В общем, этот цветной тип произвел на меня впечатление этакого чертовски цивилизованного.
С этой мыслью я поднялся со скамейки в саду, в разгар лета, чувствуя себя ох как грустно, и сел в автобус. Он отвез меня через весь Лондон в мое обиталище в районе у. 10 и 11.
Я хочу рассказать о районе, в котором я живу, потому что это просто смехота, это один из немногих, которые остались после эры Велфера и частное владение чего-то там такого, а на самом деле просто застоявшиеся трущобы. Этот кусок Лондона умирает, и это наиглавнейшая вещь, которая происходит здесь. На севере этого района проходят параллельно Хэрроу роуд, даже если бы были на машине, канал под названием Гренд Юнион, по которому ничего не плавает, кроме дохлых кошек и контрацептивов, и главная железнодорожная ветка, по которой вы можете добраться из Лондона в брюквенные графства Запада Англии.
Эти три пути побега, пересекающиеся в разных точках, создают маленькие сумасшедшие острова обитания в трущобах, отгороженных от мира пропастями и связанных металлическими мостами. Наверное, мне не стоит рассказывать о том, что в этойсеверной части есть больница, газовый завод с достаточным количеством сока для того, чтобы население всей страны покончило жизнь самоубийством и очень древнее кладбище с приятным деревенским названием Кенсал Грин.
На востоке, все еще в районе у. 1, есть другая железная дорога и парк с названием, которое мог выдумать лишь Сатана во всем своем великолепии, а именно, Вормвуд Скрабс, рядом с которым находится тюрьма, еще одна больница и стадион, и новые теле-казармы Би-би-си, и долгая скудная дорога под названием Латимер роуд, которую вы должны запомнить. Потому что из нее, словно ужасные титьки, свисающие у старой убогой шлюхи, торчала целая гирлянда, на мой взгляд, самых кошмарных магистралей нашего города. Вы только послушайте эти названия: Блечинден, Силчестер, Уолмер, Тестертон и Бремли — чуете?
Дома в этой части города — это старые викторианские развалины, построенные для лавочников, банковских клерков и инспекторов, которые умерли и попали в рай, а их отпрыски эвакуировались в пригороды, но эти дома все еще продолжают жить, словно какие-то морские раковины, и с ними можно сделать одну, лишь одну вещь — сносить до последнего.
В южной части, вниз по у. 11, все немного по-другому, но это каким-то образом делает их еще хуже и, благодаря недостатку везения и хитрой работенки агентов по продаже недвижимости, здесь есть один-два очень шикарных района. Не фешенебельных, но довольно качественных, с большими садами позади домов и той самой абсолютной тишиной, считающейся в Лондоне главным признаком респектабельных кварталов. Бродишь себе в этих местах, поправляя галстук и посматривая вниз, проверяя блеск своих туфель, как вдруг — бац! Неожиданно ты снова в трущобах — это просто поразительно, как то место, где река касается берега, два совершенно разных творения мадам Природы, хитрой дамы.
По направлению к западу, границы не такие четкие, и вся территория сливается в однообразный, тенистый и полу респектабельный район под названием Бейсуотер, и, поверьте мне, я скорее лег бы в собственный гроб, чем провел бы там ночь, если бы не Сюз, которая поселилась там. Нет! Дайте мне мой Лондонский Неаполь, который я только что описывал — с железнодорожными пейзажами и полумесяцами, которые вообще-то должны элегантно покачиваться, но выходит так, будто они накренились кверху, и обширными зданиями, слишком высокими для своей ширины и разрезанными на двадцать квартир, и фасадами домов, которые никто никогда не красил, и осколками бутылок из-под молока повсюду, что покрывают треснувшие асфальтовые дороги словно снег, и машинами, припаркованными на улицах так, будто они ворованные или заброшены своими хозяевами, и странным количеством мужских писсуаров, спрятанных так далеко, как ни в каком другом районе Лондона, и красными занавесками, как ни странно, в каждом окне, и уличным освещением поносного цвета — о, вам хватило бы одной минуты пребывания там, чтобы понять — в этом районе есть что-то радикально неправильное.
Посреди всей этой свалки по диагонали идет еще одна железная дорога, высоко поднимающаяся над этой трущобной местностью, словно декорация на какой-то ярмарке. Люди, если хотите почувствовать гордость за нашу чудесную старушку столицу, прокатитесь как-нибудь по этой дороге! И как раз там, где эта железка свисает над большой центральной дорогой, пересекающей район с севера до юга, имеется дыра, прорубь, карман, очень несчастливая долина, бывшая в недавнем времени, по словам моего всезнайки Папаши, большим болотом, непригодным для сельского хозяйства. Место нечисти, мистер, держу пари, что ведьмы жили тут в округе, и множество живет до сих пор.
А как насчет населения в районе? Ответ: это жилой ночлежный дом нашего города. Другими словами, вы не жили в нашем Неаполе, если вы могли жить где-нибудь кроме него. Именно поэтому здесь свежеотсидевших парней, ничтожеств, находящихся в национальном розыске и шлюх, вышедших из бизнеса, больше, чем где-либо еще в Лондоне. Ребята живут на улицах — то есть у них есть свои расценки на них, вам нужно спрашивать проехать мимо даже в машине. Тинэйджеры здесь все больше из кругов Тедов, девчонки созревают так быстро, что вряд ли здесь есть такая вещь, как маленькая девочка. Мужчины молчат, тяжело пялятся на тебя, продолжают двигаться и ни к кому не поворачиваются спиной, их женщин по большей части не видно, свои домашние халаты они носят, словно паранджу. И здесь просто тучи и тучи этих ужасных изможденных, негативных, магазинно-грязных стариканов, заставляющих тебя думать, что если ты поседеешь, то это действительно будет трагедия.
Вы, наверное, скажете: "Ну, что же, если ты так хорош, парнишка, почему же ты живешь в таком районе? " Так что, теперь, как пишут в одной вечерней газете — "Я расскажу вам… ".
Первая причина — это очень низкая цена. Вообще-то я испытываю глубокую неприязнь к самой идее платы за жилье, оно должно быть бесплатным, как воздух, парки и вода. Не думаю, что я скряга, я даже уверен в этом, но я просто не могу заплатить хозяину дома больше, чем один-два фунта. Но главная причина, я думаю, что вы уже догадались, в том, что, несмотря на весь окружающий ужас, ты там свободен! Никто, я повторяю это, никто никогда не спросил меня там, кто я, или чем я занимаюсь, или откуда я родом, или из какой я социальной группы, или есть ли у меня образование. А если и есть что-то в этом мире, чего я не могу терпеть, так это вопросы каких-нибудь проныр. И что еще важно, если местные бандиты видят, что ты идешь своей дорогой, можешь заработать себе на жизнь и так далее, они не отмахиваются от тебя, как от ребенка. Если у тебя есть бабки и ты можешь постоять за себя, они относятся к тебе как к мужчине, кем ты и являешься. К примеру, никто в этом районе не отнесся бы ко мне как тот банковский клерк в Белгравии. Если ты входишь куда-нибудь, то все считают, что ты знаешь что к чему. Если ты не знаешь, то они вышвыривают тебя по кусочку, но если знаешь, то к тебе обращаются, как к своему.
