– Я просто зашел взглянуть на свою старую квартирку, – сказал Дженкин. – Тут какой-то старшекурсник сидел и писал работу. Назвал меня сэром.
– Рада, что у него оказались такие хорошие манеры, – сказала Роуз, – не все они такие вежливые.
– Как там?
– Лес в Древнем Египте, – ответил Джерард. – Надеюсь, шампанское еще осталось?
– Шампанского хоть залейся. И уйма сэндвичей.
Дженкин, потный и раскрасневшийся от выпитого, выставил блюдо сэндвичей с огурцом и принялся салфеткой вытирать потеки шампанского на столе. Он был полным, невысок ростом и выглядел суетливым и круглым в своем смокинге, пошитом на прежнего, куда более стройного Дженкина. Однако он сохранил мальчишеский взгляд и чистые мягкие черты лица, которое лучше было назвать пухлым. Поблекшие соломенные волосы, свисавшие на плечи, еще скрывали маленькую плешь на макушке. У него были серо-голубые, с крапинками глаза, задумчиво поджатые, но часто улыбающиеся губы и длинноватые зубы. От сходства с пухлым херувимом его спасал довольно длинный и солидный нос, отчего он напоминал зверька, иногда трогательного, иногда пронырливого.
– Извини, что Пат не смогла прийти, – сказал Джерард, наливая Роуз шампанское. Дженкин в отсутствие Гидеона должен был быть партнером Патрисии в танцах.
– Ничего страшного, – ответил Дженкин, – все замечательно. Черт! Проклятый сэндвич! – Огурец с его сэндвича соскользнул на пол.
– А Вайолет не сказала, почему не смогла прийти? – спросила Роуз.
– Нет, да это и так известно. Не желает видеть такое множество счастливых смеющихся молодых людей. Не желает видеть, как мы тут без устали счастливо смеемся.
– Кто ее за это осудит? – пробормотал Дженкин.
– Она, вероятно, была бы рада приглашению, – сказала Роуз. – Может, ей не хотелось видеть Тамар такой счастливой. Родители способны любить своих чад и вместе с тем завидовать им. – И добавила часто повторявшееся: – Надо что-то делать с Вайолет.
– Я не заметил Тамар и Конрада, а вы? – сказал Джерард. – Забыл позвать их сюда на бокал шампанского.
– Им с нами будет неинтересно! – откликнулась Роуз.
– Они выглядят такими юными, вся эта молодежь, согласитесь, – продолжал Джерард. – Ах, lejeunesse,jeunesse![6] Свежие, гладкие, открытые, невинные, естественные лица!
– Не то что у нас, – поддержал Дженкин, – с печатью страстей, непримиримости и пьянства!
– Вы двое выглядите как дети, – сказала Роуз, – по крайней мере Дженкин. Ну а Джерард как… – Она не договорила, избегая делать комичное сравнение.
– Мы и были детьми тогда, – ответил Джерард.
– А, вы о том, что мы были марксистами, – сказал Дженкин. – Или воображали себя платониками, или кем-то в этом роде. Вы до сих пор не избавились от этого увлечения.
– Мы думали, что сможем создать некое действительно цивилизованное альтернативное общество, – возразил Джерард, – у нас была вера, мы верили.
– Дженкин все еще верит, – сказала Роуз. – Во что ты веришь, Дженкин?
– В новую теологию! – мгновенно откликнулся Дженкин.
– Не говори глупости!
– Ты не о новом ли марксизме, – спросил Джерард, – это ведь почти то же самое?
– Ну, если он достаточно нов…
– Настолько, что не узнать!
– Я в церковь не хожу, – сказал Дженкин, – но тем не менее стою за то, чтобы религия оставалась. Линия фронта пролегает там, где сходятся религия и марксизм.
– Это не твое, – проговорил Джерард, – то есть это не твоя битва. Ты не желаешь сражаться за Маркса! Как бы то ни было, эта потасовка совершенно не для тебя.
– Где ж мне сражаться? Я б хотел броситься в самую гущу. Но где она, эта гуща?
– Ты уже сколько лет говоришь подобное, а все ни с места, – заключил Джерард.
– Дженкин романтик, – сказала Роуз, – я тоже. Я б хотела быть священником. Может, доживу до такого.
– Из Роуз вышел бы изумительный священник!
