иначе метит, путает
- ребенок этакий уловленье
любимой
в романические сети с повышеньем
подчиненной по тарифной
сетке... По женской линии тоже вам не райские скинии. Простенького паренька подцепила
барынька. Он работать,
а ее
не удержать никак бегает за клёшем
каждого бульварника. Что ж,
сиди
и в плаче
Нилом нилься. Ишь!
Жених! - Для кого ж я, милые, женился? Для себя
или для них?У родителей
и дети этакого сорта: - Что родители?
И мы
не хуже, мол!Занимаются
любовью в виде спорта, не успев
вписаться в комсомол. И дальше,
к деревне,
быт без движеньица живут, как и раньше,
из года в год. Вот так же
замуж выходят
и женятся, как покупают
рабочий скот. Если будет
длиться так
за годом годик, то, скажу вам прямо, не сумеет
разобрать
и брачный кодекс, где отец и дочь,
который сын и мама. Я не за семью.
В огне
и в дыме синем выгори
и этого старья кусок, где шипели
матери-гусыни и детей
стерег
- отец-гусак! Нет.
Но мы живем коммуной
плотно, в общежитиях
грязнеет кожа тел. Надо
голос
подымать за чистоплотность отношений наших
и любовных дел. Не отвиливай
мол, я не венчан. Нас
не поп скрепляет тарабарящий. Надо
обвязать
и жизнь мужчин и женщин словом,
нас объединяющим:
"Товарищи".
1926
ПОСЛАНИЕ ПРОЛЕТАРСКИМ ПОЭТАМ
Товарищи,
позвольте
без позы,
без маски как старший товарищ,
неглупый и чуткий, поразговариваю с вами,
товарищ Безыменский, товарищ Светлов,
товарищ Уткин. Мы спорим,
аж глотки просят лужения, мы задыхаемся
от эстрадных побед, а у меня к вам, товарищи,
деловое предложение: давайте
устроим
веселый обед! Расстелим внизу
комплименты ковровые, если зуб на кого
отпилим зуб; розданные
Луначарским
венки лавровые сложим
в общий
товарищеский суп. Решим,
что все
по-своему правы. Каждый поет
по своему
голоску! Разрежем
общую курицу славы и каждому
выдадим
по равному куску. Бросим
друг другу
шпильки подсовывать, разведем
изысканный
словесный ажур. А когда мне
товарищи
предоставят слово я это слово возьму
и скажу: - Я кажусь вам
академиком
с большим задом, один, мол, я
жрец
поэзий непролазных. А мне
в действительности
единственное надо чтоб больше поэтов
хороших
и разных. Многие
пользуются
напостовской тряскою, с тем
чтоб себя
обозвать получше. - Мы, мол, единственные,
мы пролетарские...А я, по-вашему, что
валютчик? Я по существу
мастеровой, братцы, не люблю я
этой
философии нудовой. Засучу рукавчики:
работать?
драться? Сделай одолжение,
а ну, давай! Есть
перед нами
огромная работа каждому человеку
нужное стихачество. Давайте работать
до седьмого пота над поднятием количества,
над улучшением качества, Я меряю
по коммуне
стихов сорта, в коммуну
душа
потому влюблена, что коммуна,
по-моему,
огромная высота, что коммуна,
по-моему,
глубочайшая глубина. А в поэзии
нет
ни друзей,
ни родных, по протекции
не свяжешь
рифм лычки. Оставим
распределение
орденов и наградных, бросим, товарищи,
наклеивать ярлычки. Не хочу
похвастать
мыслью новенькой, но по-моему
утверждаю без авторской спеси коммуна
это место,
где исчезнут чиновники и где будет
много
стихов и песен. Стоит
изумиться
рифмочек парой нам мы почитаем поэтика гением. Одного
называют
красным Байроном, другого
самым красным Гейнем. Одного боюсь
за вас и сам,чтоб не обмелели
наши души, чтоб мы
не возвели
в коммунистический сан плоскость раешников
и ерунду частушек. Мы духом одно,
понимаете сами: по линии сердца
нет раздела. Если
вы не за нас,
а мы
не с вами, то черта ль
нам
остается делать? А если я
вас
когда-нибудь крою и на вас
замахивается
перо-рука, то я, как говорится,
добыл это кровью, я больше вашего
рифмы строгал. Товарищи,
бросим
замашки торгашьи - моя, мол, поэзия
мой лабаз!всё, что я сделал,
все это ваше рифмы,
темы,
дикция,
бас! Что может быть
капризней славы
и пепельней? В гроб,что ли,
брать,
когда умру? Наплевать мне, товарищи,
в высшей степени на деньги,
на славу
и на прочую муру! Чем нам
делить
поэтическую власть, сгрудим
нежность слов
и слова-бичи, и давайте
без завистей
и без фамилий
класть в коммунову стройку
слова-кирпичи. Давайте,
товарищи,
шагать в ногу. Нам не надо
брюзжащего
лысого парика! А ругаться захочется
врагов много по другую сторону
красных баррикад.
1926
ФАБРИКА БЮРОКРАТОВ
Его прислали
для проведенья режима. Средних способностей.
Средних лет. В мыслях - планы.
В сердце - решимость. В кармане - перо
и партбилет. Ходит,
распоряжается энергичным жестом. Видно
занимается новая эра! Сам совался в каждое место, всех переглядел
от зава до курьера. Внимательный
к самым мельчайшим крохам, вздувает
сердечный пыл... Но бьются
слова,
как об стену горохом, об
канцелярские лбы. А что канцелярии?
Внимает, мошенница! Горите
хоть солнца ярче,она
уложит
весь пыл в отношеньица, в анкетку
и в циркулярчик. Бумажку
встречать
с отвращением нужно. А лишь
увлечешься ею, то через день
голова заталмужена в бумажную ахинею. Перепишут все
и, канителью исходящей нитясь, на доклады
с папками идут: - Подпишитесь тут!
Да тут вот подмахнитесь!.. И вот тут, пожалуйста!..
И тут!..
И тут!..Пыл
в чернила уплыл
без следа. Пред
в бумагу
всосался, как клещ... Среда это
паршивая вещь!! Глядел,
лицом
белее мела, сквозь канцелярский мрак. Катился пот,
перо скрипело, рука свелась
и вновь корпела,но без конца
громадой белой росла
гора бумаг. Что угодно
подписью подляпает, и не разберясь:
куда,
зачем,
кого? Собственную
тетушку
назначит римской папою. Сам себе
подпишет
смертный приговор. Совести
партийной
слабенькие писки заглушает
с днями
исходящий груз. Раскусил чиновник
пафос переписки, облизнулся,
въелся
и - вошел во вкус. Где решимость?
планы?
