Маккалоу Колин. Неприличная страсть

   Никакого отвращения, никакого оскорбленного чувства приличия со стороны Майкла не последовало, только огромная печаль, нежность и жалость к другу, которого давно и искрение любил. Как может человек отринуть дружбу, прошедшую столько испытаний? Они долго говорили, и под конец оказалось, что признание Колина не имеет значения для их отношений, разве что еще больше укрепляет их. Майкл не испытывал пристрастий в этом направлении, но его чувства к Колину не изменились оттого, что он знал теперь о нем правду. Все это — жизнь, мужчины есть мужчины, и все, что в жизни происходит, надо принимать так, как оно есть. Война и само существование в условиях, ею продиктованных, означали для Майкла, что ему придется научиться принимать то, что в мирной жизни он бы отвергнул, не задумываясь. Но здесь ему не приходилось выбирать: другим выходом была смерть в буквальном смысле этого слова. И если выбираешь жизнь, это означает, что вырабатываешь в себе терпимость и не вмешиваешься в личные дела других людей взамен возможности быть оставленным в покое.
   Но любовь, которую он вызвал к себе, была любовью возлюбленного, и она ложилась тяжким бременем на его плечи. Майкл тут же почувствовал, как груз ответственности, многократно увеличенный, навалился на него. Сама его неспособность ответить на любовь Колина так, как тот хотел, накладывала на Майкла обязанность еще больше заботиться о нем, побуждала его всячески ограждать от любых опасностей своего ранимого товарища, защищать и беречь. Вместе они прошли через смерть, сражения, тяготы и невзгоды военной жизни, голод, одиночество, разделяли друг с другом тоску по дому, переживали болезни. Безусловно, слишком многое осталось позади, чтобы просто так все выбросить и уйти. И все же… Он не мог испытывать ту же любовь, какую испытывал к нему Колин, и тяжесть своей вины он мог снять только отдавая все свои силы, чтобы помочь, чтобы служить человеку и выполнять свой долг в тех пределах, в которых позволяла его собственная природа. А Колин, несмотря на то что высшее наслаждение половой любви оставалось недостижимым после того дня в Новой Гвинее, весь засветился радостью, расцвел безмерно, до неузнаваемости.
   Когда Майкл увидел Колина мертвым, он просто не поверил, не в силах был поверить. Это была быстрая и легкая смерть от крошечного осколка металла, вонзившегося со скоростью звука в основание черепа под коротко остриженными волосами, и Колин тихо упал и так же тихо умер, без крови, без кошмара развороченного тела. Майкл сел около него и долго сидел, стиснув холодную ладонь. Он все ждал, уверенный, что скоро почувствует ответное рукопожатие. В конце концов подошли какие-то люди и оторвали живую руку от мертвой, а потом уговорили Майкла уйти, потому что надеяться было бесполезно, и никогда уже не проснется жизнь в этом безмятежно спящем лице, таком благородном в своем покое. В нем появилась торжественность и приобщенность к чему-то великому. Смерть, наверно, изменила его. Так всегда бывает, ибо сама смерть пуста и бессодержательна. Майкла по-прежнему терзала мысль: а действительно ли мертвое лицо Колина казалось спящим, или же его глаза увидели что-то, и ему просто показалось. Он знал, что такое горе, но сейчас…
   А потом, после того как первое потрясение от смерти Колина рассеялось, Майкл с ужасом понял, что рядом с невыносимым горем потери проросли чудесные ростки свободы. Он был свободен! Тяжкое бремя долга по отношению к более слабому и беспомощному существу, камнем лежавшее на его душе, теперь ушло прочь. Пока Колин был жив, сознание этого долга связывало ему руки. Возможно, долг по отношению к Колину не удержал бы его от поисков любви где-то на стороне, но свободным он себя не чувствовал, а Колин был слишком слаб, чтобы отказаться от исключительного права на его, Майкла, душу. Он знал это, как знал и то, что смерть Колина стала для него освобождением, и это мучило его невыносимо.