– Я против, – возразил Джерард. – Не съешь все сэндвичи.
– Такты согласен называться платоником? – спросила его Роуз.
– Ода!
– И об этом ты собираешься писать сейчас, выйдя в отставку?
– А о Плотине будешь писать, как обещал? – поинтересовался Дженкин.
– Возможно.
Джерард явно не желал обсуждать свои планы, и его собеседники переменили тему.
Роуз сняла очки и подошла к окну. Сквозь стекло виднелись освещенная прожектором башня, высокая и уменьшившаяся луна – плотный серебряный круг, огни на деревьях у реки. Сердце подступало тяжелым комком, который хотелось исторгнуть из себя. Неожиданно она едва не разрыдалась от радости и страха. Стройная башня со шпилем, сверкающая в темно-синем небе, напоминала изображение в «Книге Часов». И еще кое-что она напоминала Роуз, иногда, пожалуй, часто, – своего рода театр, когда она видела подсвеченные ночью здания и слышала неземные голоса, какие и сейчас инстинктивно ожидала услышать, размеренно и звучно рассказывающие захватывающий отрывок из истории или легенды. Son el lumiere[7] во Франции, Англии, Италии, Испании. Les esprits aiment la nuit, qui sait plus qu ’une femme donner une ante a toutes choses[8]. Это заблуждение, подумала она, и вообще, что за нелепая мысль! Конечно, она сама, в известном смысле, занималась именно этим – наделяла «душой» всякие дурацкие неживые вещи, безусловно не заслуживающие, чтобы о них восторженно вещали миру божественным голосом у волшебной башни. У нее это было больше похоже на безотчетную веру или наплыв неизбытой любви. Она глубоко вздохнула и с легкой улыбкой повернулась, опершись о подоконник.
Мужчины посмотрели на нее с нежностью, потом друг на друга. Возможно, во всяком случае Джерард отчасти знал, что она чувствует, и знал, и не знал. Роуз понимала, как ему хотелось всегда, чтобы ей не удалось вернуть себе покой.
– Еще шампанского? – предложил Дженкин. – Тут припрятано невероятное количество бутылок.
– Где Джин с Дунканом, я думала, они здесь? – спросила Роуз, когда пробка ударила в потолок.
– Они были тут до вас, – ответил Дженкин, – Джин утащила его, не терпелось потанцевать.
– Джин такая спортсменка, – сказала Роуз. – До сих пор может стоять на голове. Помните, как она однажды сделала в лодке такую стойку?
– Дункан хотел остаться и пить дальше, но Джин не позволила.
– Дункан пьет слишком много, – сказала Роуз. – А Джин сегодня в той красной накидке с черным кружевом, которая мне так нравится. В ней она выглядит как цыганка.
– А ты, Роуз, выглядишь сногсшибательно, – сказал Дженкин.
– Ты нравишься мне в этом платье, – подхватил Джерард, – такое необыкновенно простое, мне нравится этот чудесный тем-но-зеленый цвет, как цвет лавра, или мирта, или плюща.
Время Дженкину пригласить ее на танец, подумала Роуз, ему не хочется, он не любит танцевать, но придется. А Джерард будет танцевать с Джин. Потом она – с Дунканом. Ничего, все нормально. Ей уже лучше. Может, слегка захмелела.
– Пора мне навестить Левквиста, – сказал Джерард. – Хочешь пойти со мной, Дженкин?
– Я уже.
– Уже навестил?!
Возмущение, прозвучавшее в голосе Джерарда, имело давнишние корни. Пламя старой неистощимой, непреходящей ревности мгновенно вспыхнуло в его сердце. И жгло столь же мучительно, как когда-то. Как все они жаждали похвалы этого человека в то далекое и недолгое золотое время. Жаждали его похвалы и его благосклонности. Джерарду сполна доставалось того и другого. Но ему все было мало: хотелось быть самым хвалимым, самым любимым. Трудно было теперь поверить, что ближайшим его соперником был Дженкин.
Дженкин, точно знавший, что думает Джерард, засмеялся. Резко сел, расплескав свой бокал.
– Он не просил тебя что-нибудь перевести?
– Просил, – кивнул Дженкин, – черт знает что. Подкинул кусок из Фукидида.
– Справился?
– Я сказал, что ничего не могу в нем понять.
– А он?