и молодчество? Собирает канцелярию,
загривок мыля ей. - Разузнать
немедля
имя - отчество! Как
такому
посылать конверт
с одной фамилией??!И опять
несется
мелким лайцем: - Это так-то службу мы несем?! Написали просто
"прилагается" и забыли написать
"при сем"!В течение дня страну наводня потопом
ненужной бумажности, в машину
живот уложит
и вот на дачу
стремится в важности. Пользы от него,
что молока от черта, что от пшенной каши
золотой руды. Лишь растут
подвалами
отчеты, вознося
чернильные пуды. Рой чиновников
с недели на день аннулирует
октябрьский гром и лом, и у многих
даже
проступают сзади пуговицы
дофевральские
с орлом. Поэт
всегда
и добр и галантен, делиться выводом рад. Во-первых:
из каждого
при известном таланте может получиться
бюрократ. Вывод второй
(из фельетонной водицы вытекал не раз
и не сто): коммунист не птица,
и незачем обзаводиться ему
бумажным хвостом. Третий:
поднять бы его за загривок от бумажек,
разостланных низом,
чтоб бумажки,
подписанные
прямо и криво, не заслоняли
ему
коммунизм. 1926
ТОВАРИЩУ НЕТТЕ
пароходу и человеку
Я недаром вздрогнул.
Не загробный вздор. В порт,
горящий,
как расплавленное лето, разворачивался
и входил
товарищ "Теодор Нетте". Это - он.
Я узнаю его. В блюдечках - очках спасательных кругов. - Здравствуй, Нетте!
Как я рад, что ты живой дымной жизнью труб,
канатов
и крюков. Подойди сюда!
Тебе не мелко? От Батума,
чай, котлами покипел... Помнишь, Нетте,
в бытность человеком ты пивал чаи
со мною в дипкупе? Медлил ты.
Захрапывали сони. Глаз
кося
в печати сургуча, напролет
болтал о Ромке Якобсоне и смешно потел,
стихи уча. Засыпал к утру.
Курок
аж палец свел... Суньтеся
кому охота! Думал ли,
что через год всего встречусь я
с тобою
с пароходом. За кормой лунища.
Ну и здорово! Залегла,
просторы надвое порвав. Будто навек
за собой
из битвы коридоровой тянешь след героя,
светел и кровав. В коммунизм из книжки
верят средне. "Мало ли,
что можно
в книжке намолоть!" А такое
оживит внезапно "бредни" и покажет
коммунизма
естество и плоть. Мы живем,
зажатые
железной клятвой. За нее
на крест,
и пулею чешите: это
чтобы в мире
без России,
без Латвии, жить единым
человечьим общежитьем. В наших жилах
кровь, а не водица. Мы идем
сквозь револьверный лай, чтобы,
умирая,
воплотиться в пароходы,
в строчки
и в другие долгие дела.
Мне бы жить и жить,
сквозь годы мчась. Но в конце хочу
других желаний нету встретить я хочу
мой смертный час так,
как встретил смерть
товарищ Нетте.
15 июля 1926 г., Ялта
УЖАСАЮЩАЯ ФАМИЛЬЯРНОСТЬ
Куда бы
ты
ни направил разбег, и как ни ерзай, и где ногой ни ступи,есть Марксов проспект, и улица Розы, и Луначарского
переулок или тупик. Где я?
В Ялте или в Туле? Я в Москве
или в Казани? Разберешься?
- Черта в стуле! Не езда, а - наказанье. Каждый дюйм
бытия земного профамилиен
и разыменован. В голове
от имен
такая каша! Как общий котел пехотного полка. Даже пса дворняжку
вместо
"Полкаша" зовут:
"Собака имени Полкан". "Крем Коллонтай.
Молодит и холит". "Гребенки Мейерхольд". "Мочала а-ля Качалов". "Гигиенические подтяжки имени Семашки". После этого
гуди во все моторы, наизобретай идей мешок, все равно
про Мейерхольда будут спрашивать:
- "Который? Это тот, который гребешок?" Я к великим
не суюсь в почетнейшие лики. Я солдат
в шеренге миллиардной. Но и я
взываю к вам
от всех великих: - Милые,
не обращайтесь с ними фамильярно!
1926
КАНЦЕЛЯРСКИЕ ПРИВЫЧКИ
Я два месяца
шатался по природе, чтоб смотреть цветы
и звезд огнишки. Таковых не видел.
Вся природа вроде телефонной книжки. Везде
у скал,
на массивном грузе Кавказа
и Крыма скалоликого, на стенах уборных,
на небе,
на пузе лошади Петра Великого, от пыли дорожной
до гор,
где грозы гремят,
грома потрясав,везде
отрывки стихов и прозы, фамилии
и адреса. "Здесь были Соня и Ваня Хайлов.
Семейство ело и отдыхало". "Коля и Зина
соединили души". Стрела
и сердце
в виде груши. "Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Комсомолец Петр Парулайтис". "Мусью Гога, парикмахер из Таганрога". На кипарисе,
стоящем века, весь алфавит:
а б в г д е ж з к. А у этого
от лазанья
талант иссяк. Превыше орлиных зон просто и мило:
"Исак Лебензон". Особенно
людей
винить не будем. Таким нельзя
без фамилий и дат! Всю жизнь канцелярствовали,
привыкли люди. Они
и на скалу
глядят, как на мандат. Такому,
глядящему
за чаем
с балконца как солнце
садится в чаще, ни восход,
ни закат,
а даже солнце входящее
и исходящее. Эх!
Поставь меня
часок
на место Рыкова, я б
к весне
декрет железный выковал: "По фамилиям
на стволах и скалах узнать
подписавшихся малых. Каждому
в лапки дать по тряпке. За спину ведра и марш бодро! Подписавшимся
и Колям
и Зинам собственные имена
стирать бензином. А чтоб энергия
не пропадала даром, кстати и Ай-Петри
почистить скипидаром. А кто
до того
к подписям привык, что снова
к скале полез,у этого
навсегда
закрывается лик без". Под декретом подпись
и росчерк броский
Владимир Маяковский.
1926 Ялта, Симферополь, Гурзуф, Алупка
ХУЛИГАН
Республика наша в опасности.
В дверь лезет
немыслимый зверь. Морда матовым рыком гулка, лапы
в кулаках. Безмозглый,
и две ноги для ляганий, вот - портрет хулиганий. Матроска в полоску,
словно леса. Из этих лесов
глядят телеса. Чтоб замаскировать рыло мандрилье, шерсть
аккуратно
сбрил на рыле. Хлопья пудры
("Лебяжьего пуха"!), бабочка-галстук
от уха до уха. Души не имеется.
(Выдумка бар!) В груди
пивной
и водочный пар. Обутые лодочкой качает ноги водочкой. Что ни шаг враг. - Вдрызг фонарь,
враги - фонари. Мне темно,
так никто не гори. Враг - дверь,
враг - дом, враг
всяк,
живущий трудом. Враг - читальня.
