перед боем,
топки глуша, Англия бастующих шахт. Пусть
китайский язык
мудрен и велик,знает каждый и так,
что Кантон тот же бой ведет,
что в Октябрь вели наш
рязанский
Иван да Антон. И в сердце Союза
война.
И даже киты батарей
и полки. Воры
с дураками
засели в блиндажи растрат
и волокит. И каждая вывеска:
- рабкооп коммунизма тяжелый окоп. Война в отчетах,
в газетных листах рассчитывай,
режь и крой. Не наша ли кровь
продолжает хлестать из красных чернил РКИ?! И как ни тушили огонь
нас трое! Мы трое
охапки в огонь кидаем: растет революция
в огнях Волховстроя, в молчании Лондона,
в пулях Китая. Нам
девятый Октябрь
не покой,
не причал. Сквозь десятки таких девяти мозг живой,
живая мысль Ильича, нас
к последней победе веди!
1926
СТОЯЩИМ НА ПОСТУ
Жандармы вселенной,
вылоснив лица, стоят над рабочим:
- Эй,
не бастуй!А здесь
трудящихся щит
милиция стоит
на своем
бессменном посту. Пока
за нашим
октябрьским гулом и в странах
в других
не грянет такой,стой,
береги своим караулом копейку рабочую, дом и покой. Пока
Волховстроев яркая речь не победит
темноту нищеты, нутро республики
вам беречь рабочих
домов и людей
щиты. Храня республику,
от людей до иголок, без устали стой
и без лени, пока не исчезнут
богатство и голод поставщики преступлений. Враг - хитер!
Смотрите в оба! Его не сломишь,
если сам лоботряс. Помни, товарищ,
нужна учеба всем,
защищающим рабочий класс! Голой рукой
не взять врага нам, на каждом участке
преследуй их. Знай, товарищ,
и стрельбу из нагана, и книгу Ленина,
и наш стих. Слаба дисциплина - петлю накинут. Бандит и белый
живут в ладах. Товарищ,
тверже крепи дисциплину в милиционерских рядах! Иной
хулигану
так
даже рад,выйдет
этакий
драчун и голосило: - Ничего, мол,
выпимши
свой брат богатырская
русская сила.А ты качнешься
(от пива частого), у целой улицы нос заалел: - Ежели,
мол,
безобразит начальство, то нам,
разумеется,
и бог велел!Сорвут работу
глупым ляганьем пивного чада
бузящие чады. Лозунг твой:
- Хулиганам нет повдады!Иной рассуждает,
морща лоб: - Что цапать
маленьких воришек? Ловить вора,
да такого,
чтоб об нем
говорили в Париже!Если выудят
миллион
из кассы скряжьей, новый
с рабочих
сдерет задарма. На мелочь глаз!
На мелкие кражи, потрошащие
тощий
рабочий карман! В нашей республике
свет не равен: чем дальше от центра
тем глубже ночи. Милиционер,
в темноту окраин глаз вонзай
острей и зорче! Пока
за нашим
октябрьским гулом и в странах других
не пройдет такой стой,
береги своим караулом копейки,
людей,
дома
и покой. 1926
О ТОМ,
КАК НЕКОТОРЫЕ
ВТИРАЮТ ОЧКИ ТОВАРИЩАМ,
ИМЕЮЩИМ ЦИКОВСКИЕ
ЗНАЧКИ
1
Двое.
В петлицах краснеют флажки. К дверям учрежденья направляют
шажки... Душой - херувим,
ангел с лица, дверь
перед ними
открыл швейцар. Не сняв улыбки с прелестного ротика, ботики снял
и пылинки с ботиков. Дескать:
- Любой идет пускай: ни имя не спросим,
ни пропуска! И рот не успели открыть,
а справа принес секретарь
полдюжины справок, И рта закрыть не успели,
а слева несет резолюцию
какая-то дева... Очередь?
Где?
Какая очередь? Очередь
воробьиного носа короче. Ни чином своим не гордясь,
ни окладом принял
обоих
зав
без доклада... Идут обратно
весь аппарат, как брат
любимому брату, рад... И даже
котенок,
сидящий на папке, с приветом
поднял
передние лапки. Идут, улыбаясь,
хвалить не ленятся: - Рай земной,
а не учрежденьице! Ушли.
У зава
восторг на физии:
- Ура!
Пронесло.
Не будет ревизии!..
2
Назавтра,
дома оставив флажки, двое
опять направляют шажки. Швейцар
сквозь щель
горделиво лается: - Ишь, шпана.
А тоже - шляется!..С черного хода
дверь узка. Орет какой-то:
- Предъявь пропуска!А очередь!
Мерь километром.
Куда! Раз шесть
окружила дом,
как удав. Секретарь,
величественней Сухаревой башни, вдали
телефонит знакомой барышне... Вчерашняя дева
в ответ на вопрос сидит
и пудрит
веснушчатый нос... У завовской двери
драконом-гадом некто шипит:
- Нельзя без доклада! Двое сидят,
ковыряют в носу... И только
уже в четвертом часу закрыли дверь
и орут из-за дверок:
- Приходите
после дождика в четверг! У кошки
и то тигрячий вид: когти
вцарапать в глаза норовит... В раздумье
оба
обратно катятся: - За день всего
и так обюрократиться?! А в щель
гардероб
вдогонку брошен: на двух человек
полторы галоши.
Нету места сомнениям шатким. Чтоб не пасся
бюрократ
коровой на лужку, надо
или бюрократам
дать по шапке, или
каждому гражданину
дать по флажку!
1926
НАШЕ НОВОГОДИЕ
"Новый год!"
Для других это просто: о стакан
стаканом бряк! А для нас
новогодие
подступ к празднованию
Октября.
Мы
лета
исчисляем снова
не христовый считаем род.
Мы
не знаем "двадцать седьмого", мы
десятый приветствуем год.
Наших дней
значенью
и смыслу подвести итоги пора.
Серых дней
обыденные числа, на десятый
стройтесь
парад! Скоро
всем
нам
счет предъявят: дни свои
ерундой не мельча, кто
и как
в обыденной яви воплотил
слова Ильича?
Что в селе?
Навоз
и скрипучий воз?
Свод небесный
коркою вычерствел?
Есть ли там
уже
миллионы звезд,
расцветающие в электричестве?
