я поцеловал Сюзетт, блеванул, в глазах потемнело, и все такое.
— Ты должен поехать, — говорил Верн, тряся меня за плечо.
— Через минуту, Жюль, — сказал я. — Чеши отсюда, парень, я приеду так быстро, как только смогу. Убирайся отсюда сейчас же, — и я вытолкал его за дверь.
Потом я вернулся к Сюз, и сказал:
— Лучше бы тебя умыть.
Она встала, посмотрела на себя в зеркало и сказала:
— Нет, мне так нравится. Мне это идет.
— Черт возьми, нет, — сказал я, пошел, взял полотенце, кувшин с водой и всякие другие штуки, вымыл ее лицо, и одновременно целовал, и в моей квартире в Неаполе мы, наконец, сделали это, но, честно говоря, нельзя сказать, что это было сексуально — это была просто любовь.
Потом я принес немного еды, и мы сели на кровати, перекусывая, как какая-то старая женатая пара, и я прекратил жевать, уставился на нее и сказал:
— Ты бешеная девчонка.
Она бросила на меня грозный взгляд.
— Ага, — сказал я. — А дальше будут свадебные колокольчики.
— Не в ближайшие три года, — сказала она. — Сначала развод.
— О, к черту три года! — воскликнул я, схватил ее левую руку, снял кольцо Хенли, купленное на Бонд Стрит, подошел к окну и вышвырнул его в Неаполь. — Нашедшему никакого вознаграждения! — крикнул я во всю глотку ранней заре.
Потом я повернулся.
— А что с Уизом? — спросил я. — Что заставляет людей предавать друг друга?
— Некоторым это нравится, — сказала она. — Получают от этого большое удовольствие, — и она продолжила есть.
— Ну, — сказал я, — старина Уиз должен уладить это с Сатаной, когда встретит его.
— Ты веришь во все это? — спросила она, тоже вставая.
— Несомненно, я верю в Сатану после сегодняшнего вечера, — сказал я ей. — Новый Неаполитанский Дятел. Надеюсь, Пики разберутся с ним.
— Или ты, — сказала она.
— Нет, не я, Сюз, я сваливаю из Неаполя, и ты вместе со мной.
Она опять посмотрела на меня.
— Мы уезжаем на наш медовый месяц, — сказал я, — завтра. — Нет, то есть, уже сегодня.
Она покачала головой.
— Я отсюда не уеду, — сказала она, и к ней вернулся ее свинячий взгляд, — пока все не закончится.
Я схватил ее за волосы и потряс ее голову.
— Мы поговорим об этом позже, — сказал я ей, — сейчас мне нужно ехать к Папаше.
— Сейчас?
— Да. Ложись спать, цыпка, я вернусь и принесу тебе молока.
Я не могу передать, что я почувствовал, видя Сюз, лежащей на моей постели, где я так часто думал о ней, и я бегом вернулся к ней, и целовал до тех пор, пока она не начала сопротивляться, потом вылетел во двор и в раннее утро.
Но во дворе нет Веспы! "Удачи им! ", — крикнул я, и пошел пешком по дороге. И я подумал, что мне надо пойти к Воротам, чтобы нанять такси, и я, естественно, не собирался возвращаться в зону войны, просить каких-то водителей подбросить меня. Так что я шел пешком, а на улицах было очень тихо, как бывает тихо после звука разбитого секла, и на зеленые деревья снова падал свет, и они выглядели свежими и вечно цветущими. И тут какой-то тип попытался меня переехать.
Я развернулся, готовый убить этого чувака, хоть я и был слаб, но это оказался не кто иной, как Микки Пондорозо, за рулем своего понтового Понтиака.
— Микки, — воскликнул я. — Buenas Diaz! Какого черта ты делаешь в этом дурдоме? Все еще изучаешь положение дел?
Ну, хотите — верьте, хотите — нет, чувак-дипломат именно этим и занимался: путешествовал по району, совал свой нос всюду, и, в конце концов, провел два часа в отделении, потому что возникли маленькие вопросы по поводу его машины и, поверите ли вы этому, по поводу того, было ли его лицо негроидным или нет, и это взбесило Латиноамериканца, потому что его бабушка как раз была Пикой, и он очень гордился ей и ее расой, и кучи его двоюродных братьев играют за национальную футбольную сборную, которая выиграла в этом, 1958 году Кубок, и в следующий раз выиграет, и — Боже! — в следующий тоже.
Я прервал типа на полуслове.
— Микки П., — сказал я, — ты нанят! Ты везешь меня в Пимлико, пожалуйста, это очень важно.
По пути я спросил у Микки, в какой из тех стран, где он побывал, меньше всего этих проблем с цветом, и он сразу же ответил, в Бразилии. И я сказал, это мне подходит, как только достану бабки, уеду навсегда в Бразилию со своей пташкой.
