Страница:
Я выползла в коридор. Чистота стерильная, как в операционной, и ни одного указателя!!! Все массивные дубовые двери на одно лицо и все как одна заперты. Я потянула носом, чтобы сориентироваться по запаху.
Пустой номер! Не пахнет ни хлоркой, ни туалетным дезодорантом. Похоже, на административном этаже туалет либо отсутствует вовсе, либо находится в кабинете главного врача больницы.
Мне стало не по себе. Странная она какая-то, эта Михайловская больница. Чисто, пусто, безлюдно, как на космическом корабле из американского фантастического фильма — полное впечатление чего-то потустороннего.
Я дохромала до лифта и поднялась этажом выше, в травматологическое отделение.
Совсем другое дело — в меру обшарпанно, в меру грязно.
Разодранный линолеум, замызганные, выкрашенные красочкой цвета детской неожиданности стены, плотно уставленный койками коридор и стойкий запах карболки — обычное травматологическое отделение обычной муниципальной больницы.
— Скажите, пожалуйста, — направилась я к женщине, лежащей недалеко от входа, и замерла.
На кровати спала Люська.
Вот жизнь! Недавно она была жива и здорова, строила планы, а теперь лежит в травматологическом отделении. Правильно говорится: «Человек предполагает, а бог располагает!»
— Люся?!
Бледная, изможденная, непохожая на себя, с заострившимся носиком и спутанными волосами Люсенька Обуваева никак на мое обращение не отреагировала.
— Люся?! — Я подошла поближе. — Люсь? Люся-а!!!!!!! — завыла я в голос, осознав, что Люська мертва.
— Чего орать?! Все одно не слышит. — По моим ногам хлестнула грязная мокрая тряпка из серой мешковины. — Орет, как обосравшись! — Дыхнув перегаром, подвыпившая санитарка принялась старательно возить шваброй прямо у моих ног.
Я поспешно отступила в сторону:
— Врач уже был?
— Тебя дожидался! Тоже мне, командирша! Явилась, не запылилась. Придут в отделение без бахил и командуют. Читать надо! Объявление внизу видела?!
— Да, конечно, извините меня, пожалуйста, — потерянно лепетала я, заливаясь слезами. — Я… Нет, это невозможно, господи, Люсенька, как же это, как же так!
— Ладно тебе убиваться, — неожиданно смягчилась пьянчужка. — Слезами горю не поможешь. Ты, эта, денег лучше дай! Мало ли что! — туманно пояснила она, не сводя глаз с моей сумочки, и торопливо добавила:
— Тетя Роза меня зовут, если что.
— Денег? Да, конечно, денег. Сколько? — обрадовалась я, что хоть что-то могу сделать для Люськи.
Тетя Роза многозначительно пожала плечами:
— Сколько, сколько? Ты кто ей будешь-то?
— Я? Наташа. То есть подруга, — поправилась я.
— Подру-уга? — делано удивленно переспросила санитарка, искренне наслаждаясь своей властью. — Хороша подруга, нечего сказать. Баба третий день лежит без сознания, а ты только-только навестить соизволила.
— Но я не знала, — завела было я свою старую песенку, да так и застыла с протянутой рукой. — То есть.., как — без сознания?! Я не ослышалась, вы сказали — она без сознания?! — грозно переспросила я.
Не ожидавшая такого напора тетя Роза поспешно выхватила у меня приготовленные пятьсот рублей, сунула их в карман и, подобострастно причитая, засуетилась вокруг Люськи.
— Правильно поняла — без сознания. Обязательно без сознания! Еще бы не без сознания! Почитай, все три дня так и лежит без сознания, и не покушала за все время ни разу, и вообще, — как заведенная бубнила она, протирая никелированную спинку кровати. — Я вот присматриваю тута за ней. Подойду, послушаю. Живой человек все ж таки, мало ли чего понадобится.
— То есть вы хотите сказать, что Люся жива?! — не веря собственным ушам, на всякий случай еще раз уточнила я.
— Жива, матушка, жива, живее не бывает.
— Жива — и лежит здесь, в коридоре травматологического отделения? — взорвалась я. — Безобразие! Что вы мне голову морочите? Где врач? Где заведующий отделением? Почему пациентка, потерявшая сознание, лежит здесь, в коридоре, а не в отделении интенсивной терапии?! Она ведь так умереть может!
— Мы что, мы люди маленькие!
— Правильно, — возмутилась я, — перевести больную в отделение реанимации — это не в вашей компетенции. Этого от вас никто и не требует. Но уложить-то ее по-человечески вы могли? У нее ведь и руки, и ноги затекли. Неужели не видите? — Решительно отстранив в сторону превратившуюся в соляной столб тетю Розу, я подошла к Люсе и начала осторожно распрямлять ее вывернутые в локтевых суставах и изогнутые под немыслимым углом руки.
Глава 10
Глава 11
Пустой номер! Не пахнет ни хлоркой, ни туалетным дезодорантом. Похоже, на административном этаже туалет либо отсутствует вовсе, либо находится в кабинете главного врача больницы.
Мне стало не по себе. Странная она какая-то, эта Михайловская больница. Чисто, пусто, безлюдно, как на космическом корабле из американского фантастического фильма — полное впечатление чего-то потустороннего.
Я дохромала до лифта и поднялась этажом выше, в травматологическое отделение.
Совсем другое дело — в меру обшарпанно, в меру грязно.
Разодранный линолеум, замызганные, выкрашенные красочкой цвета детской неожиданности стены, плотно уставленный койками коридор и стойкий запах карболки — обычное травматологическое отделение обычной муниципальной больницы.
— Скажите, пожалуйста, — направилась я к женщине, лежащей недалеко от входа, и замерла.
На кровати спала Люська.
Вот жизнь! Недавно она была жива и здорова, строила планы, а теперь лежит в травматологическом отделении. Правильно говорится: «Человек предполагает, а бог располагает!»
— Люся?!
Бледная, изможденная, непохожая на себя, с заострившимся носиком и спутанными волосами Люсенька Обуваева никак на мое обращение не отреагировала.
— Люся?! — Я подошла поближе. — Люсь? Люся-а!!!!!!! — завыла я в голос, осознав, что Люська мертва.
— Чего орать?! Все одно не слышит. — По моим ногам хлестнула грязная мокрая тряпка из серой мешковины. — Орет, как обосравшись! — Дыхнув перегаром, подвыпившая санитарка принялась старательно возить шваброй прямо у моих ног.
Я поспешно отступила в сторону:
— Врач уже был?
— Тебя дожидался! Тоже мне, командирша! Явилась, не запылилась. Придут в отделение без бахил и командуют. Читать надо! Объявление внизу видела?!