Не купая
в прошедшем взора,
не питаясь
зрелищем древним, кто и нынче
послал ревизоров по советским
Марьям Андревнам? Нам
коммуна
не словом крепка и люба (сдашь без хлеба,
как ни крепися!). У крестьян
уже
готовы хлеба всем,
кто переписью переписан? Дайте крепкий стих
годочков этак на сто, чтоб не таял стих,
как дым клубимый, чтоб стихом таким
звенеть
и хвастать перед временем,
перед республикой,
перед любимой. Пусть гремят
барабаны поступи от земли
к голубому своду. Занимайте дни эти
подступы к нашему десятому году! Парад
из края в край растянем. Все,
в любой работе
и чине, рабочие и драмщики,
стихачи и крестьяне, готовьтесь
к десятой годовщине! Все, что красит
и радует,
все и слова,
и восторг,
и погоду все
к десятому припасем, к наступающему году.
1926
Стихотворения 1927 года
СТАБИЛИЗАЦИЯ БЫТА
После боев
и голодных пыток отрос на животике солидный жирок.
Жирок заливает щелочки быта и застывает,
тих и широк. Люблю Кузнецкий
(простите грешного!), потом Петровку,
потом Столешников; по ним
в году
раз сто или двести я хожу из "Известий"
и в "Известия". С восторга бросив подсолнухи лузгать, восторженно подняв бровки, читает работница:
"Готовые блузки. Последний крик Петровки". Не зря и Кузнецкий похож на зарю,прижав к замерзшей витрине ноздрю, две дамы расплылись в стончике: "Ах, какие фестончики!" А рядом,
учли обывателью натуру,портрет
кого-то безусого; отбирайте гения
для любого гарнитура,все
от Казина до Брюсова. В магазинах
ноты для широких масс. Пойте, рабочие и крестьяне, последний
сердцещипательный романс "А сердце-то в партию тянет!" ' В окне гражданин,
устав от ношения портфелей,
сложивши папки, жене,
приятной во всех отношениях, выбирает
"глазки да лапки". Перед плакатом "Медвежья свадьба" нэпачка сияет в неге: - И мне с таким медведем
поспать бы! Погрызи меня,
душка Эггерт.Сияющий дом,
в костюмах,
в белье,радуйся,
растратчик и мот. "Ателье мод". На фоне голосов стою, стою
и философствую. Свежим ветерочком в республику
вея, звездой сияя из мрака, товарищ Гольцман
из "Москвошвея" обещает
"эпоху фрака".
Но,
от смокингов и фраков оберегая охотников (не попался на буржуазную удочку!), восхваляет
комсомолец
товарищ Сотников толстовку
и брючки "дудочку". Фрак
или рубахи синие? Неувязка парт- и советской линии. Меня
удивляют их слова. Бьет разнобой в глаза. Вопрос этот
надо
согласовать и, разумеется,
увязать. Предлагаю,
чтоб эта идейная драка не длилась бессмысленно далее, пришивать
к толстовкам
фалды от фрака и носить
лакированные сандалии. А чтоб цилиндр заменила кепка, накрахмаливать кепку крепко. Грязня сердца
и масля бумагу, подминая
Москву
под копыта, волокут
опять
колымагу дореволюционного быта. Зуди
издевкой,
стих хмурый, вразрез
с обывательским хором: в делах
идеи,
быта,
культуры поменьше
довоенных норм!
1927
БУМАЖНЫЕ УЖАСЫ
(Ощущения Владимира Маяковского)
Если б
в пальцах
держал
земли бразды я, я бы
землю остановил на минуту:
- Внемли! Слышишь,
перья скрипят
механические и простые, как будто
зубы скрипят у земли? Человечья гордость,
смирись и улягся! Человеки эти
на кой они лях! Человек
постепенно
становится кляксой на огромных
важных
бумажных полях. По каморкам
ютятся
людские тени. Человеку
сажень.
А бумажке?
Лафа! Живет бумажка
во дворцах учреждений, разлеглась на столах,
кейфует в шкафах. Вырастает хвост
на сукно
в магазине, без галош нога,
без перчаток лапа. А бумагам?
Корзина лежит на корзине, и для тела "дел"
миллионы папок. У вас
на езду
червонцы есть ли? Вы были в Мадриде?
Не были там! А этим
бумажкам,
чтоб плыли
и ездили, еще
возносят
новый почтамт! Стали
ножки-клипсы
у бывших сильных, заменили
инструкции
силу ума. Люди
медленно
сходят
на должность посыльных, в услужении
у хозяев - бумаг. Бумажищи
в портфель
умещаются еле, белозубую
обнажают кайму.
Скоро
люди
на жительство
влезут в портфели, а бумаги
наши квартиры займут. Вижу
в будущем
не вымыслы мои: рупоры бумаг
орут об этом громко нам будет
за столом
бумага
пить чаи, человечек
под столом
валяться скомканным. Бунтом встать бы,
развить огневые флаги, рвать зубами бумагу б,
ядрами б выть... Пролетарий,
и дюйм
ненужной бумаги, как врага своего,
вконец ненавидь.
1927
НАШЕМУ ЮНОШЕСТВУ
На сотни эстрад бросает меня, на тысячу глаз молодежи. Как разны земли моей племена, и разен язык
и одежи! Насилу,
пот стирая с виска, сквозь горло тоннеля узкого пролез.
И, глуша прощаньем свистка, рванулся
курьерский
с Курского! Заводы.
Березы от леса до хат бегут,
листками вороча, и чист,
как будто слушаешь МХАТ, московский говорочек. Из-за горизонтов,
лесами сломанных, толпа надвигается
мазанок. Цветисты бочка
из-под крыш соломенных, окрашенные разно. Стихов навезите целый мешок, с таланта
можете лопаться в ответ
снисходительно цедят смешок уста
украинца-хлопца. Пространства бегут,
с хвоста нарастав, их жарит
солнце-кухарка. И поезд
уже
бежит на Ростов, далеко за дымный Харьков. Поля
на мильоны хлебных тонн как будто
их гладят рубанки, а в хлебной охре
серебряный Дон блестит
позументом кубанки. Ревем паровозом до хрипоты, и вот
началось кавказское то головы сахара высят хребты, тo в солнце
пожарной каскою. Лечу
ущельями, свист приглушив. Снегов и папах седины. Сжимая кинжалы, стоят ингуши, следят
из седла
осетины. Верх
гор
лед, низ
жар
пьет, и солнце льет йод. Тифлисцев
узнаешь и метров за сто: гуляют часами жаркими, в моднейших шляпах,
в ботинках носастых, этакими парижаками. По-своему
всякий
зубрит азы, аж цифры по-своему снятся им. У каждого третьего
свой язык и собственная нация. Однажды,
забросив в гостиницу хлам, забыл,
где я ночую.
Я адрес
по-русски
спросил у хохла, хохол отвечал:
- Нэ чую.