Потому что в этот момент, должен вам сказать, я разлюбил Англию. И даже Лондон, который я любил, как свою мать, в некотором роде. Если спросите меня, вся эта чертова группа островов, могла погрузиться на морское дно, и все, чего я хотел — не ступать по этой земле больше никогда, уехать куда— нибудь и прижиться там.
Микки не одобрил все это, хотя мне казалось, что мои слова польстят ему. Он сказал: «Однажды Римлянин — Римлянин навеки», и что в каждой стране есть как кошмары, так и блага — именно это слово он и использовал.
Я сказал, что случившееся в Неаполе может повториться когда-нибудь снова. Потому что если ты нанес вред какому-то человеку или группе людей, или целой расе, особенно, если они слабы, ты обязательно вернешься и снова сделаешь это, и здесь ничего изменить нельзя.
А он сказал, неужели я не понимаю, что такие вещи могут произойти где угодно?
Я ответил на это, что был не столько против того, что это происходит, сколько против того, что со времени происшествий в Ноттингеме, более чем недельной давности, никто не оказал этому сопротивления: по мнению правительства и высоких типов-чиновников, всех этих беспорядков просто-напросто не было, или были, но в какой-то другой стране.
Ну, что же, он доставил меня до двери, и я сказал, прощай, еще раз спасибо за Веспу, не знаю, что бы я без нее делал, и он удрал, словно Фанджо, куда бы то ни было.
Дверь сразу же открылась, открыла ее Ма, и я сразу понял, что Папаша умер. "Где он? ", спросил я, и она повела меня вверх по лестнице. Ма ничего не говорила до тех пор, пока мы не зашли в комнату. «Он все спрашивал, где ты, и мне пришлось сказать ему, что тебя нет».
Не знаю, видели ли вы когда-нибудь труп. Кстати, сам я видел его впервые, и это не производило на самом деле никакого впечатления, кроме всей этой штуки, связанной со смертью и умиранием. Я надеюсь, что это не непочтительно: но так как я был уверен в том, что, когда я приеду сюда, Папаша будет мертв, у меня не было каких-то особых чувств к тому, что я увидел на кровати. Все, что я почувствовал, вообще-то, это то, что я стал гораздо старше. Я почувствовал, что с его смертью я поднялся вверх на пару ступенек к чему-то.
Старая Ма теперь плакала. Я хорошенько посмотрел на нее, но мне ее слезы показались совершенно искренними. В конце концов, они долгое время были вместе, и я осмелюсь сказать, что время самом собой создает что-то, даже если любви нет и в помине. Я поцеловал старушку, немного погладил по плечу, и повел ее наверх, и спросил, что с организацией похорон. И она сказала, что знает, что надо делать.
Потом я извинился перед ней и сказал, что я не приду на похороны. Ей это вовсе не понравилось, и она спросила у меня, почему? Я сказал, что помню Папашу с тех пор, как я был ребенком, и я совсем не интересуюсь трупами, и если она хочет цветы и всякие катафалки, это ее личное дело. Она просто уставилась на меня и сказала, что никогда меня не понимала, а потом сказала вещь, немного пошатнувшую мою решительность, а именно думал ли я о том, чего бы хотел сам Папаша? Так что я сказал, что подумаю над этим и дам ей знать, а в данный момент — пока, я отчаливаю. Она просто снова посмотрела на меня, ничего не сказала и ушла в свою гостиную, закрыв за собой дверь.
Но на выходе меня задержал старина Верн, и сказал, что хотел бы поговорить со мной наедине. Я сказал, что очень устал, но он затолкал меня туда, где раньше была моя темная комната, закрыл дверь на ключ и сказал, «Ты должен услышать тайну своего отца».
Я спросил у него, какую.
Он не ответил, и вытащил из угла металлическую коробку — ту самую, в которой, если вы помните, Папаша хранил граммофонные записи Г. и С. — извлек из нее большой бумажный сверток и сказал, «Это книга твоего Папаши. Он поручил мне передать ее тебе лично, если вдруг с ним что-то случится».
Я развернул бумагу, и вот они передо мной — сотни листов, помятых, с кучей исправлений и пометок, кроме первого, на котором было написано «История Пимлико. Моему единственному сыну».
И здесь я сломался. Я хныкал, словно карапуз, и Верн оставил меня ненадолго в одиночестве, но я видел, что он не закончил, и он вытащил жестяную коробку и сказал, «Погляди внутрь», на ее дне лежали четыре огромных конверта, я открыл их, и обнаружил пачки банкнот.
— Что это, — спросил я.
— Наследство твоего отца. Он копил годами.
Я посмотрел на Верна.
