Страница:
В библиотеке Лонглэнд Паркинсон опустился в кресло среди книг, которых он никогда не открывал, не то что читал, в то время как его сын предпочел устроиться на скамеечке у его ног. Свет в комнате был неярким, но и полумрак не мог скрыть следов нелегкой жизни на изборожденном морщинами лице старика, как и ослабить пронзительное сверкание его глаз, свирепых, ожесточенных, хищных. За ними скрывался независимый ум, эмоциональная недоразвитость, глубоко укоренившиеся предрассудки. И внезапно Нейлу стало ясно, что же в конечном счете он чувствовал к своему отцу, понял, то чувство — это любовь, и удивился своему упорству: почему выбираешь и любишь кого-то, кто не нуждается в любви?
— Не слишком-то ты был похож на сына, — начал старик, и в голосе его Нейл не услышал злобы.
— Я знаю.
— Если бы я думал, что письмо может заставить тебя вернуться, я давно бы его уже написал.
Нейл вытянул вперед руки и долго смотрел на них — длинные, с тонкими, нежными, как у девушки, пальцами, — в них не было мужественности. Так бывает, когда человек не заставляет их работать над чем-то, имеющим для него глубокий смысл и значимость, как для души, так и для разума, определяющего их действия. Занятия живописью не были для него чем-то подобным.
— Не письмо заставило меня вернуться, — медленно произнес он.
— Что же тогда? Война?
— Нет.
Бра, висевшее за головой отца, ярко освещало розовый безволосый череп, а лицо скрывалось в тени, только глаза продолжали гореть, но твердая линия решительно сжатого рта оставалась неподвижной.
— Ничего не вышло, — сказал Нейл.
— Не вышло из чего?
Это было так похоже на отца — заставлять развить мысль до конца, а не размышлять самому.
— Никудышный я художник.
— Почему ты так решил?
— Мне сказал один человек, который понимает, — ему вдруг стало легче говорить. — Я собрал свои работы для большой выставки — мне всегда хотелось начать именно так, разом показать себя, а не то что одна работа висит там, две — здесь. Во всяком случае, я написал в Париж своему другу — владельцу той галереи, где я хотел выставляться. Ну и поскольку ему понравилась идея провести несколько дней в Греции, он приехал посмотреть мои работы. Они не произвели на него никакого впечатления, вот и все. «Очень мило, — сказал он. — Да-да, просто прелестно, в самом деле. Но ничего своего, ни мощи, ни энергии, ни естественного, чувства меры». А потом предложил, чтобы я обратил свои таланты на коммерческое искусство.
Если старик и был тронут душевной болью, терзавшей его сына, он никак не показывал этого, только сидел и напряженно вглядывался в него.
— Армия, — произнес он наконец, — вот то, что тебе сейчас нужно больше всего. Она сослужит тебе добрую службу.
— Ты хочешь сказать, сделает из меня человека?
— То, о чем ты говоришь, подразумевает обтесывание снаружи, чтобы проникнуть вглубь, — заметил отец. — А я говорю о том, что все, что накопилось у тебя внутри, должно получить шанс выйти наружу.
Нейл вздрогнул.
— А если там ничего нет? Но старик только пожал плечами, чуть улыбнувшись с безразличным видом.
— Тогда уж лучше узнать об этом сразу, разве не так?
Ни слова не было сказано о том, что он мог бы подключиться к делам фирмы, — Нейл знал, что подобные беседы с отцом начисто лишены смысла. Собственно, он догадывался, что отец мало беспокоится о будущем. Что будет после того, как его руки разожмутся и выпустят дела, никоим образом не интересовало его. Лонглэнд Паркинсон никогда не лелеял мысль о династии, о преемственности поколений, да и семейные соображения не волновали его. Он не нуждался в том, чтобы сын как-то проявил себя и был равнодушен к тому, что Нейл не может сравняться с ним самим. Ему не надо было подогревать свое тщеславие и требовать от сына великих достижений. Он, разумеется, знал, когда женился на матери Нейла, что за потомство она может принести, но ему это было безразлично. Своим браком он утер нос обществу, в которое стремился войти при помощи жены. В этом, как и во всем остальном, Лонглэнд Паркинсон действовал ради своих интересов, добивался своих целей.
И все-таки, сидя перед отцом и глядя ему в глаза, Нейл видел в них нежность и жалость, и именно это больше всего уязвило его. Старик просто не считал его способным на что-то серьезное, а он никогда не ошибался в людях.
Вот так Нейл и оказался в армии, естественно, в офицерском составе. И когда разразилась война, его вместе с батальоном отправили в Северную Африку, от которой он был в восторге и чувствовал там себя как дома, чего никогда не мог сказать об Австралии. Арабский он постигал с невероятной легкостью, и, в общем, ему удавалось быть там полезным. Солдат он был добросовестный и умелый, к тому же оказалось, что он способен проявлять выдающуюся храбрость. Подчиненные любили его, начальству он тоже нравился, и, наконец, впервые в жизни он начал нравиться самому себе. Он торжествующе повторял, что в нем все-таки есть что-то от старика, и с нетерпением ожидал конца войны. Он уже видел себя вернувшимся домой, закаленным, с той самой суровой безжалостностью в характере, которую вытачивает в человеке тяжкий опыт войны и которую, он знал, отец непременно разглядит и восхитится наконец своим сыном. А Нейл больше всего в жизни хотел увидеть признание в ястребиных глазах старика.
Затем последовала Новая Гвинея, потом острова — война там оказалась совсем другая, и она нравилась ему куда меньше, чем та, что была в Северной Африке. И тогда Нейл понял, что, предполагая, будто процесс становления его личности близок к завершению, он заблуждался глубочайшим образом. Все предшествующее было просто детскими игрушками по сравнению с тем, что он увидел теперь. Джунгли давили на него, обволакивали его душу, в то время как пустыня освобождала ее. Они высасывали из него все соки, лишали жизнь всякой радости. Но он не сдался, окреп еще больше, в нем выработалась упрямая стойкость, на которую он даже не считал себя способным. Он перестал играть роль, его больше не интересовало, как он выглядит в глазах других — слишком много сил отнимала простая необходимость выжить — ему и его солдатам.