   Все последующие месяцы Майкл жил затворником, полностью ушел в себя, и его особое положение в батальоне только способствовало этому. Солдаты их части всегда отличались чрезвычайной смелостью, но Майкл превзошел всех. Командир называл его суперсолдатом, подразумевая под этим высочайший военный профессионализм, не часто встречающийся среди солдат. Майкл относился к своим обязанностям, как к работе, у него не бывало неудач, потому что он верил не только в свои силы, но и в высшую цель. Он не позволял эмоциям руководить собой, какие бы мотивы не лежали в основе его действий, а это означало, что на него всегда можно было положиться, всегда можно было быть уверенным, что он не потеряет головы и сделает то, что должно быть сделано, невзирая на последствия, даже если это касалось его собственной жизни. Майкл всегда был готов рыть траншеи, проложить дорогу, построить блиндаж или выкопать могилу; он брал неприступные высоты или прикрывал отступление, если считал его необходимым. Он никогда ни на что не жаловался, не доставлял никому хлопот, не обсуждал приказов, даже если про себя уже решил обойти их. На других солдат он действовал успокаивающе, всегда находил слова ободрения, знал, что нужно сказать, чтобы укрепить их мужество. В батальоне считали, будто он заговорен, и утверждали, что он приносит удачу в атаке.
   После того как они высадились на Борнео, их отправили выполнять боевую задачу, которая казалась на первый взгляд вполне обычной. А поскольку в батальоне не хватало офицеров, руководить вылазкой поставили того самого сержанта, задиравшего Колина. Людей рассадили на три баржи. Им предстояло продвинуться вдоль побережья, захватить его и затем проникнуть в тыл противника. Предварительная разведка не обнаружила присутствия здесь японцев, но как только начались маневры, японцы оказались тут как тут, и больше половины роты погибло или было ранено. Одна баржа успела уйти — с нее никто еще не высаживался; другая была пробита снарядами и потонула. Майкл с товарищем и тот сержант сумели сгруппироваться, собрали здоровых и легкораненых, и все вместе они погрузили тяжелораненых на третью баржу, остававшуюся на плаву. Пройдя полпути они встретились с катером, шедшим им на выручку. Там были медикаменты, плазма и морфий; первая баржа благополучно добралась до своих, и помощь подоспела вовремя.
   Сержант очень тяжело переживал потерю стольких людей и во всем обвинял себя, считая, что погубил их по неопытности — это была его первая самостоятельная операция. И Майкл, из памяти которого не уходили те дни на Новой Гвинее и Колин, счел своим долгом сделать все, чтобы утешить его. Последствия оказались ошеломляющими. Сержант открыл ему свои объятия в буквальном смысле. За эти пять жутких минут Майкл обезумел; хладнокровный суперсолдат, никогда не позволявший чувствам выйти на поверхность, взорвался от гнева. Вот он, адский цикл, закручивается по новой — ненужная любовь, тяжкое рабство обязательств, он сам одновременно и жертва, и причина этой жертвы. И внезапно Майкл возненавидел этого человека такой неистовой ненавистью, какой за всю свою жизнь ни к кому не испытывал. Если бы сержант тогда не начал обхаживать Колина, ничего бы не случилось, потому что Колин просто не решился бы признаться Майклу.
   К счастью, в руках у Майкла ничего не было, но ярость, солдатская выучка и неожиданность нападения сделали свое дело, и если бы сержант не успел крикнуть, а люди не подбежали бы вовремя и не оторвали Майкла, все было бы кончено.
   Майкл понял, что в те минуты его сознание затопило безумие, и почувствовал себя уничтоженным. Никогда за все годы войны не возникало в нем жажды убивать, он не получал от этого никакого удовольствия, не испытывал ненависти к противнику. Но в этот раз, когда он сдавил горло сержанта руками, в нем вдруг поднялась волна удовольствия, близкая по ощущению разве что к вершинам сексуального наслаждения, и, сжимая большими пальцами подъязычный хрящ лежащего под ним человека, он упивался этим чувством, оно завладело его мозгом, и весь он растворился в какой-то безумной похоти, которую до сих пор презирал в других.
