Страница:
Ну, а пока что мы протискиваемся между кресел – каждая со своей заботой: Соня ищет место, достойное меня, а я делаю всё возможное, чтобы не столкнуться нос к носу с мадам Эльвирой Прантис. Я замечаю её шляпу, утыканную чайными розами, которая парит над другими такими же идиотскими, но менее заметными головными уборами, и с удовлетворением отмечаю, что мы движемся совсем не в её направлении. Мне кажется, что с этой стороны всякая непосредственная опасность обойдена.
Хозяйка приёма продолжает передвигаться из одного края салона в другой, и было бы странно, если бы мы с ней в какой-то момент не столкнулись. Что и происходит.
Соня меня представляет. Я бормочу своё имя как можно тише, и они относят это на счет общеизвестной застенчивости дебютанток, затем с ободряющей улыбкой Наташа нас покидает, все такая же порхающая, раскатывая "р" и покачивая бедрами.
Соня устраивает меня вблизи подиума, где есть еще несколько свободных кресел, очевидно, зарезервированных для почетных гостей. Она спрашивает, устроит ли меня это место, я отвечаю утвердительно, и она удаляется в свою очередь.
Я провожаю её взглядом, исподволь наблюдая, как она останавливается то тут, то там, чтобы перекинуться словечком с знакомыми. Какое-то непонятное чувство охватывает меня. Я открываю сумку, достаю губную помаду и наугад подправляю свой макияж. Мой взгляд машинально падает на содержимое сумки.
Непроизвольно я попала в точку. Мы обе – Соня и я – очень чувствительны, и нам надо прийти к взаимопониманию к великой пользе Нестора Бурмы.
В какой-то момент я чувствую как бы чуждое присутствие у себя за спиной и вздрагиваю. Не Эльвира ли это случайно? Решившись встретить лицом к лицу всё на свете, я оборачиваюсь. Это не Эльвира. Это мадам Соня, которая уселась в свободное кресло и не смогла удержаться, чтобы не вперить в меня такой взгляд, что я почувствовала его тяжесть на своем затылке. Наши взгляды встречаются, она старается смягчить свой, однако, медовым он у неё не получается, и она мне улыбается.
По окончании все присутствующие считают уместным выразить свой экстаз соответствующим гомоном, удавшимся на славу. Поначалу восторг выражался как бы подетально, синхронно с темпом парада-алле, сейчас же публика демонстрирует экстаз-резюме. Наташа, Соня и длинная жердь принимают поздравления и комплименты, отвечая на них любезностями. Подле меня, необъятная мамаша шепчет своей подруге тех же габаритов (десять грамм разницы туда-сюда), что она выбрала себе корсет "Желаньице". Зная, для какого размера талии была задумана эта новинка, я едва удерживаюсь, чтобы не прыснуть со смеху.
– А сейчас, дамы и дорогие подруги, – объявляет Наташа, – мы просим вас пройти в соседний салон.
Публика не проходит, она туда бросается. Там стоит буфет, за которым четыре буфетчицы, одетые в бело-розовую униформу, стоят почти по стойке "смирно". В вазах из тонкого фарфора, на серебряных блюдах высятся пирамиды пирожков, пирожных, миниатюрных сэндвичей и т. п. В качестве напитков предлагаются фруктовые соки, содовая, черри, шартрез. Я замечаю также – принадлежность к России обязывает – графины с водкой.
Звенят стаканы; пирожки, недавно вынутые из печных пастей, попадают в другие. Высота пирамид растаяла наполовину прямо на глазах. Если дело и дальше пойдет в таком темпе, то никто уже не сможет натянуть на себя пояса тех моделей, которые нам только что демонстрировались. Только манекенщицы, смешавшиеся с нашей толпой, еще заботятся о своей талии и деликатно сгрызают по одному-два безобидных печеньица.
Соня не отстает от меня ни на шаг, окружая меня своей заботой. Безусловно, она положила на меня глаз. Если говорить точнее, то я знаю, что ей бросилось в глаза, которые прикованы ко мне. Я спрашиваю её, не могу ли получить рюмку водки.
– Вы любите водку, малышка?
– Да, то есть... я признаюсь вам, что еще ни разу в жизни её не пробовала... но считаю, что, будучи журналистом...
– Ну, хорошо...
Она делает знак одной из официанток:
– Водки... Для нас двоих.
Та отмеряет нам по солидной порции. Я пью. Это не имеет вкуса, пьётся как вода, вода необычайной прозрачности, но которая сразу согревает вам желудок и создает какое-то особое чувство блаженства.
Соня ставит на поднос свою рюмку, которую она опорожнила не хуже любого сапёра.
– Ну как, малышка? Ваше мнение? Я ей его сообщаю.
– У меня, – говорит Соня, – есть водка намного лучше этой.
Она напоминает мне одного типа, который хотел затащить меня к себе посмотреть его японские эстампы. Но я, зная то, что я знаю, не сомневаюсь в том, что дело здесь идет совсем о другом.
Я заливаюсь смехом:
– Конечно, мадам, может быть, когда-нибудь я попрошу вас пригласить меня к себе.
– Называйте меня Соня, – говорит она, – если вас это, конечно, не шокирует.
– О! Нет.
– А вы, как вас зовут? Вы мне сказали, но я забыла. Вы не представляете себе, как это утомительно подготовить такую коллекцию. Месяцами живем на одних нервах, и когда приходит завершающий день, то еще хуже. Мы буквально валимся с ног.
– Элен, – говорю я.
– Ах да, правда! Элен.
Она повторяет моё имя. Может быть, для удовольствия. Может быть, по другой причине.
– Довольны ли вы тем, что видели здесь, Элен? – допытывается она.
– О, да!
– Поможет ли это вам написать хорошую статью для вашего журнала?
– Я надеюсь.
– И когда она пойдет?
– О! Это не к спеху. Меня просто испытывают. Я не думаю, что это предназначено для печати.
– Да, да, конечно... А скажите, к примеру, репортаж... полный репортаж... о производстве белья высшего качества, он вас заинтересовал бы?
– Во всяком случае... безусловно, это заинтересовало бы наших читателей... особенно, если будет сопровождаться фотографиями... Но необходимо также, чтобы это заинтересовало моего главного редактора.
– О! Это, безусловно, его заинтересует. Я сказала о полном репортаже. Но, может быть, это не совсем то, что нужно... То, что нужно... и я могла бы вам предоставить необходимые детали... такой парижский репортаж. Скорей анекдотическая, чем технологическая сторона вопроса, вы понимаете, о чем речь? Что-нибудь вроде... вроде вот этой книги, которую написал один из ваших великих модельеров Поль Пауре и которая называлась... которая называлась...
