Маркуша Анатолий. Щит героя

   Анатолий Михайлович все заглядывал себе за пазуху, поглаживал щенка и спустя какое-то время совершенно неожиданно спросил:
   - Кем он был раньше?
   - Кто? - не понял я.
   - Петелин.
   - Как - раньше? Игорь учится в восьмом классе.
   - Я про отца спрашиваю.
   - Летчик, Герой Советского Союза...
   - Но он же не родился ни летчиком, ни тем более героем?
   - ФЗУ окончил, слесарил на заводе. Кстати сказать, здорово у него это получалось. Потом пошел в аэроклуб, потом - в летную школу.
   Для чего Грачеву понадобилось знать, кем был Пепе до начала летной службы, я не понял. В моем представлении он был прежде всего Летчиком, всегда Летчиком! Но разговор довести до конца не удалось, он был внезапно оборван самым бесцеремонным вторжением со стороны:
   - А почему вы, гражданин, живность в троллейбусе перевозите? противно въедливым голосом спросила Анатолия Михайловича неизвестно откуда появившаяся женщина.
   - Кому помешала моя живность? Щеночек, месяц ему...
   - Не полагается. От собак зараза. И что будет, когда каждый начнет с собакой раскатываться? Зоопарк. Цирк! - Голос ее становился громче и возбужденнее, какие-то пассажиры начали уже оборачиваться в нашу сторону.
   - Беззобразззие! И вы только посмотрите, - женщина искала единомышленников и обращалась к пассажирам, - он еще улыбается! Нахал такой. С животной в троллейбусе, и смеется...
   - Простите великодушно, - спросил Грачев, перестав улыбаться, - вы случайно не из Сухуми?
   Такого вопроса женщина не ожидала и клюнула:
   - Нет, а почему вы решили, - вполне миролюбиво спросила она, - что именно из Сухуми?
   - А там в обезьяннике таких дополна.
   У склочной бабы от возмущения даже челюсть отвисла, но прежде чем она нашлась ответить, десятка два пассажиров покатились со смеху.
   Убедившись, что массы на нашей стороне, Грачев вытащил щеночка, показал всем и задорно, на весь салон выкрикнул:
   - Товарищи, решаем открытым голосованием - ехать нам или идти пешком? Кто за то, чтобы ехать, прошу поднять руки! Спасибо, товарищи!
   Никого не ожидая в этот день, я тихонечко стучал на пишущей машинке, заглядывая в свои старые путевые записи.
   И снова, в какой уже раз, в устойчивую тишину московской квартиры заглядывали зеленые, отороченные нарядной белой пеной волны Индийского океана, и в памяти ревел непрекращавшийся шестые сутки шторм экваториальных широт.
   Но тут, обрывая сладостную горечь тропических воспоминаний, позвонили в дверь. Неохотно оторвавшись от гипнотизирующих видений океана и мгновенно возвратившись в наши средние широты, я пошел открывать.
   На лестничной площадке переминались с ноги на ногу четверо незнакомых мальчишек. Увидев меня, разом, словно по команде, сдернули они форменные фуражки, и, должно быть, старший очень вежливо извинился за беспокойство.
   - Входите, - сказал я и, признаюсь откровенно, безо всякого энтузиазма повел ребят в комнату.
   - Мы узнали, - начал один из мальчишек, - что во время войны вы были летчиком и летали вместе с Петром Максимовичем Петелиным.
   Все четверо смотрели на меня выжидательно.
   - Да, во время войны я летал с Петром Максимовичем.
   - У нас просьба: мы хотим собраться и поговорить о жизни и его подвигах и пришли пригласить вас в училище.
   Приглядевшись к неожиданным посетителям, я вдруг понял - это же грачевские мальчишки!
   - Вы сами пришли или Анатолий Михайлович вас подослал?
   Они переглянулись. Один ткнул в бок старшего и сказал:
   - Понимаете, это собрание... или встречу мы организуем сами... секретно. И ничего не можем сейчас сказать...