Комната в солнечном Неаполе, где я живу и из которой видны обе железные дороги (и ряд самых отвратительных задних дворов, находящихся возле мусорных свалок), принадлежит одному азиатскому типу по имени Омар, пакистанцу, по-моему. А он пунктуален, как часы — даже еще больше, потому что часы, как известно, имеют обыкновение останавливаться — и приходит каждую неделю в субботу утром в компании двух крестьян, выступающих в роли телохранителей за квартплатой, и в ваших интересах, чтобы она была наготове. Потому, что в обратном случае он просто ухмыльнется и скажет своим приятелям, чтобы они аккуратно сложили все ваше имущество на тротуаре, будь снаружи снег, дождь или беспробудный туман. А если вы заперлись, для него ничего не стоит вышибить дверь, и даже если вы в кровати — само воплощение невинности и возмущения, он все равно войдет в дом со своей тошнотворной «простите-я-не-хотел» улыбочкой. Так что если вы отлучаетесь, то лучше оставить деньги с другом, или еще лучше заплатить ему, как это делаю я, вперед за весь месяц. Когда вы ему уплачиваете, он вытаскивает кошелек на длинной цепочке из самого глубокого кармана, прячет деньги, и говорит что вам как нибудь надо вместе с ним выпить, но даже, когда я раз-другой встречал его в пабе, он никогда, разумеется, этого не предлагал. Так же, если вы пожалуетесь на что угодно — то есть даже если обрушился потолок или отключили воду — он все так же мило улыбается и ни хрена не делает. С другой стороны, вы можете пригласить всех шлюх и головорезов в городе на глоток джина, или устроить филиал морга у себя в комнате, или вовсе спалить весь дом — он и не почешется, даже если кто-нибудь ему на вас пожалуется. Если, конечно, вы внесли плату за жилье. В общем, идеальный домовладелец.
Естественно, жильцы приходят и уходят, но среди постоянных обитателей— соседей у меня есть несколько приятелей, из которых я назову троих.
Первый из них, на этаже подо мной (я живу на самом верху) — парень по имени Великолепный Хоплайт. Я надеюсь, вы не усмехаетесь над его именем, потому что Хоплайту все равно на это наплевать, ибо он самый чувствительный и величавый тип, и, если говорить правду, он был сутенером мужчин-шлюх, но сейчас вышел из этого круга. Судя по его рассказам, Хоплайт был в деле с лучшими сутенерами города, и пользовался гораздо большим спросом среди этих людей, чем дорогие красавчики, с которыми он работал. Я познакомился с ним через Уиза, которого он обожает (но ничего не предпринимает), и именно благодаря им обоим я получил свою комнату. Сейчас Хоплайт зарабатывает себе на жизнь, не считая небольшого баловства на стороне, когда положение совсем худо, тем, что работает осведомителем для различных газетных колонок слухов и сплетен. Потому что, хоть вы и думаете, что он не из тех кругов, Хоплайт — довольно большой человек в Найтсбридж-Челси, безусловно, из-за своей красоты эльфа, очень юношеского стиля, острого ума, или, скорее, языка, но больше всего из-за того, что он действительно очень дружелюбен: я имею в виду, ему действительно нравятся люди, а хоть многие и думают так о себе, на самом деле это очень редкое явление.
Далее, на первом этаже в лучшей квартире, хотя я не думаю, что он там долго продержится — из-за нескольких критический моментов с М-ром Омаром — обитает юный цветной парень по имени М-р Клевый (вряд ли нужно пояснять, что это не имя, данное ему при рождении). Клевый — это местный продукт, то есть рожденный и воспитанный на этих островах обеими расами. И он носит бородку, слушает MJQ, говорит очень тихо, мигает своими огромными глазами и иногда выпускает на свои губы грустную мимолетную улыбку. Он, безусловно, младше, чем я, но рядом с ним я чувствую себя девятилетним, настолько он уравновешенный и отеческий, хотя у меня нет ни малейшего представления, чем он занимается, чтобы позволять себе покупать пластинки MJQ. Я не думаю, что это что-нибудь нелегальное, потому, что у парня лишь один костюм (черный итальянский в полоску) и вовсе нет никакой мебели, кроме радиолы, поэтому эта работа либо плохая, либо он все скрывает по неизвестной причине.
Пропуская разные комнаты и этажи, я добираюсь до особенной знакомой, она живет прямо на фундаменте и является настоящим кошмаром по имени Большая Джилл. Джилл — лесбиянка, и к тому же Лес. сутенерша, то есть она балуется с кучкой идиотских цыпочек и просто сидит в своей чрезмерно нагретой, чрезмерно декорированной и чрезмерно пахнущей стряпней квартире и коллекционирует. Она сидит весь день дома и с заходом солнца уходит в ночной клуб, где она сидит за стойкой и держит суд среди своих маленьких Лес. поклонниц. Потом, в утренние часы, она имеет обыкновение по прибытии домой остановиться возле входа и орать в верхние окна Хоплайту или мне, чтобы спросить, не хотим ли мы спуститься и чего-нибудь перекусить. Что мы и делаем довольно часто, не из-за еды, а из-за того, что старушка Джилл очень мудра, не смотря на то, что только-только разменяла свои тридцать, и она является моей единственной советчицей по поводу Сюз, хотя ее она никогда не видела, ибо все мои контакты с Сюз происходили у нее дома, в у. 2.
Итак, я уже добрался до места и в одну секунду взлетел по пролетам лестницы, которую никто никогда не подметал и не освещал (и дверь в подъезд всегда открыта), на свой чердак, состоящий из одной большой комнаты, занимавшей весь верхний этаж, плюс ванная комната на лестничной площадке, без ванны (я пользуюсь муниципальной), но зато с небольшим бассейном и удобствами. И я сам обставил все это в стиле, который я назвал антивысокомерный, т. е. древние обои тети Задницы, их я выбрал из бракованных остатков на Портобелло роуд. Еще у меня есть кровать, причем тройная, и обычные и стул, и стол; вместо остальных стульев множество пуфиков, расставленных по комнате, а на полу единственный предмет роскоши — ковер. Свою одежду я вешаю на веревке и покрываю ее полиэтиленом, предназначенным против копоти, все остальное я храню в железном сундуке. У меня нет занавесок, потому, что я люблю смотреть из окна, особенно ночью, а меня никто не увидит из-за высоты. Остальные предметы — это мой проигрыватель, карманный радиотранзистор, и груды книг и дисков, которые я собираю, сотни, я устраиваю среди них погром каждый новый год и выкидываю все, кроме нескольких избранных.