– Рассмеялся и похлопал меня по руке.
– Он всегда питал к тебе слабость.
– А от тебя всегда ожидал большего.
Джерард не стал это оспаривать.
– Извини, что не предупредил, что собираюсь к Левквисгу, – сказал Дженкин уже серьезно, – тогда б мы могли пойти вместе. Но я знал, что он разыграет со мной старую шутку. Я не боялся опростоволоситься, но не хотелось, чтобы ты при этом присутствовал.
Джерарда полностью удовлетворило такое объяснение.
– Как вы все здорово жили в прошлом! – воскликнула Роуз.
– Да. Ты только что вспомнила, – согласился Дженкин, – как Джин сделала в лодке стойку на голове. Это было майским утром.
– Ты был там? – спросила Роуз. – Я не помню. Джерард был, Дункан был… и… Синклер.
Дверь распахнулась и вошел, покачиваясь, Гулливер Эш.
Джерард тут же обратился к нему:
– Гулл, ты не видел Тамар и Конрада? Я совершенно забыл сказать им, чтобы шли сюда.
– Я их видел, – ответил Гулливер, с особой тщательностью, раздельно выговаривая слова, как пьяный человек. – Видел. Но Конрад тут же убежал, оставив ее одну.
– Оставил ее одну? – переспросила Роуз.
– Я развлекал ее разговором. Потом тоже оставил ее. Вот все, что имею вам доложить.
– И ты оставил ее? – укорил Джерард. – Как ты мог, это просто отвратительно! Оставил ее стоять одну?
– Я полагал, ее кавалер был неподалеку.
– Немедленно пойди и найди ее, – сказал Джерард.
– Сперва налейте ему, – посоветовал Дженкин, поднимаясь со стула. – Думаю, Конрад уже вернулся.
– Если нет, то уж я с ним поговорю! Как он посмел хоть на минуту оставить ее!
– Думаю, это был зов природы, – предположил Дженкин, – бросился за лавры, мирт, плющ.
– Нет, вовсе не зов природы, – сказал Гулливер. По реакции своей аудитории он понял, что они еще не знают великой новости. – Еще не знаете? Видно, что не знаете. Краймонд здесь.
– Краймонд? Здесь?
– Да. И к тому же в килте.
Гулливер принял бокал шампанского, предложенный Дженкином, и опустился на стул, который тот освободил.
Он не ожидал, что смятение их будет настолько сильным. Они в потрясении смотрели друг на друга: лица застыли, губы сжаты. Роуз, которая редко выдавала свои чувства, вспыхнула и поднесла руку к лицу. Она же первая заговорила:
– Как он смеет появляться здесь!
– Ну, это же и его бывший колледж, – попробовал урезонить ее Дженкин.
– Да, но он должен был знать…
– Что это наша территория?
– Нет, что мы все будем здесь, – ответила Роуз, – наверняка пришел нарочно.
– Не обязательно, – сказал Джерард. – Не о чем тревожиться. Но лучше пойти и поискать Дункана и Джин. Они могут не знать…
– Если же знают, то, возможно, ушли домой! – воскликнула Роуз.
– Очень надеюсь, что нет, – сказал Дженкин. – Да и чего ради? Они могут просто держаться от него подальше. Боже, – добавил он, – а я-то хотел повидаться с сокурсниками, спокойненько выпить со всеми вами.
– Пойду предупрежу их, – предложил Гулливер. – Я их не видел, но, думаю, смогу найти.
– Нет, – сказал Джерард, – ты оставайся здесь.
– Почему? Я что, под арестом? Разве я не должен был найти Тамар?
– Дункан и Джин могут прийти сюда, – объяснила Роуз, – лучше, чтобы кто-то…
– Ладно, иди и найди Тамар, – сказал Гулливеру Джерард. – Просто посмотри, как она там, и, если она одна, потанцуй с ней. Полагаю, тот парень вернулся. Почему же он все-таки убежал?
– Помчался поглазеть на Краймонда. Не понимаю, из-за чего вся эта суета, что такого в этом человеке. Знаю, вы поссорились с Краймондом по поводу книги и так далее, и не был ли он когда-то увлечен Джин? Отчего вы все всполошились?
– Это совсем не так просто, как кажется, – ответил Джерард.
– Ты не опасаешься, что Дункан напьется и набросится на него? – спросил Дженкин у Роуз.