   Никто не мог знать, что чувствовал Майкл в эти короткие и страшные секунды, и поняв это, он решил не бороться с последствиями. Он отказался хоть как-то оправдать свои действия, отказался вообще что-либо объяснять, кроме того, что хотел убить.
   Командир батальона — находясь под его командованием, можно считать, что тебе повезло на всю жизнь, — за шиворот тащил Майкла к себе, чтобы заставить его говорить. При их разговоре присутствовал только один свидетель — офицер медицинской службы, блестящий врач, человек исключительно высоких моральных качеств. Они сообщили Майклу, что дело попало к дивизионному начальству, что потерпевший настаивает на трибунале и ни в коем случае не ограничится уровнем командования батальоном. — Чертов тупица, педераст, — бесстрастно высказался командир.
   — Он был не в себе эти дни, — отозвался Майкл, все еще потрясенный зрелищем человека, вот-вот готового разрыдаться.
   — Если ты и дальше будешь продолжать в этом же духе, они признают тебя виновным, — сказал врач, — и ты потеряешь все, что заслужил за эти годы. Все, чем можешь по праву гордиться.
   — Пускай признают, — устало ответил Майкл.
   — Прекрати, Майкл! — сказал командир. — Ты стоишь десятерых таких, как он, и сам знаешь это.
   — Я хочу вырваться отсюда, — проговорил Майкл, закрывая глаза. — Джонно, я по горло сыт этой войной, осточертело мне все это!
   Двое других обменялись взглядами.
   — Тебе нужен хороший отдых, это совершенно ясно, — бодро заявил полковой врач. — И в любом случае насчет суда заткнись. А вот лучше скажи мне: как насчет удобной мягкой кроватки в уютном симпатичном маленьком госпитале, а? Рядом симпатичная маленькая сестренка, ухаживает за тобой и все такое?
   Майкл приоткрыл глаза.
   — Прямо рай какой-то, — пробормотал он. — А что я должен делать, чтобы вознестись туда?
   — Да просто стой пень пнем, — ухмыльнулся врач. — Я отправлю тебя на Базу номер пятнадцать с подозрением на психическое расстройство. В увольнительных бумагах об этом ничего не будет сказано, это мы тебе обещаем. А вот нашему приятелю-сержанту придется трубить отбой.
   Сделка состоялась. У Майкла приняли оружие, погрузили в машину «скорой помощи» и доставили на аэродром. А оттуда — на Базу номер пятнадцать.
   Значит, он в уютном симпатичном маленьком госпитале на удобной мягкой кроватке, а рядом симпатичная маленькая сестренка, так что ли? Но сестра Лэнгтри как-то не подходила к определению симпатичной маленькой сестренки. Он уже нарисовал в своем воображении что-то пухлое, сорокалетнее, с материнским деловым выражением лица. А она оказалась изящной упругой штучкой, едва ли старше его самого, с самомнением почище полкового бригадира да и с мозгами не хуже генерала…
   Майкл очнулся от воспоминаний и увидел, что Бенедикт пристально смотрит на него, не мигая, и он уже улыбнулся ему с искренним расположением, когда в его голове раздался предупредительный сигнал. Нет, никогда больше! Даже ради этого несчастного бедолаги с полуголодным тоскливым взглядом бездомного пса! Никогда, никогда. В конце концов, знание — лучшее оружие, и он теперь в состоянии сам решить, в каком месте подвести черту под дружескими отношениями. Не то чтобы Майкл принял Бенедикта за гомосексуалиста, просто ему очень нужен друг, а все остальные не проявляют к нему ни малейшего интереса. И не мудрено. В нем явно бросается в глаза какая-то непонятная окаменелость, которую Майкл уже не раз встречал в других, и всегда это означало одиночество. Такие люди странно на все реагируют. Вместо того чтобы, например, ответить насмешкой на насмешку, они вдруг начинают разглагольствовать о религии или говорят о таких вещах, которые обычно люди не замечают. Бен скорее всего до смерти пугал девушек и сам в свою очередь безумно боялся их. Майклу пришло в голову, что Бен, вероятно, относится к тем людям, чья жизнь проходит в своего рода эмоциональной пустыне, она изначально бесплодна… Неудивительно, что он так любит сестру Лэнгтри — она обращается с ним, как с нормальным, в то время как все остальные считают его попросту придурком. И еще они чувствовали в Бенедикте яростную неистовую силу, не отдавая себе в этом отчета, за исключением, может быть, Нейла, который все-таки много повидал. Господи, какой же это, наверно, был солдат!