Я мылся в ванной, когда ко мне поднялся Хоплайт, нервно теребя свои волосы, принявшие другой вид из-за новой прически, как будто огромное животное прошлось языком по кудрям Хоплайта, а потом слизнуло одну прядь с его лба вертикально вверх, словно какаду со своим хохолком. На нем была пара обтягивающих, тонких, как резиновая перчатка, почти прозрачных хлопчатобумажных брюк, белые нейлоновые туфли с черной подошвой и акушерский, только так я могу назвать его, пиджак синего цвета. Он заглянул в зеркало поверх моего плеча, вороша свои волосы, не говоря ничего, но, так как я тоже ничего не говорил, он спросил меня через некоторое время:
— Ну?
— Классно, Хоплайт! — сказал я. Она придает тебе измученный, суровый вид, как у Берта Ланкастера.
— Я не уверен, — пробормотал Хоплайт, — это все-таки я.
— Конечно это ты, все нормально, мальчуган. Все что угодно, Великолепный. Ты единственный, кто может носить все, что угодно, даже купальный костюм или смокинг, и выглядеть в этом приятно.
— Я знаю, ты один из моих поклонников. — Хоплайт грустно улыбнулся мне в зеркало, — но не насмехайся.
— Никаких насмешек, мужик. У тебя есть чувство стиля.
Хоплайт сел на стульчак и вздохнул.
— Мне не нужно чувство стиля, — сказал он, — мне нужно чувство здравого смысла.
Я поднял брови и подождал.
— Хочешь — верь, а хочешь — нет, дорогуша, — грустно продолжил Хоплайт, — но твой старый друг Великолепный первый раз в своей жизни — самый первый раз за все мои девятнадцать лет (ладно, это ложь, на самом деле мне двадцать)— сильно, сильно, сильно влюбился.
— А-а, — ответил я.
Наступила пауза.
— Ты не хочешь спросить меня, в кого? — обиженно сказал он.
— Я уверен, что ты мне расскажешь сам, Хоп.
— Садист! И, пожалуйста, не называй меня Хоп!
— Ладно, ладно. Ну, кто это?
— Америкос.
— А-а.
— Что означает это «А-а»? — подозрительно спросил Хоплайт.
— Разное. Рассказывай дальше. Хотя я уже это предвижу. Ему наплевать.
— О, горе! Именно так!
— Плевать на эту ситуацию, Хоплайт, плевать на тебя лично или на то, и на другое?
— На ситуацию. Он ни капельки не склонен к этому, а надеялся, что, возможно, он хоть поверхностно заинтересован…. И он такой… такой понимающий, что делает всю ситуацию гораздо, гораздо хуже.
— Ах, ты бедный ублюдок, — сказал я Хоплайту, пока тот сидел на моем толчке, и чуть ли не плакал.
Он оторвал кусок бумаги и высморкался.
— Я надеюсь, — сказал он, — это не превратит меня в янки-ненавистника.
— Нет, Хоплайт. Только не тебя. Это будет означать полное поражение, если ты станешь анти-американцем.
— Но я думал, — сказал страдающий от безнадежной любви Хоплайт, поднявшись со своего сидения и прогуливаясь возле окна, окидывая взором железные дороги, — что ты не одобряешь все это американское влияние. То есть, я знаю, тебе плевать на Элвисаи тебе нравится Томми.
— Теперь слушай меня, шикарная киска, — сказал я, хлопая своим полотенцем по его заднице. — Если я хочу, чтобы английские ребята были англичанами, а не жалкой имитацией янки из Западного Кентукки, это не означает, что я против всего США. Наоборот, я начинаю анти-анти-американское движение, потому, что я просто презираю ненависть и зависть к американцем, которую вижу здесь, и думаю, что это верный знак поражения и слабости.
— Ну, что же, слава Богу! — сказал Великолепный немножко саркастично. Поэтому, чтобы задеть его, я сделал вид, что снова хочу провернуть трюк с полотенцем.
— Нужно, — сказал я, — поддерживать свой собственный продукт. Америка начала движение тинэйджеров, это бесспорно, и Френки С., в конце концов, самый первый тинэйджер. Но нам нужно создать собственную разновидность, а не имитировать американцев или русских, или кого бы там ни было.
— А, русские, — сказал Хоплайт с мечтательным видом на своей красивой физиономии. — Ты думаешь, у них там тоже есть тинэйджеры?
— Конечно, есть, — ответил я. — Разве ты не говорил со всякими парнями, ездившими туда на конгрессы? У них такие же тинэйджеры, как и у нас. Но русские поступают неверно, они шлют нам пропаганду, а не кого-нибудь в плоти, на кого можно посмотреть и с кем можно поговорить.
Хоплайт немного заскучал, как всегда, когда сплетни уступают место идеям.
— Ты такой умный парень, — сказал он, похлопывая меня по плечу. — И такой строгий судья всех нас, простых смертных…. И глубоко внутри, по-моему, ты патриот.
— Конечно, я патриот, — провозгласил я. — Именно потому, что я патриот, я терпеть не могу свою страну.
Хоплайт был у двери.
— В общем, если тебе интересно, — сказал он, — сегодня вечеринка, хозяйка — Мисс Лэмент.
— Я не думаю, что меня волнует эта смехотворная девочка, — сказал я. — Что это за вечеринка — для специально приглашенных?
Дидо Лэмент, я должен объяснить, журналистка, и Лэмент, это ее настоящая, то есть скорее, ее девичья фамилия. Лэмент известна среди нас детишек тем, что вкладывала большие деньги в кофейные бары, в те дни, когда Рок начал пробивать себе дорогу к слушателям. Все ее клиенты признали, что ей место в Высшем Обществе. Скорее всего, это были массы, читающие ее колонку про Общество на автобусных остановках.
— Да нет, обычный сброд с SW3, — сказал Хоплайт, пренебрежительно махая рукой, хотя я знал, что он просто не может дождаться начала вечеринки. — Рекламные агенты, телевизионщики, дизайнеры одежды, люди из шоу-бизнеса — все паразиты, одним словом. Хенли, я знаю, тоже будет там, и у меня есть причины, что он возьмет с собой Сюз.