– Дункан, наверно, уже пьян, – сказала та, – нам лучше пойти и…
– Скорее Краймонд набросится на Дункана, – возразил Джерард.
– О нет!
– Люди ненавидят тех, кто пострадал от них. Но конечно, ничего такого не случится.
– Интересно, с кем он пришел? – проговорила Роуз.
– Он с Лили Бойн, – откликнулся Гулливер.
– Надо же! Как странно! – удивился Джерард.
– Как всегда в своем репертуаре, – хмыкнула Роуз.
– Уверен, он здесь случайно, – сказал Дженкин, – Интересно, притащил он с собой своих красногвардейцев?
Джерард взглянул на часы:
– К сожалению, мне надо навестить Левквиста, пока он не лег спать. Вы двое идите поищите Джин и Дункана. Я тоже посмотрю их по дороге.
Они ушли, оставив Гулливера в квартире. Он был на той стадии опьянения, когда тело в смятении начинает откровенно взывать о пощаде. Он почувствовал легкое подташнивание и вялость. Заметил, что речь его замедлилась. Почувствовал, что того гляди свалится. С трудом мог сосредоточить взгляд на чем-то. Рывками плыла комната, и свет мигал и вспыхивал, как в шатре, где играла поп-группа. (Это были «Водоплавающие птицы», заполучить группу «Предательство интеллектуалов»[9] колледжу не удалось.) Гулливер, хоть и чувствовал желание потанцевать, не был, однако, уверен, насколько способен осуществить свое желание в таком состоянии. По опыту он знал, что, если хочешь продлить удовольствие от вечера, нужно сделать перерыв, не пить какое-то время и по возможности съесть что-нибудь. А после он поищет Тамар. Он жаждал угодить Джерарду, а точней, боялся последствий в случае, если не угодит. Когда он ввалился со своей новостью, перед палаткой, в которой раздавали ужин, уже выстраивалась очередь. Гулливер, ненавидя подобные очереди и чувствуя, что без партнерши может вызвать подозрение или, что еще хуже, жалость, плотно поел в пабе, прежде чем появляться на танцах; но с того момента, казалось, вечность прошла. Осторожно обойдя комнату, он обнаружил бутылку «перье» и еще одно блюдо сэндвичей с огурцом. Чистого стакана не нашлось. Он уселся и принялся за сэндвичи, запивая их минералкой, которая шипела, как шампанское. Глаза его слипались.
Трое друзей вышли из аркады на большую лужайку, где стояли шатры. Здесь они разделились. Роуз пошла направо, Дженкин налево, а Джерард прямо, к строению восемнадцатого века, тоже залитому светом прожектора, где Левквист хранил свою библиотеку. Левквист был в отставке, но продолжал жить в колледже, где ему отвели особую большую комнату для его уникальной коллекции книг, конечно отписанной колледжу в завещании. В его святилище стоял диван-кровать, так что при случае, таком как сегодня, он мог спать среди своих книг, а не в домашнем уюте квартиры. Его преемник на профессорской кафедре, один из его учеников, относился к нему с опаской и подобострастием. Расположения Левквиста было и впрямь нелегко добиться. Обстоятельство досадное, поскольку он производил сильное впечатление на многих, кто имел с ним дело[10].
Джерард оглядывался на ходу, заглянул в палатки, пробежал глазами очередь жаждущих ужина, но ни Джин с Дунканом, ни Тамар с Конрадом нигде не было видно. Тисненым пологом висел шум музыки, и голосов, и смеха; свеже пахли цветы, земля, река. По лужайке между обжорной палаткой и шатрами группками прохаживалась молодежь, отдельно стояли обнимающиеся и целующиеся пары. Чем дольше будет длиться ночь, тем больше их станет. Джерард ступил на знакомое крыльцо и испытал знакомое волнение. Он постучал в дверь под тусклой лампочкой и услышал отрывистое, почти нечленораздельное приглашение войти. Он вошел.
В длинной комнате, перегороженной выступающими книжными стеллажами, было темно, горела лишь лампа в дальнем конце на огромном письменном столе Левквиста, за которым старик сидел, ссутулившись и повернув голову к двери. Большое, выходящее на олений парк окно возле стола было распахнуто. Джерард прошел по вытертому ковру и поздоровался: «Привет, это я». С умышленной сдержанностью он теперь больше не добавлял почтительное «сэр», как не мог и решиться назвать свое имя, хотя прекрасно знал, что он отнюдь не единственный из «старых учеников» Левквиста, которые заглянут к бывшему профессору.