Враг - клуб. Глупейте все,
если я глуп!Ремень в ручище,
и на нем повисла гиря кистенем. Взмахнет,
и гиря вертится,а ну
попробуй встретиться! По переулочкам - луна. Идет одна.
Она юна. - Хорошенькая!
(За косу.) Обкрутимся без загсу!Никто не услышит,
напрасно орет вонючей ладонью зажатый рот. - Не нас контрапупят
не наше дело! Бежим, ребята,
чтоб нам не влетело!Луна
в испуге
за тучу пятится от рваной груды
мяса и платьица. А в ближней пивной
веселье неистовое. Парень
пиво глушит
и посвистывает. Поймали парня.
Парня - в суд. У защиты
словесный зуд: - Конечно,
от парня
уйма вреда, но кто виноват?
Среда. В нем
силу сдерживать
нет моготы. Он - русский.
Он
богатырь! - Добрыня Никитич!
Будьте добры, не трогайте этих Добрынь!Бантиком
губки
сложил подсудимый. Прислушивается
к речи зудимой. Сидит
смирней и краше, чем сахарный барашек. И припаяет судья
(сердобольно) "4 месяца". Довольно! Разве
зверю,
который взбесится, дают
на поправку
4 месяца? Деревню - на сход!
Собери
и при ней словами прожги парней! Гуди,
и чтоб каждый завод гудел об этой
последней беде. А кто
словам не умилится, тому
агитатор
шашка милиции. Решимость
и дисциплина,
пружинь тело рабочих дружин! Чтоб, если
возьмешь за воротник, хулиган раскис и сник. Когда
у больного
рука гниет не надо жалеть ее. Пора
топором закона
отсечь гнилые
дела и речь!
1926
ХУЛИГАН
Ливень докладов.
Преете?
Прей! А под клубом,
гармошкой избранные, в клубах табачных
шипит "Левенбрей", в белой пене
прибоем
трехгорное... Еле в стул вмещается парень. Один кулак
четыре кило. Парень взвинчен.
Парень распарен. Волос взъерошенный.
Нос лилов. Мало парню такому доклада. Парню
слово душевное нужно. Парню
силу выхлестнуть надо. Парню надо...
- новую дюжину! Парень выходит.
Как в бурю на катере. Тесен фарватер.
Тело намокло. Парнем разосланы
к чертовой матери бабы,
деревья,
фонарные стекла. Смотрит
кому бы заехать в ухо? Что башка не придумает дурья?! Бомба
из безобразий и ухарств, дурости,
пива
и бескультурья. Так, сквозь песни о будущем рае, только солнце спрячется, канув, тянутся
к центру огней
от окраин драка,
муть
и ругня хулиганов. Надо
в упор им
рабочьи дружины, надо,
чтоб их
судом обломало, в спорт
перелить
мускулья пружины,надо и надо,
но этого мало... Суд не скрутит
набрать имен и раструбить
в молве многогласой, чтоб на лбу горело клеймо: "Выродок рабочего класса". А главное - помнить,
что наше тело дышит
не только тем, что скушано; надо
рабочей культуры дело делать так,
чтоб не было скушно.
1926
РАЗГОВОР НА ОДЕССКОМ РЕЙДЕ ДЕСАНТНЫХ СУДОВ: "СОВЕТСКИЙ ДАГЕСТАН"
И "КРАСНАЯ АБХАЗИЯ"
Перья-облака,
закат расканарейте! Опускайся,
южной ночи гнет! Пара
пароходов
говорит на рейде: то один моргнет,
а то
другой моргнет. Что сигналят?
Напрягаю я
морщины лба. Красный раз...
угаснет,
и зеленый... Может быть,
любовная мольба.
Может быть,
ревнует разозленный. Может, просит:
"Красная Абхазия"! Говорит
"Советский Дагестан". Я устал,
один по морю лазая, подойди сюда
и рядом стань.Но в ответ
коварная
она: - Как-нибудь
один
живи и грейся. Я теперь
по мачты влюблена в серый "Коминтерн",
трехтрубный крейсер. - Все вы,
бабы,
трясогузки и канальи... Что ей крейсер,
дылда и пачкун?Поскулил
и снова засигналил! - Кто-нибудь,
пришлите табачку!.. Скучно здесь,
нехорошо
и мокро. Здесь
от скуки
отсыреет и броня...Дремлет мир,
на Черноморский округ синь-слезищу
морем оброня.
1926
ПИСЬМО ПИСАТЕЛЯ ВЛАДИМИРА ВЛАДИМИРОВИЧА МАЯКОВСКОГО
ПИСАТЕЛЮ
АЛЕКСЕЮ МАКСИМОВИЧУ ГОРЬКОМУ
Алексей Максимович,
как помню,
между нами что-то вышло
вроде драки
или ссоры. Я ушел,
блестя
потертыми штанами; взяли Вас
международные рессоры. Нынче
иначе. Сед височный блеск,
и взоры озаренней. Я не лезу
ни с моралью,
ни в спасатели, без иронии,
как писатель
говорю с писателем. Очень жалко мне, товарищ Горький, что не видно
Вас
на стройке наших дней. Думаете
с Капри,
с горки Вам видней? Вы и Луначарский
похвалы повальные, добряки,
а пишущий
бесстыж тычет
целый день
свои
похвальные листы. Что годится, чем гордиться? Продают "Цемент"
со всех лотков. Вы такую книгу, что ли, цените? Нет нигде цемента,
а Гладков написал
благодарственный молебен о цементе. Затыкаешь ноздри,
нос наморщишь и идешь
верстой болотца длинненького. Кстати,
говорят,
что Вы открыли мощи этого...
Калинникова. Мало знать
чистописаниев ремесла, расписать закат
или цветенье редьки. Вот
когда
к ребру душа примерзла, ты ее попробуй отогреть-ка! Жизнь стиха тоже тиха. Что горенья?
Даже
нет и тленья в их стихе
холодном
и лядащем. Все
входящие
срифмуют впечатления и печатают
в журнале
в исходящем. А рядом
молотобойцев
анапестам учит
профессор Шенгели. Тут
не поймете просто-напросто, в гимназии вы,
в шинке ли? Алексей Максимович,
у Вас
в Италии Вы когда-нибудь
подобное
видали? Приспособленность
и ласковость дворовой, деятельность
блюдо-рубле - и тому подобных "лиз" называют многие
- "здоровый реализм".И мы реалисты,
но не на подножном корму,
не с мордой, упершейся вниз,мы в новом,
грядущем быту,
помноженном на электричество
и коммунизм. Одни мы,
как ни хвалите халтуры, но, годы на спины грузя, тащим
историю литературы лишь мы
и наши друзья. Мы не ласкаем
ни глаза,
ни слуха. Мы
это Леф,
без истерики
мы по чертежам
деловито
и сухо строим
завтрашний мир. Друзья
поэты рабочего класса. Их знание
невелико, но врезал
инстинкт
в оркестр разногласый буквы
грядущих веков. Горько
думать им
о Горьком-эмигранте. Оправдайтесь,
гряньте! Я знаю
Вас ценит
и власть
и партия, Вам дали б все
от любви
до квартир. Прозаики
сели
пред Вами
на парте б: - Учи!