— Правда? — сказал я, не показывая ни капли своего горя этому куску чистейшей женственности по имени Хоплайт.
— И Уизард тоже должен там быть, — продолжал он, — не сомневаюсь, ни к чему хорошему это не приведет, бедный парень…
— ВЫ, ЖЕРЕБЦЫ, ТАМ НАВЕРХУ! — донесся оглушительный крик с лестницы. — Спускайтесь и навестите свою мамочку.
Это Большая Джилл кричала из своего подвала.
— Ох! — заныл Хоплайт. — Я действительно хочу, чтобы эта искательница талантов не орала так громко! Иди к ней, дитя, если хочешь, а я — я мог бы заняться гораздо более важными вещами. — И, отпустив мне воздушный поцелуй, он спустился вниз по лестнице, напевая какую-то грустную мелодию.
— Пять минут, Джилл! — проорал я.
Потому что, прежде всего, я хотел взглянуть на снимок Сюз, сделанный однажды случайным парнем, которому я дал свой Роллейфлекс, чтобы он щелкнул нас обоих на вершине Монумента в Сити. На снимке она стоит впереди, а я за ней, держу ее за руки и смотрю в камеру поверх головы Сюз прямо после того, как поцеловал ее в шею. И пока я шлялся по квартире, отыскивая то там, то сям предметы одежды, я смотрел на это фото, а когда мне приходилось пользоваться обеими руками, я его пришпиливал куда-нибудь, и пялился на эту чертову штуку, и думал: "О Боже, это было лишь прошлым летом, стоит ли быть молодым, если тебя не любят? Ну ладно — стоит ли быть молодым вообще? В чем дело? Или это слишком очевидно — я имею в виду свой вопрос? "
На этом все закончилось, и пошел я вниз посмотреть на Большую Джилл.
Но на первом этаже, где жил М-р Клевый, я заметил, что дверь в его комнату была открыта — знак того, я знаю, что Клевый хотел мне что-то сказать, но был слишком гордым, чтобы попросить меня войти самому. Если бы это был кто-нибудь другой, я бы не стал заботиться, но с цветными парнями нужно быть очень аккуратными, иначе они сочтут это за предрассудок. Так что я просунул голову в дверь и, елки-палки, чуть было не схватил инфаркт, потому что хотите — верьте, хотите — нет, но внутри было два Мистера Клевых, один цветной, а другой — белый, или так мне показалось.
— О, привет, — сказал М-р Клевый, — это мой брат Уилф.
— Привет, Уилф, — сказал я. — С ума сойти.
— С чего это? — сказал этот Уилф.
— Ты приходишься братом моему любимому М-ру Клевому. Я чуть рассудок не потерял, когда увидел вас обоих.
— С чего это? — повторил этот белокожий чувак, который, как оказалось, вовсе не был свингующим типом, как его братец — точнее говоря, совсем не-клевый.
— Уилфу пора уходить, — сказал М-р Клевый.
— Точно, — сказал Уилф, — пока. — Он попрощался за руку со своим братом, и прошел мимо меня к двери. В общем, обошлось без коленопреклонений и реверансов.
М-р Клевый стоял очень спокойно, уверенно и самостоятельно, сказав:
— Мой брат пришел предостеречь меня.
— От чего? Разъясни мне, пожалуйста.
— Уилф у Мамы от другого мужчины, как ты догадался.
— Ну…. Да…. И что?
— Я не нравлюсь ему слишком сильно, а моих друзей он вообще терпеть не может, особенно белых.
— Очаровательно! Почему, скажи, пожалуйста?
— Давай не будем в это влезать. Но, как бы там ни было, он шляется здесь и знает, что к чему, и говорит, что у цветных скоро будут проблемы.
Я громко засмеялся, правда, немного нервно.
— О, Клевый, ты же знаешь, они это говорят уже много лет, и ничего не происходит. Ну как, вспоминаешь? Я знаю, что в этой стране мы относимся к цветным как сам-знаешь-к-чему, но, сынок, мы, англичане, слишком ленивы, чтобы заниматься насилием. В любом случае, ты — один из нас, парень, я имею в виду, выращенный здесь, коренной Лондонский парень, каких миллионы. Ты гораздо более наш, чем сотни совершенно розовых чуваков из Ирландии и из-за границы, те, что хватаются за Уэлфер, но им здесь не место, в отличие от тебя.
Моя речь не произвела никакого впечатления на М-ра Клевого.
— Я просто говорю тебе то, что сказал мне Уилф, — ответил он. — И я знаю, что ему очень не нравится приходить ко мне, поэтому что-то заставило его сделать это.
— Наверное, твоя мать попросила его, — предположил я, потому что меня радует мысль о том, что хоть чей-то родитель женского пола имеет материнские инстинкты.
Он помотал головой.
— Нет, это была идея Уилфа.
Я тяжело посмотрел на М-ра Клевого.
— И если вдруг что-нибудь случится, — спросил я, — на чей стороне будет твой брат?
М-р Клевый выпустил из-за щек немного дыма и сказал:
— Не на моей. Но он решил придти сюда и поговорить со мной.
Я стоял там, смотрел на Клевого, и вдруг осознал, насколько же одинок этот бедный мудила — стоит, словно Пэт Мэлоун, а все равно решительный, только тронь…. И у меня в голове возник вопрос: что бы делал я, если бы здесь, в Неаполе, возникли неприятности — я, опрятный мальчуган, приятель всего мира? И хотя я знал, что неправильно говорить так, и знал это отлично, я все же не удержался и спросил:
— Скажи мне, Клевый, ты ни в чем не нуждаешься? Я хочу сказать — не могу ли я помочь тебе какими-нибудь деньгами?
Он просто покачал головой, и это было довольно-таки ужасно, и я очень обрадовался, когда Джилл проорала снизу — на этот раз гораздо громче:
— ЖЕРЕБЕЦ! Ты спускаешься ко мне?
— Иду, куколка, — прокричал я и, помахав Клевому, спустился в нижние слои атмосферы, к Джилл.
Требуется большое воображение, чтобы понять, что именно маленькие лес. бабочки находят в Джилл, потому что она, по самым меньшим меркам, массивная. И хотя я знаю, что она крикливая, властная и все такое, и, конечно, носит брюки, и даже неплохо бы смотрелась на венчании в соборе Св. Павла, я уверен, она, на мой взгляд, ни капельки не красивая, или даже обаятельная. Вообще-то, если бы она не была городской девчонкой, запросто представляешь ее укрощающей лошадей — и, наверное, если подумать, то именно это и нравится юным девочкам.