– Херншоу! – произнес Левквист, опуская коротко остриженную седую голову и снимая очки.
Джерард уселся на стул напротив и осторожно вытянул длинные ноги под стол. Сердце его колотилось. Левквист все еще вызывал в нем робость.
Старик не улыбнулся, Джерард тоже. Левквист покопался в книгах, лежащих на столе, полистал тетрадь, в которой что-то писал. Нахмурился, предоставив Джерарду заговорить первым. Джерард посмотрел на крупную красивую карикатурно-еврей-скую голову великого ученого и произнес стандартную вступительную фразу:
– Как продвигается книга, сэр?
Имелась в виду книга о Софокле, которую бесконечно писал Левквист. Старик не почувствовал в вопросе искреннего интереса. Ответил:
– Медленно. – Потом спросил: – Работаешь все там же?
– Нет. Ушел в отставку.
– Не рановато, ты ж еще молод? Высокое положение занимал?
– Нет.
– Что ж тогда ушел в отставку? Ни тут ни там ничего не добился. Власть, это ли не все, к чему ты стремился? Все, чего хотел, – власти, не так ли?
– Не просто власти. Нравилось заниматься организационными делами.
– Организационными делами! Следовало бы собственные мозги организовать, остаться здесь и думать над серьезными вещами.
Одна и та же вечная проповедь. Левквист, которому трудно было поверить в то, что очень умные люди могут найти применение своим умственным способностям где-то, помимо университета, хотел, чтобы Джерард остался в Оксфорде, перешел в колледж «Всех душ»[11], занялся наукой. Но Джерард решил покинуть академический мир. Политический идеализм, который в значительной степени подтолкнул его на этот шаг, вскоре утратил для него свою простоту и убедительность; и более скромное и, может, более целесообразное желание послужить обществу, чуточку улучшив его устройство, привело Джерарда позже на государственную службу. Его, как он и предполагал, задел привычный выпад Лен к ни ста. Временами ему самому хотелось, чтобы он остался тогда, прослеживал влияние платоновских идей в веках, стал настоящим специалистом, подвижником, ученым-филологом.
– Как раз сейчас собираюсь засесть за такие размышления.
– Слишком поздно. Как поживает отец?
Левквист всегда спрашивал его об отце, которого не видел с тех пор, как Джерард был его студентом, но о котором вспоминал с не вполне понятными Джерарду уважением и доброжелательностью. Отец Джерарда, адвокат, был, например, при первом их знакомстве, о котором Джерард вспоминал с содроганием, вовлечен Левквистом в беседу о римском праве. Тем не менее этот обыкновенный и невежественный, в сравнении с Левквистом, человек, сохранивший спокойствие и не спасовавший перед грозным преподавателем своего сына, запомнился последнему, возможно, просто своей безыскусной прямотой. По правде сказать, Джерард сам уважал и высоко ставил отца, видел его бесхитростность и прямоту, но обычно считал, что другие не замечают этих свойств его натуры. Отец не был человеком блестящим, эрудитом, остроумным или особо успешным, он мог показаться заурядным и скучным, и, однако, Левквист, который презирал людей серых и скучных и безжалостно отсекал их от себя, мгновенно разглядел и оценил то лучшее, что в нем было. А может, Левквист всего лишь был поражен, что встретил «обыкновенного человека», который нисколько не трепетал перед ним.
– Он очень болен, – ответил Джерард, – он…– Неожиданно Джерард обнаружил, что не может продолжать.
– Он умирает?
– Да.
– Прости. Увы, жизнь человеческая коротка. Но когда это твой отец… да…
Отец Левквиста и его сестра умерли в немецком концлагере. Он отвел глаза и помолчал, приглаживая короткий серебристый ежик на голове.
Джерард, чтобы переменить тему, сказал:
– Я слышал, Дженкин уже заходил к вам.
– Да, – хмыкнул Левквист. – Видел я молодого Райдерхуда. Отрывок из Фукидида очень его озадачил. Печально…
– Что он недалеко пошел?