Все кончилось во время бессмысленной в своей незначительности, но невероятно кровавой операции в начале сорок пятого года. Он допустил просчет, а заплатили за него солдаты. Как следствие, весь его драгоценный запас прочности улетучился в одно мгновение и окончательно. Ему казалось, что он бы еще как-то пережил это, если бы его упрекали, бранили, оскорбляли. Но его все простили, все, начиная от оставшихся в живых после бойни солдат и кончая командирским составом. Но чем больше они говорили ему, что это не его вина, что никто не застрахован от ошибок, что идеалов не бывает, тем угнетеннее становилось его состояние. Не с чем было бороться, он дрогнул, сорвался и покатился в пропасть.
В мае сорок пятого года Нейла направили в госпиталь, в отделение «Икс». Все это время он плакал, настолько оцепенев в своем отчаянии, что даже не обратил внимания, куда он попал. На несколько дней его оставили в покое. Он мог делать все, что хотел, а хотел он только одного: сжаться в комок, чтобы ему не мешали дрожать, плакать, горевать. Но вскоре фигура человека, женщины, поначалу смутно маячившая на горизонте его сознания, начала активно вторгаться в горестные мысли, которыми он окружил себя, как коконом. Она не давала ему покоя, изводила его по всякому, даже насильно кормила и никак не хотела признавать, что в его состоянии было что-то особенное, не такое, как у остальных. Она заставляла его сидеть вместе со всеми, когда ему хотелось закрыться в своем закутке, давала какие-то поручения, дразнила и втягивала в разговоры, сначала обо всем подряд, а потом и о себе самом, что было намного предпочтительнее.
Способность воспринимать окружающую его жизнь возвращалась к нему сначала постепенно, затем все быстрей и быстрей. Он столкнулся с явлениями, непосредственно его не касающимися, начал замечать рядом с собой других больных, таких же, как он сам, воспринимать предметы обстановки, быта. И наконец, его заинтересовало собственно отделение «Икс» как таковое, а в нем — сестра Лэнгтри.
Он начал отождествлять имя и личность. Не то чтобы она сразу ему понравилась, нет — она показалась ему слишком прозаичной и совсем не прониклась сознанием его исключительности. Но как раз тогда, когда он окончательно решил, что она — самая обычная сестра милосердия, каких полно в армии, она начала раскрываться, в ней обнажились новые качества: нежность, мягкость, такие необыкновенные, они были так чужды всему тому, что он видел за последние несколько лет, что он готов был раствориться в них, если бы она ему позволила. Но этого не было. И только когда он осознал себя полностью излеченным, он начал прозревать, как в сущности тонко и незаметно она его подталкивала в том направлении, куда он должен был двигаться.
Ему уже не нужно было ехать в Австралию для дальнейшего лечения. Но и обратно в часть его не отправили. Очевидно, командование предпочитало, чтобы он оставался здесь. Активных военных операций не производилось, так что на данный момент в нем не нуждались.
Во многих отношениях этот навязанный ему продолжительный отдых в отделении «Икс» устраивал его, поскольку позволял ему постоянно находиться рядом с сестрой Лэнгтри — а она в последнее время обращалась с ним скорее как с равным, чем как с больным. Он даже начал потихоньку создавать почву для отношений совсем другого рода, никак не связанных с отделением «Икс». Но при этом его одолевали сомнения. Он здоров, в состоянии приступить к выполнению воинского долга. Почему же они не хотят, чтобы он вернулся? И ответ был найден: они больше не доверяют ему, потому что, если по какой-то причине война вспыхнет снова, он может оказаться непригоден, и доверенные ему люди погибнут.
И хотя все это отрицали, Нейл знал, что истинная причина его пребывания пленником отделения «Икс» в течение уже пяти месяцев, — именно в этом. Но вот чего он по-прежнему не мог понять, так это своей болезни — невылеченного пока еще невроза, проявление которого как раз и состояло в терзающих его, хотя и кратковременных сомнениях. Вспыхни война на самом деле, его, скорее всего, вернули бы в часть, в крайнем случае дали бы испытательный срок, и он, скорее всего, справился бы. Но трагедия Нейла в том и состояла, что война действительно закончилась и ему негде уже было выполнять свой долг.
Нейл вытянул шею, чтобы прочитать имя на конверте, лежащем на столе перед сестрой Лэнгтри, и поморщился:
— Неприятная неожиданность под конец, правда?
— Да, просто удар, я бы сказала. И не в бровь, а в глаз. Хотя я не назвала бы его беспокойным.
— О да, конечно. Исключительно льстивый. Прямо дрессированный попугай.
Изумленная, она отвернулась от окна и посмотрела на него. Нейл никогда не судил о людях с такой тупой прямолинейностью, никогда не бывал так враждебно настроен.
— А мне кажется, он настоящий человек, — возразила она.
Неожиданное и необъяснимое раздражение бросилось ему в голову.
— Ну, сестра Лэнгтри! — воскликнул он, удивляясь самому себе не меньше, чем она. — Так вы увлечены? Вот уж не предполагал, что он в вашем вкусе!
Она перестала хмуриться и рассмеялась.
— Причем здесь я, Нейл! Недостойно так говорить, дорогой мой друг. Вы делаетесь похожим на Льюса, а это уж вовсе не комплимент. Почему вы так накинулись на беднягу?
— Я просто ревную, — с томным видом протянул Нейл и достал из кармана портсигар — массивный, вылитый из чистого золота, он выглядел очень дорогим. В углу на крышке были выгравированы его инициалы. Никто в отделении, кроме него, не курил настоящие сигареты, но и никто, кроме него, здесь на данный момент не был офицером.
Он щелкнул замком и протянул ей портсигар, держа в другой руке зажигалку.
Сестра Лэнгтри слегка вздохнула, но взяла сигарету. Нейл поднес ей зажигалку.
— Мне никак не следовало поддаваться вашему дурному влиянию, Нейл, и курить тайком на дежурстве, — сказала она, — начальница узнает — повесит, колесует и четвертует меня. К тому же я собираюсь через три секунды выгнать вас вон. Мне еще предстоит одолеть историю болезни Майкла, прежде чем заявится полковник Чинстрэп.
— О Господи! Неужели нам придется сегодня терпеть еще и его?
Она с любопытством взглянула на Нейла.
— Ну, вообще-то это мне придется терпеть, а не вам.
— И что же заставляет нашего доблестного военачальника отправиться в столь дальний поход по территории госпиталя, да еще в темноте?