— Ты опоздал, — сказала она, — маленький отвратительный жеребец.
С этой мыслью я поднялся со скамейки в саду, в разгар лета, чувствуя себя ох как грустно, и сел в автобус. Он отвез меня через весь Лондон в мое обиталище в районе у. 10 и 11.
Я хочу рассказать о районе, в котором я живу, потому что это просто смехота, это один из немногих, которые остались после эры Велфера и частное владение чего-то там такого, а на самом деле просто застоявшиеся трущобы. Этот кусок Лондона умирает, и это наиглавнейшая вещь, которая происходит здесь. На севере этого района проходят параллельно Хэрроу роуд, даже если бы были на машине, канал под названием Гренд Юнион, по которому ничего не плавает, кроме дохлых кошек и контрацептивов, и главная железнодорожная ветка, по которой вы можете добраться из Лондона в брюквенные графства Запада Англии.
Эти три пути побега, пересекающиеся в разных точках, создают маленькие сумасшедшие острова обитания в трущобах, отгороженных от мира пропастями и связанных металлическими мостами. Наверное, мне не стоит рассказывать о том, что в этойсеверной части есть больница, газовый завод с достаточным количеством сока для того, чтобы население всей страны покончило жизнь самоубийством и очень древнее кладбище с приятным деревенским названием Кенсал Грин.
На востоке, все еще в районе у. 1, есть другая железная дорога и парк с названием, которое мог выдумать лишь Сатана во всем своем великолепии, а именно, Вормвуд Скрабс, рядом с которым находится тюрьма, еще одна больница и стадион, и новые теле-казармы Би-би-си, и долгая скудная дорога под названием Латимер роуд, которую вы должны запомнить. Потому что из нее, словно ужасные титьки, свисающие у старой убогой шлюхи, торчала целая гирлянда, на мой взгляд, самых кошмарных магистралей нашего города. Вы только послушайте эти названия: Блечинден, Силчестер, Уолмер, Тестертон и Бремли — чуете?
Дома в этой части города — это старые викторианские развалины, построенные для лавочников, банковских клерков и инспекторов, которые умерли и попали в рай, а их отпрыски эвакуировались в пригороды, но эти дома все еще продолжают жить, словно какие-то морские раковины, и с ними можно сделать одну, лишь одну вещь — сносить до последнего.
В южной части, вниз по у. 11, все немного по-другому, но это каким-то образом делает их еще хуже и, благодаря недостатку везения и хитрой работенки агентов по продаже недвижимости, здесь есть один-два очень шикарных района. Не фешенебельных, но довольно качественных, с большими садами позади домов и той самой абсолютной тишиной, считающейся в Лондоне главным признаком респектабельных кварталов. Бродишь себе в этих местах, поправляя галстук и посматривая вниз, проверяя блеск своих туфель, как вдруг — бац! Неожиданно ты снова в трущобах — это просто поразительно, как то место, где река касается берега, два совершенно разных творения мадам Природы, хитрой дамы.
По направлению к западу, границы не такие четкие, и вся территория сливается в однообразный, тенистый и полу респектабельный район под названием Бейсуотер, и, поверьте мне, я скорее лег бы в собственный гроб, чем провел бы там ночь, если бы не Сюз, которая поселилась там. Нет! Дайте мне мой Лондонский Неаполь, который я только что описывал — с железнодорожными пейзажами и полумесяцами, которые вообще-то должны элегантно покачиваться, но выходит так, будто они накренились кверху, и обширными зданиями, слишком высокими для своей ширины и разрезанными на двадцать квартир, и фасадами домов, которые никто никогда не красил, и осколками бутылок из-под молока повсюду, что покрывают треснувшие асфальтовые дороги словно снег, и машинами, припаркованными на улицах так, будто они ворованные или заброшены своими хозяевами, и странным количеством мужских писсуаров, спрятанных так далеко, как ни в каком другом районе Лондона, и красными занавесками, как ни странно, в каждом окне, и уличным освещением поносного цвета — о, вам хватило бы одной минуты пребывания там, чтобы понять — в этом районе есть что-то радикально неправильное.
Посреди всей этой свалки по диагонали идет еще одна железная дорога, высоко поднимающаяся над этой трущобной местностью, словно декорация на какой-то ярмарке. Люди, если хотите почувствовать гордость за нашу чудесную старушку столицу, прокатитесь как-нибудь по этой дороге! И как раз там, где эта железка свисает над большой центральной дорогой, пересекающей район с севера до юга, имеется дыра, прорубь, карман, очень несчастливая долина, бывшая в недавнем времени, по словам моего всезнайки Папаши, большим болотом, непригодным для сельского хозяйства. Место нечисти, мистер, держу пари, что ведьмы жили тут в округе, и множество живет до сих пор.
А как насчет населения в районе? Ответ: это жилой ночлежный дом нашего города. Другими словами, вы не жили в нашем Неаполе, если вы могли жить где-нибудь кроме него. Именно поэтому здесь свежеотсидевших парней, ничтожеств, находящихся в национальном розыске и шлюх, вышедших из бизнеса, больше, чем где-либо еще в Лондоне. Ребята живут на улицах — то есть у них есть свои расценки на них, вам нужно спрашивать проехать мимо даже в машине. Тинэйджеры здесь все больше из кругов Тедов, девчонки созревают так быстро, что вряд ли здесь есть такая вещь, как маленькая девочка. Мужчины молчат, тяжело пялятся на тебя, продолжают двигаться и ни к кому не поворачиваются спиной, их женщин по большей части не видно, свои домашние халаты они носят, словно паранджу. И здесь просто тучи и тучи этих ужасных изможденных, негативных, магазинно-грязных стариканов, заставляющих тебя думать, что если ты поседеешь, то это действительно будет трагедия.
Вы, наверное, скажете: "Ну, что же, если ты так хорош, парнишка, почему же ты живешь в таком районе? " Так что, теперь, как пишут в одной вечерней газете — "Я расскажу вам… ".
Первая причина — это очень низкая цена. Вообще-то я испытываю глубокую неприязнь к самой идее платы за жилье, оно должно быть бесплатным, как воздух, парки и вода. Не думаю, что я скряга, я даже уверен в этом, но я просто не могу заплатить хозяину дома больше, чем один-два фунта. Но главная причина, я думаю, что вы уже догадались, в том, что, несмотря на весь окружающий ужас, ты там свободен! Никто, я повторяю это, никто никогда не спросил меня там, кто я, или чем я занимаюсь, или откуда я родом, или из какой я социальной группы, или есть ли у меня образование. А если и есть что-то в этом мире, чего я не могу терпеть, так это вопросы каких-нибудь проныр. И что еще важно, если местные бандиты видят, что ты идешь своей дорогой, можешь заработать себе на жизнь и так далее, они не отмахиваются от тебя, как от ребенка. Если у тебя есть бабки и ты можешь постоять за себя, они относятся к тебе как к мужчине, кем ты и являешься. К примеру, никто в этом районе не отнесся бы ко мне как тот банковский клерк в Белгравии. Если ты входишь куда-нибудь, то все считают, что ты знаешь что к чему. Если ты не знаешь, то они вышвыривают тебя по кусочку, но если знаешь, то к тебе обращаются, как к своему.