– Печально, что он запустил свой греческий. Он знает несколько современных языков. Что до нелепого: «недалеко пошел», то ведь он преподает, верно? Райдерхуду ни к чему идти далеко, чего-то добиваться, он на своем месте. Тогда как ты…
– Тогда как я?..
– Ты постоянно испытывал оправданное неудовлетворение, тебе не давала покоя мысль, что в чем-то можно достичь больших высот. И это продолжается. Ты видишься себе одиноким скалолазом, взобравшимся, конечно же, выше других, думаешь, что еще усилие и ты достигнешь вершины, хотя знаешь, что тебе это не по силам, и, будучи доволен собой в том и в другом, не преуспеешь ни в чем. Эти твои «размышления», за которые собираешься засесть, что это будет? Станешь писать мемуары?
– Нет. Я подумал, что смогу написать что-нибудь философское.
– Философия! Пустое умствование тщеславных невежд, которые считают, что можно судить о еде, не отведав ее на вкус! Они воображают, что их отвлеченная мысль способна привести к глубоким выводам! Неужели ты настолько лишен честолюбия?
Это тоже был давний спор. Левквист, преподававший великие классические языки, негодовал по поводу непрекращающегося исчезновения лучших своих учеников, которые попадали в лапы философов.
– Очень трудно, – терпеливо сказал Джерард, – написать даже небольшую философскую вещицу. И уж во всяком случае это «пустое умствование» бывает весьма влиятельным! Ничего, почитаю…
– Полистаешь великие книги, низведешь их до своего уровня и напишешь собственную, упрощенный вариант?
– Возможно, – ответил Джерард, не поддаваясь на провокацию.
Левквист, обычно поначалу грубоватый с лучшими своими учениками, когда они навещали его, всегда должен был излить на них известную долю раздражения, словно без этого не мог сказать им ласкового слова, как на самом деле, возможно, намеревался, потому что обыкновенно у него в запасе имелось что сказать доброго.
– Так-так. А теперь почитай мне что-нибудь на греческом, из того, что у тебя всегда хорошо получалось.
– Что именно, сэр?
– Что угодно. Не Софокла. Пожалуй что, Гомера.
Джерард встал и подошел к стеллажам, зная, где искать нужное, и, ведя пальцами по корешкам, почувствовал, как прошлое яростно и мучительно обрушилось на него. Оно ушло, подумалось ему, это прошлое, ушло безвозвратно и окончательно и далеко, и все же оно здесь, его дыхание как ветер, он может ощутить его, может уловить его запах, навевающий печаль, такую чистую печаль. В окно, распахнутое в парк, слышалась отдаленная музыка, на которую Джерард, как вошел, не обращал внимания, и тянуло влажным темным ароматом лугов и реки.
Вернувшись к столу и опустившись на стул, Джерард читал вслух то место из «Илиады», где говорилось о том, как божественные кони Ахиллеса плакали, услышав о смерти Патрокла, «стояли, долу потупивши головы; слезы у них, у печальных, слезы горючие с веждей на черную капали землю, с грусти о храбром правителе» и их пышные гривы были темны от грязи, и, «коней печальных узрев, милосердствовал Зевс промыслитель и, главой покивав, в глубине проглаголал душевной: “Ах, злополучные, вас мы почто даровали Пелею, смертному сыну земли, не стареющих вас и бессмертных? Разве, чтоб вы с человеками бедными скорби познали? Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе, истинно в целой вселенной несчастнее нет человека”»[12].
Левквист протянул руку через стол и взял у него книгу; они избегали смотреть в глаза друг другу, и мысли Джерарда зигзагом вернулись к тому, как обезумевший от горя Ахилл, словно испуганных оленей, перебил пленных троянцев у погребального костра своего друга, а потом – как Телемак повесил служанок, деливших ложе с женихами, к этому времени уже погибшими от руки его отца, и они «повисли голова с головой» на канате и их ноги дергались в смертельной агонии. Затем он подумал о том, что Патрокл всегда был добр с плененными женщинами. И снова он вспомнил о плачущих конях, чьи дивные гривы свешивались в грязь поля битвы. Все эти мысли пронеслись у него в голове в секунду, может, две. Далее на ум ему пришел Синклер Кертленд.
– Рада, что у него оказались такие хорошие манеры, – сказала Роуз, – не все они такие вежливые.
– Как там?