— Майкл, конечно. Я позвонила ему и попросила прийти, потому что у меня нет никаких указаний насчет сержанта Уилсона. Я не знаю, почему он здесь на Базе номер пятнадцать, почему его хотят запереть в отделении «Икс». Я просто озадачена. — Сестра Лэнгтри вдруг вздохнула и быстро потянулась. — Какой-то день сегодня… приятным не назовешь.
— Насколько я могу судить, в отделении «Икс» приятных дней не бывает, — угрюмо заметил Нейл и протянул руку, чтобы стряхнуть пепел в ракушку, которую она использовала как пепельницу. — Я уже пять месяцев сохну здесь, сестренка. Другие приходят и уходят, но я сижу тут, как лилия в дерьме, ветеран психиатрического отделения.
Вот они, «страдания „Икс»«, и в нем, и в ней. Так больно смотреть, как они мучаются, и знать, что ты не в силах им помочь, потому что причина их страданий — в них самих, она коренится в тех небольших различиях, которые тем не менее мешают им быть нормальными людьми. Тяжело было сознавать, что польза, которую она приносила им во время острой стадии болезни, здесь и кончалась, а долгий период выздоровления они должны были пройти сами, без всякой помощи.
— Но у вас же действительно был нервный срыв, — мягко заметила она, отдавая себе отчет в том, насколько, в сущности, тщетны ее попытки утешить его. Сейчас разговор пойдет снова по тому кругу, по которому он уже много раз повторялся — бесконечное самобичевание с его стороны, ее почти всегда тщетные усилия разубедить его, доказать, что не так уж он слаб и ничтожен.
Нейл сердито фыркнул.
— Срыв у меня был давным-давно, и вы это прекрасно знаете, — вытянув перед собой руки, он стиснул кулаки с такой силой, что жилы под кожей напряглись буграми, а мышцы затвердели, как камни. Если бы он знал, как сильно притягивает ее именно в такие моменты, когда в нем вдруг проявляется физическая сила, если бы только он это осознал, то сумел бы найти в себе мужество сделать решительный шаг, и их отношения пошли бы по совсем другому пути, и он мог бы поцеловать ее, а она не стала бы возражать против того, чтобы они занялись любовью. Но он не сможет этого понять, потому что слишком редко случалось, чтобы сестра Лэнгтри теряла контроль над своими мыслями и позволяла чувствам отразиться на ее лице.
— Возможно, я больше не смогу быть хорошим солдатом, — продолжал он, — но я не сомневаюсь, что на свете существуют дела, которые я мог бы делать и делать хорошо! Сестренка, как же я устал, ужасно устал от отделения «Икс»! Я не душевнобольной!
Это был крик о помощи, и он тронул ее, как всегда трогали их крики и мольбы. Она опустила голову, чтобы избежать его взгляда.
— Недолго уже осталось. Война кончилась, и все мы скоро поедем домой. Я понимаю, дом не решит тех вопросов, которые перед вами стоят, я даже понимаю, почему мысль об этом страшит вас. Но попытайтесь все-таки поверить мне, когда я скажу, что вы почувствуете под ногами твердую почву сразу же, как только сменится обстановка, и поймете, как много вам предстоит сделать в этой жизни.
— Да не могу я ехать домой! Там теперь живут женщины и дети, которые стали вдовами и сиротами из-за меня! А вдруг я встречу кого-нибудь из них? Я убил тех людей! И что я смогу сказать? Или сделать?
— Вы все скажете и сделаете как надо. Ну же, Нейл! Вы вызываете на свет призраки, чтобы изводить себя, потому что просто не знаете, чем занять свое время. Мне ужасно не хочется вам это говорить, но приходится. Вы должны перестать жалеть самого себя, а именно этим вы постоянно занимаетесь.
Он не был расположен слушать, впадая в слезливое настроение с каким-то извращенным удовольствием.
— Моя некомпетентность привела к гибели более двадцати человек, сестра Лэнгтри! И их вдовы и сироты отнюдь не призраки, уверяю вас, — упрямо настаивал он.
Уже несколько недель она не видела его в таком неистово мрачном состоянии. Вероятно, тут дело в появлении Майкла. Она достаточно хорошо знала его, чтобы приписывать его сегодняшнее поведение целиком самой себе. Прибытие нового человека всегда расстраивало больных. А Майкл к тому же был особый случай — он не из тех, кто послушно идет в стаде, и не подчинится власти Нейла. Ведь Нейл действительно стремился руководить ими, определять, если можно так выразиться, политику больных отделения «Икс».
— Забудьте об этом, Нейл, — решительно сказала она. — Вы замечательный человек и были хорошим офицером. За пять лет никто не делал свое дело лучше, чем вы. А теперь послушайте меня! Ведь это даже не установлено, что именно ваша ошибка привела к потерям людей. Вы солдат и отлично знаете, как много сложностей возникает во время операции. И она была проведена, дело сделано! Ваши солдаты погибли. И уж конечно, самое большее, что вы можете теперь для них сделать, это жить, жить полноценной жизнью, продолжать делать свое дело. Что хорошего вы принесете их вдовам и сиротам, если будете сидеть здесь, у меня в кабинете, изнемогая от жалости к самому себе, а вовсе не к ним? Никто никогда не поручится нам, что жизнь наша пойдет именно тем путем, которого мы хотим, Мы просто должны смотреть в лицо действительности, какая бы она ни была, плохая ли, хорошая. Вы же знаете! И хватит об этом.
Настроение его явно начало улучшаться, он усмехнулся, протянул руку и, взяв ее за кисть, прижался к ней щекой.
— Ладно, сестренка, принял к сведению. Постараюсь быть пай-мальчиком. Вам всегда удается облегчить боль. Не знаю, как это у вас получается, но думаю, это ваше лицо, а не то, что вы говорите. Если бы вы только знали, как много значит для меня ваше присутствие! Без вас мое пребывание здесь… — он замолчал и пожал плечами. — Не могу даже себе представить, что было бы с отделением «Икс» без вас.
Он говорит, что ей всегда удается облегчить боль. Но как, почему? Ей было недостаточно просто знать, что она приносит облегчение, ее ум требовал объяснить, как это происходит. А именно это и ускользало от ее понимания.