Когда ж переходят
к научной теме, им рамки русского
узки; с Тифлисской
Казанская академия переписывается по-французски. И я
Париж люблю сверх мер (красивы бульвары ночью!). Ну, мало ли что
Бодлер,
Маларме и эдакое прочее! Но нам ли,
шагавшим в огне и воде годами
борьбой прожженными, растить
на смену себе
бульвардье французистыми пижонами! Используй,
кто был безъязык и гол, свободу Советской власти. Ищите свой корень
и свой глагол, во тьму филологии влазьте. Смотрите на жизнь
без очков и шор, глазами жадными цапайте все то,
что у вашей земли хорошо и что хорошо на Западе. Но нету места
злобы мазку, не мажьте красные души! Товарищи юноши,
взгляд - на Москву, на русский вострите уши! Да будь я
и негром преклонных годов и то,
без унынья и лени, я русский бы выучил
только за то, что им
разговаривал Ленин. Когда
Октябрь орудийных бурь по улицам
кровью лился, я знаю,
в Москве решали судьбу и Киевов
и Тифлисов. Москва
для нас
не державный аркан, ведущий земли за нами, Москва
не как русскому мне дорога, а как огневое знамя! Три
разных истока
во мне
речевых. Я не из кацапов-разинь.
Я
дедом казак, другим
сечевик, а по рожденью
грузин.
Три
разных капли
в себе совмещав, беру я
право вот это
покрыть
всесоюзных совмещан. И ваших
и русопетов.
1927
ПО ГОРОДАМ СОЮЗА
Россия - все:
и коммуна,
и волки, и давка столиц,
и пустырьная ширь, стоводная удаль безудержной Волги, обдорская темь
и сиянье Кашир. Лед за пристанью за ближней, оковала Волга рот, это красный,
это Нижний, это зимний Новгород. По первой реке в российском сторечье скользим...
цепенеем...
зацапаны ветром... А за волжским доисторичьем кресты да тресты,
да разные "центро". Сумятица торга кипит и клокочет, клочки разговоров
и дымные клочья, а к ночи не бросится говор,
не скрипнут полозья, столетняя зелень зигзагов Кремля, да под луной,
разметавшей волосья, замерзающая земля. Огромная площадь;
прорезав вкривь ее, неслышную поступь дикарских лап сквозь северную Скифию я направляю
в местный ВАПП.
За версты,
за сотни,
за тыщи,
за массу за это время заедешь, мчась,
а мы
ползли и ползли к Арзамасу со скоростью верст четырнадцать в час. Напротив
сели два мужичины: красные бороды,
серые рожи. Презрительно буркнул торговый мужчина: - Сережи! Один из Сережей
полез в карман, достал пироги,
запахнул одежду и всю дорогу жевал корма, ленивые фразы цедя промежду. - Конешно...
и к Петрову...
и в Покров... за то и за это пожалте процент... а толку нет...
не дорога, а кровь... с телегой тони, как ведро в колодце... На што мой конь - крепыш,
аж и он сломал по яме ногу...
Раз ты правительство,
ты и должон чинить на всех дорогах мосты. Тогда
на него
второй из Сереж прищурил глаз, в морщины оправленный. - Налог-то ругашь,
а пирог-то жрешь... И первый Сережа ответил:
- Правильно! Получше двадцатого,
что толковать, не голодаем,
едим пироги. Мука, дай бог...
хороша такова...
Но што насчет лошажьей ноги... взыскали процент,
а мост не пролежать... Баючит езда дребезжаньем звонким. Сквозь дрему
все время
про мост и про лошадь до станции с названьем "Зименки".
На каждом доме
советский вензель зовет,
сияет,
режет глаза. А под вензелями
в старенькой Пензе старушьим шепотом дышит базар. Перед нэпачкой баба седа отторговывает копеек тридцать. - Купите платочек!
У нас
завсегда заказывала
сама царица...
Морозным днем отмелькала Самара, за ней
начались азиаты. Верблюдина
сено
провозит, замаран, в упряжку лошажью взятый.
Университет
горделивость Казани, и стены его
и доныне хранят
любовнейшее воспоминание о великом своем гражданине. Далеко
за годы
мысль катя,
за лекции университета, он думал про битвы
и красный Октябрь, идя по лестнице этой. Смотрю в затихший и замерший зал: здесь
каждые десять на сто его повадкой щурят глаза и так же, как он,
скуласты. И смерти
коснуться его
не посметь, стоит
у грядущего в смете! Внимают
юноши
строфам про смерть, а сердцем слышат:
бессмертье. Вчерашний день
убог и низмен, старья
премного осталось, но сердце класса
горит в коммунизме, и класса грудь
не разбить о старость. 1927
МОЯ РЕЧЬ НА ПОКАЗАТЕЛЬНОМ ПРОЦЕССЕ ПО СЛУЧАЮ ВОЗМОЖНОГО СКАНДАЛА С ЛЕКЦИЯМИ ПРОФЕССОРА ШЕНГЕЛИ
Я тру
ежедневно
взморщенный лоб в раздумье
о нашей касте, и я не знаю:
поэт
поп, поп или мастер. Вокруг меня
толпа малышей,едва вкусившие славы, а волос
уже
отрастили до шей и голос имеют гнусавый. И, образ подняв,
выходят когда на толстожурнальный амвон, я,
каюсь,
во храме
рвусь на скандал, и крикнуть хочется:
- Вон!А вызовут в суд,
убежденно гудя, скажу:
- Товарищ судья! Как знамя,
башку
держу высоко, ни дух не дрожит,
ни коленки, хоть я и слыхал
про суровый
закон от самого
от Крыленки. Законы
не знают переодевания, а без
преувеличенности, хулиганство
это
озорные деяния, связанные
с неуважением к личности. Я знаю
любого закона лютей, что личность
уважить надо, ведь масса
это
много людей, но масса баранов
стадо. Не зря
эту личность
рожает класс, лелеет
до нужного часа, и двинет,
и в сердце вложит наказ: "Иди,
твори,
отличайся!" Идет
и горит
докрасна,
добела... Да что городить околичность!
Я, если бы личность у них была, влюбился б в ихнюю личность. Но где ж их лицо?
Осмотрите в момент без плюсов,
без минусов. Дыра!
Принудительный ассортимент из глаз,
ушей
и носов! Я зубы на этом деле сжевал, я знаю, кому они копия. В их песнях
поповская служба жива, они
зарифмованный опиум. Для вас
вопрос поэзии
нов, но эти,
видите,
молятся. Задача их
выделка дьяконов из лучших комсомольцев. Скрывает
ученейший их богослов в туман вдохновения радугу слов, как чаши
скрывают
церковные. А я
раскрываю
мое ремесло, как радость,
мастером кованную. И я,
вскипя
с позора с того, ругнулся
и плюнул, уйдя. Но ругань моя
не озорство, а долг,
товарищ судья.Я сел,
разбивши
доводы глиняные. И вот
объявляется приговор, так сказать,
от самого Калинина, от самого
товарища Рыкова. Судьей,
расцветшим розой в саду, объявлено
тоном парадным: - Маяковского
по суду считать
безусловно оправданным! 1927
ЗА ЧТО БОРОЛИСЬ?