– "Шокируя клиентуру", – говорю я.
– Да, да! Именно так. Я уверена, что вашего главного редактора это заинтересует.
– Мне надо будет его спросить.
– Деточка, сразу видно, что вы дебютируете. Представьте ему вашу заготовку, она ему, безусловно, понравится, и он отдаст её на доработку другому редактору, более известному, чем вы. Нужно только, чтобы вы принесли ему хороший материал. Я подумаю об этом.
И затем она меняет тему разговора.
Время идет. Уже почти не осталось печенья, пирожных, сэндвичей, и большая часть приглашенных ушла... может быть, на другой коктейль. Мадам Эльвира Прентис унесена этой первой волной отлива, и я чувствую большое облегчение.
Понемногу другие дамы также удаляются, остаются всего лишь трое, разговаривающих с Наташей, а также её пристяжная – длинная жердь, искоса поглядывающая на три оставшихся печенья в ожидании момента, когда одна из собеседниц возьмет одно, чтобы тут же решить судьбу следующего на очереди. Соня и я обмениваемся все более и более вялыми репликами. Наконец, три печенья исчезают, и три задержавшиеся дамы – тоже. Наташа сопровождает их до лестницы. Я поднимаюсь со своего кресла и говорю:
– Прекрасно, Соня, я была счастлива познакомиться с вами и надеюсь, что мы еще встретимся. Но сейчас мне нужно идти.
– Нет, – говорит Соня.
Она почти кричит, и я смущенно гляжу на нее. Она придает своему лицу любезный вид, улыбается, жеманится и говорит своей вернувшейся компаньонше:
– Наташа, дорогая, я уже представила вам эту юную персону, не правда ли? Элен.
Наташа утвердительно кивает головой. Она слишком хорошо воспитана, чтобы сказать мне: "А вы чего еще тут околачиваетесь? Здесь больше нечего жрать". Но она только думает так, причем по-русски, что, наверняка, здорово повышает крепость выражений.
– Мадемуазель – начинающая журналистка, – объясняет Соня. – Я думала...
Дальше она говорит, что она думала: репортаж в парижском стиле, типа диалога между воздушным бюстгальтером и трусиками с воланами.
– Я совершенно дошла, – говорит Наташа и валится в первое попавшееся кресло. – Я дошла. И просто мечтаю помочь вашей молодой подруге...
– Да, безусловно, – замечает Соня, – это будет для нас небольшой рекламой.
– Я дошла, – повторяет Наташа.
Она поднимается, идет к опустошенному буфету, который убирают официантки, берет стакан, бутылку водки и позволяет себе хорошую казачью порцию. Затем смотрит на меня и говорит:
– В другой день, если вы не против, я расскажу вам все возможные анекдоты, которые только можно себе представить... и, поверьте мне, особенно пикантные, но сегодня я дошла до ручки.
– Я тоже вся как поломанная, – говорит Соня, – да к тому же еще эта грозовая атмосфера, эта подготовка коллекции, эта презентация, лихорадочная атмосфера – убийственно. Но вы знаете, Наташа, как я с этим борюсь, если я не хочу болеть целую неделю. Мне нужно что-то отвлекающее, чтобы снять мою усталость. Мадемуазель Элен явилась как раз кстати, чтобы создать для меня это отвлекающее средство, помочь мне расслабиться. Рассказать ей любопытные детали нашей профессии, дать ей нужные элементы для газетной статьи... или для серии оригинальных статей... я чувствую, что это будет мне во благо. Почему бы нам не пригласить её к себе на ужин?
Она поворачивается ко мне:
– Вы свободны? Я отвечаю, что да.
– Ну, хорошо, всё должно устроиться. Что скажете вы, дорогая Наташа?
Наташа, которая уже успела принять еще порцию водки, сваливается в другое кресло. Возможно, первое было недостаточно комфортабельным. Она делает рукой жест, означающий, что она дошла и что ей наплевать на все.
– Делайте, как хотите, Соня. Я никогда не смогу понять этот способ лечения: снимать одну усталость другой. Но в конце концов, если у вас такой темперамент... Но не рассчитывайте, что я буду оживлять вашу беседу. Я чувствую, что засну над своей тарелкой, спасибо еще, что я способна вести машину.
– Прекрасно, – говорит Соня, – вы увидите, что присутствие гостьи пойдет и вам на пользу, Наташа.
– Сомневаюсь. Я уже сплю.
– Но нет же, нет!
– Что за день! Но что поделать, такая уж профессия.
– Я позвоню Ольге, чтобы она добавила один прибор.
– Подождите, – вопит Наташа. – Не будьте же русской до неприличия. А вы подумали, как мадемуазель вернется в Париж?
– Поезда ходят до часу ночи, а от нас до станции два шага.
– Вы живете далеко? – спрашиваю я.
– В Со. Вы знаете?
– Да, но еще лучше я знаю Робинсон. Я часто ходила туда танцевать.
– А! Робинсон! – вежливо говорит Наташа.
– Извините меня, – говорит Соня и выходит. Наташа испускает душераздирающий вздох.
– Наверно, вы находите нас эксцентричными, импульсивными, не правда ли?
И, не давая мне времени ответить, она вздыхает еще раз и добавляет:
– Это по-русски. И еще две русские особенности – словоохотливость и гостеприимство. Вас ждут? Я не хочу сказать, именно сейчас. Сегодня ночью?
– Никто меня не ждет. Я могу распоряжаться всей ночью, как мне заблагорассудится.
– Прекрасно, тем лучше для вас, малышка, поскольку я очень сомневаюсь, что вы поймаете ваш поезд, даже этот последний, в час ночи. Вы не знаете, что это такое – затеять дискуссию с русской. Это самые болтливые люди на земле, а при условии, что поблизости стоит самовар, они практически остановиться не могут, и часы бегут так, что вы и не заметите. Когда приедем ко мне, я скажу Ольге, чтобы она приготовила комнату для гостей.
– Я не хотела бы вам мешать...
– Вы мне не помешаете. Я дошла, говорю я вам, и рано пойду спать. Я попрошу вас только меня извинить и не сердиться. Соня в вас влюбилась, не знаю почему. Это каприз, такое часто на неё находит, когда она устала. Я ей не перечу, а то еще, чего доброго, она впадет в депрессию. Она очень устала, и, кроме всего прочего, в последнее время она стала странной. Ничего особенного в этом нет, ведь мы потеряли свои корни...
Облачко ностальгии туманит её взгляд:
– Странности – наш удел...