   - Ну раз секрет, пусть будет секрет. А что я должен буду делать на этой встрече?
   - Отвечать на вопросы - и все. Доклада не надо.
   Прежде, чем распрощаться, один из ребят открыл портфель и вытащил большой портрет Пепе. Никогда такой фотографии я не видел.
   - Похож? - спросил мальчишка.
   - Похож. Но это не лучшая фотография Петелина. Самый живой, самый удивительный портрет у Игоря висит над кроватью...
   - Мы знаем... - сказал один из мальчишек и осекся.
   - Ну ладно, ребята, ничего не рассказывайте и делайте все, как договорились - секретно. Мой совет, с Галиной Михайловной, женой Петра Максимовича, повидайтесь... - и тут же понял - у Гали они были.
   На том и расстались.
   До дня встречи оставалась неделя. Разумеется, я не стал предпринимать никаких усилий, чтобы проникнуть в мальчишеские секреты, - и времени не было, да и не хотелось разрушать очарование тайны, которому подвержены все - и мальчишки, и взрослые...
   За эту неделю мне раза два звонил Грачев, сообщил, что щенка они окрестили Керном, что Оля в полном восторге. О встрече и предстоящем разговоре Грачев не обмолвился. Я тоже не стал спрашивать. Говорил и с Галиной Михайловной. Она сказала, что дела Игоря идут на лад, кость срастается хорошо, пальцы двигаются почти нормально.
   О предстоящей встрече в училище Галя тоже не сказала.
   Дня за два до назначенного срока я заехал к Балыкову. Тема разговора была намечена давно, да все не находилось времени - то у меня, то у него. Застал Николая Михайловича в кабинете одного, в довольно мрачном состоянии духа и за странным занятием. На столе перед ним были разложены десятка два самодельных ножей-финок. Одни, выпиленные кое-как, выглядели скорее жалко, чем устрашающе, другие, отполированные, тщательно отделанные, с затейливыми наборными ручками, напротив, напоминали собой произведения искусства. Кстати, я обратил внимание, что ко всем ручкам приклеены маленькие бумажные ярлычки.
   Мы поздоровались, и Николай Михайлович сказал угрюмо:
   - Такой коллекции небось не видели?
   - Что за ножи? - поинтересовался я, невольно любуясь одним, особенно тщательно отделанным, с резной черной ручкой.
   - А вот одиннадцать лет, что я работаю в училище, отбираю у ребят. Просто патология! Не успевает пацан научиться пилу в руках держать, только-только услышит, что такое закалка, и на тебе - нож... Спрашиваешь, для чего тебе нож? Кого резать? Молчит. Потом это проходит, но на первых порах они как помешанные на оружии.
   - По какому же поводу вы вытащили весь арсенал? Будет выставка? спросил я.
   - Нет, выставки не будет, и достал я ножи по грустному поводу... Видите, на ручках бирки? На них записано, чья работа, год изъятия... Некоторые из ножей я вернул тем, кто их сотворил... Например, не так давно чествовали одного молодого инженера; после всех речей, в которых его, можно сказать, по самые уши вымазали медом, я встал, протянул ножик и спросил: "Помнишь? Узнаешь?" И когда он признал, между прочим, сильно смутившись, я сказал: "Скажи при всех, Гриша, ты уже дорос до того, чтобы я мог со спокойной совестью отдать тебе эту игрушку?" Только не у каждой сказки хороший конец... - и Николай Михайлович протянул мне самый красивый, с черной резной ручкой нож.
   - Превосходная работа, - сказал я, подержав нож в руках.
   - Этот ножичек мне уже не вернуть хозяину. Сегодня вызывали на допрос. Лешка Крохалев, прошлогодний выпускник, - убит в пьяной драке. Вот вам и хорошая работа! Вызывали меня как свидетеля. Перед законом свидетель, а перед совестью - кто?..