Верти!Или жить вам,
как живет Шаляпин, раздушенными аплодисментами оляпан? Вернись
теперь
такой артист назад
на русские рублики я первый крикну:
- Обратно катись, народный артист Республики!Алексей Максимыч,
из-за Ваших стекол виден
Вам
еще
парящий сокол? Или
с Вами
начали дружить по саду
ползущие ужи? Говорили
(объясненья ходкие!), будто
Вы
не едете из-за чахотки. И Вы
в Европе,
где каждый из граждан смердит покоем,
жратвой,
валютцей! Не чище ль
наш воздух,
разреженный дважды грозою
двух революций! Бросить Республику
с думами,
с бунтами, лысинку
южной зарей озарив,разве не лучше,
как Феликс Эдмундович, сердце
отдать
временам на разрыв. Здесь
дела по горло,
рукав по локти, знамена неба
алы, и соколы
сталь в моторном клекоте глядят,
чтоб не лезли орлы. Делами,
кровью,
строкою вот этою, нигде
не бывшею в найме,я славлю
взвитое красной ракетою Октябрьское,
руганное
и пропетое, пробитое пулями знамя!
1926
ДОЛГ УКРАИНЕ
Знаете ли вы
украинскую ночь? Нет,
вы не знаете украинской ночи! Здесь
небо
от дыма
становится черно, и герб
звездой пятиконечной вточен. Где горилкой,
удалью
и кровью Запорожская
бурлила Сечь, проводов уздой
смирив Днепровье, Днепр
заставят
на турбины течь. И Днипро
по проволокам-усам электричеством
течет по корпусам. Небось, рафинада и Гоголю надо!
Мы знаем,
курит ли,
пьет ли Чаплин; мы знаем
Италии безрукие руины; мы знаем,
как Дугласа
галстух краплен... А что мы знаем
о лице Украины? Знаний груз
у русского
тощ тем, кто рядом,
почета мало. Знают вот
украинский борщ, знают вот
украинское сало. И с культуры
поснимали пенку: кроме
двух
прославленных Тарасов Бульбы
и известного Шевченка,ничего не выжмешь,
сколько ни старайся. А если прижмут
зардеется розой и выдвинет
аргумент новый: возьмет и расскажет
пару курьезов анекдотов
украинской мовы. Говорю себе:
товарищ москаль, на Украину
шуток не скаль. Разучите
эту мову
на знаменах
лексиконах алых,эта мова
величава и проста: "Чуешь, сурмы заграли, час расплаты настав..." Разве может быть
затрепанней
да тише слова
поистасканного
"Слышишь"?! Я немало слов придумал вам, взвешивая их,
одно хочу лишь,чтобы стали
всех
моих
стихов слова полновесными,
как слово "чуешь". Трудно
людей
в одно истолочь, собой
кичись не очень. Знаем ли мы украинскую ночь? Нет,
мы не знаем украинской ночи.
1926
ОКТЯБРЬ
1917 - 1926
Если
стих
сердечный раж, если
в сердце
задор смолк, голосами его будоражь комсомольцев
и комсомолок. Дней шоферы
и кучера
гонят
пулей
время свое, а как будто
лишь вчера были
бури
этих боев. В шинелях,
в поддевках идут... Весть:
"Победа!"
За Смольный порог. Там Ильич и речь,
а тут пулеметный говорок. Мир
другими людьми оброс; пионеры
лет десяти задают про Октябрь вопрос, как про дело
глубоких седин. Вырастает
времени мол, день-волна,
не в силах противиться; в смоль - усы
оброс комсомол, из юнцов
перерос в партийцев. И партийцы
в годах борьбы против всех
буржуазных лис натрудили
себе
горбы, многий
стал
и взросл
и лыс. А у стен,
с Кремля под уклон, спят вожди
от трудов,
от ран. Лишь колышет
камни
поклон ото ста
подневольных стран. На стене
пропылен
и нем календарь как календарь, но в сегодняшнем
красном дне воскресает
годов легендарь. Будет знамя,
а не хоругвь, будут
пули свистеть над ним, и "Вставай, проклятьем..."
в хору будет бой
и марш,
а не гимн. Век промчится
в седой бороде, но и десять
пройдет хотя б, мы не можем
не молодеть, выходя
на праздник - Октябрь. Чтоб не стих
сердечный раж, не дряхлел,
не стыл
и не смолк, голосами
его
будоражь комсомольцев
и комсомолок.
1926
НЕ ЮБИЛЕЙТЕ!
Мне б хотелось
про Октябрь сказать,
не в колокол названивая, не словами,
украшающими
тепленький уют,дать бы
революции
такие же названия, как любимым
в первый день дают! Но разве
уместно
слово такое? Но разве
настали
дни для покоя? Кто галоши приобрел,
кто зонтик; радуется обыватель:
"Небо голубо..." Нет,
в такую ерунду
не расказеньте боевую
революцию - любовь.
В сотне улиц
сегодня
на вас,
на меня упадут огнем знамена. Будут глотки греметь,
за кордоны катя огневые слова про Октябрь.
Белой гвардии
для меня
белей имя мертвое: юбилей. Юбилей - это пепел,
песок и дым; юбилей
это радость седым; юбилей
это край
кладбищенских ям; это речи
и фимиам; остановка предсмертная,
вздохи,
елей вот что лезет
из букв
"ю-б-и-л-е-й". А для нас
юбилей
ремонт в пути, постоял
и дальше гуди. Остановка для вас,
для вас
юбилей а для нас
подсчет рублей. Сбереженный рубль
сбереженный заряд, поражающий вражеский ряд. Остановка для вас,
для вас
юбилей а для нас
это сплавы лей. Разобьет
врага
электрический ход лучше пушек
и лучше пехот. Юбилей! А для нас
подсчет работ, перемеренный литрами пот. Знаем:
в графиках
довоенных норм коммунизма одежда и корм. Не горюй, товарищ,
что бой измельчал: - Глаз на мелочь!