— Да, конечно, извините меня, пожалуйста, — потерянно лепетала я, заливаясь слезами. — Я… Нет, это невозможно, господи, Люсенька, как же это, как же так!
— Ладно тебе убиваться, — неожиданно смягчилась пьянчужка. — Слезами горю не поможешь. Ты, эта, денег лучше дай! Мало ли что! — туманно пояснила она, не сводя глаз с моей сумочки, и торопливо добавила:
— Тетя Роза меня зовут, если что.
— Денег? Да, конечно, денег. Сколько? — обрадовалась я, что хоть что-то могу сделать для Люськи.
Тетя Роза многозначительно пожала плечами:
— Сколько, сколько? Ты кто ей будешь-то?
— Я? Наташа. То есть подруга, — поправилась я.
— Подру-уга? — делано удивленно переспросила санитарка, искренне наслаждаясь своей властью. — Хороша подруга, нечего сказать. Баба третий день лежит без сознания, а ты только-только навестить соизволила.
— Но я не знала, — завела было я свою старую песенку, да так и застыла с протянутой рукой. — То есть.., как — без сознания?! Я не ослышалась, вы сказали — она без сознания?! — грозно переспросила я.
Не ожидавшая такого напора тетя Роза поспешно выхватила у меня приготовленные пятьсот рублей, сунула их в карман и, подобострастно причитая, засуетилась вокруг Люськи.
— Правильно поняла — без сознания. Обязательно без сознания! Еще бы не без сознания! Почитай, все три дня так и лежит без сознания, и не покушала за все время ни разу, и вообще, — как заведенная бубнила она, протирая никелированную спинку кровати. — Я вот присматриваю тута за ней. Подойду, послушаю. Живой человек все ж таки, мало ли чего понадобится.
— То есть вы хотите сказать, что Люся жива?! — не веря собственным ушам, на всякий случай еще раз уточнила я.
— Жива, матушка, жива, живее не бывает.
— Жива — и лежит здесь, в коридоре травматологического отделения? — взорвалась я. — Безобразие! Что вы мне голову морочите? Где врач? Где заведующий отделением? Почему пациентка, потерявшая сознание, лежит здесь, в коридоре, а не в отделении интенсивной терапии?! Она ведь так умереть может!
— Мы что, мы люди маленькие!
— Правильно, — возмутилась я, — перевести больную в отделение реанимации — это не в вашей компетенции. Этого от вас никто и не требует. Но уложить-то ее по-человечески вы могли? У нее ведь и руки, и ноги затекли. Неужели не видите? — Решительно отстранив в сторону превратившуюся в соляной столб тетю Розу, я подошла к Люсе и начала осторожно распрямлять ее вывернутые в локтевых суставах и изогнутые под немыслимым углом руки.
Глава 10
Неожиданно Люся очутилась в незнакомой, глубокой долине и увидела перед собой тропинку, по обочине которой росли кусты, усыпанные сказочными белыми цветами. Была теплая летняя ночь. Яркое южное небо усыпано звездами. Звезд множество, они теснятся, не умещаются на небосклоне и падают вниз бесшумным дождем.
Непроницаемая темнота не пугала. Люся чувствовала себя превосходно и была совершенно спокойна. Появилось ощущение легкости, уюта и умиротворенности. Это было удивительно.
Она пошла по тропинке.
Послышался перезвон, как будто китайские колокольчики звенят на ветру. Звон колокольчиков завораживал и манил.
Люся побежала быстрее и в конце тропинки оказалась вдруг в безмолвной пустоте, где вся ее жизнь промелькнула перед ней.
Яркие образные картины прошлого разворачивались по порядку и стремительно проносились мимо. Кадры сменяли друг друга, как в кинофильме, который крутят слишком быстро.
Она увидела себя трехлетним ребенком.
Тесная, ободранная комната в старом, покосившемся доме на окраине Стрельны. Стойкий запах сивухи, грязного белья и немытых тел. От круглой железной печки веет могильной стужей. Печь не топлена несколько дней.
Люська в доме одна. Она замерзла и хочет есть. Хлебные крошки с пола голодная девочка подобрала еще вчера, тогда же был пойман и съеден последний, заторможенный от холода таракан.
Родители Люси — пьяницы. Три дня назад отправились они на поиски выпивки. Ушли и пропали. Приблудились к какой-нибудь развеселой компании, пьют, гуляют, про дочку и думать забыли. Им не привыкать. Дети в этой семье появлялись и исчезали, как в калейдоскопе. Люсю мама родила пятнадцатой по счету.
— Поскребыш! — захлебываясь от самодовольства, хрипло смеялась мать, похлопывая себя по тощему животу. — Мой только глянет — меня тут же тошнить. Готово. Понесла. А все потому, что абортов ни в жисть не делала. Грех!
Мутный взгляд осоловелых блекло-голубых глаз, кипит, пузырится в уголках рта густая, белая слюна, сальные от грязи волосы стянуты круглой аптечной резинкой в жидкий мышиный хвостик, любимую прическу российских алкоголичек.
Одним словом — нелюдь!
Старшие дети давным-давно живут отдельно. Отчий дом вспоминают как страшный сон. Младших органы опеки определили в детский дом. Лишь до маленькой Люси никому нет дела.
А может, и не знает никто о Люсином существовании, не заметили люди добрые, закрутившись в житейской суете, что родилась у плодовитой четы Обуваевых еще одна кровинушка горемычная.
Каким чудом удалось ей тогда выйти из комнаты и открыть тяжелую входную дверь, обитую для тепла старым ватным одеялом, Люська сказать не может. Помнит только, как захлебнулась, закашлялась, вдохнув густого мартовского воздуха, и медленно поползла по талому снегу к калитке.
Из собачьей будки, что у самых ворот, выбежала ей навстречу Найда, большая лохматая дворняга.
Псина приласкала и успокоила, вылизала своим шершавым языком заплаканное личико ребенка, помогла забраться в будку.
Здесь, в старой собачьей конуре, и нашла Люся пристанище. Найда стала ее кормилицей. Девочка, словно щенок, научилась отыскивать в мохнатом брюхе сосок и пить собачье молоко. А повзрослев, грызла на пару с дворнягой косточки, которые та выискивала по всей Стрельнс.
Наконец родителей Люси лишили родительских прав. Девочку отдали в школу-интернат.
Несчастного истощенного ребенка пришлось обучать самым элементарным навыкам. Люся предпочитала сидеть по-собачьи, бегала на четвереньках, а эмоции выражала лаем.
Люсенька усваивала все быстро и очень скоро догнала в развитии своих сверстников, превратившись из дикой девочки-собачки в опрятного сообразительного ребенка.