— Что он сказал сделать с этим?
Вернон сглотнул комок в горле. Выглядел он не лучшим образом, и наконец выпалил:
— Отдать тебе.
— Все? — сказал я.
— Да.
— И никто не трогал это? — спросил я.
Старина Верн по-настоящему разозлился.
— Ах, ты, маленький ублюдок! — сказал он. — Ты не веришь своему брату!
Я не ответил, а просто посмотрел на бабки и представил, как Папаша копил и прятал их.
— И ему удалось скрыть это от Ма? — сказал я. — Ну, что же, один-ноль в пользу старикана!
— Ты знаешь, что все это должно войти в имущество покойного? — сказал Вернон.
— Должно? — сказал я.
— Таков закон, — объяснил мне Вернон.
Я достал два конверта и дал их Верну. Он помедлил, но все же взял их.
— Ты не собираешься пересчитать их? — спросил он.
— Ты хочешь этого?
— О нет…
Он нахмурил брови.
— С тобой все в порядке? — сказал он очень подозрительно.
— Я дал их тебе.
— И ты не скажешь Ма?
Я взял свои два конверта, Историю Пимлико, протянул руку и сказал: «Если только ты сам скажешь, братец», и он пожал ее, и умудрился изобразить подобие улыбки, а потом я свалил из этого дома навсегда.
В Виктории я купил вещмешок в отделе потерянного багажа, положил туда книгу и деньги, и направился в Аэро-Терминал. Потому что после всего этого я хотел оставить тело Папаши — Ма, а Сюз — Пикам, пока она не переборет в себе эту любовь, а я, я собирался уехать на некоторое время и, наверное, никогда не возвращаться.
В Терминале была жуткая суматоха. Я зашел в общественный туалет и разобрался с деньгами, которых, как я подсчитал, сидя на унитазе, было около двух сотен, плюс или минус немного. Потом я умылся, схватил свой вещмешок, подошел к кассе и попросил билет в Бразилию.
Куда именно в Бразилию? спросил меня тип из кассы. Я сказал, куда угодно. Он спросил, может ли он посмотреть мой паспорт? Я вытащил его, а он сказал, что у меня нет визы.
Я спросил его, что такое это чертова виза, а он сказал, что это такая штука, без которой в Бразилию лететь нельзя, и я сказал, о'кей, куда я могу улететь без этой дурацкой визы? А тип ответил очень вежливо, не в Южную Америку, а в некоторые страны Континентальной Европы, я сказал, о'кей, дайте мне билет туда.
Тип из кассы сказал мне, из этого Терминала в Европу не летают, и не нужно поехать на Глочестер Роуд, и я сказал, о'кей, вышел, подозвал такси и поехал туда, а по пути я решил, что поеду в Норвегию, потому что я часто слышал от моряков-Пиков, что к ним там хорошо относились.
Ну, на Глочестер Роуд все было легко. Мне дали билет в Осло, и теперь я кое-чему научился, и спросил, сколько денег я могу перевезти туда? и они сказали, до 250 фунтов, но мне лучше обменять некоторую часть на местную валюту, что я и сделал в другой кассе, и оказалось, что мне нужно было подождать час, так что я взял чашку чая и пирожок с мясом, и почитал утренние газеты.
События прошлой ночи были широко освещены, это уж точно. Про них писали везде, и про вчерашние происшествия, большинство колонок на передовице было посвящено им. Все еще писалось о неограниченной иммиграции, и о том, как это глупо, как будто не они сами ее разрешили, а потом хлопали друг друга по спинам, радуясь за всеобщее гостеприимство старушки-родины, пока все шло плавно. Писалось, что Велфэйр — это экстренная компенсация, и нужны гораздо более опытные работники по вопросам быта населения, чтобы уладить неудобные недоразумения. Епископ по радио в программе «Домашняя Служба» сказал, что «различные натянутости и табу разделяют нас почти так же сильно, как расы и вероисповедания в других странах». Наконец-то были сделаны некоторые обвинения, и судья посоветовал людям вечерами оставаться дома: в то время как цветные, говорилось, посылают за покупками своих белых друзей. Сюда собираются лететь министры с Карибских о-вов, и из Африки, чтобы изучить происходящее, а Верховный Комиссар какой-то колонии подал протест. Самая лучшая новость из всех — очень ободряет — была следующей: кабинет министров, заботясь о безопасности в стране, получил отчеты о происходящем в их дачном домике, и, внимательно изучив их, заявил, что предельная строгость должна соблюдаться при беспристрастном давлении со стороны закона. «Давление», ни в коем случае не «осуждение»! А если спросите меня, то я всегда считал, что у законов есть какая-то идея, некий принцип, и именно об этом необходимо кричать, не о полицейских судах.