   Понимая состояние Балыкова, видя его искреннюю, глубоко человеческую растерянность, я попытался как-то утешить, успокоить его. Он выслушал, не перебивая, и угрюмо произнес:
   - Все правильно, и будь я на вашем месте, наверное бы, то же самое говорил. Только это - слова... а какая глупость на деле получается - ножик есть, человека нет!..
   Мы поговорили еще немного, и я, не задавая вопросов, с которыми пришел, собрался уходить:
   - Вот что, возьмите-ка этот ножик, положите на свой рабочий стол. Будете писать о нашем контингенте, поглядывайте на него. И не жалейте - ни учеников, ни нас, воспитателей. Понимаете, о чем я вас прошу, - чтобы без розовой краски, без умиления писали.
   За свою жизнь я перебывал на стольких собраниях, заседаниях, встречах, обсуждениях - не сосчитать. А многие ли оставили след в душе?.. Увы... Может быть, потому, что массовые общения удивительно похожи друг на друга, словно поставлены одним и тем же режиссером - холодным, лишенным фантазии, утратившим способность по-настоящему увлекаться.
   Грачевские мальчишки оказались искренними постановщиками. И должно быть, поэтому встреча, посвященная памяти Пепе, прочно отпечаталась в памяти и взволновала.
   В обычной учебной аудитории собралось с полсотни человек. Половина, пожалуй, даже чуть больше - ребята. Среди приглашенных я увидел Галю, Ирину, генерала Баракова, нескольких незнакомых офицеров-авиаторов, был и странного вида - рост под два метра, в плечах сажень, лицо молодое, борода разбойничья - человек, как я потом понял, скульптор, сработавший памятник Пепе...
   Гостей рассадили вперемешку с хозяевами. На видном месте висела та самая фотография Пепе, которую мне показывали ребята. Снимок они получили у лохматого скульптора.
   Анатолий Михайлович расположился в последнем ряду и никакого видимого участия в происходившем не принимал.
   Первым к собравшимся обратился рыжеватый, длинный, суетливый мальчишка. Он волновался, и начало речи никак не складывалось.
   - От нашего мастера... то есть от Анатолия Михайловича мы... это, так сказать, недавно, значит, узнали про летчика-испытателя Петра Максимовича Петелина, Героя Советского Союза и все такое прочее... Но самое важное для нас, что он, когда еще не был летчиком, был слесарем... И тогда мы решили узнать как можно больше о его жизни... - Здесь мальчишка справился с волнением и стал говорить складнее и глаже. Собравшиеся узнали, что ребята разыскали больше двадцати товарищей, знакомых, сослуживцев Пепе, съездили на завод, где Петр Максимович начинал, побывали в доме, где он жил мальчишкой, собрали кое-какие документы и воспоминания о нем.
   - Чего мы хотим? - спросил не то у себя, не то у собравшихся рыжий парнишка и тут же ответил: - Мы хотим обьявить соревнование за право называться группой имени Героя Советского Союза Петелина и еще собираемся устроить музей его памяти. Сегодня мы пригласили многих товарищей Петра Максимовича и просим рассказать о нем, ответить на вопросы.
   На этом он передал слово Баракову.
   Видимо, Федора Ивановича растрогала обстановка, растрогали ребята, он, и вообще-то выступавший мастерски, на этот раз превзошел самого себя: полчаса рассказывал, каким замечательным человеком и необыкновенным летчиком был Пепе.
   Закончил Бараков несколько неожиданно:
   - Вы, когда приглашали меня на встречу, ребята, столько тумана и секретности напустили, что я малость растерялся и никак не мог решить, что привезти с собой, кроме воспоминаний. Но я тоже хитрый. Так что держите! - и он передал рыжему парнишке картонную коробку. - Там слайды. Шестьдесят четыре самолета, на которых летал Петр Максимович. Разглядите слайды повнимательнее, и, я уверен, вы поймете, как далеко вперед шагнула наша авиация за последние годы и сколь велик личный вклад человека, начавшего летать на самолете По-2 - максимальная скорость сто с небольшим километров в час - и закончившего на реактивных истребителях, летающих вдвое быстрее скорости звука...
   Потом ребята задавали вопросы.