Из старых повадок остались лишь необыкновенная гибкость да умение сидеть, подогнув под себя ноги, или сворачиваться в клубок.
В интернате жилось ей неплохо. Учиться нравилось, кормили сытно, воспитатели не обижали, с девочками она ладила. Ладила, и только.
Дружбы, задушевной, искренней, настоящей девчоночьей дружбы у Люси не было. Она переживала, плакала втихомолку, тяготясь своим одиночеством, но подружиться ни с кем из детдомовских так и не сумела.
Ситуация изменилась, когда Люся выросла и превратилась в бойкую приатекательную особу. С одиночеством было покончено. Девушкой она оказалась влюбчивой, с мужским полом общий язык находила легко и романы крутила напропапую.
Первое серьезное увлечение случилось у нее в пятнадцать лет. Школу к тому времени она уже окончила и училась в ПТУ, на штукатуршицу.
Парень был очень хороший, очень красивый и очень Люсю любил. Только вот продолжался их страстный роман недолго. Возлюбленного призвали в армию.
Люсенька проводила его, как полагается: плакала, обещала, что дождется и что письма будет писать каждый день. И правда писала. Целый месяц. А потом вдруг взяла и влюбилась в другого.
Влюбилась — себе на беду.
Мужчина ее мечты оказался никчемным самовлюбленным болваном. Пока обхаживал, золотые горы сулил. Говорил, что любит, что поженятся сразу, как только ей восемнадцать стукнет, мол, зачем нам, заинька, эти долбаные резинки, если мы, считай, почти что муж и жена.
Почти, да не почти! Сама, конечно, виновата. Развесила уши, как самая последняя дурочка, все ему позволяла, вот и залетела.
Поначалу беременность эта Люську не испугала. Все равно ведь жениться собирались. Поженятся прямо сейчас. Чего волынку тянуть? Беременных и в шестнадцать расписывают. Она это точно знает. Надо только справку от гинеколога в ЗАГС принести, и порядок! Есть основание для заключения брака.
Раз залетела, значит, так надо, и незачем слюни распускать и носом хлюпать. Все что ни делается — все к лучшему. В обшаге-то ей не больно сладко живется. Восемь девчонок в одной комнате. А у жениха своя жилплощадь имеется. Крохотная, правда, комнатенка в бараке без удобств, но зато своя. Собственная.
Люська поторопилась будущего папашу обрадовать: мол, беременная я.
— Правда? — слегка удивился возлюбленный, купил ей мороженое и, сославшись на занятость, запрыгнул на ходу в троллейбус, посулив, что заскочит завтра.
Не заскочил. Дружки сказали, уехал в командировку. На БАМ. Срочно. На полгода.
Люська и тогда еще не поняла, что ее бросили. Расстроилась, правда, не без этого. Но только чуть-чуть, самую малость. Работа есть работа. Командировка — это не навсегда. Из командировок возвращаются. А полгода — не такой уж и большой срок. Успеют еще расписаться. Платье она себе заранее сшила. С пышными оборками, размахаистое, на вырост, чтоб живот в глаза не бросался, когда регистрироваться пойдут.
Невеста без места!
Пелена с глаз спала, когда схватки начались. Уже в роддоме. Только тогда осознала Люська, что как ни крути, а будет она матерью-одиночкой.
Мальчик родился семимесячным. Кило семьсот всего. Сморщенный весь, ледащий — в чем душа держится? Не приведи, господи! Очень тогда Люся плакала, боялась, что ребенок не выживет.
Бог миловал, выправился ее сыночек.
Стал малыш в весе прибавлять — их на выписку. Люська в слезы. Идти-то некуда! Комендантша в общежитии, когда «Скорую» ей вызывала, строго-настрого наказывала, что с ребенком обратно не пустит. Не положено.
Отказаться от мальчика у Люськи и в мыслях не было. Сама — сирота при живых родителях.
Думала, она думала и надумала. Одна у нее дорога — в Стрельну. На поклон к мамаше. Может, пустит. Люська слышала, папаня преставился, хватанул с бодуна водки паленой. Царство ему небесное.
Взяла Люсенька своего сыночка, завернутого в казенное одеяло, и на трамвай. Тридцать шестой номер. За три копейки до самой Стрельны довозит.
Едет она, в окно смотрит, ни о чем не думает. Страшно думать. Что будет, если откажет ей маманя?
Вдруг она уже не одна, а с сожителем. Свинья грязи найдет!
Трамвай уже к кольцу подошел, выходить пора, а у нее ноги не идут. Опустила монетку, билетик оторвала и поехала обратно в город.
Три круга она так сделала, пока на одной из остановок не вошел в вагон Юрий Иванович.
Люська его сразу узнала. По этюднику. Дядя Юра у них в интернате истопником работал, в котельной, а еще он был художником. Картины писал, настоящие, маслом, и ребят учил рисовать. Тех, конечно, кто сам хотел. Добрый мужик, ничего не скажешь.
Обрадовалась она ему, как родному. Положение-то безвыходное. Ребенка кормить пора, а в трамвае холодно. Враз застудишься, грудницу схватишь. Да и неловко как-то на людях рассупониваться.
Ребенок пищит, молоко чует, а молока, будь оно неладно, уже столько скопилось, что груди словно иголками покалывает, ажио мороз по коже. Короче, кинулась Люсенька к дяде Юре и все ему рассказала. Тот пригласил к себе. Она согласилась. Так они с сыном оказались в квартире на Греческом.
Про замужество она тогда и не думала. Вы что?! Юрий Иванович ей в отцы годился. Хотела только первое время перебиться, а там видно будет. Только вот жизнь рассудила иначе.
Была у дяди Юры мачеха — Клеопатра Ивановна. Так вот эта самая тетка Клепа так в Люськиного сыночка вцепилась, что никакого с ней сладу не было. — Мой внучонок, и все тут! — кричит. — Он и похож-то весь на Юрика. Наша порода! Вылитый Шестерня! Не хотите, чтоб все чин чинарем, чтобы расписаться и жить по-людски — ляд с вами! Живите, как хотите! Сходитесь, разводитесь, только мальчика я вам все равно не отдам. Держите рот корытом! — И кастрюлей со щами об пол как жахнет!
Юрий Иванович, тот с мачехой вообще никогда не спорил, все по ее указке делал.
Не стала спорить и Люся. От добра добра не ищут!
Юрий Иванович с Люсенькой расписались. Сына назвали Ванечкой. Началась семейная жизнь.
К хозяйству и ребенку тетя Клепа молодую не подпускала. Сама справлялась. Волей-неволей пришлось Люське посвятить себя мужу. Без дела сидеть скучно.