Она встает, опрокидывает еще одну рюмку водки и садится.
– Если она во что бы то ни стало хочет вас пригласить на ужин и рассказывать анекдоты, то это её право. Теперь... я уже вам сказала, что она капризна. Поэтому не удивляйтесь, если по прибытии в Со она вас тут же ото шлет, по воле другого каприза. Это вещи из области возможного.
Я повторяю:
– Я не хотела бы вам мешать...
Она повторяет в свою очередь, что я её не стесню, и что она будет страшно огорчена, если я, приняв приглашение, затем его отвергну. Ей не хочется идти против Сониных капризов.
Тут возвращается Соня.
– Ну вот, – говорит она. – Ольгу я предупредила.
Она направляется к буфету, хватает бутылку и наливает себе щедрую порцию. После небольшого колебания я в свою очередь подхожу к буфету. Если хорошенько подумать, то вторая рюмка этого спиртного мне никак не повредит.
VIII
Хозяйка приёма продолжает передвигаться из одного края салона в другой, и было бы странно, если бы мы с ней в какой-то момент не столкнулись. Что и происходит.
Соня меня представляет. Я бормочу своё имя как можно тише, и они относят это на счет общеизвестной застенчивости дебютанток, затем с ободряющей улыбкой Наташа нас покидает, все такая же порхающая, раскатывая "р" и покачивая бедрами.
Соня устраивает меня вблизи подиума, где есть еще несколько свободных кресел, очевидно, зарезервированных для почетных гостей. Она спрашивает, устроит ли меня это место, я отвечаю утвердительно, и она удаляется в свою очередь.
Я провожаю её взглядом, исподволь наблюдая, как она останавливается то тут, то там, чтобы перекинуться словечком с знакомыми. Какое-то непонятное чувство охватывает меня. Я открываю сумку, достаю губную помаду и наугад подправляю свой макияж. Мой взгляд машинально падает на содержимое сумки.
Непроизвольно я попала в точку. Мы обе – Соня и я – очень чувствительны, и нам надо прийти к взаимопониманию к великой пользе Нестора Бурмы.
* * *
Постепенно пустоты заполняются, вокруг меня нет больше свободных мест, и презентация коллекции начинается с небольшим опозданием. Прежде всего мадам Наташа нас балует трехъязычным спичем. Первый по-французски с русским акцентом, второй по-английски с французским и третий по-немецки не поймешь с каким. Затем она дает сигнал к началу, и на подиуме появляется длиннющая жердь, которая и начинает объявлять модели. Кстати, ей самой не вредно было бы приобрести (хоть здесь, хоть у конкурентов) какой-нибудь бюстгальтер для украшения фигуры. По подиуму дефилирует всё, что может удовлетворить самый изысканный вкус (я говорю о моделях). Все они невероятно соблазнительны, манекенщицы тоже прелестны. Я хохочу в душе, как дурочка, воображая себе физиономию детектива-тирана, когда я буду все это ему описывать. Но я ему не сообщу, какие волнующие и бесстыдные корсеты я выбрала для самой себя.В какой-то момент я чувствую как бы чуждое присутствие у себя за спиной и вздрагиваю. Не Эльвира ли это случайно? Решившись встретить лицом к лицу всё на свете, я оборачиваюсь. Это не Эльвира. Это мадам Соня, которая уселась в свободное кресло и не смогла удержаться, чтобы не вперить в меня такой взгляд, что я почувствовала его тяжесть на своем затылке. Наши взгляды встречаются, она старается смягчить свой, однако, медовым он у неё не получается, и она мне улыбается.
По окончании все присутствующие считают уместным выразить свой экстаз соответствующим гомоном, удавшимся на славу. Поначалу восторг выражался как бы подетально, синхронно с темпом парада-алле, сейчас же публика демонстрирует экстаз-резюме. Наташа, Соня и длинная жердь принимают поздравления и комплименты, отвечая на них любезностями. Подле меня, необъятная мамаша шепчет своей подруге тех же габаритов (десять грамм разницы туда-сюда), что она выбрала себе корсет "Желаньице". Зная, для какого размера талии была задумана эта новинка, я едва удерживаюсь, чтобы не прыснуть со смеху.
– А сейчас, дамы и дорогие подруги, – объявляет Наташа, – мы просим вас пройти в соседний салон.
Публика не проходит, она туда бросается. Там стоит буфет, за которым четыре буфетчицы, одетые в бело-розовую униформу, стоят почти по стойке "смирно". В вазах из тонкого фарфора, на серебряных блюдах высятся пирамиды пирожков, пирожных, миниатюрных сэндвичей и т. п. В качестве напитков предлагаются фруктовые соки, содовая, черри, шартрез. Я замечаю также – принадлежность к России обязывает – графины с водкой.
Звенят стаканы; пирожки, недавно вынутые из печных пастей, попадают в другие. Высота пирамид растаяла наполовину прямо на глазах. Если дело и дальше пойдет в таком темпе, то никто уже не сможет натянуть на себя пояса тех моделей, которые нам только что демонстрировались. Только манекенщицы, смешавшиеся с нашей толпой, еще заботятся о своей талии и деликатно сгрызают по одному-два безобидных печеньица.
Соня не отстает от меня ни на шаг, окружая меня своей заботой. Безусловно, она положила на меня глаз. Если говорить точнее, то я знаю, что ей бросилось в глаза, которые прикованы ко мне. Я спрашиваю её, не могу ли получить рюмку водки.
– Вы любите водку, малышка?
– Да, то есть... я признаюсь вам, что еще ни разу в жизни её не пробовала... но считаю, что, будучи журналистом...
– Ну, хорошо...
Она делает знак одной из официанток:
– Водки... Для нас двоих.
Та отмеряет нам по солидной порции. Я пью. Это не имеет вкуса, пьётся как вода, вода необычайной прозрачности, но которая сразу согревает вам желудок и создает какое-то особое чувство блаженства.
Соня ставит на поднос свою рюмку, которую она опорожнила не хуже любого сапёра.
– Ну как, малышка? Ваше мнение? Я ей его сообщаю.
– У меня, – говорит Соня, – есть водка намного лучше этой.
Она напоминает мне одного типа, который хотел затащить меня к себе посмотреть его японские эстампы. Но я, зная то, что я знаю, не сомневаюсь в том, что дело здесь идет совсем о другом.
Я заливаюсь смехом:
– Конечно, мадам, может быть, когда-нибудь я попрошу вас пригласить меня к себе.
– Называйте меня Соня, – говорит она, – если вас это, конечно, не шокирует.