Слух идет
бессмысленен и гадок, трется в уши
и сердце ежит. Говорят,
что воли упадок у нашей
у молодежи. Говорят, что иной братишка, заработавший орден,
ныне про вкусноты забывший ротишко под витриной
кривит в унынье. Что голодным вам
на зависть окна лавок в бутылочном тыне, и едят нэпачи и завы в декабре
арбузы и дыни. Слух идет
о грозном сраме, что лишь радость
развоскресенена, комсомольцы
лейб-гусарами пьют
да ноют под стих Есенина. И доносится до нас сквозь губы искривленную прорезь: "Революция не удалась... За что боролись?.." И свои 18 лет под наган подставят
и нет, или горло
впетлят в коски. И горюю я,
как поэт, и ругаюсь,
как Маяковский. Я тебе
не стихи ору, рифмы в этих делах
ни при чем; дай
как другу
пару рук положить
на твое плечо. Знал и я,
что значит "не есть", по бульварам валялся когда,понял я,
что великая честь за слова свои
голодать. Из-под локона,
кепкой завитого, вскинь глаза,
не грусти и не злись. Разве есть
чему завидовать, если видишь вот эту слизь? Будто рыбы на берегу с прежним плаваньем
трудно расстаться им. То царев горшок берегут, то обломанный шкаф с инкрустациями. Вы - владыки
их душ и тела, с вашей воли
встречают восход. Это
очень плевое дело, если б
революция захотела со счетов особых отделов эту мелочь
списать в расход. Но, рядясь
в любезность наносную, мы
взамен забытой Чеки кормим дыней и ананасною, ихних жен
одеваем в чулки. И они
за все за это, что чулки,
что плачено дорого, строят нам
дома и клозеты и бойцов
обучают торгу. Что ж,
без этого и нельзя! Сменим их,
гранит догрызя. Или
наша воля обломалась о сегодняшнюю
деловую малость? Нас
дело
должно
пронизать насквозь, скуленье на мелочность
высмей. Сейчас
коммуне
ценен гвоздь, как тезисы о коммунизме. Над пивом
нашим юношам ли склонять
свои мысли ракитовые? Нам
пить
в грядущем
все соки земли, как чашу
мир запрокидывая. 1927
ДАЕШЬ ИЗЯЧНУЮ ЖИЗНЬ
Даже
мерин сивый желает
жизни изящной
и красивой. Вертит
игриво хвостом и гривой. Вертит всегда,
но особо пылко если
навстречу
особа-кобылка. Еще грациозней,
еще капризней стремится человечество
к изящной жизни. У каждого класса
свое понятье, особые обычаи,
особое платье. Рабочей рукою
старое выжми посыплются фраки,
польются фижмы. Царь
безмятежно
в могилке спит... Сбит Милюков,
Керенский сбит... Но в быту
походкой рачьей пятятся многие
к жизни фрачьей. Отверзаю
поэтические уста, чтоб описать
такого хлюста. Запонки и пуговицы
и спереди и сзади. Теряются
и отрываются
раз десять на день. В моде
в каждой
так положено, что нельзя без пуговицы,
а без головы можно. Чтоб было
оправдание
для стольких запонок, в крахмалы
туловище
сплошь заляпано. На голове
прилизанные волоса, посредине
пробрита
лысая полоса. Ноги
давит
узкий хром. В день
обмозолишься
и станешь хром. На всех мизинцах
аршинные ногти. Обломаются
работу не трогайте! Для сморкания
пальчики, для виду
платочек. Торчит
из карманчика кружевной уголочек. Толку не добьешься,
что ни спроси одни "пардоны",
одни "мерси". Чтоб не было
ям
на хилых грудях, ходит,
в петлицу
хризантемы вкрутя, Изящные улыбки
настолько тонки, чтоб только
виднелись
золотые коронки. Косится на косицы
стрельнуть за кем? и пошлость
про ландыш
на слюнявом языке. А в очереди
венерической клиники читает
усердно
"Мощи" Калинникова. Таким образом
день оттрудись, разденет фигуру,
не мытую отродясь, Зевнет
и спит, излюблен, испит. От хлама
в комнате
теснен, чем в каюте. И это называется;
- Живем-с в уюте! Лозунг:
- В ногах у старья не ползай! Готов
ежедневно
твердить раз сто: изящество
это стопроцентная польза, удобство одежд
и жилья простор.
1927
ВМЕСТО ОДЫ
Мне б хотелось
вас
воспеть
во вдохновенной оде, только ода
что-то не выходит. Скольким идеалам смерть на кухне
и под одеялом! Моя знакомая
женщина как женщина, оглохшая
от примусов пыхтения
и ухания, баба советская,
в загсе венчанная, самая передовая
на общей кухне. Хранит она
в складах лучших дат замужество
с парнем среднего ростца; еще не партиец,
но уже кандидат, самый красивый
из местных письмоносцев. Баба сердитая,
видно сразу, потому что сожитель ейный огромный синяк
в дополнение к глазу приставил,
придя из питейной. И шипит она,
выгнав мужа вон: - Я
ему
покажу советский закон! Вымою только
последнюю из посуд и прямо в милицию,
прямо в суд...Домыла.
Перед взятием
последнего рубежа звонок
по кухне
рассыпался, дребезжа. Открыла.
Расцвели миллионы почек, высохла
по-весеннему
слезная лужа... - Его почерк! Письмо от мужа.Письмо раскаленное
не пишет,
а пышет. "Вы моя душка,
и ангел
вы. Простите великодушно!
Я буду тише воды
и ниже травы". Рассиялся глаз,
оплывший набок. Слово ласковое
мастер
дивных див. И опять
за примусами баба, все поняв
и все простив. А уже
циркуля письмоносца за новой юбкой
по улицам носятся; раскручивая язык
витиеватой лентой, шепчет
какой-то
охаживаемой Вере:
- Я за положительность
и против инцидентов, которые
вредят
служебной карьере.
Неделя покоя,
но больше
никак не прожить
без мата и синяка.
Неделя
и снова счастья нету, задрались,
едва в пивнушке побыли...
Вот оно
семейное
"перпетуум мобиле".
И вновь
разговоры,
и суд, и "треть" на много часов
и недель, и нет решимости
пересмотреть семейственную канитель. Я напыщенным словам
всегдашний враг, и, не растекаясь одами
к Восьмому марта, я хочу,
чтоб кончилась
такая помесь драк, пьянства,
лжи,
романтики
и мата.