   В эту секунду в лице Бена что-то шевельнулось; оно все съежилось, ноздри как будто склеились, взгляд остекленел. На глазах у Майкла он превратился в камень. Майкл с любопытством обернулся, чтобы посмотреть, что же это увидел Бенедикт и что привело его в такое состояние. С дальнего конца пляжа гордо вышагивал Льюс, направляясь в их сторону. И было чем гордиться. Высоко поднимая ноги, он шествовал походкой спасителя человечества, великолепно сознавая, какое впечатление производит. Солнце играло на золотистой коже прекрасного тела, высвечивая длинный и толстый половой член, который издевательски покачивался при каждом его шаге, заставляя всех мужчин на пляже изнывать от угнетающего чувства собственной неполноценности и втайне исходить черной завистью.
   — У, сволочь! — уточнил Нейл, с силой вонзая загрубевшие пальцы ног глубоко в песок, напоминая крота, вознамерившегося в конце концов закопаться полностью. — Господи, дай мне силы взять в руки бритву и освободить его от этого груза!
   — Ох, как мне хотелось бы его видеть в этот момент, — мечтательно отозвался Мэтт.
   — Такое зрелище стоит посмотреть, — с довольным видом прибавил Майкл.
   Льюс приблизился и, сделав изящный полукруг, остановился прямо над ними, небрежно поглаживая рукой безволосую грудь.
   — Немножко тенниса, а, ребята? — произнес он, размахивая воображаемой ракеткой.
   — О, здесь корт есть? — осведомился Майкл с простодушной радостью в голосе. — Тогда я, пожалуй, сыграю с тобой.
   Льюс подозрительно посмотрел на Майкла, и постепенно до него начало доходить, что над ним попросту насмехаются. — Хочешь обвести меня вокруг пальца, сволочь язвительная? Ничего не выйдет! — ошеломленный, сказал он.
   — Почему же? — ухмыльнулся Майкл. — У тебя лишний есть, вон какой большой. Очень мне пригодится.
   Мэтт и Нейл громко заржали, Бенедикт тоже не выдержал и смущенно прыснул. В ответ раздался хохот — это ближайшая к ним группа навострила уши и теперь с виноватым видом поглядывала на них. Льюс замер, неуверенный в том, как действовать дальше, но заминка длилась десятую долю секунды. Он пожал плечами и направился к воде, как будто с самого начала его интересовало только купание.
   — Это очень хорошо, Майкл, — бросил он через плечо, — очень-очень хорошо. Я рад, что ты заметил.
   — Да как же можно не заметить такую вещь? Я было сначала подумал: неужели из сиднейского моста болт вывалился? — крикнул Майкл ему вслед.
   Еще одна компания на берегу бросила попытки притворяться, будто им совершенно не интересно, и разразилась громким хохотом; торжество переросло в фарс. Нейл схватил горсть песка и шутливо бросил его в Майкла.
   — Отлично сказано, старик, — проговорил он, вытирая глаза. — Эх, жаль, я сам не сообразил!