– О! Нет.
– А вы, как вас зовут? Вы мне сказали, но я забыла. Вы не представляете себе, как это утомительно подготовить такую коллекцию. Месяцами живем на одних нервах, и когда приходит завершающий день, то еще хуже. Мы буквально валимся с ног.
– Элен, – говорю я.
– Ах да, правда! Элен.
Она повторяет моё имя. Может быть, для удовольствия. Может быть, по другой причине.
– Довольны ли вы тем, что видели здесь, Элен? – допытывается она.
– О, да!
– Поможет ли это вам написать хорошую статью для вашего журнала?
– Я надеюсь.
– И когда она пойдет?
– О! Это не к спеху. Меня просто испытывают. Я не думаю, что это предназначено для печати.
– Да, да, конечно... А скажите, к примеру, репортаж... полный репортаж... о производстве белья высшего качества, он вас заинтересовал бы?
– Во всяком случае... безусловно, это заинтересовало бы наших читателей... особенно, если будет сопровождаться фотографиями... Но необходимо также, чтобы это заинтересовало моего главного редактора.
– О! Это, безусловно, его заинтересует. Я сказала о полном репортаже. Но, может быть, это не совсем то, что нужно... То, что нужно... и я могла бы вам предоставить необходимые детали... такой парижский репортаж. Скорей анекдотическая, чем технологическая сторона вопроса, вы понимаете, о чем речь? Что-нибудь вроде... вроде вот этой книги, которую написал один из ваших великих модельеров Поль Пауре и которая называлась... которая называлась...
– "Шокируя клиентуру", – говорю я.
– Да, да! Именно так. Я уверена, что вашего главного редактора это заинтересует.
– Мне надо будет его спросить.
– Деточка, сразу видно, что вы дебютируете. Представьте ему вашу заготовку, она ему, безусловно, понравится, и он отдаст её на доработку другому редактору, более известному, чем вы. Нужно только, чтобы вы принесли ему хороший материал. Я подумаю об этом.
И затем она меняет тему разговора.
Время идет. Уже почти не осталось печенья, пирожных, сэндвичей, и большая часть приглашенных ушла... может быть, на другой коктейль. Мадам Эльвира Прентис унесена этой первой волной отлива, и я чувствую большое облегчение.
Понемногу другие дамы также удаляются, остаются всего лишь трое, разговаривающих с Наташей, а также её пристяжная – длинная жердь, искоса поглядывающая на три оставшихся печенья в ожидании момента, когда одна из собеседниц возьмет одно, чтобы тут же решить судьбу следующего на очереди. Соня и я обмениваемся все более и более вялыми репликами. Наконец, три печенья исчезают, и три задержавшиеся дамы – тоже. Наташа сопровождает их до лестницы. Я поднимаюсь со своего кресла и говорю:
– Прекрасно, Соня, я была счастлива познакомиться с вами и надеюсь, что мы еще встретимся. Но сейчас мне нужно идти.
– Нет, – говорит Соня.
Она почти кричит, и я смущенно гляжу на нее. Она придает своему лицу любезный вид, улыбается, жеманится и говорит своей вернувшейся компаньонше:
– Наташа, дорогая, я уже представила вам эту юную персону, не правда ли? Элен.
Наташа утвердительно кивает головой. Она слишком хорошо воспитана, чтобы сказать мне: "А вы чего еще тут околачиваетесь? Здесь больше нечего жрать". Но она только думает так, причем по-русски, что, наверняка, здорово повышает крепость выражений.
– Мадемуазель – начинающая журналистка, – объясняет Соня. – Я думала...
Дальше она говорит, что она думала: репортаж в парижском стиле, типа диалога между воздушным бюстгальтером и трусиками с воланами.
– Я совершенно дошла, – говорит Наташа и валится в первое попавшееся кресло. – Я дошла. И просто мечтаю помочь вашей молодой подруге...
– Да, безусловно, – замечает Соня, – это будет для нас небольшой рекламой.
– Я дошла, – повторяет Наташа.
Она поднимается, идет к опустошенному буфету, который убирают официантки, берет стакан, бутылку водки и позволяет себе хорошую казачью порцию. Затем смотрит на меня и говорит:
– В другой день, если вы не против, я расскажу вам все возможные анекдоты, которые только можно себе представить... и, поверьте мне, особенно пикантные, но сегодня я дошла до ручки.
– Я тоже вся как поломанная, – говорит Соня, – да к тому же еще эта грозовая атмосфера, эта подготовка коллекции, эта презентация, лихорадочная атмосфера – убийственно. Но вы знаете, Наташа, как я с этим борюсь, если я не хочу болеть целую неделю. Мне нужно что-то отвлекающее, чтобы снять мою усталость. Мадемуазель Элен явилась как раз кстати, чтобы создать для меня это отвлекающее средство, помочь мне расслабиться. Рассказать ей любопытные детали нашей профессии, дать ей нужные элементы для газетной статьи... или для серии оригинальных статей... я чувствую, что это будет мне во благо. Почему бы нам не пригласить её к себе на ужин?
Она поворачивается ко мне:
– Вы свободны? Я отвечаю, что да.
– Ну, хорошо, всё должно устроиться. Что скажете вы, дорогая Наташа?
Наташа, которая уже успела принять еще порцию водки, сваливается в другое кресло. Возможно, первое было недостаточно комфортабельным. Она делает рукой жест, означающий, что она дошла и что ей наплевать на все.
– Делайте, как хотите, Соня. Я никогда не смогу понять этот способ лечения: снимать одну усталость другой. Но в конце концов, если у вас такой темперамент... Но не рассчитывайте, что я буду оживлять вашу беседу. Я чувствую, что засну над своей тарелкой, спасибо еще, что я способна вести машину.
– Прекрасно, – говорит Соня, – вы увидите, что присутствие гостьи пойдет и вам на пользу, Наташа.
– Сомневаюсь. Я уже сплю.
– Но нет же, нет!
– Что за день! Но что поделать, такая уж профессия.
– Я позвоню Ольге, чтобы она добавила один прибор.
– Подождите, – вопит Наташа. – Не будьте же русской до неприличия. А вы подумали, как мадемуазель вернется в Париж?
– Поезда ходят до часу ночи, а от нас до станции два шага.
– Вы живете далеко? – спрашиваю я.
– В Со. Вы знаете?
– Да, но еще лучше я знаю Робинсон. Я часто ходила туда танцевать.
– А! Робинсон! – вежливо говорит Наташа.
– Извините меня, – говорит Соня и выходит. Наташа испускает душераздирающий вздох.