1927
ЛУЧШИЙ СТИХ
Аудитория
топки глуша, Англия бастующих шахт. Пусть
китайский язык
мудрен и велик,знает каждый и так,
что Кантон тот же бой ведет,
что в Октябрь вели наш
рязанский
Иван да Антон. И в сердце Союза
война.
И даже киты батарей
и полки. Воры
с дураками
засели в блиндажи растрат
и волокит. И каждая вывеска:
- рабкооп коммунизма тяжелый окоп. Война в отчетах,
в газетных листах рассчитывай,
режь и крой. Не наша ли кровь
продолжает хлестать из красных чернил РКИ?! И как ни тушили огонь
нас трое! Мы трое
охапки в огонь кидаем: растет революция
в огнях Волховстроя, в молчании Лондона,
в пулях Китая. Нам
девятый Октябрь
не покой,
не причал. Сквозь десятки таких девяти мозг живой,
живая мысль Ильича, нас
к последней победе веди!
1926
СТОЯЩИМ НА ПОСТУ
Жандармы вселенной,
вылоснив лица, стоят над рабочим:
- Эй,
не бастуй!А здесь
трудящихся щит
милиция стоит
на своем
бессменном посту. Пока
за нашим
октябрьским гулом и в странах
в других
не грянет такой,стой,
береги своим караулом копейку рабочую, дом и покой. Пока
Волховстроев яркая речь не победит
темноту нищеты, нутро республики
вам беречь рабочих
домов и людей
щиты. Храня республику,
от людей до иголок, без устали стой
и без лени, пока не исчезнут
богатство и голод поставщики преступлений. Враг - хитер!
Смотрите в оба! Его не сломишь,
если сам лоботряс. Помни, товарищ,
нужна учеба всем,
защищающим рабочий класс! Голой рукой
не взять врага нам, на каждом участке
преследуй их. Знай, товарищ,
и стрельбу из нагана, и книгу Ленина,
и наш стих. Слаба дисциплина - петлю накинут. Бандит и белый
живут в ладах. Товарищ,
тверже крепи дисциплину в милиционерских рядах! Иной
хулигану
так
даже рад,выйдет
этакий
драчун и голосило: - Ничего, мол,
выпимши
свой брат богатырская
русская сила.А ты качнешься
(от пива частого), у целой улицы нос заалел: - Ежели,
мол,
безобразит начальство, то нам,
разумеется,
и бог велел!Сорвут работу
глупым ляганьем пивного чада
бузящие чады. Лозунг твой:
- Хулиганам нет повдады!Иной рассуждает,
морща лоб: - Что цапать
маленьких воришек? Ловить вора,
да такого,
чтоб об нем
говорили в Париже!Если выудят
миллион
из кассы скряжьей, новый
с рабочих
сдерет задарма. На мелочь глаз!
На мелкие кражи, потрошащие
тощий
рабочий карман! В нашей республике
свет не равен: чем дальше от центра
тем глубже ночи. Милиционер,
в темноту окраин глаз вонзай
острей и зорче! Пока
за нашим
октябрьским гулом и в странах других
не пройдет такой стой,
береги своим караулом копейки,
людей,
дома
и покой. 1926
О ТОМ,
КАК НЕКОТОРЫЕ
ВТИРАЮТ ОЧКИ ТОВАРИЩАМ,
ИМЕЮЩИМ ЦИКОВСКИЕ
ЗНАЧКИ
1
Двое.
В петлицах краснеют флажки. К дверям учрежденья направляют
шажки... Душой - херувим,
ангел с лица, дверь
перед ними
открыл швейцар. Не сняв улыбки с прелестного ротика, ботики снял
и пылинки с ботиков. Дескать:
- Любой идет пускай: ни имя не спросим,
ни пропуска! И рот не успели открыть,
а справа принес секретарь
полдюжины справок, И рта закрыть не успели,
а слева несет резолюцию
какая-то дева... Очередь?
Где?
Какая очередь? Очередь
воробьиного носа короче. Ни чином своим не гордясь,
ни окладом принял
обоих
зав
без доклада... Идут обратно
весь аппарат, как брат
любимому брату, рад... И даже
котенок,
сидящий на папке, с приветом
поднял
передние лапки. Идут, улыбаясь,
хвалить не ленятся: - Рай земной,
а не учрежденьице! Ушли.
У зава
восторг на физии:
- Ура!
Пронесло.
Не будет ревизии!..
2
Назавтра,
дома оставив флажки, двое
опять направляют шажки. Швейцар
сквозь щель
горделиво лается: - Ишь, шпана.
А тоже - шляется!..С черного хода
дверь узка. Орет какой-то:
- Предъявь пропуска!А очередь!
Мерь километром.
Куда! Раз шесть
окружила дом,
как удав. Секретарь,
величественней Сухаревой башни, вдали
телефонит знакомой барышне... Вчерашняя дева
в ответ на вопрос сидит
и пудрит
веснушчатый нос... У завовской двери
драконом-гадом некто шипит:
- Нельзя без доклада! Двое сидят,
ковыряют в носу... И только
уже в четвертом часу закрыли дверь
и орут из-за дверок:
- Приходите
после дождика в четверг! У кошки
и то тигрячий вид: когти
вцарапать в глаза норовит... В раздумье
оба
обратно катятся: - За день всего
и так обюрократиться?! А в щель
гардероб
вдогонку брошен: на двух человек
полторы галоши.
Нету места сомнениям шатким. Чтоб не пасся
бюрократ
коровой на лужку, надо
или бюрократам
дать по шапке, или
каждому гражданину
дать по флажку!
1926
НАШЕ НОВОГОДИЕ
"Новый год!"
Для других это просто: о стакан
стаканом бряк! А для нас
новогодие
подступ к празднованию
Октября.
Мы
лета
исчисляем снова
не христовый считаем род.
Мы
не знаем "двадцать седьмого", мы
десятый приветствуем год.
Наших дней
значенью
и смыслу подвести итоги пора.
Серых дней
обыденные числа, на десятый
стройтесь
парад! Скоро
всем
нам
счет предъявят: дни свои
ерундой не мельча, кто
и как
в обыденной яви воплотил
слова Ильича?
Что в селе?
Навоз
и скрипучий воз?
Свод небесный
коркою вычерствел?
Есть ли там
уже
миллионы звезд,
расцветающие в электричестве?