   Первой отвечала Галина Михайловна. Мне запомнилось, как деликатно интересовались ребята подробностями жизни Пепе. Один маленький хилого вида мальчонка спросил:
   - А Петр Максимович был очень сильным? Большого роста?
   - Роста он был среднего - сто семьдесят восемь сантиметров, - сказала Галя. - Он был очень сильным человеком, но самому Петру Максимовичу казалось, что силы, особенно в руках, не хватает, и он постоянно "накачивал" руки - отжимался раз десять в день, то упираясь в подоконник, то в перила балкона или в спинку стула.
   - А он много ел? И что любил?
   - Ел немного, особенно перед полетами. Любил соленые огурцы и обыкновенные котлеты...
   - Если можно, скажите, пожалуйста, он часто сердился?
   - Да, довольно часто... Больше всего из-за плохой работы. Любая плохая работа - плохо вымытые окна или кое-как отремонтированный автомобиль - его бесила... и еще он не переносил вранья.
   Вопросы были удивительно непосредственные, совсем детские, и спрашивали ребята с подкупающей заинтересованностью. Галя так славно и так честно отвечала ребятам, что не приходится удивляться атмосфере полнейшего доверия и сердечности, что установилась в аудитории.
   - Скажите, почему вы взялись делать памятник Петру Максимовичу, что навело вас на эту мысль? - спросили ребята скульптора.
   - Смолоду я мечтал быть летчиком, но мечта эта осталась при мне. Подвел рост, забраковали на медкомиссии, сказали, что самолетов, в которых я бы мог свободно поместиться, не строят. Очень обидно было, но... Летчиком я не стал, но всю жизнь интересовался авиацией и вздыхал, видя самолеты. Сначала я получил заказ на памятник. И тогда начал собирать материал, думать. Вы видели в мастерской разные эскизы и пробы в глине. Постепенно возникала идея соединить образ человека с крыльями птицы... так рассказывал скульптор.
   Заслушавшись, я даже не заметил, как дошла очередь до меня:
   - Вы летали с Петром Максимовичем на войне, скажите, пожалуйста, какая черта его характера проявилась тогда заметнее или сильнее всего?
   - Честность, - сказал я.
   - А храбрость?
   - Храбрость тоже. Но честность - прежде всего. Я знал летчиков не менее храбрых и мужественных, чем он, но я не знал и не знаю человека честнее, чем мой командир капитан Петелин.
   - Почему он стал испытателем?
   - Один его начальник сказал: "Тебе всегда больше всех надо!" Сказал с осуждением. А Петру Максимовичу и на самом деле всегда надо было больше всех, не в плохом, в хорошем смысле слова.
   - Как вы думаете, что он любил больше всего в жизни?
   - Больше всего в жизни он любил летать.
   - А что он делал на фронте, когда была нелетная погода или вообще свободное время?
   Вопрос был неожиданным. Что он действительно делал, когда не летал? И я с удивлением вспомнил - Пепе постоянно что-нибудь пилил, полировал, резал. Чаще всего - силуэты самолетов; он их мастерил из медных снарядных гильз, и еще... ножи из лент-расчалок, снятых с разбитых самолетов...
   - Чаще всего он слесарил, ребята. Он понимал толк в хорошей работе и за войну понаделал, наверное, сотни три самолетных силуэтов из медных гильз и не меньше сотни ножей из авиационных лент-расчалок. Петелинские ножи ценились не меньше трофейных, золлингеновских...
   Казалось, вопросам не будет конца. Под занавес, ребята прочитали обязательства, выполнив которые, они должны были получить право называться группой имени Героя Советского Союза Петелина.
   И тут во второй раз поднялась со своего места Галя:
   - Дорогие ребята, прежде всего спасибо за тепло и интерес, которые вы проявили к Петру Максимовичу. Спасибо от меня, от нашей дочери Ирины, от сына, Игоря. Он сейчас в больнице и поэтому не присутствует. Только что я услышала ваше обязательство, и мне стало немного страшно - вы беретесь не получить ни одной тройки? Может, лишнего хватили?..