Ну, а затем из динамика сказали, что начинается посадка на Осло, и кучка самых странных типов, каких вы только можете себе представить, погрузилась в автобус, который был наполовину двухэтажный, и я сел в задней части и обозревал улицы Лондона. Прощай, старый город, сказал я, удачи тебе! Мы проехали рядом с Шепердс Буш, где не наблюдалось никаких натянутостей и табу, и выехали на аэродром, произведшим на меня огромное впечатление.
Но у меня не было времени для впечатлений, потому что нас скормили этакому конвейеру, состоящему из эскалаторов и чиновников, и я должен думать очень быстро, потому что у меня была мысль попытаться узнать, где происходит посадка на полет в Бразилию и, если получиться, схитрить и вместо Осло полететь в Бразилию. Потому что опыт научил меня тому, что чем лучше спланирована конвейерная система, тем легче пробраться через неправильную ее часть, если ты совладаешь с нервами.
Итак, мы прошли таможенный досмотр, где были удивлены, что у меня с собой лишь вещмешок и рукопись в нем, но я сказал, что у меня в Норвегии тетушка, и она за мной присмотрит. На проверке валюты сказали, не слишком ли много денег для такого мальца, и я ответил, "в самый раз! ", и меня пропустили дальше. При проверке паспорта меня спросили, первый ли это мой паспорт, и я ответил, мой самый первый, а как вам нравится фото, я сделал его сам, не правда ли, я похож здесь на зомби? И после этого все мы вышли в огромный холл, глядя на взлетные полосы через широкие панели из стекла, динамик оповещал нас об отправлениях самолетов, и я держал ухо навостро.
Я купил Коки, пошел и стал глазеть вокруг, и это было настоящее зрелище! Все эти самолеты, приземлявшиеся после полета в открытый космос, и улетавшие во все страны мира! И я подумал, стоя там и глядя на эти сказочные вещи — каков же этот век, в котором я родился, где в итоге все доступно человечеству, и даже все ужасы, вы можете себе представить! И что за время настало в Англии, период веселья и надежд, и маленьких глупостей, и печального кретинизма!
Потом объявили полет в Рио. Я встал не в ту очередь, как будто я езжу туда регулярно, и на входе нас не проверяли, и когда мы шли по гудронированному шоссе к самолету — тоже, но вот мы наткнулись на какую-то девку, которая стояла со списком у трапа, спрашивая у людей их имена, когда они поднимались в салон. Я втиснулся посередине какой-то семьи, надеясь, что они подумают, будто я — кузен Френк, или еще кто-либо, и девка спросила мое имя, а я ткнул пальцем в имя из списка, еще не отмеченного галочкой, а она спросила, где моя посадочная карта? А я сказал, какая еще посадочная карта? И она мило улыбнулась и сказала, вот такая, и я дал ей свою, а она сказала, ай-яй-яй, ну, не глупый ли я мальчик, билет-то на полет в Осло, и мне лучше поспешить назад, иначе я его пропущу.
Но я остался там, и смотрел, как огромный самолет улетает в Рио. И как только он оторвался от земли — бац! с неба пошел ливень, и я поднял руки, открыл рот и заревел, "Еще! Еще! Еще! Это остановит Неаполь! Это сделает то, чего не смогли добиться взрослые правители! Это единственная вещь, которая может удержать белых, черных, желтых и голубых Неаполя в своих квартирах! ".
И, как раз в тот момент, когда я собирался возвращаться в конвейер, чтобы восстановить связь с Осло, неподалеку от того места, где я стоял, подрулил самолет, и по трапу под проливным дождем сошла группа Пиков из Африки, державших свой багаж над головами, чтобы не промокнуть. На некоторых из них были робы, а на других тропические костюмы, и большинство из них были молоды, как и я, возможно, ребята, приехавшие сюда учиться, и они спустились, ухмыляясь и болтая друг с другом, и они были так чертовски рады прибыть в Англию в конце своего долгого пути, что у меня сердце разбивалось при мысли обо всех тех разочарованиях, ожидающих их. И я подбежал к ним сквозь воду, и попытался своим голосом перекрыть шум двигателей, "Добро пожаловать в Лондон! Привет от Англии! Познакомьтесь со своим первым тинэйджером! Мы все сейчас поедем в Неаполь и устроим там праздник! ". И я обнял первого из них, он оказался тучным старым типом с бородой и саквояжем и в маленькой шапочке, все они остановились и вытаращили на меня удивленные глаза, а старый парень сказал, посмотрев на меня в упор, «Здравствуй и ты», потрепал меня по плечу, и неожиданно все они исчезли в буре, громко смеясь.
Колин МакИннесс. 1959.
Илья Миллер, перевод. 1995-1999.