Не купая
в прошедшем взора,
не питаясь
зрелищем древним, кто и нынче
послал ревизоров по советским
Марьям Андревнам? Нам
коммуна
не словом крепка и люба (сдашь без хлеба,
как ни крепися!). У крестьян
уже
готовы хлеба всем,
кто переписью переписан? Дайте крепкий стих
годочков этак на сто, чтоб не таял стих,
как дым клубимый, чтоб стихом таким
звенеть
и хвастать перед временем,
перед республикой,
перед любимой. Пусть гремят
барабаны поступи от земли
к голубому своду. Занимайте дни эти
подступы к нашему десятому году! Парад
из края в край растянем. Все,
в любой работе
и чине, рабочие и драмщики,
стихачи и крестьяне, готовьтесь
к десятой годовщине! Все, что красит
и радует,
все и слова,
и восторг,
и погоду все
к десятому припасем, к наступающему году.
1926
Стихотворения 1927 года
СТАБИЛИЗАЦИЯ БЫТА
После боев
и голодных пыток отрос на животике солидный жирок.
Жирок заливает щелочки быта и застывает,
тих и широк. Люблю Кузнецкий
(простите грешного!), потом Петровку,
потом Столешников; по ним
в году
раз сто или двести я хожу из "Известий"
и в "Известия". С восторга бросив подсолнухи лузгать, восторженно подняв бровки, читает работница:
"Готовые блузки. Последний крик Петровки". Не зря и Кузнецкий похож на зарю,прижав к замерзшей витрине ноздрю, две дамы расплылись в стончике: "Ах, какие фестончики!" А рядом,
учли обывателью натуру,портрет
кого-то безусого; отбирайте гения
для любого гарнитура,все
от Казина до Брюсова. В магазинах
ноты для широких масс. Пойте, рабочие и крестьяне, последний
сердцещипательный романс "А сердце-то в партию тянет!" ' В окне гражданин,
устав от ношения портфелей,
сложивши папки, жене,
приятной во всех отношениях, выбирает
"глазки да лапки". Перед плакатом "Медвежья свадьба" нэпачка сияет в неге: - И мне с таким медведем
поспать бы! Погрызи меня,
душка Эггерт.Сияющий дом,
в костюмах,
в белье,радуйся,
растратчик и мот. "Ателье мод". На фоне голосов стою, стою
и философствую. Свежим ветерочком в республику
вея, звездой сияя из мрака, товарищ Гольцман
из "Москвошвея" обещает
"эпоху фрака".
Но,
от смокингов и фраков оберегая охотников (не попался на буржуазную удочку!), восхваляет
комсомолец
товарищ Сотников толстовку
и брючки "дудочку". Фрак
или рубахи синие? Неувязка парт- и советской линии. Меня
удивляют их слова. Бьет разнобой в глаза. Вопрос этот
надо
согласовать и, разумеется,
увязать. Предлагаю,
чтоб эта идейная драка не длилась бессмысленно далее, пришивать
к толстовкам
фалды от фрака и носить
лакированные сандалии. А чтоб цилиндр заменила кепка, накрахмаливать кепку крепко. Грязня сердца
и масля бумагу, подминая
Москву
под копыта, волокут
опять
колымагу дореволюционного быта. Зуди
издевкой,
стих хмурый, вразрез
с обывательским хором: в делах
идеи,
быта,
культуры поменьше
довоенных норм!
1927
БУМАЖНЫЕ УЖАСЫ
(Ощущения Владимира Маяковского)
Если б
в пальцах
держал
земли бразды я, я бы
землю остановил на минуту:
- Внемли! Слышишь,
перья скрипят
механические и простые, как будто
зубы скрипят у земли? Человечья гордость,
смирись и улягся! Человеки эти
на кой они лях! Человек
постепенно
становится кляксой на огромных
важных
бумажных полях. По каморкам
ютятся
людские тени. Человеку
сажень.
А бумажке?
Лафа! Живет бумажка
во дворцах учреждений, разлеглась на столах,
кейфует в шкафах. Вырастает хвост
на сукно
в магазине, без галош нога,
без перчаток лапа. А бумагам?
Корзина лежит на корзине, и для тела "дел"
миллионы папок. У вас
на езду
червонцы есть ли? Вы были в Мадриде?
Не были там! А этим
бумажкам,
чтоб плыли
и ездили, еще
возносят
новый почтамт! Стали
ножки-клипсы
у бывших сильных, заменили
инструкции
силу ума. Люди
медленно
сходят
на должность посыльных, в услужении
у хозяев - бумаг. Бумажищи
в портфель
умещаются еле, белозубую
обнажают кайму.
Скоро
люди
на жительство
влезут в портфели, а бумаги
наши квартиры займут. Вижу
в будущем
не вымыслы мои: рупоры бумаг
орут об этом громко нам будет
за столом
бумага
пить чаи, человечек
под столом
валяться скомканным. Бунтом встать бы,
развить огневые флаги, рвать зубами бумагу б,
ядрами б выть... Пролетарий,
и дюйм
ненужной бумаги, как врага своего,
вконец ненавидь.
1927
НАШЕМУ ЮНОШЕСТВУ
На сотни эстрад бросает меня, на тысячу глаз молодежи. Как разны земли моей племена, и разен язык
и одежи! Насилу,
пот стирая с виска, сквозь горло тоннеля узкого пролез.
И, глуша прощаньем свистка, рванулся
курьерский
с Курского! Заводы.
Березы от леса до хат бегут,
листками вороча, и чист,
как будто слушаешь МХАТ, московский говорочек. Из-за горизонтов,
лесами сломанных, толпа надвигается
мазанок. Цветисты бочка
из-под крыш соломенных, окрашенные разно. Стихов навезите целый мешок, с таланта
можете лопаться в ответ
снисходительно цедят смешок уста
украинца-хлопца. Пространства бегут,
с хвоста нарастав, их жарит
солнце-кухарка. И поезд
уже
бежит на Ростов, далеко за дымный Харьков. Поля
на мильоны хлебных тонн как будто
их гладят рубанки, а в хлебной охре
серебряный Дон блестит
позументом кубанки. Ревем паровозом до хрипоты, и вот
началось кавказское то головы сахара высят хребты, тo в солнце
пожарной каскою. Лечу
ущельями, свист приглушив. Снегов и папах седины. Сжимая кинжалы, стоят ингуши, следят
из седла
осетины. Верх
гор
лед, низ
жар
пьет, и солнце льет йод. Тифлисцев
узнаешь и метров за сто: гуляют часами жаркими, в моднейших шляпах,
в ботинках носастых, этакими парижаками. По-своему
всякий
зубрит азы, аж цифры по-своему снятся им. У каждого третьего
свой язык и собственная нация. Однажды,
забросив в гостиницу хлам, забыл,
где я ночую.
Я адрес
по-русски
спросил у хохла, хохол отвечал:
- Нэ чую.