– Наверно, вы находите нас эксцентричными, импульсивными, не правда ли?
И, не давая мне времени ответить, она вздыхает еще раз и добавляет:
– Это по-русски. И еще две русские особенности – словоохотливость и гостеприимство. Вас ждут? Я не хочу сказать, именно сейчас. Сегодня ночью?
– Никто меня не ждет. Я могу распоряжаться всей ночью, как мне заблагорассудится.
– Прекрасно, тем лучше для вас, малышка, поскольку я очень сомневаюсь, что вы поймаете ваш поезд, даже этот последний, в час ночи. Вы не знаете, что это такое – затеять дискуссию с русской. Это самые болтливые люди на земле, а при условии, что поблизости стоит самовар, они практически остановиться не могут, и часы бегут так, что вы и не заметите. Когда приедем ко мне, я скажу Ольге, чтобы она приготовила комнату для гостей.
– Я не хотела бы вам мешать...
– Вы мне не помешаете. Я дошла, говорю я вам, и рано пойду спать. Я попрошу вас только меня извинить и не сердиться. Соня в вас влюбилась, не знаю почему. Это каприз, такое часто на неё находит, когда она устала. Я ей не перечу, а то еще, чего доброго, она впадет в депрессию. Она очень устала, и, кроме всего прочего, в последнее время она стала странной. Ничего особенного в этом нет, ведь мы потеряли свои корни...
Облачко ностальгии туманит её взгляд:
– Странности – наш удел...
Она встает, опрокидывает еще одну рюмку водки и садится.
– Если она во что бы то ни стало хочет вас пригласить на ужин и рассказывать анекдоты, то это её право. Теперь... я уже вам сказала, что она капризна. Поэтому не удивляйтесь, если по прибытии в Со она вас тут же ото шлет, по воле другого каприза. Это вещи из области возможного.
Я повторяю:
– Я не хотела бы вам мешать...
Она повторяет в свою очередь, что я её не стесню, и что она будет страшно огорчена, если я, приняв приглашение, затем его отвергну. Ей не хочется идти против Сониных капризов.
Тут возвращается Соня.
– Ну вот, – говорит она. – Ольгу я предупредила.
Она направляется к буфету, хватает бутылку и наливает себе щедрую порцию. После небольшого колебания я в свою очередь подхожу к буфету. Если хорошенько подумать, то вторая рюмка этого спиртного мне никак не повредит.
VIII
РАССКАЗ ЭЛЕН (продолжение)
Мы покидаем магазин в десятом часу и садимся в Наташину машину. Это шикарный автомобиль с откидывающимся верхом на шесть персон – три места впереди и три сзади. Я сажусь между двумя русскими. За рулем Наташа.
Гроза, которая надвигалась уже тогда, когда я прибыла на бульвар Османн, до сих пор еще не разразилась и по-прежнему висит над Парижем. Влажный воздух давит, а, может быть, это я не в своей тарелке. Но не думаю... Налицо объективные признаки грозовой обстановки. Свинцовое небо, например.
Мы выезжаем из Парижа через Шатийон. Соня выражает удивление. Это не обычный путь. Наташа отвечает, что эта девочка (она кивает головой в мою сторону) упомянула Робинсон, а это навело её на мысль, что ей надо повидать кого-то (имени я не разобрала) в этом районе.
Мы пересекаем Шатийон, Фонтеней-сюр-Роз.
Подул ветер, горячий, неприятный, поднимающий отвратительную пыль. Небо не светлеет, постепенно наступает ночь.
В Робинсоне женщины, которую хотела видеть Наташа, дома нет. Мы окончательно берем направление на Со и въезжаем в этот город по улице Удан, болтая без умолку о том, о сем.
– А вот и Со, – говорю я, подчиняясь странному желанию, которое порой на нас находит, провозглашать совершенно очевидные вещи.
И поскольку мы проезжаем мимо муниципального кладбища, скромного и незаметного, но местонахождение которого мне известно, я считаю своим долгом добавить:
– Здесь, в Со, похоронен один очень известный человек.
Наташа вдруг резко дергает руль, и мы чуть не вылетаем на тротуар. Она выравнивает машину и роняет несколько слов по-русски, ругательства, по всей вероятности.
– Я же вам говорила, что я дошла, – сообщает она, замедляя ход. – Я засыпаю за рулем... Ну ничего, мы уже почти приехали...
Она зевает:
– Так что вы сказали насчет известного человека?
– Я имела в виду Валентина Дезоссе, – говорю я. – Вы знаете, кто это?
– Танцор из "Мулен Руж"? Ну и что?
– Он был похоронен на кладбище Со в склепе семьи Реноден. Мало кто об этом знает.
– Я тоже не знала.
– Валентин был из семьи Реноденов. Его брат был здесь нотариусом.
– Вы знаете массу вещей, – говорит Соня.
– Ну, в общем-то я журналистка, не правда ли? Начинающая, конечно, но кое-что мне всё же известно...
– Очень интересно, – говорит Наташа.
Она испускает усталый вздох и сосредоточивается на управлении автомобилем, чтобы не превысить скорость и не повторить недавний занос на тротуар.
Мы пересекаем перекресток, едем вдоль городского сада с чахлой растительностью и теннисным кортом, затем поворачиваем налево в широкую улицу, обсаженную пышными деревьями. Справа и слева видны только богатые кокетливые виллы с окнами, украшенными весенними цветами. Потом поворачиваем направо, и я читаю на голубой табличке с облупленной эмалью от постоянного прицельного швыряния камней: "Бульвар Жан-Буре". Наташа останавливается перед домом под номером 21.
Дом отделен от улицы садом с забором, обвитым плющом. Это трёхэтажное строение нормандского стиля с обведенными белой краской окнами и увенчанное живописными мансардами. Дом красиво выделяется на фоне больших и очень красивых деревьев.
– Ну вот, – говорит Соня.
Она выходит из машины, я следую за ней. Наташа, вопреки правилам, дважды давит на клаксон, нарушая покой этого загородного пейзажа. На сигнал за решетчатой калиткой появляется человек и выходит на тротуар. Он держится очень прямо. У него квадратный подбородок, выдающиеся скулы, голубые глаза и морщины, каких врагу не пожелаешь. На нем зеленоватая кепка, не очень юный коричневый свитер (однако, не такой старый, как он сам), брюки цвета хаки с обвисшими и обтрепанными боковыми карманами. Мне приходит на ум, что передо мной обломок врангелевской армии, одетый в обноски американского солдата, но смеха это у меня не вызывает. Он снимает кепку и произносит по-русски какую-то фразу, по-видимому, приветственную. Соня и Наташа отвечают ему, потом Наташа отдает мужчине ключ. Он идет открыть железные ворота гаража. В то время, как Наташа заводит автомашину в гараж, мы с Соней проходим в калитку. До меня доносится глухой раскатистый звук.