И музой, япона мать, для него стала, и сподвижницей. Это ведь она, Люся, надумала, что мужнины картины продавать можно. Чего добру пропадать? Надумала и свекровушку свою уговорила. А там уж дело за малым стало.
Тетя Клепа так на пасынка навалилась, что не отвертишься.
Тот лишь рукой махнул:
— Делайте, что хотите!
Люське только того и надо. Ноги в руки — и на площадь Островского.
В те годы у решетки Катькиного садика настоящая художественная выставка-продажа была. Вот и Люсенька пристроилась там торговать. Другой раз погода такая, что хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, а ей все нипочем. Стоит, посмеивается да на все лады нахваливает полотна своего благоверного.
Юрий Иванович картины свои раньше и Не показывал никому, разве что ребятишкам в интернате. Прямо бука букой был, а не человек. Люся же — девушка открытая, общительная, живо со всеми художниками с площади Островского перезнакомилась, подружилась и мужа на стезю праведную наставила. На самом деле художником Юрий Иванович был замечательным, ему только веры в свои силы не хватало. А тут, в кругу единомышленников, он словно второе дыхание почувствовал. Стал выставлять свои работы, его заметили, приняли в Художественный фонд и даже персональную мастерскую выделили.
Только недолго Люсенька успехам мужа радовалась. Не создана она, видно, для семейной жизни.
Порченая.
Пошла с сыном на Новогоднюю елку в ДК Горького — и влюбилась. В клоуна.
Правду сказать, с Юрием Ивановичем страстной любви у нее никогда не было. Так… Уважала она его, конечно. Благодарна была. Само собой. И только.
А тут так ее забрало! Япона мать! Вынь да положь ей этого шустрого озорного бабника с нагловатой ухмылкой и шальными глазами. Все мысли — только о нем.
Никто не нужен! Ни муж, ни сын!
Знала ведь, что Ванечку ей тетя Клепа ни за что не отдаст, знала и все равно ушла. Как будто затмение на нее тогда нашло. Все бросила.
Надо сказать, правильно тогда сделала, что отступилась. Не стала Ванечку забирать. С тетей Клепой ему по-любому лучше было, чем с ней, с матерью. Шутка ли, вся жизнь на колесах!
Новая Люсина симпатия был артистом разговорного жанра (конферанс, клоунада) и работал в областной филармонии.
Япона мать, не жизнь, а сплошные гастроли! По каким только медвежьим углам не мотались они с концертами. Люсенька, между прочим, тоже стала артисткой. Любовник пристроил, чтобы хлеб даром не ела.
Номер у нее был классный. Женщина-змея назывался. Она его хорошо делала. Легко, без напряга. Как будто вовсе была без костей. Еще бы — столько лет в собачьей будке, клубком свернувшись, провела. Вот где пригодилась ей собачья выучка Найды.
Непроницаемая темнота не пугала. Люся чувствовала себя превосходно и была совершенно спокойна. Появилось ощущение легкости, уюта и умиротворенности. Это было удивительно.
Она пошла по тропинке.
Послышался перезвон, как будто китайские колокольчики звенят на ветру. Звон колокольчиков завораживал и манил.
Люся побежала быстрее и в конце тропинки оказалась вдруг в безмолвной пустоте, где вся ее жизнь промелькнула перед ней.
Яркие образные картины прошлого разворачивались по порядку и стремительно проносились мимо. Кадры сменяли друг друга, как в кинофильме, который крутят слишком быстро.
Она увидела себя трехлетним ребенком.
Тесная, ободранная комната в старом, покосившемся доме на окраине Стрельны. Стойкий запах сивухи, грязного белья и немытых тел. От круглой железной печки веет могильной стужей. Печь не топлена несколько дней.
Люська в доме одна. Она замерзла и хочет есть. Хлебные крошки с пола голодная девочка подобрала еще вчера, тогда же был пойман и съеден последний, заторможенный от холода таракан.
Родители Люси — пьяницы. Три дня назад отправились они на поиски выпивки. Ушли и пропали. Приблудились к какой-нибудь развеселой компании, пьют, гуляют, про дочку и думать забыли. Им не привыкать. Дети в этой семье появлялись и исчезали, как в калейдоскопе. Люсю мама родила пятнадцатой по счету.
— Поскребыш! — захлебываясь от самодовольства, хрипло смеялась мать, похлопывая себя по тощему животу. — Мой только глянет — меня тут же тошнить. Готово. Понесла. А все потому, что абортов ни в жисть не делала. Грех!
Мутный взгляд осоловелых блекло-голубых глаз, кипит, пузырится в уголках рта густая, белая слюна, сальные от грязи волосы стянуты круглой аптечной резинкой в жидкий мышиный хвостик, любимую прическу российских алкоголичек.
Одним словом — нелюдь!
Старшие дети давным-давно живут отдельно. Отчий дом вспоминают как страшный сон. Младших органы опеки определили в детский дом. Лишь до маленькой Люси никому нет дела.
А может, и не знает никто о Люсином существовании, не заметили люди добрые, закрутившись в житейской суете, что родилась у плодовитой четы Обуваевых еще одна кровинушка горемычная.
Каким чудом удалось ей тогда выйти из комнаты и открыть тяжелую входную дверь, обитую для тепла старым ватным одеялом, Люська сказать не может. Помнит только, как захлебнулась, закашлялась, вдохнув густого мартовского воздуха, и медленно поползла по талому снегу к калитке.
Из собачьей будки, что у самых ворот, выбежала ей навстречу Найда, большая лохматая дворняга.
Псина приласкала и успокоила, вылизала своим шершавым языком заплаканное личико ребенка, помогла забраться в будку.
Здесь, в старой собачьей конуре, и нашла Люся пристанище. Найда стала ее кормилицей. Девочка, словно щенок, научилась отыскивать в мохнатом брюхе сосок и пить собачье молоко. А повзрослев, грызла на пару с дворнягой косточки, которые та выискивала по всей Стрельнс.
Наконец родителей Люси лишили родительских прав. Девочку отдали в школу-интернат.
Несчастного истощенного ребенка пришлось обучать самым элементарным навыкам. Люся предпочитала сидеть по-собачьи, бегала на четвереньках, а эмоции выражала лаем.
Люсенька усваивала все быстро и очень скоро догнала в развитии своих сверстников, превратившись из дикой девочки-собачки в опрятного сообразительного ребенка.
Из старых повадок остались лишь необыкновенная гибкость да умение сидеть, подогнув под себя ноги, или сворачиваться в клубок.
В интернате жилось ей неплохо. Учиться нравилось, кормили сытно, воспитатели не обижали, с девочками она ладила. Ладила, и только.