Нахмурившись, она сидела и смотрела на него. Благоразумно ли с ее стороны поощрять его? О, если бы можно было полностью отделить личные чувства от выполнения долга! А вдруг, позволяя Нейлу приблизиться к ней, она наносит ему вред, а вовсе не пользу? К примеру, не был ли весь этот спектакль придуман как уловка с целью привлечь ее внимание? Думая о нем, как о мужчине, а не как о больном, она вынужденно искажала правильное видение, начинала мысленно устремляться в будущее, вместо того чтобы управляться с настоящим, а ведь именно настоящее требовало от нее всей ее энергии и силы воли. Конечно, нельзя не согласиться, что в мирное время отношения ее с Нейлом могли бы развиваться в приятном направлении и, ощутив вкус его первого поцелуя, она, пожалуй, поразмыслила бы о замужестве, но сейчас, здесь, сосредоточиваться на этом нельзя. Нельзя ни в коем случае!
Сестра Лэнгтри не могла не признать, что как мужчина он очень привлекателен, интересный собеседник, она восхищается им. Его мир близок к ее собственному, так что завязавшиеся между ними дружеские отношения совершенно естественны. Ей нравится, как он выглядит, его манера держаться, образование, воспитание, полученное в семье. Больше, чем нравится — если бы не эта его злополучная навязчивая идея, с которой ничего нельзя сделать. Когда он снова и снова возвращался к событиям, повлекшим за собой кровопролитие, заставляя ее выслушивать подробности, много раз уже слышанные, она начинала сомневаться в жизнеспособности зародыша нормальных отношений, который только-только начал развиваться. Слишком уж глубоко траурные тона пронизывают всю его жизнь, за ними он не в состоянии увидеть других оттенков. А ей не хотелось потратить запас своих чувств на человека, эмоционально изуродованного, неважно, как хорошо она понимает сущность его увечья. Ей нужен кто-то, кто воспринимает ее как равную, а не опирается на ее плечи, одновременно делая из нее кумира.
— Но ведь для того я здесь и нахожусь, чтобы облегчать боль, — бодро сказала она, осторожно высвободив руку, так чтобы не обидеть его. Бумаги Майкла лежат рядом, по-прежнему непрочитанные. Она взяла конверт. — Нейл, простите, что сегодня все получается коротко, но мне надо еще поработать.
Он поднялся, с беспокойством глядя на нее сверху вниз.
— Вы ведь зайдете к нам попозже? Не может быть, что дела нового больного помешали вам?
Она с удивлением посмотрела ему в глаза.
— Ничто не может помешать мне! Разве было хоть раз, чтобы я пренебрегла последней чашей в отделении «Икс»? — с упреком сказала она и, улыбнувшись, склонилась над бумагами Майкла.
Глава 6
— Не слишком-то ты был похож на сына, — начал старик, и в голосе его Нейл не услышал злобы.
— Я знаю.
— Если бы я думал, что письмо может заставить тебя вернуться, я давно бы его уже написал.
Нейл вытянул вперед руки и долго смотрел на них — длинные, с тонкими, нежными, как у девушки, пальцами, — в них не было мужественности. Так бывает, когда человек не заставляет их работать над чем-то, имеющим для него глубокий смысл и значимость, как для души, так и для разума, определяющего их действия. Занятия живописью не были для него чем-то подобным.
— Не письмо заставило меня вернуться, — медленно произнес он.
— Что же тогда? Война?
— Нет.
Бра, висевшее за головой отца, ярко освещало розовый безволосый череп, а лицо скрывалось в тени, только глаза продолжали гореть, но твердая линия решительно сжатого рта оставалась неподвижной.
— Ничего не вышло, — сказал Нейл.
— Не вышло из чего?
Это было так похоже на отца — заставлять развить мысль до конца, а не размышлять самому.
— Никудышный я художник.
— Почему ты так решил?
— Мне сказал один человек, который понимает, — ему вдруг стало легче говорить. — Я собрал свои работы для большой выставки — мне всегда хотелось начать именно так, разом показать себя, а не то что одна работа висит там, две — здесь. Во всяком случае, я написал в Париж своему другу — владельцу той галереи, где я хотел выставляться. Ну и поскольку ему понравилась идея провести несколько дней в Греции, он приехал посмотреть мои работы. Они не произвели на него никакого впечатления, вот и все. «Очень мило, — сказал он. — Да-да, просто прелестно, в самом деле. Но ничего своего, ни мощи, ни энергии, ни естественного, чувства меры». А потом предложил, чтобы я обратил свои таланты на коммерческое искусство.
Если старик и был тронут душевной болью, терзавшей его сына, он никак не показывал этого, только сидел и напряженно вглядывался в него.
— Армия, — произнес он наконец, — вот то, что тебе сейчас нужно больше всего. Она сослужит тебе добрую службу.
— Ты хочешь сказать, сделает из меня человека?
— То, о чем ты говоришь, подразумевает обтесывание снаружи, чтобы проникнуть вглубь, — заметил отец. — А я говорю о том, что все, что накопилось у тебя внутри, должно получить шанс выйти наружу.
Нейл вздрогнул.
— А если там ничего нет? Но старик только пожал плечами, чуть улыбнувшись с безразличным видом.
— Тогда уж лучше узнать об этом сразу, разве не так?
Ни слова не было сказано о том, что он мог бы подключиться к делам фирмы, — Нейл знал, что подобные беседы с отцом начисто лишены смысла. Собственно, он догадывался, что отец мало беспокоится о будущем. Что будет после того, как его руки разожмутся и выпустят дела, никоим образом не интересовало его. Лонглэнд Паркинсон никогда не лелеял мысль о династии, о преемственности поколений, да и семейные соображения не волновали его. Он не нуждался в том, чтобы сын как-то проявил себя и был равнодушен к тому, что Нейл не может сравняться с ним самим. Ему не надо было подогревать свое тщеславие и требовать от сына великих достижений. Он, разумеется, знал, когда женился на матери Нейла, что за потомство она может принести, но ему это было безразлично. Своим браком он утер нос обществу, в которое стремился войти при помощи жены. В этом, как и во всем остальном, Лонглэнд Паркинсон действовал ради своих интересов, добивался своих целей.
И все-таки, сидя перед отцом и глядя ему в глаза, Нейл видел в них нежность и жалость, и именно это больше всего уязвило его. Старик просто не считал его способным на что-то серьезное, а он никогда не ошибался в людях.