– Я думаю, что мы прибыли как раз вовремя, – говорю я.
Соня вопросительно смотрит на меня.
– Вот и гроза.
– Гроза? – отвечает она. – Ах, да! Этот шум? Это не гроза. Это метро линии Со. Пути проходят по другую сторону... позади нашего дома.
– Во всяком случае, думаю, что недолго осталось ждать.
Я указываю на деревья, которые яростный ветер начинает резко пригибать при каждом порыве. По небу несутся черные тучи, а на горизонте толпятся все новые и новые массы облаков.
Соня пожимает плечами:
– В доме дождь не идет, – говорит она мне.
И мы направляемся к нему, поскрипывая гравием, которым усыпана аллея.
Она не добавляет, что дошла до ручки, видимо, понимая, что в конце концов мы это уразумели. Она падает в кресло, снимает свои туфли, потирая ногу о ногу, и испускает глубокий вздох. Потом притягивает к себе шкатулку, достает из нее табак и трубку, еще более мощную, чем трубка Нестора, украшенная бычьей головой. Потом набивает трубку, раскуривает ее и блаженно затягивается:
– Вот, чего я не могу себе позволить днем, – говорит она.
И смотрит на меня:
– Можно подумать, что это вас удивляет.
Я смущенно улыбаюсь:
– Право...
– Ладно, ладно, – говорит Соня. – Не притворяйтесь наивнее, чем вы есть на самом деле. Не хотите попробовать?
– Покурить трубку?
– А почему бы нет?
– Нет, спасибо.
И чтобы мне не воткнули ее насильно в рот, я поспешно закуриваю сигарету. Поняв мой маневр, Наташа заливается смехом. Успокоившись, она оборачивается к Соне:
– Пойдите скажите, пожалуйста, Ольге, чтобы она поторапливалась. Я не собираюсь поздно ложиться спать.
Соня отправляется на кухню. Наташа молчит, сладострастно пыхтя трубкой. Я с любопытством оглядываю гостиную. Она хорошо обставлена, в чем ничего нет удивительного, поскольку у Наташи, по-видимому, неплохое состояние, но мое особое внимание привлекает витрина, занимающая всю поверхность одной стены и содержащая добрую дюжину военных костюмов.
– Униформа гвардейского полка и казачьей сотни с Дона, – объясняет хозяйка дома, от которой не ускользнуло ни одно из моих движений. – Это маленький музей. И такой не один. Многие из наших коллекционируют такие реликвии.
– Можно садиться за стол, – объявляет Соня, возвращаясь.
Наташа оставляет свою трубку, кресло, туфли и в чулках отправляется ужинать в столовую. Мы идем вслед за ней.
– Ну, что ж, – говорит Наташа. – Это назревало уже давно.
– Теперь будет лучше, – отвечаю я.
– Вы думаете?
Она отодвигает свою тарелку и зевает:
– Лучше или нет, мне все равно. Это уж не помешает мне спать. Мне не помешает спать даже землетрясение... Правда, Соня?
– М-м, – ворчит та.
У нее клонится голова. Может быть, в знак утверждения. Может быть, просто потому, что она засыпает.
– Моя дорогая Соня! Наташа смеется усталым смехом:
– Ее лечение провалилось. Она рассчитывала на вас, чтобы снять усталость, а сваливается раньше меня... Разве я не говорила вам, что она капризна? Каприз заставил ее пригласить вас. А как только она приехала, её это больше не забавляет.
Она зевает, встает, волоча ноги, идет к окну, по-прежнему в одних чулках, и смотрит, как идет дождь. Потом подходит ко мне:
– Я очень огорчена, – говорит она, – что не... Её фраза теряется, проглоченная зевотой.
– О! Ничего, – говорю я. – Я ничуть не сожалею, что приехала. Я... Я была незнакома с русской кухней.
– А вам понравилось?
– Да, правда.
– Ну что ж, тем лучше...
Она указывает мне на Соню, развалившуюся на своем стуле.
– Пусть она поспит. Я покажу вам комнату для гостей.
Я начинаю протестовать. Она прерывает меня:
– Я прошу вас. Это такая мелочь. Я не могу отпустить вас под таким дождем. И тем более не могу проводить вас до Парижа на автомашине. Я слишком вымоталась. Позвольте мне приютить вас и, тем самым, извинить Сонину глупость.
Я ничего не отвечаю и соглашаюсь, кивнув головой. Нестор Бурма мне ведь рекомендовал подружиться с обеими женщинами, проникнуть в их мир. Я думаю, что мне это удалось. Я только спрашиваю себя о том, куда это меня приведет. Мое вдохновение иссякло. В конце концов, я все же выявила, какую женщину шантажирует Чанг Пу. Это лучше, чем ничего.
– Вот сюда, – говорит Наташа.
За окном по-прежнему льет дождь. Мелкий и монотонный дождь, который бьет по весенней листве деревьев. (Комната выходит в сад и в маленький лесок, который тянется за домом.) Не считая этого шелеста, полная тишина обволакивает большую виллу, погруженную в сон. Ветер стих. Мелкий дождь, монотонный... монотонный. Незаметно я погружаюсь в мягкую дремоту...
...Я смотрю на себя в зеркало шкафа. Шкаф открывается, и оттуда выходит белокурая женщина (Наташа?), одетая в казачий мундир. Этот мундир превращается в одежду парижского полицейского, а белокурая женщина приобретает черты Нестора Бурмы. Своей белой палочкой мой шеф дотрагивается до зеркала, в которое я продолжаю любоваться. Оно разбивается с ужасающим грохотом... как при взрыве... как при ударе грома...
Я недолго дремала.
Я так подпрыгиваю в постели, что едва не сваливаюсь с неё. Лиловый свет озаряет комнату, отражается в зеркале шкафа. На этот раз это настоящая гроза. Она разражается с огромной яростью над самым домом.
Маленький дождь гасит большой ветер, но сильный дождь поднимает бурю. Тем временем вспыхивают молнии и гремит гром, одновременно порыв яростного ветра бьет в окно и открывает его. Штора дергается и раздувается. Ледяной воздух проникает в комнату. Я бросаюсь к окну, но запутываюсь в занавеске. Ветер швыряет на меня огромную массу дождя. И так как моя прекрасная ночная рубашка водопроницаема... Наконец, мне удается схватить обе оконные рамы, соединить их, и я поворачиваю шпингалет, чтобы закрепить получше. И перевожу дух. И вот тогда снова сверкает молния, освещая, как днем, своим ядовитым сиреневым светом перебаламученный пейзаж, который открывается моим глазам за окном.