– Лес в Древнем Египте, – ответил Джерард. – Надеюсь, шампанское еще осталось?
– Шампанского хоть залейся. И уйма сэндвичей.
Дженкин, потный и раскрасневшийся от выпитого, выставил блюдо сэндвичей с огурцом и принялся салфеткой вытирать потеки шампанского на столе. Он был полным, невысок ростом и выглядел суетливым и круглым в своем смокинге, пошитом на прежнего, куда более стройного Дженкина. Однако он сохранил мальчишеский взгляд и чистые мягкие черты лица, которое лучше было назвать пухлым. Поблекшие соломенные волосы, свисавшие на плечи, еще скрывали маленькую плешь на макушке. У него были серо-голубые, с крапинками глаза, задумчиво поджатые, но часто улыбающиеся губы и длинноватые зубы. От сходства с пухлым херувимом его спасал довольно длинный и солидный нос, отчего он напоминал зверька, иногда трогательного, иногда пронырливого.
– Извини, что Пат не смогла прийти, – сказал Джерард, наливая Роуз шампанское. Дженкин в отсутствие Гидеона должен был быть партнером Патрисии в танцах.
– Ничего страшного, – ответил Дженкин, – все замечательно. Черт! Проклятый сэндвич! – Огурец с его сэндвича соскользнул на пол.
– А Вайолет не сказала, почему не смогла прийти? – спросила Роуз.
– Нет, да это и так известно. Не желает видеть такое множество счастливых смеющихся молодых людей. Не желает видеть, как мы тут без устали счастливо смеемся.
– Кто ее за это осудит? – пробормотал Дженкин.
– Она, вероятно, была бы рада приглашению, – сказала Роуз. – Может, ей не хотелось видеть Тамар такой счастливой. Родители способны любить своих чад и вместе с тем завидовать им. – И добавила часто повторявшееся: – Надо что-то делать с Вайолет.
– Я не заметил Тамар и Конрада, а вы? – сказал Джерард. – Забыл позвать их сюда на бокал шампанского.
– Им с нами будет неинтересно! – откликнулась Роуз.
– Они выглядят такими юными, вся эта молодежь, согласитесь, – продолжал Джерард. – Ах, lejeunesse,jeunesse![6] Свежие, гладкие, открытые, невинные, естественные лица!
– Не то что у нас, – поддержал Дженкин, – с печатью страстей, непримиримости и пьянства!
– Вы двое выглядите как дети, – сказала Роуз, – по крайней мере Дженкин. Ну а Джерард как… – Она не договорила, избегая делать комичное сравнение.
– Мы и были детьми тогда, – ответил Джерард.
– А, вы о том, что мы были марксистами, – сказал Дженкин. – Или воображали себя платониками, или кем-то в этом роде. Вы до сих пор не избавились от этого увлечения.
– Мы думали, что сможем создать некое действительно цивилизованное альтернативное общество, – возразил Джерард, – у нас была вера, мы верили.
– Дженкин все еще верит, – сказала Роуз. – Во что ты веришь, Дженкин?
– В новую теологию! – мгновенно откликнулся Дженкин.
– Не говори глупости!
– Ты не о новом ли марксизме, – спросил Джерард, – это ведь почти то же самое?
– Ну, если он достаточно нов…
– Настолько, что не узнать!
– Я в церковь не хожу, – сказал Дженкин, – но тем не менее стою за то, чтобы религия оставалась. Линия фронта пролегает там, где сходятся религия и марксизм.
– Это не твое, – проговорил Джерард, – то есть это не твоя битва. Ты не желаешь сражаться за Маркса! Как бы то ни было, эта потасовка совершенно не для тебя.
– Где ж мне сражаться? Я б хотел броситься в самую гущу. Но где она, эта гуща?
– Ты уже сколько лет говоришь подобное, а все ни с места, – заключил Джерард.
– Дженкин романтик, – сказала Роуз, – я тоже. Я б хотела быть священником. Может, доживу до такого.
– Из Роуз вышел бы изумительный священник!
– Я против, – возразил Джерард. – Не съешь все сэндвичи.
– Такты согласен называться платоником? – спросила его Роуз.
– Ода!
– И об этом ты собираешься писать сейчас, выйдя в отставку?
– А о Плотине будешь писать, как обещал? – поинтересовался Дженкин.
– Возможно.