   - Ничего...
   - Вообще-то трудно!
   - С тройками мы не стоим имени Петра Максимовича.
   Шум не утихал довольно долго. Были голоса, склонные согласиться с Галей и малость снизить обязательства, но энтузиасты перекричали, и решение осталось: год закончить без троек.
   - Если так, обещаю вам, славные мои мальчишки, сдержите слово передам на вечное хранение в училище Золотую Звезду и все правительственные награды Петра Максимовича. Только держите слово...
   Разошлись поздно.
   - И все началось с того, - спросил я у Грачева, - что вы спросили в троллейбусе, кем он был раньше?
   - Да.
   Мне трудно определить, что изменилось в Игоре, но после больницы он определенно стал другим - исчезла настороженность в разговоре, мягче сделалось лицо, и слова утратили прежнюю резкость. О происшествии, что привело его в больницу, он говорить избегал, и на вопрос о самочувствии ответил с незлой иронией:
   - Пожалуй, правильно, что за одного битого двух небитых дают...
   Как определить мазок, что завершает полотно художника, рождая на мертвой ткани холста загадочную, живую улыбку женщины или зажигая трепещущим светом луч скрытого за лесом солнца, на одинокой вершине, гордой сосны; как узнать каплю, превращающую обыкновенную лужу в маленькое прохладное озерко; можно ли из потока слов выделить единственное, заставляющее вдруг дрогнуть чужое сердце, в миг переворачивающее судьбу человека? Мне не решить, что именно изменило Игоря - перенесенное унижение, где-то, в какую-то крошечную долю времени, достигшее предела? Или физическая боль, которую надо было скрывать - какой настоящий мужчина сдается боли? Или все было проще - человеческая мерзость, с которой он столкнулся лицом к лицу, заставила его отпрянуть и взглянуть на жизнь с новой точки зрения?.. Мне не решить этой задачи, с полной ответственностью я могу только утверждать: после больницы Игорь стал другим, незнакомым мне человеком.
   - Домучаю восьмой класс, - сказал Игорь, - и ходу из школы.
   - Учиться надоело, полагаешь, образования тебе хватит?
   - Надоело. Надо жить.
   Признаюсь, ответ мне понравился. И не только слова, прозвучавшие весьма внушительно, но и та жесткая интонация, с которой они были сказаны.
   - Недавно мне Люся звонила, интересовалась твоим здоровьем, рассказывала о своей работе...
   - По собственной инициативе сообщаете или Люся просила? - осведомился он, и в этих словах проглянул еще старый Игорь, но тут же, не дождавшись ответа, сказал: - Когда я лежал в больнице, газеты читал. Дома, чтобы каждый день, - не получалось. А там делать нечего - читал. И подумал: взять бы нашу школу - ребят, учителей, всех, включая Беллу Борисовну и директора, и заставить дня три ничего не есть. Пусть бы почувствовали, что такое голод!.. Я пробовал - два дня только воду пил. Очень полезно! Тогда и начинаешь понимать, как живется людям где-нибудь в Анголе или в Танзании.
   - О делах в училище слышал? - поинтересовался я.
   - Слышал. Ребята приходили, звали в гости... Только как-то неудобно. Они придумали за звание соревноваться, чтобы имени отца быть, а я припрусь как кто?
   - Ты же наследник.
   - Наследник чего - заводов, пароходов, капиталов?..
   - Напрасно смеешься, ты наследник имени, Игорь.
   - Если так рассуждать, не в гости к ребятам надо идти, а поступать в училище и вкалывать. Ребята зовут...
   - И что же ты решил?
   - Пока ничего. Страшно. А вдруг я не смогу, не будет получаться?
   - С мамой говорил?
   - Нет. Но она сама про училище рассказывала. Понравилось ей. Ирке тоже. Я Вавасичу заикнулся, а он говорит: "Думай, это тебе не школа". В том смысле, что в школе к моим фокусам привыкли и вроде бы к имени отца не прикладывают, а там будут...