Мы покидаем магазин в десятом часу и садимся в Наташину машину. Это шикарный автомобиль с откидывающимся верхом на шесть персон – три места впереди и три сзади. Я сажусь между двумя русскими. За рулем Наташа.
Гроза, которая надвигалась уже тогда, когда я прибыла на бульвар Османн, до сих пор еще не разразилась и по-прежнему висит над Парижем. Влажный воздух давит, а, может быть, это я не в своей тарелке. Но не думаю... Налицо объективные признаки грозовой обстановки. Свинцовое небо, например.
Мы выезжаем из Парижа через Шатийон. Соня выражает удивление. Это не обычный путь. Наташа отвечает, что эта девочка (она кивает головой в мою сторону) упомянула Робинсон, а это навело её на мысль, что ей надо повидать кого-то (имени я не разобрала) в этом районе.
Мы пересекаем Шатийон, Фонтеней-сюр-Роз.
Подул ветер, горячий, неприятный, поднимающий отвратительную пыль. Небо не светлеет, постепенно наступает ночь.
В Робинсоне женщины, которую хотела видеть Наташа, дома нет. Мы окончательно берем направление на Со и въезжаем в этот город по улице Удан, болтая без умолку о том, о сем.
– А вот и Со, – говорю я, подчиняясь странному желанию, которое порой на нас находит, провозглашать совершенно очевидные вещи.
И поскольку мы проезжаем мимо муниципального кладбища, скромного и незаметного, но местонахождение которого мне известно, я считаю своим долгом добавить:
– Здесь, в Со, похоронен один очень известный человек.
Наташа вдруг резко дергает руль, и мы чуть не вылетаем на тротуар. Она выравнивает машину и роняет несколько слов по-русски, ругательства, по всей вероятности.
– Я же вам говорила, что я дошла, – сообщает она, замедляя ход. – Я засыпаю за рулем... Ну ничего, мы уже почти приехали...
Она зевает:
– Так что вы сказали насчет известного человека?
– Я имела в виду Валентина Дезоссе, – говорю я. – Вы знаете, кто это?
– Танцор из "Мулен Руж"? Ну и что?
– Он был похоронен на кладбище Со в склепе семьи Реноден. Мало кто об этом знает.
– Я тоже не знала.
– Валентин был из семьи Реноденов. Его брат был здесь нотариусом.
– Вы знаете массу вещей, – говорит Соня.
– Ну, в общем-то я журналистка, не правда ли? Начинающая, конечно, но кое-что мне всё же известно...
– Очень интересно, – говорит Наташа.
Она испускает усталый вздох и сосредоточивается на управлении автомобилем, чтобы не превысить скорость и не повторить недавний занос на тротуар.
Мы пересекаем перекресток, едем вдоль городского сада с чахлой растительностью и теннисным кортом, затем поворачиваем налево в широкую улицу, обсаженную пышными деревьями. Справа и слева видны только богатые кокетливые виллы с окнами, украшенными весенними цветами. Потом поворачиваем направо, и я читаю на голубой табличке с облупленной эмалью от постоянного прицельного швыряния камней: "Бульвар Жан-Буре". Наташа останавливается перед домом под номером 21.
Дом отделен от улицы садом с забором, обвитым плющом. Это трёхэтажное строение нормандского стиля с обведенными белой краской окнами и увенчанное живописными мансардами. Дом красиво выделяется на фоне больших и очень красивых деревьев.
– Ну вот, – говорит Соня.
Она выходит из машины, я следую за ней. Наташа, вопреки правилам, дважды давит на клаксон, нарушая покой этого загородного пейзажа. На сигнал за решетчатой калиткой появляется человек и выходит на тротуар. Он держится очень прямо. У него квадратный подбородок, выдающиеся скулы, голубые глаза и морщины, каких врагу не пожелаешь. На нем зеленоватая кепка, не очень юный коричневый свитер (однако, не такой старый, как он сам), брюки цвета хаки с обвисшими и обтрепанными боковыми карманами. Мне приходит на ум, что передо мной обломок врангелевской армии, одетый в обноски американского солдата, но смеха это у меня не вызывает. Он снимает кепку и произносит по-русски какую-то фразу, по-видимому, приветственную. Соня и Наташа отвечают ему, потом Наташа отдает мужчине ключ. Он идет открыть железные ворота гаража. В то время, как Наташа заводит автомашину в гараж, мы с Соней проходим в калитку. До меня доносится глухой раскатистый звук.
– Я думаю, что мы прибыли как раз вовремя, – говорю я.
Соня вопросительно смотрит на меня.
– Вот и гроза.
– Гроза? – отвечает она. – Ах, да! Этот шум? Это не гроза. Это метро линии Со. Пути проходят по другую сторону... позади нашего дома.
– Во всяком случае, думаю, что недолго осталось ждать.
Я указываю на деревья, которые яростный ветер начинает резко пригибать при каждом порыве. По небу несутся черные тучи, а на горизонте толпятся все новые и новые массы облаков.
Соня пожимает плечами:
– В доме дождь не идет, – говорит она мне.
И мы направляемся к нему, поскрипывая гравием, которым усыпана аллея.
* * *
– Наконец-то немного отдыха, – говорит Наташа.Она не добавляет, что дошла до ручки, видимо, понимая, что в конце концов мы это уразумели. Она падает в кресло, снимает свои туфли, потирая ногу о ногу, и испускает глубокий вздох. Потом притягивает к себе шкатулку, достает из нее табак и трубку, еще более мощную, чем трубка Нестора, украшенная бычьей головой. Потом набивает трубку, раскуривает ее и блаженно затягивается:
– Вот, чего я не могу себе позволить днем, – говорит она.
И смотрит на меня:
– Можно подумать, что это вас удивляет.
Я смущенно улыбаюсь:
– Право...
– Ладно, ладно, – говорит Соня. – Не притворяйтесь наивнее, чем вы есть на самом деле. Не хотите попробовать?
– Покурить трубку?
– А почему бы нет?
– Нет, спасибо.
И чтобы мне не воткнули ее насильно в рот, я поспешно закуриваю сигарету. Поняв мой маневр, Наташа заливается смехом. Успокоившись, она оборачивается к Соне:
– Пойдите скажите, пожалуйста, Ольге, чтобы она поторапливалась. Я не собираюсь поздно ложиться спать.