   Когда сестра Лэнгтри снова появилась в отделении — это было сразу после пяти — и обнаружила, что ее паства единогласно признала Майкла достойным своим членом, она почувствовала себя так, будто в душе у нее запели трубы, провозглашая долгожданную победу. Вопрос их отношения к нему имел для нее огромное значение, и она мысленно внушала им свое желание. Почему ей так нужно было, чтобы он им понравился, она еще не до конца решила, но подозревала, что скорее ради него самого, чем ради них.
   В первый момент он просто возбудил ее любопытство, потом в ней взыграло чувство справедливости и, наконец, появился настоящий глубокий интерес. Сомнения ее касались даже не столько его самого, сколько Нейла, вожака и заводилы отделения «Икс». Нейл не слишком-то тепло приветствовал Майкла; он и сам мог поиздеваться, но он к тому же еще и лидер, личность, обладающая определенной властью, и для других, в том числе и для Льюса, он был примером, так что ему вполне под силу превратить отделение «Икс» для новичка в ад, рай или чистилище.
   И когда она увидела, что Нейл обращается с Майклом как с равным, она почувствовала к нему великую благодарность. Все теперь будет хорошо, и для Майкла, и для остальных тоже.
   Потом пришла очередь Бенедикта восторгаться. Оказалось, что Майкл играет в шахматы, а это, судя по всему, была единственная мирская слабость Бена. Но Нейл шахматами не интересовался. Наггет боялся играть, Мэтт раньше не прочь был поиграть, но теперь он не видел, а держать все время образ доски с фигурами в воображении было для него слишком большим напряжением. Льюс играл неплохо, но его всегда во время игры разбирало превращать партию в драматическое действо борьбы добра со злом, а Бен так расстраивался, что сестра Лэнгтри сочла за благо запретить ему играть с Льюсом.
   Глядя на Бена, удобно устроившегося после обеда на скамейке с шахматами напротив Майкла, сестра Лэнгтри испытала наконец блаженное чувство покоя. «Как хорошо все-таки иметь союзника», думала она, слишком великодушная, чтобы ее мог уязвить тот факт, что Майкл явно преуспел там, где ее усилия оказались бесплодны.

Глава 3

   У Льюса было еще одно общее свойство с котами: он не только двигался бесшумно, но и мог видеть в темноте. Поэтому в руке у него не было фонаря, когда он уверенно крался между опустевшими темными бараками, направляясь к одному местечку в дальнем конце пляжа для медперсонала, туда, где его обрывает нагромождение каменных пород, ошибочно названных сестрой Лэнгтри мысом.
   Военное патрулирование, как знал Льюс, практически прекратилось, война кончилась, на Базе было тихо, как в могиле, и в небе тоже не ощущалось опасности, так что чувствительные антенны на радарах бездействовали.
   Сегодня ему предстояла важная встреча, и он испытывал одновременно силу и легкость и какое-то болезненное оживление. О да, его ждет мисс Вуп-Вуп, драгоценная дочка банковского управляющего! Не очень-то легко было уговорить ее встретиться с ним в таком месте, и она согласилась только потому, что другой возможности просто не было: либо вечером, тайно, либо на веранде напротив столовой, на глазах у всех. Но он был из рядового состава, а она — офицер медицинской службы, и пока общение носило невинный характер дружеских встреч бывших однокашников, это не возбранялось. Однако любой более близкий контакт подвергался резкой критике и дисциплинарным взысканиям со стороны старшей сестры — ярой сторонницы военных традиций. Но в конце концов он ее все-таки уговорил встретиться с ним попозднее вечером на пляже, и теперь, после того как главный барьер был преодолен, хозяином положения был он.
   Луна не мешала их тайной встрече, но тихое спокойствие этого места освещалось неземным блеском самого неба, и матово-белые пятна туманностей и скопления созвездий, расположившихся вдоль оси галактики, разливали холодный неподвижный свет на землю, отвечавшую им серебристым сиянием. Он без труда различил ее фигуру среди густых теней деревьев и двинулся к ней очень тихо, пока не подошел совсем близко.