приказ Ильича. Надо
в каждой пылинке
будить уметь большевистского пафоса медь. Зорче глаз крестьянина и рабочего, и минуту
не будь рассеянней! Будет:
под ногами
заколеблется почва почище японских землетрясений. Молчит
- ребенок этакий уловленье
любимой
в романические сети с повышеньем
подчиненной по тарифной
сетке... По женской линии тоже вам не райские скинии. Простенького паренька подцепила
барынька. Он работать,
а ее
не удержать никак бегает за клёшем
каждого бульварника. Что ж,
сиди
и в плаче
Нилом нилься. Ишь!
Жених! - Для кого ж я, милые, женился? Для себя
или для них?У родителей
и дети этакого сорта: - Что родители?
И мы
не хуже, мол!Занимаются
любовью в виде спорта, не успев
вписаться в комсомол. И дальше,
к деревне,
быт без движеньица живут, как и раньше,
из года в год. Вот так же
замуж выходят
и женятся, как покупают
рабочий скот. Если будет
длиться так
за годом годик, то, скажу вам прямо, не сумеет
разобрать
и брачный кодекс, где отец и дочь,
который сын и мама. Я не за семью.
В огне
и в дыме синем выгори
и этого старья кусок, где шипели
матери-гусыни и детей
стерег
- отец-гусак! Нет.
Но мы живем коммуной
плотно, в общежитиях
грязнеет кожа тел. Надо
голос
подымать за чистоплотность отношений наших
и любовных дел. Не отвиливай
мол, я не венчан. Нас
не поп скрепляет тарабарящий. Надо
обвязать
и жизнь мужчин и женщин словом,
нас объединяющим:
"Товарищи".
1926
ПОСЛАНИЕ ПРОЛЕТАРСКИМ ПОЭТАМ
Товарищи,
позвольте
без позы,
без маски как старший товарищ,
неглупый и чуткий, поразговариваю с вами,
товарищ Безыменский, товарищ Светлов,
товарищ Уткин. Мы спорим,
аж глотки просят лужения, мы задыхаемся
от эстрадных побед, а у меня к вам, товарищи,
деловое предложение: давайте
устроим
веселый обед! Расстелим внизу
комплименты ковровые, если зуб на кого
отпилим зуб; розданные
Луначарским
венки лавровые сложим
в общий
товарищеский суп. Решим,
что все
по-своему правы. Каждый поет
по своему
голоску! Разрежем
общую курицу славы и каждому
выдадим
по равному куску. Бросим
друг другу
шпильки подсовывать, разведем
изысканный
словесный ажур. А когда мне
товарищи
предоставят слово я это слово возьму
и скажу: - Я кажусь вам
академиком
с большим задом, один, мол, я
жрец
поэзий непролазных. А мне
в действительности
единственное надо чтоб больше поэтов
хороших
и разных. Многие
пользуются
напостовской тряскою, с тем
чтоб себя
обозвать получше. - Мы, мол, единственные,
мы пролетарские...А я, по-вашему, что
валютчик? Я по существу
мастеровой, братцы, не люблю я
этой
философии нудовой. Засучу рукавчики:
работать?
драться? Сделай одолжение,
а ну, давай! Есть
перед нами
огромная работа каждому человеку
нужное стихачество. Давайте работать
до седьмого пота над поднятием количества,
над улучшением качества, Я меряю
по коммуне
стихов сорта, в коммуну
душа
потому влюблена, что коммуна,
по-моему,
огромная высота, что коммуна,
по-моему,
глубочайшая глубина. А в поэзии
нет
ни друзей,
ни родных, по протекции
не свяжешь
рифм лычки. Оставим
распределение
орденов и наградных, бросим, товарищи,
наклеивать ярлычки. Не хочу
похвастать
мыслью новенькой, но по-моему
утверждаю без авторской спеси коммуна
это место,
где исчезнут чиновники и где будет
много
стихов и песен. Стоит
изумиться
рифмочек парой нам мы почитаем поэтика гением. Одного
называют
красным Байроном, другого
самым красным Гейнем. Одного боюсь
за вас и сам,чтоб не обмелели
наши души, чтоб мы
не возвели
в коммунистический сан плоскость раешников
и ерунду частушек. Мы духом одно,
понимаете сами: по линии сердца
нет раздела. Если
вы не за нас,
а мы
не с вами, то черта ль
нам
остается делать? А если я
вас
когда-нибудь крою и на вас
замахивается
перо-рука, то я, как говорится,
добыл это кровью, я больше вашего
рифмы строгал. Товарищи,
бросим
замашки торгашьи - моя, мол, поэзия
мой лабаз!всё, что я сделал,
все это ваше рифмы,
темы,
дикция,
бас! Что может быть
капризней славы
и пепельней? В гроб,что ли,
брать,
когда умру? Наплевать мне, товарищи,
в высшей степени на деньги,
на славу
и на прочую муру! Чем нам
делить
поэтическую власть, сгрудим
нежность слов
и слова-бичи, и давайте
без завистей
и без фамилий
класть в коммунову стройку
слова-кирпичи. Давайте,
товарищи,
шагать в ногу. Нам не надо
брюзжащего
лысого парика! А ругаться захочется
врагов много по другую сторону
красных баррикад.
1926
ФАБРИКА БЮРОКРАТОВ
Его прислали
для проведенья режима. Средних способностей.
Средних лет. В мыслях - планы.
В сердце - решимость. В кармане - перо
и партбилет. Ходит,
распоряжается энергичным жестом. Видно
занимается новая эра! Сам совался в каждое место, всех переглядел
от зава до курьера. Внимательный
к самым мельчайшим крохам, вздувает
сердечный пыл... Но бьются
слова,
как об стену горохом, об
канцелярские лбы. А что канцелярии?
Внимает, мошенница! Горите
хоть солнца ярче,она
уложит
весь пыл в отношеньица, в анкетку
и в циркулярчик. Бумажку
встречать
с отвращением нужно. А лишь
увлечешься ею, то через день
голова заталмужена в бумажную ахинею. Перепишут все
и, канителью исходящей нитясь, на доклады
с папками идут: - Подпишитесь тут!
Да тут вот подмахнитесь!.. И вот тут, пожалуйста!..
И тут!..
И тут!..Пыл
в чернила уплыл
без следа. Пред
в бумагу
всосался, как клещ... Среда это
паршивая вещь!! Глядел,
лицом
белее мела, сквозь канцелярский мрак. Катился пот,
перо скрипело, рука свелась
и вновь корпела,но без конца
громадой белой росла
гора бумаг. Что угодно
подписью подляпает, и не разберясь:
куда,
зачем,
кого? Собственную
тетушку
назначит римской папою. Сам себе
подпишет
смертный приговор. Совести
партийной
слабенькие писки заглушает
с днями
исходящий груз. Раскусил чиновник
пафос переписки, облизнулся,
въелся
и - вошел во вкус. Где решимость?
планы?