Комната в солнечном Неаполе, где я живу и из которой видны обе железные дороги (и ряд самых отвратительных задних дворов, находящихся возле мусорных свалок), принадлежит одному азиатскому типу по имени Омар, пакистанцу, по-моему. А он пунктуален, как часы — даже еще больше, потому что часы, как известно, имеют обыкновение останавливаться — и приходит каждую неделю в субботу утром в компании двух крестьян, выступающих в роли телохранителей за квартплатой, и в ваших интересах, чтобы она была наготове. Потому, что в обратном случае он просто ухмыльнется и скажет своим приятелям, чтобы они аккуратно сложили все ваше имущество на тротуаре, будь снаружи снег, дождь или беспробудный туман. А если вы заперлись, для него ничего не стоит вышибить дверь, и даже если вы в кровати — само воплощение невинности и возмущения, он все равно войдет в дом со своей тошнотворной «простите-я-не-хотел» улыбочкой. Так что если вы отлучаетесь, то лучше оставить деньги с другом, или еще лучше заплатить ему, как это делаю я, вперед за весь месяц. Когда вы ему уплачиваете, он вытаскивает кошелек на длинной цепочке из самого глубокого кармана, прячет деньги, и говорит что вам как нибудь надо вместе с ним выпить, но даже, когда я раз-другой встречал его в пабе, он никогда, разумеется, этого не предлагал. Так же, если вы пожалуетесь на что угодно — то есть даже если обрушился потолок или отключили воду — он все так же мило улыбается и ни хрена не делает. С другой стороны, вы можете пригласить всех шлюх и головорезов в городе на глоток джина, или устроить филиал морга у себя в комнате, или вовсе спалить весь дом — он и не почешется, даже если кто-нибудь ему на вас пожалуется. Если, конечно, вы внесли плату за жилье. В общем, идеальный домовладелец.
Естественно, жильцы приходят и уходят, но среди постоянных обитателей— соседей у меня есть несколько приятелей, из которых я назову троих.
Первый из них, на этаже подо мной (я живу на самом верху) — парень по имени Великолепный Хоплайт. Я надеюсь, вы не усмехаетесь над его именем, потому что Хоплайту все равно на это наплевать, ибо он самый чувствительный и величавый тип, и, если говорить правду, он был сутенером мужчин-шлюх, но сейчас вышел из этого круга. Судя по его рассказам, Хоплайт был в деле с лучшими сутенерами города, и пользовался гораздо большим спросом среди этих людей, чем дорогие красавчики, с которыми он работал. Я познакомился с ним через Уиза, которого он обожает (но ничего не предпринимает), и именно благодаря им обоим я получил свою комнату. Сейчас Хоплайт зарабатывает себе на жизнь, не считая небольшого баловства на стороне, когда положение совсем худо, тем, что работает осведомителем для различных газетных колонок слухов и сплетен. Потому что, хоть вы и думаете, что он не из тех кругов, Хоплайт — довольно большой человек в Найтсбридж-Челси, безусловно, из-за своей красоты эльфа, очень юношеского стиля, острого ума, или, скорее, языка, но больше всего из-за того, что он действительно очень дружелюбен: я имею в виду, ему действительно нравятся люди, а хоть многие и думают так о себе, на самом деле это очень редкое явление.
Далее, на первом этаже в лучшей квартире, хотя я не думаю, что он там долго продержится — из-за нескольких критический моментов с М-ром Омаром — обитает юный цветной парень по имени М-р Клевый (вряд ли нужно пояснять, что это не имя, данное ему при рождении). Клевый — это местный продукт, то есть рожденный и воспитанный на этих островах обеими расами. И он носит бородку, слушает MJQ, говорит очень тихо, мигает своими огромными глазами и иногда выпускает на свои губы грустную мимолетную улыбку. Он, безусловно, младше, чем я, но рядом с ним я чувствую себя девятилетним, настолько он уравновешенный и отеческий, хотя у меня нет ни малейшего представления, чем он занимается, чтобы позволять себе покупать пластинки MJQ. Я не думаю, что это что-нибудь нелегальное, потому, что у парня лишь один костюм (черный итальянский в полоску) и вовсе нет никакой мебели, кроме радиолы, поэтому эта работа либо плохая, либо он все скрывает по неизвестной причине.
Пропуская разные комнаты и этажи, я добираюсь до особенной знакомой, она живет прямо на фундаменте и является настоящим кошмаром по имени Большая Джилл. Джилл — лесбиянка, и к тому же Лес. сутенерша, то есть она балуется с кучкой идиотских цыпочек и просто сидит в своей чрезмерно нагретой, чрезмерно декорированной и чрезмерно пахнущей стряпней квартире и коллекционирует. Она сидит весь день дома и с заходом солнца уходит в ночной клуб, где она сидит за стойкой и держит суд среди своих маленьких Лес. поклонниц. Потом, в утренние часы, она имеет обыкновение по прибытии домой остановиться возле входа и орать в верхние окна Хоплайту или мне, чтобы спросить, не хотим ли мы спуститься и чего-нибудь перекусить. Что мы и делаем довольно часто, не из-за еды, а из-за того, что старушка Джилл очень мудра, не смотря на то, что только-только разменяла свои тридцать, и она является моей единственной советчицей по поводу Сюз, хотя ее она никогда не видела, ибо все мои контакты с Сюз происходили у нее дома, в у. 2.
Итак, я уже добрался до места и в одну секунду взлетел по пролетам лестницы, которую никто никогда не подметал и не освещал (и дверь в подъезд всегда открыта), на свой чердак, состоящий из одной большой комнаты, занимавшей весь верхний этаж, плюс ванная комната на лестничной площадке, без ванны (я пользуюсь муниципальной), но зато с небольшим бассейном и удобствами. И я сам обставил все это в стиле, который я назвал антивысокомерный, т. е. древние обои тети Задницы, их я выбрал из бракованных остатков на Портобелло роуд. Еще у меня есть кровать, причем тройная, и обычные и стул, и стол; вместо остальных стульев множество пуфиков, расставленных по комнате, а на полу единственный предмет роскоши — ковер. Свою одежду я вешаю на веревке и покрываю ее полиэтиленом, предназначенным против копоти, все остальное я храню в железном сундуке. У меня нет занавесок, потому, что я люблю смотреть из окна, особенно ночью, а меня никто не увидит из-за высоты. Остальные предметы — это мой проигрыватель, карманный радиотранзистор, и груды книг и дисков, которые я собираю, сотни, я устраиваю среди них погром каждый новый год и выкидываю все, кроме нескольких избранных.