   Она громко охнула.
   — Я не слышала, как ты подошел! — сказала она, вздрогнув.
   — Не может быть, чтобы тебе было холодно в такую ночь, — заметил он, коснувшись ее руки дружеским жестом. Тыльная сторона ее ладони покрылась гусиной кожей.
   — Просто я нервничаю. Здесь я не привыкла бегать тайком. В Сиднее — это другое дело. Там бояться нечего.
   — Успокойся, все нормально! Давай устроимся поудобнее и посидим покурим. — Поддерживая ее за локоть, он помог ей опуститься на песок, а сам сел на некотором расстоянии, чтобы она перестала бояться. — Паршиво, что приходится тебя спрашивать, но у тебя случайно нет сигарет? — зубы его слабо блеснули в темноте. — Я бы свернул самокрутку, но вряд ли тебе понравится ее вкус.
   Она пошарила в карманах куртки и вытащила сигареты «Крейвен Эс». Он забрал пачку, не коснувшись ее пальцев, но тут же позволил себе некоторую вольность: закурил для нее сигарету и передал ей. Затем вынул из кармана бумагу и табак и не спеша скрутил сигарету для себя.
   — А никто не увидит, что мы тут курим? — беспокойно спросила она.
   — Ну, вообще-то могут, но только вряд ли, — спокойно ответил он. — Сестры здесь такие послушные, так что никто не станет беспокоиться. Он повернул голову и посмотрел на ее профиль, смутно белевший в темноте.
   — Как там наш городишко? — Опустел немного.
   Ему было очень трудно произнести следующую фразу, но он заставил себя.
   — А как моя мать и сестры?
   — Когда ты в последний раз слышал что-нибудь о них?
   — Года два назад.
   — Что?! Они не пишут тебе?
   — Ну как же, все время пишут. Только я не читаю их письма.
   — Тогда зачем разыгрывать беспокойство? Ее горячность удивила его.
   — Нам же надо о чем-то разговаривать? — ласково произнес он и протянул руку, чтобы коснуться ее ладони. — Ты ведь нервничаешь.
   — Ты все такой же, каким был в школе!
   — Вот уж неправда. Слишком много воды утекло с тех пор.
   — Это было ужасно? — спросила она, жалея его.
   — Ты имеешь в виду фронт? Временами, — он вспомнил свой кабинет и приятные легкие обязанности по отношению к тому дрожащему, как медуза, майору, который формально был его начальником, хотя на самом деле все было наоборот. Льюс вздохнул.
   — Человек должен выполнять свой долг, ты же знаешь.
   — О да, я знаю!
   — Приятно встретить здесь знакомое лицо, — произнес он после короткой паузы.
   — Мне тоже. Когда отдел кадров отпустил меня в армию, я была страшно счастлива. Но все оказалось не так, как я думала. Конечно, я понимаю, если бы война продолжалась, все было бы совсем по-другому. Но эта База номер пятнадцать — просто какое-то мертвое место, правда?
   Он тихо засмеялся.
   — Вот уж верная характеристика.
   Вопрос, который ей не терпелось задать, вырвался у нее прежде, чем она успела прикусить язык или хотя бы сформулировать его более тактично.
   — Почему ты в отделении «Икс», Льюс?
   Ответ был уже у него наготове с того самого момента, как он решил мысленно, что будет делать с маленькой мисс Вуп-Вуп.
   — У меня просто психическая травма, полученная в ходе боевых действий, и ничто другое, — сделал признание Льюс и тяжко вздохнул. — Такое случается и с лучшими из нас.
   — О, Льюс!
   «В жизни не читал более пошлого диалога, — подумал он. — Но уж что поделаешь: это жизнь. Что толку обдирать Шекспира, когда и Даггетт подойдет».