Соня отправляется на кухню. Наташа молчит, сладострастно пыхтя трубкой. Я с любопытством оглядываю гостиную. Она хорошо обставлена, в чем ничего нет удивительного, поскольку у Наташи, по-видимому, неплохое состояние, но мое особое внимание привлекает витрина, занимающая всю поверхность одной стены и содержащая добрую дюжину военных костюмов.
– Униформа гвардейского полка и казачьей сотни с Дона, – объясняет хозяйка дома, от которой не ускользнуло ни одно из моих движений. – Это маленький музей. И такой не один. Многие из наших коллекционируют такие реликвии.
– Можно садиться за стол, – объявляет Соня, возвращаясь.
Наташа оставляет свою трубку, кресло, туфли и в чулках отправляется ужинать в столовую. Мы идем вслед за ней.
* * *
За едой не очень весело. Подает нам Ольга, старая служанка, которая понимает только русский язык, да еще при условии, если ей громко кричат в ухо, ибо она глуха. Это не красит обстановку. Но необходимость криком отдавать приказания, наверно, мешает Наташе и Соне заснуть над тарелками. Усталость, которую удалось побороть на какое-то время, возвращается, и обе хозяйки фирмы, по-видимому, не в состоянии ей больше противиться. Правда, Соня попыталась было рассказать мне несколько анекдотов (знаменитые обещанные анекдоты), но без жара. Я грустно задаю себе вопрос, что я тут делаю. У меня впечатление, что я провалилась начисто со своей миссией. Однако... На меня находит предательское оцепенение. Я встряхиваюсь и, кажется, начинаю что-то соображать. Резкий порыв ветра бьет по окну плохо закрепленным ставнем, дождь льет, как при потопе. Электричество мигает. В отдалении я слышу долгое громыханье, несомненно на этот раз вызванное не линией метро Со.– Ну, что ж, – говорит Наташа. – Это назревало уже давно.
– Теперь будет лучше, – отвечаю я.
– Вы думаете?
Она отодвигает свою тарелку и зевает:
– Лучше или нет, мне все равно. Это уж не помешает мне спать. Мне не помешает спать даже землетрясение... Правда, Соня?
– М-м, – ворчит та.
У нее клонится голова. Может быть, в знак утверждения. Может быть, просто потому, что она засыпает.
– Моя дорогая Соня! Наташа смеется усталым смехом:
– Ее лечение провалилось. Она рассчитывала на вас, чтобы снять усталость, а сваливается раньше меня... Разве я не говорила вам, что она капризна? Каприз заставил ее пригласить вас. А как только она приехала, её это больше не забавляет.
Она зевает, встает, волоча ноги, идет к окну, по-прежнему в одних чулках, и смотрит, как идет дождь. Потом подходит ко мне:
– Я очень огорчена, – говорит она, – что не... Её фраза теряется, проглоченная зевотой.
– О! Ничего, – говорю я. – Я ничуть не сожалею, что приехала. Я... Я была незнакома с русской кухней.
– А вам понравилось?
– Да, правда.
– Ну что ж, тем лучше...
Она указывает мне на Соню, развалившуюся на своем стуле.
– Пусть она поспит. Я покажу вам комнату для гостей.
Я начинаю протестовать. Она прерывает меня:
– Я прошу вас. Это такая мелочь. Я не могу отпустить вас под таким дождем. И тем более не могу проводить вас до Парижа на автомашине. Я слишком вымоталась. Позвольте мне приютить вас и, тем самым, извинить Сонину глупость.
Я ничего не отвечаю и соглашаюсь, кивнув головой. Нестор Бурма мне ведь рекомендовал подружиться с обеими женщинами, проникнуть в их мир. Я думаю, что мне это удалось. Я только спрашиваю себя о том, куда это меня приведет. Мое вдохновение иссякло. В конце концов, я все же выявила, какую женщину шантажирует Чанг Пу. Это лучше, чем ничего.
– Вот сюда, – говорит Наташа.
* * *
Вот уже больше часа, как я ворочаюсь в постели гостевой комнаты, подвергая жестокому испытанию совершенно новую роскошную ночную рубашку, которую Наташа сочла нужным непременно одолжить мне. Заснуть мне никак не удается... Возможно также, что бессознательно я к этому не очень стремлюсь... И однако... Боже мой! До чего же я устала, и я тоже. Несомненно, это нервное напряжение. Я встаю, зажигаю свет и иду полюбоваться на себя в зеркало. Это очень красивая и элегантная ночная рубашка. Немнущаяся. Тем лучше. Когда я получу ту долю с выигрыша по Национальной лотерее, которая мне причитается, я куплю себе дюжину таких. Я зеваю, гашу свет и снова укладываюсь в постель.За окном по-прежнему льет дождь. Мелкий и монотонный дождь, который бьет по весенней листве деревьев. (Комната выходит в сад и в маленький лесок, который тянется за домом.) Не считая этого шелеста, полная тишина обволакивает большую виллу, погруженную в сон. Ветер стих. Мелкий дождь, монотонный... монотонный. Незаметно я погружаюсь в мягкую дремоту...
...Я смотрю на себя в зеркало шкафа. Шкаф открывается, и оттуда выходит белокурая женщина (Наташа?), одетая в казачий мундир. Этот мундир превращается в одежду парижского полицейского, а белокурая женщина приобретает черты Нестора Бурмы. Своей белой палочкой мой шеф дотрагивается до зеркала, в которое я продолжаю любоваться. Оно разбивается с ужасающим грохотом... как при взрыве... как при ударе грома...
Я недолго дремала.
Я так подпрыгиваю в постели, что едва не сваливаюсь с неё. Лиловый свет озаряет комнату, отражается в зеркале шкафа. На этот раз это настоящая гроза. Она разражается с огромной яростью над самым домом.
Маленький дождь гасит большой ветер, но сильный дождь поднимает бурю. Тем временем вспыхивают молнии и гремит гром, одновременно порыв яростного ветра бьет в окно и открывает его. Штора дергается и раздувается. Ледяной воздух проникает в комнату. Я бросаюсь к окну, но запутываюсь в занавеске. Ветер швыряет на меня огромную массу дождя. И так как моя прекрасная ночная рубашка водопроницаема... Наконец, мне удается схватить обе оконные рамы, соединить их, и я поворачиваю шпингалет, чтобы закрепить получше. И перевожу дух. И вот тогда снова сверкает молния, освещая, как днем, своим ядовитым сиреневым светом перебаламученный пейзаж, который открывается моим глазам за окном.