Я мылся в ванной, когда ко мне поднялся Хоплайт, нервно теребя свои волосы, принявшие другой вид из-за новой прически, как будто огромное животное прошлось языком по кудрям Хоплайта, а потом слизнуло одну прядь с его лба вертикально вверх, словно какаду со своим хохолком. На нем была пара обтягивающих, тонких, как резиновая перчатка, почти прозрачных хлопчатобумажных брюк, белые нейлоновые туфли с черной подошвой и акушерский, только так я могу назвать его, пиджак синего цвета. Он заглянул в зеркало поверх моего плеча, вороша свои волосы, не говоря ничего, но, так как я тоже ничего не говорил, он спросил меня через некоторое время:
— Ну?
— Классно, Хоплайт! — сказал я. Она придает тебе измученный, суровый вид, как у Берта Ланкастера.
— Я не уверен, — пробормотал Хоплайт, — это все-таки я.
— Конечно это ты, все нормально, мальчуган. Все что угодно, Великолепный. Ты единственный, кто может носить все, что угодно, даже купальный костюм или смокинг, и выглядеть в этом приятно.
— Я знаю, ты один из моих поклонников. — Хоплайт грустно улыбнулся мне в зеркало, — но не насмехайся.
— Никаких насмешек, мужик. У тебя есть чувство стиля.
Хоплайт сел на стульчак и вздохнул.
— Мне не нужно чувство стиля, — сказал он, — мне нужно чувство здравого смысла.
Я поднял брови и подождал.
— Хочешь — верь, а хочешь — нет, дорогуша, — грустно продолжил Хоплайт, — но твой старый друг Великолепный первый раз в своей жизни — самый первый раз за все мои девятнадцать лет (ладно, это ложь, на самом деле мне двадцать)— сильно, сильно, сильно влюбился.
— А-а, — ответил я.
Наступила пауза.
— Ты не хочешь спросить меня, в кого? — обиженно сказал он.
— Я уверен, что ты мне расскажешь сам, Хоп.
— Садист! И, пожалуйста, не называй меня Хоп!
— Ладно, ладно. Ну, кто это?
— Америкос.
— А-а.
— Что означает это «А-а»? — подозрительно спросил Хоплайт.
— Разное. Рассказывай дальше. Хотя я уже это предвижу. Ему наплевать.
— О, горе! Именно так!
— Плевать на эту ситуацию, Хоплайт, плевать на тебя лично или на то, и на другое?
— На ситуацию. Он ни капельки не склонен к этому, а надеялся, что, возможно, он хоть поверхностно заинтересован…. И он такой… такой понимающий, что делает всю ситуацию гораздо, гораздо хуже.
— Ах, ты бедный ублюдок, — сказал я Хоплайту, пока тот сидел на моем толчке, и чуть ли не плакал.
Он оторвал кусок бумаги и высморкался.
— Я надеюсь, — сказал он, — это не превратит меня в янки-ненавистника.
— Нет, Хоплайт. Только не тебя. Это будет означать полное поражение, если ты станешь анти-американцем.
— Но я думал, — сказал страдающий от безнадежной любви Хоплайт, поднявшись со своего сидения и прогуливаясь возле окна, окидывая взором железные дороги, — что ты не одобряешь все это американское влияние. То есть, я знаю, тебе плевать на Элвисаи тебе нравится Томми.
— Теперь слушай меня, шикарная киска, — сказал я, хлопая своим полотенцем по его заднице. — Если я хочу, чтобы английские ребята были англичанами, а не жалкой имитацией янки из Западного Кентукки, это не означает, что я против всего США. Наоборот, я начинаю анти-анти-американское движение, потому, что я просто презираю ненависть и зависть к американцем, которую вижу здесь, и думаю, что это верный знак поражения и слабости.
— Ну, что же, слава Богу! — сказал Великолепный немножко саркастично. Поэтому, чтобы задеть его, я сделал вид, что снова хочу провернуть трюк с полотенцем.
— Нужно, — сказал я, — поддерживать свой собственный продукт. Америка начала движение тинэйджеров, это бесспорно, и Френки С., в конце концов, самый первый тинэйджер. Но нам нужно создать собственную разновидность, а не имитировать американцев или русских, или кого бы там ни было.
— А, русские, — сказал Хоплайт с мечтательным видом на своей красивой физиономии. — Ты думаешь, у них там тоже есть тинэйджеры?
— Конечно, есть, — ответил я. — Разве ты не говорил со всякими парнями, ездившими туда на конгрессы? У них такие же тинэйджеры, как и у нас. Но русские поступают неверно, они шлют нам пропаганду, а не кого-нибудь в плоти, на кого можно посмотреть и с кем можно поговорить.
Хоплайт немного заскучал, как всегда, когда сплетни уступают место идеям.
— Ты такой умный парень, — сказал он, похлопывая меня по плечу. — И такой строгий судья всех нас, простых смертных…. И глубоко внутри, по-моему, ты патриот.
— Конечно, я патриот, — провозгласил я. — Именно потому, что я патриот, я терпеть не могу свою страну.
Хоплайт был у двери.
— В общем, если тебе интересно, — сказал он, — сегодня вечеринка, хозяйка — Мисс Лэмент.
— Я не думаю, что меня волнует эта смехотворная девочка, — сказал я. — Что это за вечеринка — для специально приглашенных?
Дидо Лэмент, я должен объяснить, журналистка, и Лэмент, это ее настоящая, то есть скорее, ее девичья фамилия. Лэмент известна среди нас детишек тем, что вкладывала большие деньги в кофейные бары, в те дни, когда Рок начал пробивать себе дорогу к слушателям. Все ее клиенты признали, что ей место в Высшем Обществе. Скорее всего, это были массы, читающие ее колонку про Общество на автобусных остановках.
— Да нет, обычный сброд с SW3, — сказал Хоплайт, пренебрежительно махая рукой, хотя я знал, что он просто не может дождаться начала вечеринки. — Рекламные агенты, телевизионщики, дизайнеры одежды, люди из шоу-бизнеса — все паразиты, одним словом. Хенли, я знаю, тоже будет там, и у меня есть причины, что он возьмет с собой Сюз.