   Мы помолчали. Косой солнечный луч незаметно заполз в окно и перечеркнул комнату ровным золотистым столбом света. Сразу сделались видны пылинки, бестолково толкавшиеся в освещенной полосе, будто хотели куда-то сбежать и не находили дороги.
   - А как вы думаете, - спросил Игорь, - отец бы посоветовал в училище поступать?
   - Едва ли он позволил бы тебе выкамаривать в школе, а против училища скорее всего не стал бы возражать... Хотя и не о том мечтал для тебя... Он хотел видеть своего сына летчиком, чтобы на аэродромах говорили: "Петелин выруливает, сын старика Петелина!.." Нет, прямого разговора об этом у нас не было, но я знал твоего отца...
   В Доме кино я бываю редко. А тут пришел и столкнулся с Гришей Дубровским. Мы едва поздоровались, и он сказал:
   - Умоляю! Ни слова о кино! Пойдем в буфет, поговорим за жизнь.
   Он решительно затащил меня в глубину темноватого зальчика, проворно организовал все, что требуется в таком случае.
   - Так как живешь? - поинтересовался Дубровский и, не дожидаясь ответа, сказал: - Если бы ты только знал, как мне все это надоело?! Всю нашу контору надо разогнать! Пусть будет десять-двадцать мастерских, объединений, ателье... как назвать, неважно, важно, чтобы грызлись! Чтобы каждый день вопрос стоял: или ты вылезаешь на экран и стрижешь купоны славы и радостей, или я... ты напрасно улыбаешься. Посмотри, какие мы все стали толстые? - Он похлопал себя по отменно круглому пузу, хихикнул, что-то вспомнил и спросил: - Ту девочку на длинных ногах еще помнишь?
   - Какую девочку?
   - Интересно! Протеже свою... Или ты не сосватал мне девочки для массовок?
   - Люсю имеешь в виду?
   - Вот именно. Сделала карьеру. А как? На съемках произошла авария, и все из-за этого чертова брюха, я стал помогать ребятам - поднимали какую-то дрянь - и лопнул по шву! Но как! От пояса и... до дальше некуда... Вся группа ржала, как эскадрон Первой Конной... И тут подошла эта на длинных ножках и сказала ангельским голоском: "Раздевайтесь, вы все равно уже вроде бы и без брюк..." И в пять минут сделала такой ремонт! Короче, на нее очередь. Все звездочки второй и третьей величины ее обхаживают и улещивают, а она шьет, перешивает и вообще...
   - Ну а сам ты как живешь, если осреднить?..
   - Делаем картину века - боевик, с погоней, стрельбой и черт знает чем еще. Публика должна визжать от восторга! Забот сверх головы... Есть одна болячка - нужен сверхводитель, гонщик суперлюкс класса для натурных трюковых съемок. Девять человек предлагали свои услуги, одиннадцать приглашали мы... и все - не то!
   - А что именно не подходит?
   - Или не ездят, как нужно, или не смотрятся.
   - Ваш супердрайвер должен и в кадре быть?
   - Это предел мечты.
   - А вы Гоги Цхакая пригласите. Красив... обаятелен... За рулем бог!..
   Дубровский заинтересовался Гоги и не давал мне покоя, пока я не снабдил его координатами Цхакая. На том мы и расстались, а через некоторое время Дубровский разыскал меня и объявил брюзгливо:
   - Так вот, мы приняли твое предложение, встретились с Цхакая. Ты прав - он отличный парень! Он пересмотрел все наши трюки и напридумывал кучу новых, но когда дошло до дела, стоп! Завод не отпускает. Он, видите ли, незаменимый... Словом, ты нас ужасно подвел. И теперь морально в ответе за создавшееся положение. Выручай!
   - Ты хочешь, чтобы я снимался вместо Гоги?
   - Гоги сказал, ты хорошо знаешь Карича. Это соответствует?
   - Соответствует, но...
   - Гоги сказал: "Все, что могу сделать на машине я, Карич может сделать в два раза лучше". Это соответствует?