   — Ну как, согрелась? — спросил он. — Еще как! Жарко здесь, правда?
   — Может, искупаемся?
   — Сейчас?! Но у меня нет с собой купальника. Он сосчитал про себя до четырех, а затем сказал:
   — Сейчас темно, так что я не смогу увидеть тебя. Но даже если бы и смог, я не стал бы смотреть.
   Вуп-Вуп, конечно, прекрасно понимала, что, соглашаясь встретиться с ним здесь, она тем самым соглашалась и на все те вольности, которые он предполагал себе позволить. Но сначала необходимо было исполнить ритуальные пляски: каждому па одного партнера должно соответствовать па другого. А иначе совесть будет нечиста, и тени предков будут являться во сне. Она хочет его и намеревается заполучить его, но он не должен думать, будто она какая-нибудь дешевка и ее легко можно положить под себя.
   — Н-ну ладно, хорошо, но только ты иди первым и обещай, что останешься в воде, пока я не выйду и не оденусь, — неуверенно согласилась она.
   — Договорились! — воскликнул он и, вскочив на ноги, принялся извиваться, освобождаясь от одежды с невероятной скоростью, выдававшей немалую выучку.
   Ей не хотелось, чтобы он исчез в воде, и она тоже начала раздеваться, стараясь сделать это как можно быстрее, но обращение с такими предметами, как ботинки и гетры, было ей внове, и она сильно отстала от него.
   — Льюс! Где ты? — шепотом окликнула она. Вода доходила ей до колен, и она испугалась, что он набросится на нее и начнутся всякие детские, с ее точки зрения, игры.
   — Я здесь, — успокоил ее он, находясь совсем рядом, но не делая ни малейшей попытки схватить ее.
   Облегченно вздохнув, она пошла вперед, а затем присела, так что плечи оказались в воде.
   — Хорошо, правда? — сказал он. — Давай поплаваем немножко вместе.
   После его тела в воде остался фосфоресцирующий след, и она погрузилась в него и энергично поплыла, впервые в жизни почувствовав сладость ничем не сдерживаемой свободы. Вода поддерживала и влекла ее, девушка повернулась и поплыла вперед, не думая уже, остался Льюс на прежнем месте или последовал за ней.
   Это был настоящий сон, волшебный, вдохновенный, и ее мысли устремились вперед, обгоняя парящее тело, и кожа уже ощутила его прикосновение, ей казалось, что вот-вот она сольется с ним в любви. Отнюдь не трепещущая дева, она ждала того, что должно случиться, и знала, что именно с ним это будет так, как никогда в ее жизни.
   Ощущение волшебства еще больше усилилось в ней, когда краешком глаза она заметила, что Льюс стоит рядом. Она остановилась в воде, нащупала ногами дно и встала в ожидании его поцелуя. Вместо этого он обхватил ее, поднял на руки и вынес из воды к тому месту, где он бросил свою одежду. Она протянула к нему руки, он опустился рядом с ней и прикоснулся губами к ее шее. Когда она почувствовала на коже его зубы, спина ее выгнулась, и она взвизгнула от удовольствия, но звук очень быстро перешел в сдавленный стон боли, потому что его укусы вовсе не были легкими игривыми покусываниями. Он кусался по-настоящему, рвал ее зубами с молчаливой дикой неистовой жестокостью. Некоторое время она старалась терпеть, думая, что он скоро остановится, что это просто его способ показать, как сильно он хочет ее. Но он продолжал терзать ее, и боль стала невыносимой, и тогда она попыталась вырваться, но усилия ее были тщетны — он держал ее железной хваткой. Безжалостные укусы продолжались, от шеи он перешел вниз и впился зубами ей в грудь, сначала несильно, а потом все больше и больше нажимая, так что она уже не могла сдержать крик ужаса, потому что она почувствовала: еще немного и он убьет ее, прямо здесь, на этом месте.