Вот так Нейл и оказался в армии, естественно, в офицерском составе. И когда разразилась война, его вместе с батальоном отправили в Северную Африку, от которой он был в восторге и чувствовал там себя как дома, чего никогда не мог сказать об Австралии. Арабский он постигал с невероятной легкостью, и, в общем, ему удавалось быть там полезным. Солдат он был добросовестный и умелый, к тому же оказалось, что он способен проявлять выдающуюся храбрость. Подчиненные любили его, начальству он тоже нравился, и, наконец, впервые в жизни он начал нравиться самому себе. Он торжествующе повторял, что в нем все-таки есть что-то от старика, и с нетерпением ожидал конца войны. Он уже видел себя вернувшимся домой, закаленным, с той самой суровой безжалостностью в характере, которую вытачивает в человеке тяжкий опыт войны и которую, он знал, отец непременно разглядит и восхитится наконец своим сыном. А Нейл больше всего в жизни хотел увидеть признание в ястребиных глазах старика.
Затем последовала Новая Гвинея, потом острова — война там оказалась совсем другая, и она нравилась ему куда меньше, чем та, что была в Северной Африке. И тогда Нейл понял, что, предполагая, будто процесс становления его личности близок к завершению, он заблуждался глубочайшим образом. Все предшествующее было просто детскими игрушками по сравнению с тем, что он увидел теперь. Джунгли давили на него, обволакивали его душу, в то время как пустыня освобождала ее. Они высасывали из него все соки, лишали жизнь всякой радости. Но он не сдался, окреп еще больше, в нем выработалась упрямая стойкость, на которую он даже не считал себя способным. Он перестал играть роль, его больше не интересовало, как он выглядит в глазах других — слишком много сил отнимала простая необходимость выжить — ему и его солдатам.
Все кончилось во время бессмысленной в своей незначительности, но невероятно кровавой операции в начале сорок пятого года. Он допустил просчет, а заплатили за него солдаты. Как следствие, весь его драгоценный запас прочности улетучился в одно мгновение и окончательно. Ему казалось, что он бы еще как-то пережил это, если бы его упрекали, бранили, оскорбляли. Но его все простили, все, начиная от оставшихся в живых после бойни солдат и кончая командирским составом. Но чем больше они говорили ему, что это не его вина, что никто не застрахован от ошибок, что идеалов не бывает, тем угнетеннее становилось его состояние. Не с чем было бороться, он дрогнул, сорвался и покатился в пропасть.
В мае сорок пятого года Нейла направили в госпиталь, в отделение «Икс». Все это время он плакал, настолько оцепенев в своем отчаянии, что даже не обратил внимания, куда он попал. На несколько дней его оставили в покое. Он мог делать все, что хотел, а хотел он только одного: сжаться в комок, чтобы ему не мешали дрожать, плакать, горевать. Но вскоре фигура человека, женщины, поначалу смутно маячившая на горизонте его сознания, начала активно вторгаться в горестные мысли, которыми он окружил себя, как коконом. Она не давала ему покоя, изводила его по всякому, даже насильно кормила и никак не хотела признавать, что в его состоянии было что-то особенное, не такое, как у остальных. Она заставляла его сидеть вместе со всеми, когда ему хотелось закрыться в своем закутке, давала какие-то поручения, дразнила и втягивала в разговоры, сначала обо всем подряд, а потом и о себе самом, что было намного предпочтительнее.
Способность воспринимать окружающую его жизнь возвращалась к нему сначала постепенно, затем все быстрей и быстрей. Он столкнулся с явлениями, непосредственно его не касающимися, начал замечать рядом с собой других больных, таких же, как он сам, воспринимать предметы обстановки, быта. И наконец, его заинтересовало собственно отделение «Икс» как таковое, а в нем — сестра Лэнгтри.
Он начал отождествлять имя и личность. Не то чтобы она сразу ему понравилась, нет — она показалась ему слишком прозаичной и совсем не прониклась сознанием его исключительности. Но как раз тогда, когда он окончательно решил, что она — самая обычная сестра милосердия, каких полно в армии, она начала раскрываться, в ней обнажились новые качества: нежность, мягкость, такие необыкновенные, они были так чужды всему тому, что он видел за последние несколько лет, что он готов был раствориться в них, если бы она ему позволила. Но этого не было. И только когда он осознал себя полностью излеченным, он начал прозревать, как в сущности тонко и незаметно она его подталкивала в том направлении, куда он должен был двигаться.
Ему уже не нужно было ехать в Австралию для дальнейшего лечения. Но и обратно в часть его не отправили. Очевидно, командование предпочитало, чтобы он оставался здесь. Активных военных операций не производилось, так что на данный момент в нем не нуждались.
Во многих отношениях этот навязанный ему продолжительный отдых в отделении «Икс» устраивал его, поскольку позволял ему постоянно находиться рядом с сестрой Лэнгтри — а она в последнее время обращалась с ним скорее как с равным, чем как с больным. Он даже начал потихоньку создавать почву для отношений совсем другого рода, никак не связанных с отделением «Икс». Но при этом его одолевали сомнения. Он здоров, в состоянии приступить к выполнению воинского долга. Почему же они не хотят, чтобы он вернулся? И ответ был найден: они больше не доверяют ему, потому что, если по какой-то причине война вспыхнет снова, он может оказаться непригоден, и доверенные ему люди погибнут.
И хотя все это отрицали, Нейл знал, что истинная причина его пребывания пленником отделения «Икс» в течение уже пяти месяцев, — именно в этом. Но вот чего он по-прежнему не мог понять, так это своей болезни — невылеченного пока еще невроза, проявление которого как раз и состояло в терзающих его, хотя и кратковременных сомнениях. Вспыхни война на самом деле, его, скорее всего, вернули бы в часть, в крайнем случае дали бы испытательный срок, и он, скорее всего, справился бы. Но трагедия Нейла в том и состояла, что война действительно закончилась и ему негде уже было выполнять свой долг.
Нейл вытянул шею, чтобы прочитать имя на конверте, лежащем на столе перед сестрой Лэнгтри, и поморщился:
— Неприятная неожиданность под конец, правда?
— Да, просто удар, я бы сказала. И не в бровь, а в глаз. Хотя я не назвала бы его беспокойным.
— О да, конечно. Исключительно льстивый. Прямо дрессированный попугай.
Изумленная, она отвернулась от окна и посмотрела на него. Нейл никогда не судил о людях с такой тупой прямолинейностью, никогда не бывал так враждебно настроен.
— А мне кажется, он настоящий человек, — возразила она.
Неожиданное и необъяснимое раздражение бросилось ему в голову.