и молодчество? Собирает канцелярию,
загривок мыля ей. - Разузнать
немедля
имя - отчество! Как
такому
посылать конверт
с одной фамилией??!И опять
несется
мелким лайцем: - Это так-то службу мы несем?! Написали просто
"прилагается" и забыли написать
"при сем"!В течение дня страну наводня потопом
ненужной бумажности, в машину
живот уложит
и вот на дачу
стремится в важности. Пользы от него,
что молока от черта, что от пшенной каши
золотой руды. Лишь растут
подвалами
отчеты, вознося
чернильные пуды. Рой чиновников
с недели на день аннулирует
октябрьский гром и лом, и у многих
даже
проступают сзади пуговицы
дофевральские
с орлом. Поэт
всегда
и добр и галантен, делиться выводом рад. Во-первых:
из каждого
при известном таланте может получиться
бюрократ. Вывод второй
(из фельетонной водицы вытекал не раз
и не сто): коммунист не птица,
и незачем обзаводиться ему
бумажным хвостом. Третий:
поднять бы его за загривок от бумажек,
разостланных низом,
чтоб бумажки,
подписанные
прямо и криво, не заслоняли
ему
коммунизм. 1926
ТОВАРИЩУ НЕТТЕ
пароходу и человеку
Я недаром вздрогнул.
Не загробный вздор. В порт,
горящий,
как расплавленное лето, разворачивался
и входил
товарищ "Теодор Нетте". Это - он.
Я узнаю его. В блюдечках - очках спасательных кругов. - Здравствуй, Нетте!
Как я рад, что ты живой дымной жизнью труб,
канатов
и крюков. Подойди сюда!
Тебе не мелко? От Батума,
чай, котлами покипел... Помнишь, Нетте,
в бытность человеком ты пивал чаи
со мною в дипкупе? Медлил ты.
Захрапывали сони. Глаз
кося
в печати сургуча, напролет
болтал о Ромке Якобсоне и смешно потел,
стихи уча. Засыпал к утру.
Курок
аж палец свел... Суньтеся
кому охота! Думал ли,
что через год всего встречусь я
с тобою
с пароходом. За кормой лунища.
Ну и здорово! Залегла,
просторы надвое порвав. Будто навек
за собой
из битвы коридоровой тянешь след героя,
светел и кровав. В коммунизм из книжки
верят средне. "Мало ли,
что можно
в книжке намолоть!" А такое
оживит внезапно "бредни" и покажет
коммунизма
естество и плоть. Мы живем,
зажатые
железной клятвой. За нее
на крест,
и пулею чешите: это
чтобы в мире
без России,
без Латвии, жить единым
человечьим общежитьем. В наших жилах
кровь, а не водица. Мы идем
сквозь револьверный лай, чтобы,
умирая,
воплотиться в пароходы,
в строчки
и в другие долгие дела.
Мне бы жить и жить,
сквозь годы мчась. Но в конце хочу
других желаний нету встретить я хочу
мой смертный час так,
как встретил смерть
товарищ Нетте.
15 июля 1926 г., Ялта
УЖАСАЮЩАЯ ФАМИЛЬЯРНОСТЬ
Куда бы
ты
ни направил разбег, и как ни ерзай, и где ногой ни ступи,есть Марксов проспект, и улица Розы, и Луначарского
переулок или тупик. Где я?
В Ялте или в Туле? Я в Москве
или в Казани? Разберешься?
- Черта в стуле! Не езда, а - наказанье. Каждый дюйм
бытия земного профамилиен
и разыменован. В голове
от имен
такая каша! Как общий котел пехотного полка. Даже пса дворняжку
вместо
"Полкаша" зовут:
"Собака имени Полкан". "Крем Коллонтай.
Молодит и холит". "Гребенки Мейерхольд". "Мочала а-ля Качалов". "Гигиенические подтяжки имени Семашки". После этого
гуди во все моторы, наизобретай идей мешок, все равно
про Мейерхольда будут спрашивать:
- "Который? Это тот, который гребешок?" Я к великим
не суюсь в почетнейшие лики. Я солдат
в шеренге миллиардной. Но и я
взываю к вам
от всех великих: - Милые,
не обращайтесь с ними фамильярно!
1926
КАНЦЕЛЯРСКИЕ ПРИВЫЧКИ
Я два месяца
шатался по природе, чтоб смотреть цветы
и звезд огнишки. Таковых не видел.
Вся природа вроде телефонной книжки. Везде
у скал,
на массивном грузе Кавказа
и Крыма скалоликого, на стенах уборных,
на небе,
на пузе лошади Петра Великого, от пыли дорожной
до гор,
где грозы гремят,
грома потрясав,везде
отрывки стихов и прозы, фамилии
и адреса. "Здесь были Соня и Ваня Хайлов.
Семейство ело и отдыхало". "Коля и Зина
соединили души". Стрела
и сердце
в виде груши. "Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Комсомолец Петр Парулайтис". "Мусью Гога, парикмахер из Таганрога". На кипарисе,
стоящем века, весь алфавит:
а б в г д е ж з к. А у этого
от лазанья
талант иссяк. Превыше орлиных зон просто и мило:
"Исак Лебензон". Особенно
людей
винить не будем. Таким нельзя
без фамилий и дат! Всю жизнь канцелярствовали,
привыкли люди. Они
и на скалу
глядят, как на мандат. Такому,
глядящему
за чаем
с балконца как солнце
садится в чаще, ни восход,
ни закат,
а даже солнце входящее
и исходящее. Эх!
Поставь меня
часок
на место Рыкова, я б
к весне
декрет железный выковал: "По фамилиям
на стволах и скалах узнать
подписавшихся малых. Каждому
в лапки дать по тряпке. За спину ведра и марш бодро! Подписавшимся
и Колям
и Зинам собственные имена
стирать бензином. А чтоб энергия
не пропадала даром, кстати и Ай-Петри
почистить скипидаром. А кто
до того
к подписям привык, что снова
к скале полез,у этого
навсегда
закрывается лик без". Под декретом подпись
и росчерк броский
Владимир Маяковский.
1926 Ялта, Симферополь, Гурзуф, Алупка
ХУЛИГАН
Республика наша в опасности.
В дверь лезет
немыслимый зверь. Морда матовым рыком гулка, лапы
в кулаках. Безмозглый,
и две ноги для ляганий, вот - портрет хулиганий. Матроска в полоску,
словно леса. Из этих лесов
глядят телеса. Чтоб замаскировать рыло мандрилье, шерсть
аккуратно
сбрил на рыле. Хлопья пудры
("Лебяжьего пуха"!), бабочка-галстук
от уха до уха. Души не имеется.
(Выдумка бар!) В груди
пивной
и водочный пар. Обутые лодочкой качает ноги водочкой. Что ни шаг враг. - Вдрызг фонарь,
враги - фонари. Мне темно,
так никто не гори. Враг - дверь,
враг - дом, враг
всяк,
живущий трудом. Враг - читальня.