Дружбы, задушевной, искренней, настоящей девчоночьей дружбы у Люси не было. Она переживала, плакала втихомолку, тяготясь своим одиночеством, но подружиться ни с кем из детдомовских так и не сумела.
Ситуация изменилась, когда Люся выросла и превратилась в бойкую приатекательную особу. С одиночеством было покончено. Девушкой она оказалась влюбчивой, с мужским полом общий язык находила легко и романы крутила напропапую.
Первое серьезное увлечение случилось у нее в пятнадцать лет. Школу к тому времени она уже окончила и училась в ПТУ, на штукатуршицу.
Парень был очень хороший, очень красивый и очень Люсю любил. Только вот продолжался их страстный роман недолго. Возлюбленного призвали в армию.
Люсенька проводила его, как полагается: плакала, обещала, что дождется и что письма будет писать каждый день. И правда писала. Целый месяц. А потом вдруг взяла и влюбилась в другого.
Влюбилась — себе на беду.
Мужчина ее мечты оказался никчемным самовлюбленным болваном. Пока обхаживал, золотые горы сулил. Говорил, что любит, что поженятся сразу, как только ей восемнадцать стукнет, мол, зачем нам, заинька, эти долбаные резинки, если мы, считай, почти что муж и жена.
Почти, да не почти! Сама, конечно, виновата. Развесила уши, как самая последняя дурочка, все ему позволяла, вот и залетела.
Поначалу беременность эта Люську не испугала. Все равно ведь жениться собирались. Поженятся прямо сейчас. Чего волынку тянуть? Беременных и в шестнадцать расписывают. Она это точно знает. Надо только справку от гинеколога в ЗАГС принести, и порядок! Есть основание для заключения брака.
Раз залетела, значит, так надо, и незачем слюни распускать и носом хлюпать. Все что ни делается — все к лучшему. В обшаге-то ей не больно сладко живется. Восемь девчонок в одной комнате. А у жениха своя жилплощадь имеется. Крохотная, правда, комнатенка в бараке без удобств, но зато своя. Собственная.
Люська поторопилась будущего папашу обрадовать: мол, беременная я.
— Правда? — слегка удивился возлюбленный, купил ей мороженое и, сославшись на занятость, запрыгнул на ходу в троллейбус, посулив, что заскочит завтра.
Не заскочил. Дружки сказали, уехал в командировку. На БАМ. Срочно. На полгода.
Люська и тогда еще не поняла, что ее бросили. Расстроилась, правда, не без этого. Но только чуть-чуть, самую малость. Работа есть работа. Командировка — это не навсегда. Из командировок возвращаются. А полгода — не такой уж и большой срок. Успеют еще расписаться. Платье она себе заранее сшила. С пышными оборками, размахаистое, на вырост, чтоб живот в глаза не бросался, когда регистрироваться пойдут.
Невеста без места!
Пелена с глаз спала, когда схватки начались. Уже в роддоме. Только тогда осознала Люська, что как ни крути, а будет она матерью-одиночкой.
Мальчик родился семимесячным. Кило семьсот всего. Сморщенный весь, ледащий — в чем душа держится? Не приведи, господи! Очень тогда Люся плакала, боялась, что ребенок не выживет.
Бог миловал, выправился ее сыночек.
Стал малыш в весе прибавлять — их на выписку. Люська в слезы. Идти-то некуда! Комендантша в общежитии, когда «Скорую» ей вызывала, строго-настрого наказывала, что с ребенком обратно не пустит. Не положено.
Отказаться от мальчика у Люськи и в мыслях не было. Сама — сирота при живых родителях.
Думала, она думала и надумала. Одна у нее дорога — в Стрельну. На поклон к мамаше. Может, пустит. Люська слышала, папаня преставился, хватанул с бодуна водки паленой. Царство ему небесное.
Взяла Люсенька своего сыночка, завернутого в казенное одеяло, и на трамвай. Тридцать шестой номер. За три копейки до самой Стрельны довозит.
Едет она, в окно смотрит, ни о чем не думает. Страшно думать. Что будет, если откажет ей маманя?
Вдруг она уже не одна, а с сожителем. Свинья грязи найдет!
Трамвай уже к кольцу подошел, выходить пора, а у нее ноги не идут. Опустила монетку, билетик оторвала и поехала обратно в город.
Три круга она так сделала, пока на одной из остановок не вошел в вагон Юрий Иванович.
Люська его сразу узнала. По этюднику. Дядя Юра у них в интернате истопником работал, в котельной, а еще он был художником. Картины писал, настоящие, маслом, и ребят учил рисовать. Тех, конечно, кто сам хотел. Добрый мужик, ничего не скажешь.
Обрадовалась она ему, как родному. Положение-то безвыходное. Ребенка кормить пора, а в трамвае холодно. Враз застудишься, грудницу схватишь. Да и неловко как-то на людях рассупониваться.
Ребенок пищит, молоко чует, а молока, будь оно неладно, уже столько скопилось, что груди словно иголками покалывает, ажио мороз по коже. Короче, кинулась Люсенька к дяде Юре и все ему рассказала. Тот пригласил к себе. Она согласилась. Так они с сыном оказались в квартире на Греческом.
Про замужество она тогда и не думала. Вы что?! Юрий Иванович ей в отцы годился. Хотела только первое время перебиться, а там видно будет. Только вот жизнь рассудила иначе.
Была у дяди Юры мачеха — Клеопатра Ивановна. Так вот эта самая тетка Клепа так в Люськиного сыночка вцепилась, что никакого с ней сладу не было. — Мой внучонок, и все тут! — кричит. — Он и похож-то весь на Юрика. Наша порода! Вылитый Шестерня! Не хотите, чтоб все чин чинарем, чтобы расписаться и жить по-людски — ляд с вами! Живите, как хотите! Сходитесь, разводитесь, только мальчика я вам все равно не отдам. Держите рот корытом! — И кастрюлей со щами об пол как жахнет!
Юрий Иванович, тот с мачехой вообще никогда не спорил, все по ее указке делал.
Не стала спорить и Люся. От добра добра не ищут!
Юрий Иванович с Люсенькой расписались. Сына назвали Ванечкой. Началась семейная жизнь.
К хозяйству и ребенку тетя Клепа молодую не подпускала. Сама справлялась. Волей-неволей пришлось Люське посвятить себя мужу. Без дела сидеть скучно.
И музой, япона мать, для него стала, и сподвижницей. Это ведь она, Люся, надумала, что мужнины картины продавать можно. Чего добру пропадать? Надумала и свекровушку свою уговорила. А там уж дело за малым стало.
Тетя Клепа так на пасынка навалилась, что не отвертишься.