Когда ж переходят
к научной теме, им рамки русского
узки; с Тифлисской
Казанская академия переписывается по-французски. И я
Париж люблю сверх мер (красивы бульвары ночью!). Ну, мало ли что
Бодлер,
Маларме и эдакое прочее! Но нам ли,
шагавшим в огне и воде годами
борьбой прожженными, растить
на смену себе
бульвардье французистыми пижонами! Используй,
кто был безъязык и гол, свободу Советской власти. Ищите свой корень
и свой глагол, во тьму филологии влазьте. Смотрите на жизнь
без очков и шор, глазами жадными цапайте все то,
что у вашей земли хорошо и что хорошо на Западе. Но нету места
злобы мазку, не мажьте красные души! Товарищи юноши,
взгляд - на Москву, на русский вострите уши! Да будь я
и негром преклонных годов и то,
без унынья и лени, я русский бы выучил
только за то, что им
разговаривал Ленин. Когда
Октябрь орудийных бурь по улицам
кровью лился, я знаю,
в Москве решали судьбу и Киевов
и Тифлисов. Москва
для нас
не державный аркан, ведущий земли за нами, Москва
не как русскому мне дорога, а как огневое знамя! Три
разных истока
во мне
речевых. Я не из кацапов-разинь.
Я
дедом казак, другим
сечевик, а по рожденью
грузин.
Три
разных капли
в себе совмещав, беру я
право вот это
покрыть
всесоюзных совмещан. И ваших
и русопетов.
1927
ПО ГОРОДАМ СОЮЗА
Россия - все:
и коммуна,
и волки, и давка столиц,
и пустырьная ширь, стоводная удаль безудержной Волги, обдорская темь
и сиянье Кашир. Лед за пристанью за ближней, оковала Волга рот, это красный,
это Нижний, это зимний Новгород. По первой реке в российском сторечье скользим...
цепенеем...
зацапаны ветром... А за волжским доисторичьем кресты да тресты,
да разные "центро". Сумятица торга кипит и клокочет, клочки разговоров
и дымные клочья, а к ночи не бросится говор,
не скрипнут полозья, столетняя зелень зигзагов Кремля, да под луной,
разметавшей волосья, замерзающая земля. Огромная площадь;
прорезав вкривь ее, неслышную поступь дикарских лап сквозь северную Скифию я направляю
в местный ВАПП.
За версты,
за сотни,
за тыщи,
за массу за это время заедешь, мчась,
а мы
ползли и ползли к Арзамасу со скоростью верст четырнадцать в час. Напротив
сели два мужичины: красные бороды,
серые рожи. Презрительно буркнул торговый мужчина: - Сережи! Один из Сережей
полез в карман, достал пироги,
запахнул одежду и всю дорогу жевал корма, ленивые фразы цедя промежду. - Конешно...
и к Петрову...
и в Покров... за то и за это пожалте процент... а толку нет...
не дорога, а кровь... с телегой тони, как ведро в колодце... На што мой конь - крепыш,
аж и он сломал по яме ногу...
Раз ты правительство,
ты и должон чинить на всех дорогах мосты. Тогда
на него
второй из Сереж прищурил глаз, в морщины оправленный. - Налог-то ругашь,
а пирог-то жрешь... И первый Сережа ответил:
- Правильно! Получше двадцатого,
что толковать, не голодаем,
едим пироги. Мука, дай бог...
хороша такова...
Но што насчет лошажьей ноги... взыскали процент,
а мост не пролежать... Баючит езда дребезжаньем звонким. Сквозь дрему
все время
про мост и про лошадь до станции с названьем "Зименки".
На каждом доме
советский вензель зовет,
сияет,
режет глаза. А под вензелями
в старенькой Пензе старушьим шепотом дышит базар. Перед нэпачкой баба седа отторговывает копеек тридцать. - Купите платочек!
У нас
завсегда заказывала
сама царица...
Морозным днем отмелькала Самара, за ней
начались азиаты. Верблюдина
сено
провозит, замаран, в упряжку лошажью взятый.
Университет
горделивость Казани, и стены его
и доныне хранят
любовнейшее воспоминание о великом своем гражданине. Далеко
за годы
мысль катя,
за лекции университета, он думал про битвы
и красный Октябрь, идя по лестнице этой. Смотрю в затихший и замерший зал: здесь
каждые десять на сто его повадкой щурят глаза и так же, как он,
скуласты. И смерти
коснуться его
не посметь, стоит
у грядущего в смете! Внимают
юноши
строфам про смерть, а сердцем слышат:
бессмертье. Вчерашний день
убог и низмен, старья
премного осталось, но сердце класса
горит в коммунизме, и класса грудь
не разбить о старость. 1927
МОЯ РЕЧЬ НА ПОКАЗАТЕЛЬНОМ ПРОЦЕССЕ ПО СЛУЧАЮ ВОЗМОЖНОГО СКАНДАЛА С ЛЕКЦИЯМИ ПРОФЕССОРА ШЕНГЕЛИ
Я тру
ежедневно
взморщенный лоб в раздумье
о нашей касте, и я не знаю:
поэт
поп, поп или мастер. Вокруг меня
толпа малышей,едва вкусившие славы, а волос
уже
отрастили до шей и голос имеют гнусавый. И, образ подняв,
выходят когда на толстожурнальный амвон, я,
каюсь,
во храме
рвусь на скандал, и крикнуть хочется:
- Вон!А вызовут в суд,
убежденно гудя, скажу:
- Товарищ судья! Как знамя,
башку
держу высоко, ни дух не дрожит,
ни коленки, хоть я и слыхал
про суровый
закон от самого
от Крыленки. Законы
не знают переодевания, а без
преувеличенности, хулиганство
это
озорные деяния, связанные
с неуважением к личности. Я знаю
любого закона лютей, что личность
уважить надо, ведь масса
это
много людей, но масса баранов
стадо. Не зря
эту личность
рожает класс, лелеет
до нужного часа, и двинет,
и в сердце вложит наказ: "Иди,
твори,
отличайся!" Идет
и горит
докрасна,
добела... Да что городить околичность!
Я, если бы личность у них была, влюбился б в ихнюю личность. Но где ж их лицо?
Осмотрите в момент без плюсов,
без минусов. Дыра!
Принудительный ассортимент из глаз,
ушей
и носов! Я зубы на этом деле сжевал, я знаю, кому они копия. В их песнях
поповская служба жива, они
зарифмованный опиум. Для вас
вопрос поэзии
нов, но эти,
видите,
молятся. Задача их
выделка дьяконов из лучших комсомольцев. Скрывает
ученейший их богослов в туман вдохновения радугу слов, как чаши
скрывают
церковные. А я
раскрываю
мое ремесло, как радость,
мастером кованную. И я,
вскипя
с позора с того, ругнулся
и плюнул, уйдя. Но ругань моя
не озорство, а долг,
товарищ судья.Я сел,
разбивши
доводы глиняные. И вот
объявляется приговор, так сказать,
от самого Калинина, от самого
товарища Рыкова. Судьей,
расцветшим розой в саду, объявлено
тоном парадным: - Маяковского
по суду считать
безусловно оправданным! 1927
ЗА ЧТО БОРОЛИСЬ?