Враг - клуб. Глупейте все,
если я глуп!Ремень в ручище,
и на нем повисла гиря кистенем. Взмахнет,
и гиря вертится,а ну
попробуй встретиться! По переулочкам - луна. Идет одна.
Она юна. - Хорошенькая!
(За косу.) Обкрутимся без загсу!Никто не услышит,
напрасно орет вонючей ладонью зажатый рот. - Не нас контрапупят
не наше дело! Бежим, ребята,
чтоб нам не влетело!Луна
в испуге
за тучу пятится от рваной груды
мяса и платьица. А в ближней пивной
веселье неистовое. Парень
пиво глушит
и посвистывает. Поймали парня.
Парня - в суд. У защиты
словесный зуд: - Конечно,
от парня
уйма вреда, но кто виноват?
Среда. В нем
силу сдерживать
нет моготы. Он - русский.
Он
богатырь! - Добрыня Никитич!
Будьте добры, не трогайте этих Добрынь!Бантиком
губки
сложил подсудимый. Прислушивается
к речи зудимой. Сидит
смирней и краше, чем сахарный барашек. И припаяет судья
(сердобольно) "4 месяца". Довольно! Разве
зверю,
который взбесится, дают
на поправку
4 месяца? Деревню - на сход!
Собери
и при ней словами прожги парней! Гуди,
и чтоб каждый завод гудел об этой
последней беде. А кто
словам не умилится, тому
агитатор
шашка милиции. Решимость
и дисциплина,
пружинь тело рабочих дружин! Чтоб, если
возьмешь за воротник, хулиган раскис и сник. Когда
у больного
рука гниет не надо жалеть ее. Пора
топором закона
отсечь гнилые
дела и речь!
1926
ХУЛИГАН
Ливень докладов.
Преете?
Прей! А под клубом,
гармошкой избранные, в клубах табачных
шипит "Левенбрей", в белой пене
прибоем
трехгорное... Еле в стул вмещается парень. Один кулак
четыре кило. Парень взвинчен.
Парень распарен. Волос взъерошенный.
Нос лилов. Мало парню такому доклада. Парню
слово душевное нужно. Парню
силу выхлестнуть надо. Парню надо...
- новую дюжину! Парень выходит.
Как в бурю на катере. Тесен фарватер.
Тело намокло. Парнем разосланы
к чертовой матери бабы,
деревья,
фонарные стекла. Смотрит
кому бы заехать в ухо? Что башка не придумает дурья?! Бомба
из безобразий и ухарств, дурости,
пива
и бескультурья. Так, сквозь песни о будущем рае, только солнце спрячется, канув, тянутся
к центру огней
от окраин драка,
муть
и ругня хулиганов. Надо
в упор им
рабочьи дружины, надо,
чтоб их
судом обломало, в спорт
перелить
мускулья пружины,надо и надо,
но этого мало... Суд не скрутит
набрать имен и раструбить
в молве многогласой, чтоб на лбу горело клеймо: "Выродок рабочего класса". А главное - помнить,
что наше тело дышит
не только тем, что скушано; надо
рабочей культуры дело делать так,
чтоб не было скушно.
1926
РАЗГОВОР НА ОДЕССКОМ РЕЙДЕ ДЕСАНТНЫХ СУДОВ: "СОВЕТСКИЙ ДАГЕСТАН"
И "КРАСНАЯ АБХАЗИЯ"
Перья-облака,
закат расканарейте! Опускайся,
южной ночи гнет! Пара
пароходов
говорит на рейде: то один моргнет,
а то
другой моргнет. Что сигналят?
Напрягаю я
морщины лба. Красный раз...
угаснет,
и зеленый... Может быть,
любовная мольба.
Может быть,
ревнует разозленный. Может, просит:
"Красная Абхазия"! Говорит
"Советский Дагестан". Я устал,
один по морю лазая, подойди сюда
и рядом стань.Но в ответ
коварная
она: - Как-нибудь
один
живи и грейся. Я теперь
по мачты влюблена в серый "Коминтерн",
трехтрубный крейсер. - Все вы,
бабы,
трясогузки и канальи... Что ей крейсер,
дылда и пачкун?Поскулил
и снова засигналил! - Кто-нибудь,
пришлите табачку!.. Скучно здесь,
нехорошо
и мокро. Здесь
от скуки
отсыреет и броня...Дремлет мир,
на Черноморский округ синь-слезищу
морем оброня.
1926
ПИСЬМО ПИСАТЕЛЯ ВЛАДИМИРА ВЛАДИМИРОВИЧА МАЯКОВСКОГО
ПИСАТЕЛЮ
АЛЕКСЕЮ МАКСИМОВИЧУ ГОРЬКОМУ
Алексей Максимович,
как помню,
между нами что-то вышло
вроде драки
или ссоры. Я ушел,
блестя
потертыми штанами; взяли Вас
международные рессоры. Нынче
иначе. Сед височный блеск,
и взоры озаренней. Я не лезу
ни с моралью,
ни в спасатели, без иронии,
как писатель
говорю с писателем. Очень жалко мне, товарищ Горький, что не видно
Вас
на стройке наших дней. Думаете
с Капри,
с горки Вам видней? Вы и Луначарский
похвалы повальные, добряки,
а пишущий
бесстыж тычет
целый день
свои
похвальные листы. Что годится, чем гордиться? Продают "Цемент"
со всех лотков. Вы такую книгу, что ли, цените? Нет нигде цемента,
а Гладков написал
благодарственный молебен о цементе. Затыкаешь ноздри,
нос наморщишь и идешь
верстой болотца длинненького. Кстати,
говорят,
что Вы открыли мощи этого...
Калинникова. Мало знать
чистописаниев ремесла, расписать закат
или цветенье редьки. Вот
когда
к ребру душа примерзла, ты ее попробуй отогреть-ка! Жизнь стиха тоже тиха. Что горенья?
Даже
нет и тленья в их стихе
холодном
и лядащем. Все
входящие
срифмуют впечатления и печатают
в журнале
в исходящем. А рядом
молотобойцев
анапестам учит
профессор Шенгели. Тут
не поймете просто-напросто, в гимназии вы,
в шинке ли? Алексей Максимович,
у Вас
в Италии Вы когда-нибудь
подобное
видали? Приспособленность
и ласковость дворовой, деятельность
блюдо-рубле - и тому подобных "лиз" называют многие
- "здоровый реализм".И мы реалисты,
но не на подножном корму,
не с мордой, упершейся вниз,мы в новом,
грядущем быту,
помноженном на электричество
и коммунизм. Одни мы,
как ни хвалите халтуры, но, годы на спины грузя, тащим
историю литературы лишь мы
и наши друзья. Мы не ласкаем
ни глаза,
ни слуха. Мы
это Леф,
без истерики
мы по чертежам
деловито
и сухо строим
завтрашний мир. Друзья
поэты рабочего класса. Их знание
невелико, но врезал
инстинкт
в оркестр разногласый буквы
грядущих веков. Горько
думать им
о Горьком-эмигранте. Оправдайтесь,
гряньте! Я знаю
Вас ценит
и власть
и партия, Вам дали б все
от любви
до квартир. Прозаики
сели
пред Вами
на парте б: - Учи!