— Ну, сестра Лэнгтри! — воскликнул он, удивляясь самому себе не меньше, чем она. — Так вы увлечены? Вот уж не предполагал, что он в вашем вкусе!
Она перестала хмуриться и рассмеялась.
— Причем здесь я, Нейл! Недостойно так говорить, дорогой мой друг. Вы делаетесь похожим на Льюса, а это уж вовсе не комплимент. Почему вы так накинулись на беднягу?
— Я просто ревную, — с томным видом протянул Нейл и достал из кармана портсигар — массивный, вылитый из чистого золота, он выглядел очень дорогим. В углу на крышке были выгравированы его инициалы. Никто в отделении, кроме него, не курил настоящие сигареты, но и никто, кроме него, здесь на данный момент не был офицером.
Он щелкнул замком и протянул ей портсигар, держа в другой руке зажигалку.
Сестра Лэнгтри слегка вздохнула, но взяла сигарету. Нейл поднес ей зажигалку.
— Мне никак не следовало поддаваться вашему дурному влиянию, Нейл, и курить тайком на дежурстве, — сказала она, — начальница узнает — повесит, колесует и четвертует меня. К тому же я собираюсь через три секунды выгнать вас вон. Мне еще предстоит одолеть историю болезни Майкла, прежде чем заявится полковник Чинстрэп.
— О Господи! Неужели нам придется сегодня терпеть еще и его?
Она с любопытством взглянула на Нейла.
— Ну, вообще-то это мне придется терпеть, а не вам.
— И что же заставляет нашего доблестного военачальника отправиться в столь дальний поход по территории госпиталя, да еще в темноте?
— Майкл, конечно. Я позвонила ему и попросила прийти, потому что у меня нет никаких указаний насчет сержанта Уилсона. Я не знаю, почему он здесь на Базе номер пятнадцать, почему его хотят запереть в отделении «Икс». Я просто озадачена. — Сестра Лэнгтри вдруг вздохнула и быстро потянулась. — Какой-то день сегодня… приятным не назовешь.
— Насколько я могу судить, в отделении «Икс» приятных дней не бывает, — угрюмо заметил Нейл и протянул руку, чтобы стряхнуть пепел в ракушку, которую она использовала как пепельницу. — Я уже пять месяцев сохну здесь, сестренка. Другие приходят и уходят, но я сижу тут, как лилия в дерьме, ветеран психиатрического отделения.
Вот они, «страдания „Икс»«, и в нем, и в ней. Так больно смотреть, как они мучаются, и знать, что ты не в силах им помочь, потому что причина их страданий — в них самих, она коренится в тех небольших различиях, которые тем не менее мешают им быть нормальными людьми. Тяжело было сознавать, что польза, которую она приносила им во время острой стадии болезни, здесь и кончалась, а долгий период выздоровления они должны были пройти сами, без всякой помощи.
— Но у вас же действительно был нервный срыв, — мягко заметила она, отдавая себе отчет в том, насколько, в сущности, тщетны ее попытки утешить его. Сейчас разговор пойдет снова по тому кругу, по которому он уже много раз повторялся — бесконечное самобичевание с его стороны, ее почти всегда тщетные усилия разубедить его, доказать, что не так уж он слаб и ничтожен.
Нейл сердито фыркнул.
— Срыв у меня был давным-давно, и вы это прекрасно знаете, — вытянув перед собой руки, он стиснул кулаки с такой силой, что жилы под кожей напряглись буграми, а мышцы затвердели, как камни. Если бы он знал, как сильно притягивает ее именно в такие моменты, когда в нем вдруг проявляется физическая сила, если бы только он это осознал, то сумел бы найти в себе мужество сделать решительный шаг, и их отношения пошли бы по совсем другому пути, и он мог бы поцеловать ее, а она не стала бы возражать против того, чтобы они занялись любовью. Но он не сможет этого понять, потому что слишком редко случалось, чтобы сестра Лэнгтри теряла контроль над своими мыслями и позволяла чувствам отразиться на ее лице.
— Возможно, я больше не смогу быть хорошим солдатом, — продолжал он, — но я не сомневаюсь, что на свете существуют дела, которые я мог бы делать и делать хорошо! Сестренка, как же я устал, ужасно устал от отделения «Икс»! Я не душевнобольной!
Это был крик о помощи, и он тронул ее, как всегда трогали их крики и мольбы. Она опустила голову, чтобы избежать его взгляда.
— Недолго уже осталось. Война кончилась, и все мы скоро поедем домой. Я понимаю, дом не решит тех вопросов, которые перед вами стоят, я даже понимаю, почему мысль об этом страшит вас. Но попытайтесь все-таки поверить мне, когда я скажу, что вы почувствуете под ногами твердую почву сразу же, как только сменится обстановка, и поймете, как много вам предстоит сделать в этой жизни.
— Да не могу я ехать домой! Там теперь живут женщины и дети, которые стали вдовами и сиротами из-за меня! А вдруг я встречу кого-нибудь из них? Я убил тех людей! И что я смогу сказать? Или сделать?
— Вы все скажете и сделаете как надо. Ну же, Нейл! Вы вызываете на свет призраки, чтобы изводить себя, потому что просто не знаете, чем занять свое время. Мне ужасно не хочется вам это говорить, но приходится. Вы должны перестать жалеть самого себя, а именно этим вы постоянно занимаетесь.
Он не был расположен слушать, впадая в слезливое настроение с каким-то извращенным удовольствием.
— Моя некомпетентность привела к гибели более двадцати человек, сестра Лэнгтри! И их вдовы и сироты отнюдь не призраки, уверяю вас, — упрямо настаивал он.
Уже несколько недель она не видела его в таком неистово мрачном состоянии. Вероятно, тут дело в появлении Майкла. Она достаточно хорошо знала его, чтобы приписывать его сегодняшнее поведение целиком самой себе. Прибытие нового человека всегда расстраивало больных. А Майкл к тому же был особый случай — он не из тех, кто послушно идет в стаде, и не подчинится власти Нейла. Ведь Нейл действительно стремился руководить ими, определять, если можно так выразиться, политику больных отделения «Икс».