Тот лишь рукой махнул:
— Делайте, что хотите!
Люське только того и надо. Ноги в руки — и на площадь Островского.
В те годы у решетки Катькиного садика настоящая художественная выставка-продажа была. Вот и Люсенька пристроилась там торговать. Другой раз погода такая, что хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, а ей все нипочем. Стоит, посмеивается да на все лады нахваливает полотна своего благоверного.
Юрий Иванович картины свои раньше и Не показывал никому, разве что ребятишкам в интернате. Прямо бука букой был, а не человек. Люся же — девушка открытая, общительная, живо со всеми художниками с площади Островского перезнакомилась, подружилась и мужа на стезю праведную наставила. На самом деле художником Юрий Иванович был замечательным, ему только веры в свои силы не хватало. А тут, в кругу единомышленников, он словно второе дыхание почувствовал. Стал выставлять свои работы, его заметили, приняли в Художественный фонд и даже персональную мастерскую выделили.
Только недолго Люсенька успехам мужа радовалась. Не создана она, видно, для семейной жизни.
Порченая.
Пошла с сыном на Новогоднюю елку в ДК Горького — и влюбилась. В клоуна.
Правду сказать, с Юрием Ивановичем страстной любви у нее никогда не было. Так… Уважала она его, конечно. Благодарна была. Само собой. И только.
А тут так ее забрало! Япона мать! Вынь да положь ей этого шустрого озорного бабника с нагловатой ухмылкой и шальными глазами. Все мысли — только о нем.
Никто не нужен! Ни муж, ни сын!
Знала ведь, что Ванечку ей тетя Клепа ни за что не отдаст, знала и все равно ушла. Как будто затмение на нее тогда нашло. Все бросила.
Надо сказать, правильно тогда сделала, что отступилась. Не стала Ванечку забирать. С тетей Клепой ему по-любому лучше было, чем с ней, с матерью. Шутка ли, вся жизнь на колесах!
Новая Люсина симпатия был артистом разговорного жанра (конферанс, клоунада) и работал в областной филармонии.
Япона мать, не жизнь, а сплошные гастроли! По каким только медвежьим углам не мотались они с концертами. Люсенька, между прочим, тоже стала артисткой. Любовник пристроил, чтобы хлеб даром не ела.
Номер у нее был классный. Женщина-змея назывался. Она его хорошо делала. Легко, без напряга. Как будто вовсе была без костей. Еще бы — столько лет в собачьей будке, клубком свернувшись, провела. Вот где пригодилась ей собачья выучка Найды.
Глава 11
Люсю уже увезли в реанимацию, а тетя Роза все никак не могла успокоиться. Мои манипуляции с вывернутыми Люськиными конечностями довели ее до полного умопомрачения.
— Нечистая сила, нечистая сила, нечистая сила, — растерянно приговаривала она, испуганно глазела на меня и тряслась мелкой дрожью.
— Кому сказано, тетя Роза, уймись уже. Хватит! — изредка вскидывалась медсестра, виновато поглядывая в мою сторону.
Я вежливо улыбалась, успокаивающе прикрывала веки, примирительно пожимала плечами — изо всех сил старалась продемонстрировать доброжелательность, интеллигентность и понимание.
Мне было неловко.
Не далее получаса назад я учинила в коридоре травматологического отделения грандиозный скандал. Кричала, рыдала, требовала позвать заведующего. Я разодралась с тетей Розой и слегка укусила за палец медсестру, которая чуть ли не волоком пыталась тащить меня по непристойно чумазому больничному коридору.
В свое оправдание могу лишь сказать, что зачинщицей драки была не я. Тетя Роза первая начала!
Я только хотела уложить Люсю поудобнее. Распрямить ее вывернутые, будто бы на шарнирах, конечности.
Конечно, про уникальные способности Люсеньки Обуваевой гнуться в разные стороны, словно она совсем без костей, мне было прекрасно известно, но я рассудила, что долго находиться в такой неестественной позе должно быть неудобно даже женщине-змее. Она ведь не на сцене сейчас, а на больничной койке. К тому же без сознания.
Тетя Роза сама мне сказала, что Люся без сознания, а потом в драку полезла. Ни с того ни с сего.
— Ах, ты ж, мать твою! — благим матом заорала она и, опрокинув ведро с грязной водой, коршуном кинулась на меня. — Что ж ты делаешь, нечистая твоя сила?! — Она камнем повисла на моей руке.
Надо ли говорить, что тетя Роза предпочла вцепиться мне аккурат в больную руку.
От боли и обиды у меня потемнело в глазах. Я попыталась было вырваться, но поскользнулась на мокрой тряпке и рухнула прямо в заботливо подготовленную тетей Розой теплую вонючую лужу.
Водичка меня освежила. Я капельку взбодрилась, но стукнуть тетю Розу не посмела. Воспитание не позволило. Она же значительно старше, чем я.
Но и спустить санитарке эту дикую выходку я не могла. Я привалилась спиной к ножке кровати и изо всех сил дернула тетю Розу за полу халата.
Жест, не представляющий, по моему мнению, для пожилой особы никакой опасности. Я только хотела таким образом показать, что не такая уж я безобидная овечка и в случае чего смогу за себя постоять.
Ветхий халат только того и дожидался! Раздался треск, ткань лопнула, и большущий лоскут якобы белого цвета оказался у меня в руках.
От такого злодейства тетя Роза опешила.
— Ах, ты ж, мать твою! — обиженно прошептала она.
На маленькие тусклые глазки, подведенные ярко-синим карандашом, навернулась всамделишная слеза!
Я явно недооценила привязанности тети Розы к ее форменному халатику. Хотя должна была бы! Это так очевидно! Некогда девственно белый халат потому и замызган, что дорог хозяйке как память. Его не стирают, потому что берегут!
Память стирать нельзя!
Кто же тогда, скажите на милость, напомнит тете Розе те времена, когда не страдала она еще от алкогольной зависимости, была хорошенькой и приветливой и все окружающие называли ее не иначе как Розочка?
Тетя Роза была откровенно напугана.
— Убивают?! — с ласковым удивлением просипела она, беспомощно озираясь вокруг.
Больные, подтянувшиеся к месту нашей бататии, разглядывали тети-Розин рваный халатик с откровенным удовольствием и выручать свою заботливую нянечку не спешили.
Тетя Роза от такой людской неблагодарности сильно расстроилась, но быстренько взяла себя в руки и, забористо шмыгнув носом, заорала во всю мощь своих прокуренных легких:
— Держи вора!