   - Цхакая лучше знает возможности Валерия Васильевича...
   - Гоги сказал, что в силу причин, не подлежащих обсуждению, он обратиться к Каричу не может... Улавливаешь? Поэтому прибуксировать Карича к нам должен ты.
   - Карич далеко не молод, он участник войны...
   - Так мы не покажем его в кадре.
   - Карич отошел от спорта...
   - С каких пор работа в кино классифицируется как спорт? Никакого спорта. Честное трудовое соглашение! Хорошая оплата. Имя в титрах...
   - Хорошо, я с ним поговорю, - чувствуя себя загнанным в угол, сказал я.
   Карич выслушал меня без каких-либо заметных эмоций.
   - А что за машина, на которой надо ездить? - спросил он, когда я изложил суть дела.
   - Директор картины говорил, гоночная, но подробностей я не знаю.
   - Интересно. Настоящей гоночной у них не должно быть. Все, что у нас создаются, проходят перед моими глазами. Я бы знал...
   И тут мы как-то незаметно перескочили на другую тему: Валерий Васильевич стал рассказывать о делах Игоря. Насколько я понял, Карич незаметно, но настойчиво склонял его идти в училище. Валерий Васильевич свел знакомство с Грачевым, и тот произвел на него наилучшее впечатление.
   - Основательный мужчина, - сказал Валерий Васильевич, - и что мне особенно по душе: прямой человек, со своим мнением.
   Поговорили и о Галиных делах. Доктора настоятельно рекомендуют курорт, а она забрала в голову: пока Игоря к месту не определит, никуда не поедет.
   - Можно подумать, Игорю пять лет. Ну, скажите - неужели его до самой пенсии опекать надо?
   - Матери плохо понимают, что самостоятельность тоже воспитывает. Чем самостоятельность подлиннее, тем толку больше, - сказал я.
   - Вот видите, мы не сговаривались, но я говорю точно то же самое.
   Так мы и толковали о том, о сем еще с полчаса, наконец, когда подошло время расставаться, Валерий Васильевич сказал, будто только что вспомнил:
   - Давайте-ка телефон и имя-отчество вашего кинопродюсера, позвоню, узнаю.
   - Зацепило? - спросил я.
   - Считайте, что зацепило... Только уговор: Гале вы раньше времени ничего не говорите, чтобы не волновать зря, вообще - раньше времени не наводить панику.
   ЭКЗАМЕНЫ ОКОНЧЕНЫ И... ПРОДОЛЖАЮТСЯ
   Сначала Галина Михайловна пропылесосила квартиру, потом долго и старательно натирала паркет. Взглянула на часы - времени было еще мало, ждать оставалось не меньше двух часов. Она присела на диван, отдышалась и стала думать, на что бы употребить эти два часа? "Самое разумное сходить в магазин, а вдруг все кончится раньше, и он вернется, а меня нет?!" подумала она и сразу отказалась от мысли идти в магазин. Можно бы посидеть с книгой. Но она знала: до нее не дойдет сейчас ни одна связная мысль...
   Вся жизнь Гали с далекой фронтовой поры была переполнена ожиданием она ждала на краю лесного аэродрома, вглядываясь в белесое северное небо, вслушиваясь в гуденье комаров, пока над горизонтом не появлялись тоненькие черточки и кто-то не кричал: "Летят!", и сразу доносился едва уловимый шум моторов, и она, вся сжавшись, считала: один, два, три... и не сразу до нее доходило - кого-то не хватает, и замирало, едва не останавливалось сердце - кого? Машины увеличивались в размерах, выпускали шасси, садились, и различимыми делались бортовые номера... И какое было счастье - дождаться голубой семерки...
   Потом не стало аэродрома перед глазами, утром он уходил на работу, вечером - возвращался... И никогда не было известно, летает он сегодня или не летает, вернется рано или задержится... В диспетчерскую она не звонила, не справлялась - он этого не терпел. И ждать стало труднее, чем на войне...