Слух идет
бессмысленен и гадок, трется в уши
и сердце ежит. Говорят,
что воли упадок у нашей
у молодежи. Говорят, что иной братишка, заработавший орден,
ныне про вкусноты забывший ротишко под витриной
кривит в унынье. Что голодным вам
на зависть окна лавок в бутылочном тыне, и едят нэпачи и завы в декабре
арбузы и дыни. Слух идет
о грозном сраме, что лишь радость
развоскресенена, комсомольцы
лейб-гусарами пьют
да ноют под стих Есенина. И доносится до нас сквозь губы искривленную прорезь: "Революция не удалась... За что боролись?.." И свои 18 лет под наган подставят
и нет, или горло
впетлят в коски. И горюю я,
как поэт, и ругаюсь,
как Маяковский. Я тебе
не стихи ору, рифмы в этих делах
ни при чем; дай
как другу
пару рук положить
на твое плечо. Знал и я,
что значит "не есть", по бульварам валялся когда,понял я,
что великая честь за слова свои
голодать. Из-под локона,
кепкой завитого, вскинь глаза,
не грусти и не злись. Разве есть
чему завидовать, если видишь вот эту слизь? Будто рыбы на берегу с прежним плаваньем
трудно расстаться им. То царев горшок берегут, то обломанный шкаф с инкрустациями. Вы - владыки
их душ и тела, с вашей воли
встречают восход. Это
очень плевое дело, если б
революция захотела со счетов особых отделов эту мелочь
списать в расход. Но, рядясь
в любезность наносную, мы
взамен забытой Чеки кормим дыней и ананасною, ихних жен
одеваем в чулки. И они
за все за это, что чулки,
что плачено дорого, строят нам
дома и клозеты и бойцов
обучают торгу. Что ж,
без этого и нельзя! Сменим их,
гранит догрызя. Или
наша воля обломалась о сегодняшнюю
деловую малость? Нас
дело
должно
пронизать насквозь, скуленье на мелочность
высмей. Сейчас
коммуне
ценен гвоздь, как тезисы о коммунизме. Над пивом
нашим юношам ли склонять
свои мысли ракитовые? Нам
пить
в грядущем
все соки земли, как чашу
мир запрокидывая. 1927
ДАЕШЬ ИЗЯЧНУЮ ЖИЗНЬ
Даже
мерин сивый желает
жизни изящной
и красивой. Вертит
игриво хвостом и гривой. Вертит всегда,
но особо пылко если
навстречу
особа-кобылка. Еще грациозней,
еще капризней стремится человечество
к изящной жизни. У каждого класса
свое понятье, особые обычаи,
особое платье. Рабочей рукою
старое выжми посыплются фраки,
польются фижмы. Царь
безмятежно
в могилке спит... Сбит Милюков,
Керенский сбит... Но в быту
походкой рачьей пятятся многие
к жизни фрачьей. Отверзаю
поэтические уста, чтоб описать
такого хлюста. Запонки и пуговицы
и спереди и сзади. Теряются
и отрываются
раз десять на день. В моде
в каждой
так положено, что нельзя без пуговицы,
а без головы можно. Чтоб было
оправдание
для стольких запонок, в крахмалы
туловище
сплошь заляпано. На голове
прилизанные волоса, посредине
пробрита
лысая полоса. Ноги
давит
узкий хром. В день
обмозолишься
и станешь хром. На всех мизинцах
аршинные ногти. Обломаются
работу не трогайте! Для сморкания
пальчики, для виду
платочек. Торчит
из карманчика кружевной уголочек. Толку не добьешься,
что ни спроси одни "пардоны",
одни "мерси". Чтоб не было
ям
на хилых грудях, ходит,
в петлицу
хризантемы вкрутя, Изящные улыбки
настолько тонки, чтоб только
виднелись
золотые коронки. Косится на косицы
стрельнуть за кем? и пошлость
про ландыш
на слюнявом языке. А в очереди
венерической клиники читает
усердно
"Мощи" Калинникова. Таким образом
день оттрудись, разденет фигуру,
не мытую отродясь, Зевнет
и спит, излюблен, испит. От хлама
в комнате
теснен, чем в каюте. И это называется;
- Живем-с в уюте! Лозунг:
- В ногах у старья не ползай! Готов
ежедневно
твердить раз сто: изящество
это стопроцентная польза, удобство одежд
и жилья простор.
1927
ВМЕСТО ОДЫ
Мне б хотелось
вас
воспеть
во вдохновенной оде, только ода
что-то не выходит. Скольким идеалам смерть на кухне
и под одеялом! Моя знакомая
женщина как женщина, оглохшая
от примусов пыхтения
и ухания, баба советская,
в загсе венчанная, самая передовая
на общей кухне. Хранит она
в складах лучших дат замужество
с парнем среднего ростца; еще не партиец,
но уже кандидат, самый красивый
из местных письмоносцев. Баба сердитая,
видно сразу, потому что сожитель ейный огромный синяк
в дополнение к глазу приставил,
придя из питейной. И шипит она,
выгнав мужа вон: - Я
ему
покажу советский закон! Вымою только
последнюю из посуд и прямо в милицию,
прямо в суд...Домыла.
Перед взятием
последнего рубежа звонок
по кухне
рассыпался, дребезжа. Открыла.
Расцвели миллионы почек, высохла
по-весеннему
слезная лужа... - Его почерк! Письмо от мужа.Письмо раскаленное
не пишет,
а пышет. "Вы моя душка,
и ангел
вы. Простите великодушно!
Я буду тише воды
и ниже травы". Рассиялся глаз,
оплывший набок. Слово ласковое
мастер
дивных див. И опять
за примусами баба, все поняв
и все простив. А уже
циркуля письмоносца за новой юбкой
по улицам носятся; раскручивая язык
витиеватой лентой, шепчет
какой-то
охаживаемой Вере:
- Я за положительность
и против инцидентов, которые
вредят
служебной карьере.
Неделя покоя,
но больше
никак не прожить
без мата и синяка.
Неделя
и снова счастья нету, задрались,
едва в пивнушке побыли...
Вот оно
семейное
"перпетуум мобиле".
И вновь
разговоры,
и суд, и "треть" на много часов
и недель, и нет решимости
пересмотреть семейственную канитель. Я напыщенным словам
всегдашний враг, и, не растекаясь одами
к Восьмому марта, я хочу,
чтоб кончилась
такая помесь драк, пьянства,
лжи,
романтики
и мата.
1927
ЛУЧШИЙ СТИХ
Аудитория