— Правда? — сказал я, не показывая ни капли своего горя этому куску чистейшей женственности по имени Хоплайт.
— И Уизард тоже должен там быть, — продолжал он, — не сомневаюсь, ни к чему хорошему это не приведет, бедный парень…
— ВЫ, ЖЕРЕБЦЫ, ТАМ НАВЕРХУ! — донесся оглушительный крик с лестницы. — Спускайтесь и навестите свою мамочку.
Это Большая Джилл кричала из своего подвала.
— Ох! — заныл Хоплайт. — Я действительно хочу, чтобы эта искательница талантов не орала так громко! Иди к ней, дитя, если хочешь, а я — я мог бы заняться гораздо более важными вещами. — И, отпустив мне воздушный поцелуй, он спустился вниз по лестнице, напевая какую-то грустную мелодию.
— Пять минут, Джилл! — проорал я.
Потому что, прежде всего, я хотел взглянуть на снимок Сюз, сделанный однажды случайным парнем, которому я дал свой Роллейфлекс, чтобы он щелкнул нас обоих на вершине Монумента в Сити. На снимке она стоит впереди, а я за ней, держу ее за руки и смотрю в камеру поверх головы Сюз прямо после того, как поцеловал ее в шею. И пока я шлялся по квартире, отыскивая то там, то сям предметы одежды, я смотрел на это фото, а когда мне приходилось пользоваться обеими руками, я его пришпиливал куда-нибудь, и пялился на эту чертову штуку, и думал: "О Боже, это было лишь прошлым летом, стоит ли быть молодым, если тебя не любят? Ну ладно — стоит ли быть молодым вообще? В чем дело? Или это слишком очевидно — я имею в виду свой вопрос? "
На этом все закончилось, и пошел я вниз посмотреть на Большую Джилл.
Но на первом этаже, где жил М-р Клевый, я заметил, что дверь в его комнату была открыта — знак того, я знаю, что Клевый хотел мне что-то сказать, но был слишком гордым, чтобы попросить меня войти самому. Если бы это был кто-нибудь другой, я бы не стал заботиться, но с цветными парнями нужно быть очень аккуратными, иначе они сочтут это за предрассудок. Так что я просунул голову в дверь и, елки-палки, чуть было не схватил инфаркт, потому что хотите — верьте, хотите — нет, но внутри было два Мистера Клевых, один цветной, а другой — белый, или так мне показалось.
— О, привет, — сказал М-р Клевый, — это мой брат Уилф.
— Привет, Уилф, — сказал я. — С ума сойти.
— С чего это? — сказал этот Уилф.
— Ты приходишься братом моему любимому М-ру Клевому. Я чуть рассудок не потерял, когда увидел вас обоих.
— С чего это? — повторил этот белокожий чувак, который, как оказалось, вовсе не был свингующим типом, как его братец — точнее говоря, совсем не-клевый.
— Уилфу пора уходить, — сказал М-р Клевый.
— Точно, — сказал Уилф, — пока. — Он попрощался за руку со своим братом, и прошел мимо меня к двери. В общем, обошлось без коленопреклонений и реверансов.
М-р Клевый стоял очень спокойно, уверенно и самостоятельно, сказав:
— Мой брат пришел предостеречь меня.
— От чего? Разъясни мне, пожалуйста.
— Уилф у Мамы от другого мужчины, как ты догадался.
— Ну…. Да…. И что?
— Я не нравлюсь ему слишком сильно, а моих друзей он вообще терпеть не может, особенно белых.
— Очаровательно! Почему, скажи, пожалуйста?
— Давай не будем в это влезать. Но, как бы там ни было, он шляется здесь и знает, что к чему, и говорит, что у цветных скоро будут проблемы.
Я громко засмеялся, правда, немного нервно.
— О, Клевый, ты же знаешь, они это говорят уже много лет, и ничего не происходит. Ну как, вспоминаешь? Я знаю, что в этой стране мы относимся к цветным как сам-знаешь-к-чему, но, сынок, мы, англичане, слишком ленивы, чтобы заниматься насилием. В любом случае, ты — один из нас, парень, я имею в виду, выращенный здесь, коренной Лондонский парень, каких миллионы. Ты гораздо более наш, чем сотни совершенно розовых чуваков из Ирландии и из-за границы, те, что хватаются за Уэлфер, но им здесь не место, в отличие от тебя.
Моя речь не произвела никакого впечатления на М-ра Клевого.
— Я просто говорю тебе то, что сказал мне Уилф, — ответил он. — И я знаю, что ему очень не нравится приходить ко мне, поэтому что-то заставило его сделать это.
— Наверное, твоя мать попросила его, — предположил я, потому что меня радует мысль о том, что хоть чей-то родитель женского пола имеет материнские инстинкты.
Он помотал головой.
— Нет, это была идея Уилфа.
Я тяжело посмотрел на М-ра Клевого.
— И если вдруг что-нибудь случится, — спросил я, — на чей стороне будет твой брат?
М-р Клевый выпустил из-за щек немного дыма и сказал:
— Не на моей. Но он решил придти сюда и поговорить со мной.
Я стоял там, смотрел на Клевого, и вдруг осознал, насколько же одинок этот бедный мудила — стоит, словно Пэт Мэлоун, а все равно решительный, только тронь…. И у меня в голове возник вопрос: что бы делал я, если бы здесь, в Неаполе, возникли неприятности — я, опрятный мальчуган, приятель всего мира? И хотя я знал, что неправильно говорить так, и знал это отлично, я все же не удержался и спросил:
— Скажи мне, Клевый, ты ни в чем не нуждаешься? Я хочу сказать — не могу ли я помочь тебе какими-нибудь деньгами?
Он просто покачал головой, и это было довольно-таки ужасно, и я очень обрадовался, когда Джилл проорала снизу — на этот раз гораздо громче:
— ЖЕРЕБЕЦ! Ты спускаешься ко мне?
— Иду, куколка, — прокричал я и, помахав Клевому, спустился в нижние слои атмосферы, к Джилл.
Требуется большое воображение, чтобы понять, что именно маленькие лес. бабочки находят в Джилл, потому что она, по самым меньшим меркам, массивная. И хотя я знаю, что она крикливая, властная и все такое, и, конечно, носит брюки, и даже неплохо бы смотрелась на венчании в соборе Св. Павла, я уверен, она, на мой взгляд, ни капельки не красивая, или даже обаятельная. Вообще-то, если бы она не была городской девчонкой, запросто представляешь ее укрощающей лошадей — и, наверное, если подумать, то именно это и нравится юным девочкам.
— Ты опоздал, — сказала она, — маленький отвратительный жеребец.