— Забудьте об этом, Нейл, — решительно сказала она. — Вы замечательный человек и были хорошим офицером. За пять лет никто не делал свое дело лучше, чем вы. А теперь послушайте меня! Ведь это даже не установлено, что именно ваша ошибка привела к потерям людей. Вы солдат и отлично знаете, как много сложностей возникает во время операции. И она была проведена, дело сделано! Ваши солдаты погибли. И уж конечно, самое большее, что вы можете теперь для них сделать, это жить, жить полноценной жизнью, продолжать делать свое дело. Что хорошего вы принесете их вдовам и сиротам, если будете сидеть здесь, у меня в кабинете, изнемогая от жалости к самому себе, а вовсе не к ним? Никто никогда не поручится нам, что жизнь наша пойдет именно тем путем, которого мы хотим, Мы просто должны смотреть в лицо действительности, какая бы она ни была, плохая ли, хорошая. Вы же знаете! И хватит об этом.
Настроение его явно начало улучшаться, он усмехнулся, протянул руку и, взяв ее за кисть, прижался к ней щекой.
— Ладно, сестренка, принял к сведению. Постараюсь быть пай-мальчиком. Вам всегда удается облегчить боль. Не знаю, как это у вас получается, но думаю, это ваше лицо, а не то, что вы говорите. Если бы вы только знали, как много значит для меня ваше присутствие! Без вас мое пребывание здесь… — он замолчал и пожал плечами. — Не могу даже себе представить, что было бы с отделением «Икс» без вас.
Он говорит, что ей всегда удается облегчить боль. Но как, почему? Ей было недостаточно просто знать, что она приносит облегчение, ее ум требовал объяснить, как это происходит. А именно это и ускользало от ее понимания.
Нахмурившись, она сидела и смотрела на него. Благоразумно ли с ее стороны поощрять его? О, если бы можно было полностью отделить личные чувства от выполнения долга! А вдруг, позволяя Нейлу приблизиться к ней, она наносит ему вред, а вовсе не пользу? К примеру, не был ли весь этот спектакль придуман как уловка с целью привлечь ее внимание? Думая о нем, как о мужчине, а не как о больном, она вынужденно искажала правильное видение, начинала мысленно устремляться в будущее, вместо того чтобы управляться с настоящим, а ведь именно настоящее требовало от нее всей ее энергии и силы воли. Конечно, нельзя не согласиться, что в мирное время отношения ее с Нейлом могли бы развиваться в приятном направлении и, ощутив вкус его первого поцелуя, она, пожалуй, поразмыслила бы о замужестве, но сейчас, здесь, сосредоточиваться на этом нельзя. Нельзя ни в коем случае!
Сестра Лэнгтри не могла не признать, что как мужчина он очень привлекателен, интересный собеседник, она восхищается им. Его мир близок к ее собственному, так что завязавшиеся между ними дружеские отношения совершенно естественны. Ей нравится, как он выглядит, его манера держаться, образование, воспитание, полученное в семье. Больше, чем нравится — если бы не эта его злополучная навязчивая идея, с которой ничего нельзя сделать. Когда он снова и снова возвращался к событиям, повлекшим за собой кровопролитие, заставляя ее выслушивать подробности, много раз уже слышанные, она начинала сомневаться в жизнеспособности зародыша нормальных отношений, который только-только начал развиваться. Слишком уж глубоко траурные тона пронизывают всю его жизнь, за ними он не в состоянии увидеть других оттенков. А ей не хотелось потратить запас своих чувств на человека, эмоционально изуродованного, неважно, как хорошо она понимает сущность его увечья. Ей нужен кто-то, кто воспринимает ее как равную, а не опирается на ее плечи, одновременно делая из нее кумира.
— Но ведь для того я здесь и нахожусь, чтобы облегчать боль, — бодро сказала она, осторожно высвободив руку, так чтобы не обидеть его. Бумаги Майкла лежат рядом, по-прежнему непрочитанные. Она взяла конверт. — Нейл, простите, что сегодня все получается коротко, но мне надо еще поработать.
Он поднялся, с беспокойством глядя на нее сверху вниз.
— Вы ведь зайдете к нам попозже? Не может быть, что дела нового больного помешали вам?
Она с удивлением посмотрела ему в глаза.
— Ничто не может помешать мне! Разве было хоть раз, чтобы я пренебрегла последней чашей в отделении «Икс»? — с упреком сказала она и, улыбнувшись, склонилась над бумагами Майкла.
Глава 6
Полковник Уоллес Доналдсон пробирался по территории госпиталя, освещая себе путь карманным фонариком, и кипел праведным гневом. В самом деле, какое безобразие! Сейчас мирное время, и затемнение уже отменили, а начальство даже не сочло нужным повесить хотя бы пару фонарей. Корпуса госпиталя тонули в кромешной темноте, поскольку большинство из них пустовало, и лишь изредка наружу проникал луч света от одиночных лампочек, горевших в тех строениях, где еще обитали люди.
За последние шесть месяцев военный госпиталь общего типа Базы номер пятнадцать катастрофически сокращался по числу людей, оставаясь все таким же обширным по занимаемой им территории; как внезапно похудевший толстяк, обреченный носить одежду прежнего размера, он представлял собой жалкое зрелище. Построили его американцы немногим более года назад, по почти сразу же ушли, оставив многочисленные недоделки и только частично оборудовав его. Госпиталь перешел австралийцам, которые продвигались значительно западнее, через Ост-Индию.
В самые горячие дни в госпиталь ухитрялись втиснуть до пятисот коек, плюс к тому здесь проживали тридцать человек старшего медперсонала да сто пятьдесят сестер, загруженных до такой степени, что о свободном времени старались даже не вспоминать. Теперь же действовали лишь несколько отделений, и, само собой разумеется, отделение «Икс» размещалось дальше всех, на краю пальмовой рощи, обогатившей когда-то одного голландца — торговца копрой. Из тридцати офицеров медицинской службы осталось всего пять хирургов, как широкого профиля, так и узких специалистов, и пять врачей, включая единственного патологоанатома. А в огромном жилом корпусе для сестер едва ли можно было насчитать тридцать женщин.
Как невропатологу полковнику Доналдсону вменили в обязанность надзирать за отделением «Икс», когда База номер пятнадцать перешла к Австралии, и ему теперь постоянно приходилось возиться с кучками эмоционально неустойчивых людей — печальным наследством войны. Не все выдерживали шестилетнее вываривание в этом котле, какая-то часть пеной поднималась наверх, и вот ее-то и приходилось снимать полковнику и отправлять в отделение «Икс».