Верти!Или жить вам,
как живет Шаляпин, раздушенными аплодисментами оляпан? Вернись
теперь
такой артист назад
на русские рублики я первый крикну:
- Обратно катись, народный артист Республики!Алексей Максимыч,
из-за Ваших стекол виден
Вам
еще
парящий сокол? Или
с Вами
начали дружить по саду
ползущие ужи? Говорили
(объясненья ходкие!), будто
Вы
не едете из-за чахотки. И Вы
в Европе,
где каждый из граждан смердит покоем,
жратвой,
валютцей! Не чище ль
наш воздух,
разреженный дважды грозою
двух революций! Бросить Республику
с думами,
с бунтами, лысинку
южной зарей озарив,разве не лучше,
как Феликс Эдмундович, сердце
отдать
временам на разрыв. Здесь
дела по горло,
рукав по локти, знамена неба
алы, и соколы
сталь в моторном клекоте глядят,
чтоб не лезли орлы. Делами,
кровью,
строкою вот этою, нигде
не бывшею в найме,я славлю
взвитое красной ракетою Октябрьское,
руганное
и пропетое, пробитое пулями знамя!
1926
ДОЛГ УКРАИНЕ
Знаете ли вы
украинскую ночь? Нет,
вы не знаете украинской ночи! Здесь
небо
от дыма
становится черно, и герб
звездой пятиконечной вточен. Где горилкой,
удалью
и кровью Запорожская
бурлила Сечь, проводов уздой
смирив Днепровье, Днепр
заставят
на турбины течь. И Днипро
по проволокам-усам электричеством
течет по корпусам. Небось, рафинада и Гоголю надо!
Мы знаем,
курит ли,
пьет ли Чаплин; мы знаем
Италии безрукие руины; мы знаем,
как Дугласа
галстух краплен... А что мы знаем
о лице Украины? Знаний груз
у русского
тощ тем, кто рядом,
почета мало. Знают вот
украинский борщ, знают вот
украинское сало. И с культуры
поснимали пенку: кроме
двух
прославленных Тарасов Бульбы
и известного Шевченка,ничего не выжмешь,
сколько ни старайся. А если прижмут
зардеется розой и выдвинет
аргумент новый: возьмет и расскажет
пару курьезов анекдотов
украинской мовы. Говорю себе:
товарищ москаль, на Украину
шуток не скаль. Разучите
эту мову
на знаменах
лексиконах алых,эта мова
величава и проста: "Чуешь, сурмы заграли, час расплаты настав..." Разве может быть
затрепанней
да тише слова
поистасканного
"Слышишь"?! Я немало слов придумал вам, взвешивая их,
одно хочу лишь,чтобы стали
всех
моих
стихов слова полновесными,
как слово "чуешь". Трудно
людей
в одно истолочь, собой
кичись не очень. Знаем ли мы украинскую ночь? Нет,
мы не знаем украинской ночи.
1926
ОКТЯБРЬ
1917 - 1926
Если
стих
сердечный раж, если
в сердце
задор смолк, голосами его будоражь комсомольцев
и комсомолок. Дней шоферы
и кучера
гонят
пулей
время свое, а как будто
лишь вчера были
бури
этих боев. В шинелях,
в поддевках идут... Весть:
"Победа!"
За Смольный порог. Там Ильич и речь,
а тут пулеметный говорок. Мир
другими людьми оброс; пионеры
лет десяти задают про Октябрь вопрос, как про дело
глубоких седин. Вырастает
времени мол, день-волна,
не в силах противиться; в смоль - усы
оброс комсомол, из юнцов
перерос в партийцев. И партийцы
в годах борьбы против всех
буржуазных лис натрудили
себе
горбы, многий
стал
и взросл
и лыс. А у стен,
с Кремля под уклон, спят вожди
от трудов,
от ран. Лишь колышет
камни
поклон ото ста
подневольных стран. На стене
пропылен
и нем календарь как календарь, но в сегодняшнем
красном дне воскресает
годов легендарь. Будет знамя,
а не хоругвь, будут
пули свистеть над ним, и "Вставай, проклятьем..."
в хору будет бой
и марш,
а не гимн. Век промчится
в седой бороде, но и десять
пройдет хотя б, мы не можем
не молодеть, выходя
на праздник - Октябрь. Чтоб не стих
сердечный раж, не дряхлел,
не стыл
и не смолк, голосами
его
будоражь комсомольцев
и комсомолок.
1926
НЕ ЮБИЛЕЙТЕ!
Мне б хотелось
про Октябрь сказать,
не в колокол названивая, не словами,
украшающими
тепленький уют,дать бы
революции
такие же названия, как любимым
в первый день дают! Но разве
уместно
слово такое? Но разве
настали
дни для покоя? Кто галоши приобрел,
кто зонтик; радуется обыватель:
"Небо голубо..." Нет,
в такую ерунду
не расказеньте боевую
революцию - любовь.
В сотне улиц
сегодня
на вас,
на меня упадут огнем знамена. Будут глотки греметь,
за кордоны катя огневые слова про Октябрь.
Белой гвардии
для меня
белей имя мертвое: юбилей. Юбилей - это пепел,
песок и дым; юбилей
это радость седым; юбилей
это край
кладбищенских ям; это речи
и фимиам; остановка предсмертная,
вздохи,
елей вот что лезет
из букв
"ю-б-и-л-е-й". А для нас
юбилей
ремонт в пути, постоял
и дальше гуди. Остановка для вас,
для вас
юбилей а для нас
подсчет рублей. Сбереженный рубль
сбереженный заряд, поражающий вражеский ряд. Остановка для вас,
для вас
юбилей а для нас
это сплавы лей. Разобьет
врага
электрический ход лучше пушек
и лучше пехот. Юбилей! А для нас
подсчет работ, перемеренный литрами пот. Знаем:
в графиках
довоенных норм коммунизма одежда и корм. Не горюй, товарищ,
что бой измельчал: - Глаз на мелочь!
приказ Ильича. Надо
в каждой пылинке
будить уметь большевистского пафоса медь. Зорче глаз крестьянина и рабочего, и минуту
не будь рассеянней! Будет:
под ногами
заколеблется почва почище японских землетрясений. Молчит