Все поступили, как по инструкции из памятки «Как не стать жертвой преступления: если на вас напали в подъезде, надо звонить во все двери подряд и громко кричать: „Пожар! Горим!“ Практика показала, что на такие крики жильцы реагируют адекватно: открывают двери своих квартир и выходят на лестничную площадку. Не следует звать на помощь словами „Спасите!“ и „Помогите!“. В наше неспокойное время эти призывы, к сожалению, не дают желаемого эффекта, иными словами, вас слышат, но не реагируют».
В дверях процедурного кабинета появилась заспанная медсестра.
— Ну, что там у тебя опять стряслось, тетя Роза? — хмуро поинтересовалась она, недовольно разглядывая меня.
Я заискивающе улыбнулась и попыталась встать, но тетя Роза была начеку.
— Сиди уже, нечистая сила! — Она больно ткнула меня в плечо. — Ходят тут всякие, а потом полотенца пропадают! Вон, Петровна вчерась опять две штуки недосчиталась. Где, говорит, у тебя, тетя Роза, полотенца? Я, говорит, новые выдавала, вафельные, по полтора метра длиной, а ты, говорит, мне кончики какие-то обгрызенные суешь! А я что?! Я сроду чужого не брала! Всю жизнь в одном халате хожу. Двадцать лет скоро. Юбилей! А эта вон, нечистая сила, хапает, хватает ручищами своими. У, садюга! — захлебнувшись от злости, тетя Роза нацелилась пнуть меня своей тощей синюшной ногой алкоголички со стажем.
Я сжалась в комок. Меня никогда еще не били ногами. Даже в детстве, в дворовых потасовках.
— Не смейте! — забыв о чувстве собственного достоинства, дико заверещала я. — Не смейте до меня дотрагиваться! Не прикасайтесь! Я милицию вызову!
— Кто это? — искренне удивилась сестра милосердия. — Тетя Роза, почему у тебя посторонние в тихий час в отделении?
— Говорит, к этой пришла. Переломанной! Подружка, говорит! — опасливо косясь в мою сторону, подобострастно доложилась нянечка. — Подружка Нюшка! Глянь, чего вытворяет! Садюга! — Она торжественно показала на Люсеньку. — Вон как руку подружке своей вывернула. Нечистая сила!
Медсестра насупилась и, нехотя отлепившись от дверного косяка процедурной, двинулась в нашу сторону.
— Как это вывернула? Тетя Роза?! Чего ты мне горбатого лепишь?
— А вот так и вывернула! Без наркоза. Подошла и дернула по-живому. Внимание отвлекала. Воровка! Думала под шумок полотенца стибрить!
— Не правда! Не выдумывайте, — огрызнулась я. — Мне ваши грязные полотенца не нужны!
— Ой, гляньте, люди добрые! — торжествующе подбоченилась тетя Роза. — Барыня на вате! Грязные полотенца ей не нужны!!! А чистые, значит, нужны?! Самой постирать — рук негу?!
Сестра милосердия угрожающе фыркнула.
— У вас пропуск в отделение есть?! — подойдя вплотную ко мне, зловеще спросила она.
В руке у нее блеснул громадный шприц.
Мне действительно в тот момент показалось, что шприц медсестра приготовила для меня. У страха глаза велики! Я была убеждена, что мне хотят сделать укол. Я даже знала, каким лекарством наполнен шприц.
Аминазином!!!
Поэтому я укусила сестричку за палец. С перепугу. Я не хотела получить лошадиную дозу аминазина и стать «травкой».
Согласитесь, мне здорово досталось за эти дни. Ни разу еще за всю жизнь до сегодняшнего дня меня не обвиняли в воровстве, и никто и никогда не относился ко мне так незаслуженно плохо, как эта жуткая тетя Роза.
Я не могла тогда оценивать ситуацию адекватно по определению.
Меня напугали. Я была не только напугана, но и подавлена. Подавлена морально и физически!
Поэтому я и напала на медсестру. Только поэтому! Всем известно, что нападение — лучшая защита! Что произошло затем, следом за моей отчаянной выходкой, описывать не берусь.
Нет слов!
Скажу только, что выручила меня из передряги секретарша главного врача. Именно ей я обязана жизнью.
Наполнив чайник и поболтав с буфетчицей (отсутствовала-то всего-навсего минут сорок, не больше), секретарша вернулась в приемную и обнаружила, что та пуста. Убогая хромая пациентка, так прочно увязшая в глубоком кресле, куда-то пропала. Испарилась!
Секретарша расстроилась. Евгения Федоровна настоятельно просила ее быть к этой пациентке предельно внимательной и предупредительной. Так и сказала:
— Аллочка, сейчас ко мне должна подъехать семейная пара, это очень близкие мне люди. Я вас попрошу, будьте с ними предельно корректны. Это моя личная пациентка! Вы меня понимаете?
— Нечистая сила, нечистая сила, нечистая сила, — растерянно приговаривала она, испуганно глазела на меня и тряслась мелкой дрожью.
— Кому сказано, тетя Роза, уймись уже. Хватит! — изредка вскидывалась медсестра, виновато поглядывая в мою сторону.
Я вежливо улыбалась, успокаивающе прикрывала веки, примирительно пожимала плечами — изо всех сил старалась продемонстрировать доброжелательность, интеллигентность и понимание.
Мне было неловко.
Не далее получаса назад я учинила в коридоре травматологического отделения грандиозный скандал. Кричала, рыдала, требовала позвать заведующего. Я разодралась с тетей Розой и слегка укусила за палец медсестру, которая чуть ли не волоком пыталась тащить меня по непристойно чумазому больничному коридору.
В свое оправдание могу лишь сказать, что зачинщицей драки была не я. Тетя Роза первая начала!
Я только хотела уложить Люсю поудобнее. Распрямить ее вывернутые, будто бы на шарнирах, конечности.
Конечно, про уникальные способности Люсеньки Обуваевой гнуться в разные стороны, словно она совсем без костей, мне было прекрасно известно, но я рассудила, что долго находиться в такой неестественной позе должно быть неудобно даже женщине-змее. Она ведь не на сцене сейчас, а на больничной койке. К тому же без сознания.
Тетя Роза сама мне сказала, что Люся без сознания, а потом в драку полезла. Ни с того ни с сего.
— Ах, ты ж, мать твою! — благим матом заорала она и, опрокинув ведро с грязной водой, коршуном кинулась на меня. — Что ж ты делаешь, нечистая твоя сила?! — Она камнем повисла на моей руке.
Надо ли говорить, что тетя Роза предпочла вцепиться мне аккурат в больную руку.
От боли и обиды у меня потемнело в глазах. Я попыталась было вырваться, но поскользнулась на мокрой тряпке и рухнула прямо в заботливо подготовленную тетей Розой теплую вонючую лужу.