Перед войной жизнь полковника Доналдсона была подчинена задаче самоутверждения себя на Мэкери-стрит — самом престижном, но и самом капризном районе, выбранном медицинскими кругами Сиднея для достижения своих целей. Удачная операция с ценными бумагами в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, когда весь мир напрягал усилия, чтобы выползти из Великой депрессии, позволила ему купить практику на Мэкери-стрит, и наконец-то на его счет в банке потекли крупные гонорары от самых известных клиник. Но тут Гитлер ввел свои войска в Польшу, и с этого момента все круто изменилось. И теперь Доналдсон со страхом думал: а вернется ли когда-нибудь жизнь в то прежнее, довоенное русло? Во всяком случае, отсюда, с этой чертовой дыры, именуемой Базой номер пятнадцать, худшей из всех существующих дыр, это казалось маловероятным. Да и сам он вряд ли сможет стать тем, прежним.
Собственно, его положение в обществе по-прежнему оставалось блестящим, хотя во время Депрессии средства его семьи сильно распылились. К счастью, у него был брат — биржевой маклер, благодаря которому семья устояла в кризисной передряге. Как и Нейл Паркинсон, полковник говорил безо всякого австралийского акцента; закончил он Ньюингтон, затем университет в Сиднее, но вся его последующая медицинская практика проходила в Англии и Шотландии, где он окреп и встал на ноги как врач. И теперь он предпочитал думать о себе как об англичанине, а не об австралийце. Не то чтобы он по-настоящему стыдился, что он австралиец, нет — просто англичанином быть лучше.
Но уж если кого он и ненавидел от души, так это женщину, с которой ему предстояло встретиться. Сестра Онор Лэнгтри. Паршивая задавака, еще и тридцати нет, скорее всего; профессиональная медсестра, скажите на милость. Армейской выучки у нее нет, хоть она и была в армии с сорокового года. Не поймешь, что за баба; говорить умеет, и видно, что с образованием и с манерами, да и училась она в хорошей клинике — одной из лучших, где готовят сестер. А вот отдраить бы ее не мешало — не хватает ей чувства изящной почтительности, потому что не знает своего места. Собственно, будь полковник Доналдсон до конца честен с самим собой, он бы признал, что попросту боится ее до смерти. Каждый раз, готовясь встретиться с ней, ему приходилось собираться с духом, да что толку? Ей все равно удавалось накрутить его так, что он потом несколько часов не мог прийти в себя.
За последние шесть месяцев военный госпиталь общего типа Базы номер пятнадцать катастрофически сокращался по числу людей, оставаясь все таким же обширным по занимаемой им территории; как внезапно похудевший толстяк, обреченный носить одежду прежнего размера, он представлял собой жалкое зрелище. Построили его американцы немногим более года назад, по почти сразу же ушли, оставив многочисленные недоделки и только частично оборудовав его. Госпиталь перешел австралийцам, которые продвигались значительно западнее, через Ост-Индию.
В самые горячие дни в госпиталь ухитрялись втиснуть до пятисот коек, плюс к тому здесь проживали тридцать человек старшего медперсонала да сто пятьдесят сестер, загруженных до такой степени, что о свободном времени старались даже не вспоминать. Теперь же действовали лишь несколько отделений, и, само собой разумеется, отделение «Икс» размещалось дальше всех, на краю пальмовой рощи, обогатившей когда-то одного голландца — торговца копрой. Из тридцати офицеров медицинской службы осталось всего пять хирургов, как широкого профиля, так и узких специалистов, и пять врачей, включая единственного патологоанатома. А в огромном жилом корпусе для сестер едва ли можно было насчитать тридцать женщин.
Как невропатологу полковнику Доналдсону вменили в обязанность надзирать за отделением «Икс», когда База номер пятнадцать перешла к Австралии, и ему теперь постоянно приходилось возиться с кучками эмоционально неустойчивых людей — печальным наследством войны. Не все выдерживали шестилетнее вываривание в этом котле, какая-то часть пеной поднималась наверх, и вот ее-то и приходилось снимать полковнику и отправлять в отделение «Икс».
Перед войной жизнь полковника Доналдсона была подчинена задаче самоутверждения себя на Мэкери-стрит — самом престижном, но и самом капризном районе, выбранном медицинскими кругами Сиднея для достижения своих целей. Удачная операция с ценными бумагами в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, когда весь мир напрягал усилия, чтобы выползти из Великой депрессии, позволила ему купить практику на Мэкери-стрит, и наконец-то на его счет в банке потекли крупные гонорары от самых известных клиник. Но тут Гитлер ввел свои войска в Польшу, и с этого момента все круто изменилось. И теперь Доналдсон со страхом думал: а вернется ли когда-нибудь жизнь в то прежнее, довоенное русло? Во всяком случае, отсюда, с этой чертовой дыры, именуемой Базой номер пятнадцать, худшей из всех существующих дыр, это казалось маловероятным. Да и сам он вряд ли сможет стать тем, прежним.
Собственно, его положение в обществе по-прежнему оставалось блестящим, хотя во время Депрессии средства его семьи сильно распылились. К счастью, у него был брат — биржевой маклер, благодаря которому семья устояла в кризисной передряге. Как и Нейл Паркинсон, полковник говорил безо всякого австралийского акцента; закончил он Ньюингтон, затем университет в Сиднее, но вся его последующая медицинская практика проходила в Англии и Шотландии, где он окреп и встал на ноги как врач. И теперь он предпочитал думать о себе как об англичанине, а не об австралийце. Не то чтобы он по-настоящему стыдился, что он австралиец, нет — просто англичанином быть лучше.
Но уж если кого он и ненавидел от души, так это женщину, с которой ему предстояло встретиться. Сестра Онор Лэнгтри. Паршивая задавака, еще и тридцати нет, скорее всего; профессиональная медсестра, скажите на милость. Армейской выучки у нее нет, хоть она и была в армии с сорокового года. Не поймешь, что за баба; говорить умеет, и видно, что с образованием и с манерами, да и училась она в хорошей клинике — одной из лучших, где готовят сестер. А вот отдраить бы ее не мешало — не хватает ей чувства изящной почтительности, потому что не знает своего места. Собственно, будь полковник Доналдсон до конца честен с самим собой, он бы признал, что попросту боится ее до смерти. Каждый раз, готовясь встретиться с ней, ему приходилось собираться с духом, да что толку? Ей все равно удавалось накрутить его так, что он потом несколько часов не мог прийти в себя.