Водичка меня освежила. Я капельку взбодрилась, но стукнуть тетю Розу не посмела. Воспитание не позволило. Она же значительно старше, чем я.
Но и спустить санитарке эту дикую выходку я не могла. Я привалилась спиной к ножке кровати и изо всех сил дернула тетю Розу за полу халата.
Жест, не представляющий, по моему мнению, для пожилой особы никакой опасности. Я только хотела таким образом показать, что не такая уж я безобидная овечка и в случае чего смогу за себя постоять.
Ветхий халат только того и дожидался! Раздался треск, ткань лопнула, и большущий лоскут якобы белого цвета оказался у меня в руках.
От такого злодейства тетя Роза опешила.
— Ах, ты ж, мать твою! — обиженно прошептала она.
На маленькие тусклые глазки, подведенные ярко-синим карандашом, навернулась всамделишная слеза!
Я явно недооценила привязанности тети Розы к ее форменному халатику. Хотя должна была бы! Это так очевидно! Некогда девственно белый халат потому и замызган, что дорог хозяйке как память. Его не стирают, потому что берегут!
Память стирать нельзя!
Кто же тогда, скажите на милость, напомнит тете Розе те времена, когда не страдала она еще от алкогольной зависимости, была хорошенькой и приветливой и все окружающие называли ее не иначе как Розочка?
Тетя Роза была откровенно напугана.
— Убивают?! — с ласковым удивлением просипела она, беспомощно озираясь вокруг.
Больные, подтянувшиеся к месту нашей бататии, разглядывали тети-Розин рваный халатик с откровенным удовольствием и выручать свою заботливую нянечку не спешили.
Тетя Роза от такой людской неблагодарности сильно расстроилась, но быстренько взяла себя в руки и, забористо шмыгнув носом, заорала во всю мощь своих прокуренных легких:
— Держи вора!
Все поступили, как по инструкции из памятки «Как не стать жертвой преступления: если на вас напали в подъезде, надо звонить во все двери подряд и громко кричать: „Пожар! Горим!“ Практика показала, что на такие крики жильцы реагируют адекватно: открывают двери своих квартир и выходят на лестничную площадку. Не следует звать на помощь словами „Спасите!“ и „Помогите!“. В наше неспокойное время эти призывы, к сожалению, не дают желаемого эффекта, иными словами, вас слышат, но не реагируют».
В дверях процедурного кабинета появилась заспанная медсестра.
— Ну, что там у тебя опять стряслось, тетя Роза? — хмуро поинтересовалась она, недовольно разглядывая меня.
Я заискивающе улыбнулась и попыталась встать, но тетя Роза была начеку.
— Сиди уже, нечистая сила! — Она больно ткнула меня в плечо. — Ходят тут всякие, а потом полотенца пропадают! Вон, Петровна вчерась опять две штуки недосчиталась. Где, говорит, у тебя, тетя Роза, полотенца? Я, говорит, новые выдавала, вафельные, по полтора метра длиной, а ты, говорит, мне кончики какие-то обгрызенные суешь! А я что?! Я сроду чужого не брала! Всю жизнь в одном халате хожу. Двадцать лет скоро. Юбилей! А эта вон, нечистая сила, хапает, хватает ручищами своими. У, садюга! — захлебнувшись от злости, тетя Роза нацелилась пнуть меня своей тощей синюшной ногой алкоголички со стажем.
Я сжалась в комок. Меня никогда еще не били ногами. Даже в детстве, в дворовых потасовках.
— Не смейте! — забыв о чувстве собственного достоинства, дико заверещала я. — Не смейте до меня дотрагиваться! Не прикасайтесь! Я милицию вызову!
— Кто это? — искренне удивилась сестра милосердия. — Тетя Роза, почему у тебя посторонние в тихий час в отделении?
— Говорит, к этой пришла. Переломанной! Подружка, говорит! — опасливо косясь в мою сторону, подобострастно доложилась нянечка. — Подружка Нюшка! Глянь, чего вытворяет! Садюга! — Она торжественно показала на Люсеньку. — Вон как руку подружке своей вывернула. Нечистая сила!
Медсестра насупилась и, нехотя отлепившись от дверного косяка процедурной, двинулась в нашу сторону.
— Как это вывернула? Тетя Роза?! Чего ты мне горбатого лепишь?
— А вот так и вывернула! Без наркоза. Подошла и дернула по-живому. Внимание отвлекала. Воровка! Думала под шумок полотенца стибрить!
— Не правда! Не выдумывайте, — огрызнулась я. — Мне ваши грязные полотенца не нужны!
— Ой, гляньте, люди добрые! — торжествующе подбоченилась тетя Роза. — Барыня на вате! Грязные полотенца ей не нужны!!! А чистые, значит, нужны?! Самой постирать — рук негу?!
Сестра милосердия угрожающе фыркнула.
— У вас пропуск в отделение есть?! — подойдя вплотную ко мне, зловеще спросила она.
В руке у нее блеснул громадный шприц.
Мне действительно в тот момент показалось, что шприц медсестра приготовила для меня. У страха глаза велики! Я была убеждена, что мне хотят сделать укол. Я даже знала, каким лекарством наполнен шприц.
Аминазином!!!
Поэтому я укусила сестричку за палец. С перепугу. Я не хотела получить лошадиную дозу аминазина и стать «травкой».
Согласитесь, мне здорово досталось за эти дни. Ни разу еще за всю жизнь до сегодняшнего дня меня не обвиняли в воровстве, и никто и никогда не относился ко мне так незаслуженно плохо, как эта жуткая тетя Роза.
Я не могла тогда оценивать ситуацию адекватно по определению.
Меня напугали. Я была не только напугана, но и подавлена. Подавлена морально и физически!
Поэтому я и напала на медсестру. Только поэтому! Всем известно, что нападение — лучшая защита! Что произошло затем, следом за моей отчаянной выходкой, описывать не берусь.
Нет слов!
Скажу только, что выручила меня из передряги секретарша главного врача. Именно ей я обязана жизнью.
Наполнив чайник и поболтав с буфетчицей (отсутствовала-то всего-навсего минут сорок, не больше), секретарша вернулась в приемную и обнаружила, что та пуста. Убогая хромая пациентка, так прочно увязшая в глубоком кресле, куда-то пропала. Испарилась!
Секретарша расстроилась. Евгения Федоровна настоятельно просила ее быть к этой пациентке предельно внимательной и предупредительной. Так и сказала:
— Аллочка, сейчас ко мне должна подъехать семейная пара, это очень близкие мне люди. Я вас попрошу, будьте с ними предельно корректны. Это моя личная пациентка! Вы меня понимаете?