Джерард явно не желал обсуждать свои планы, и его собеседники переменили тему.
Роуз сняла очки и подошла к окну. Сквозь стекло виднелись освещенная прожектором башня, высокая и уменьшившаяся луна – плотный серебряный круг, огни на деревьях у реки. Сердце подступало тяжелым комком, который хотелось исторгнуть из себя. Неожиданно она едва не разрыдалась от радости и страха. Стройная башня со шпилем, сверкающая в темно-синем небе, напоминала изображение в «Книге Часов». И еще кое-что она напоминала Роуз, иногда, пожалуй, часто, – своего рода театр, когда она видела подсвеченные ночью здания и слышала неземные голоса, какие и сейчас инстинктивно ожидала услышать, размеренно и звучно рассказывающие захватывающий отрывок из истории или легенды. Son el lumiere[7] во Франции, Англии, Италии, Испании. Les esprits aiment la nuit, qui sait plus qu ’une femme donner une ante a toutes choses[8]. Это заблуждение, подумала она, и вообще, что за нелепая мысль! Конечно, она сама, в известном смысле, занималась именно этим – наделяла «душой» всякие дурацкие неживые вещи, безусловно не заслуживающие, чтобы о них восторженно вещали миру божественным голосом у волшебной башни. У нее это было больше похоже на безотчетную веру или наплыв неизбытой любви. Она глубоко вздохнула и с легкой улыбкой повернулась, опершись о подоконник.
Мужчины посмотрели на нее с нежностью, потом друг на друга. Возможно, во всяком случае Джерард отчасти знал, что она чувствует, и знал, и не знал. Роуз понимала, как ему хотелось всегда, чтобы ей не удалось вернуть себе покой.
– Еще шампанского? – предложил Дженкин. – Тут припрятано невероятное количество бутылок.
– Где Джин с Дунканом, я думала, они здесь? – спросила Роуз, когда пробка ударила в потолок.
– Они были тут до вас, – ответил Дженкин, – Джин утащила его, не терпелось потанцевать.
– Джин такая спортсменка, – сказала Роуз. – До сих пор может стоять на голове. Помните, как она однажды сделала в лодке такую стойку?
– Дункан хотел остаться и пить дальше, но Джин не позволила.
– Дункан пьет слишком много, – сказала Роуз. – А Джин сегодня в той красной накидке с черным кружевом, которая мне так нравится. В ней она выглядит как цыганка.
– А ты, Роуз, выглядишь сногсшибательно, – сказал Дженкин.
– Ты нравишься мне в этом платье, – подхватил Джерард, – такое необыкновенно простое, мне нравится этот чудесный тем-но-зеленый цвет, как цвет лавра, или мирта, или плюща.
Время Дженкину пригласить ее на танец, подумала Роуз, ему не хочется, он не любит танцевать, но придется. А Джерард будет танцевать с Джин. Потом она – с Дунканом. Ничего, все нормально. Ей уже лучше. Может, слегка захмелела.
– Пора мне навестить Левквиста, – сказал Джерард. – Хочешь пойти со мной, Дженкин?
– Я уже.
– Уже навестил?!
Возмущение, прозвучавшее в голосе Джерарда, имело давнишние корни. Пламя старой неистощимой, непреходящей ревности мгновенно вспыхнуло в его сердце. И жгло столь же мучительно, как когда-то. Как все они жаждали похвалы этого человека в то далекое и недолгое золотое время. Жаждали его похвалы и его благосклонности. Джерарду сполна доставалось того и другого. Но ему все было мало: хотелось быть самым хвалимым, самым любимым. Трудно было теперь поверить, что ближайшим его соперником был Дженкин.
Дженкин, точно знавший, что думает Джерард, засмеялся. Резко сел, расплескав свой бокал.
– Он не просил тебя что-нибудь перевести?
– Просил, – кивнул Дженкин, – черт знает что. Подкинул кусок из Фукидида.
– Справился?
– Я сказал, что ничего не могу в нем понять.
– А он?
– Рассмеялся и похлопал меня по руке.
– Он всегда питал к тебе слабость.
– А от тебя всегда ожидал большего.
Джерард не стал это оспаривать.
– Извини, что не предупредил, что собираюсь к Левквисгу, – сказал Дженкин уже серьезно, – тогда б мы могли пойти вместе. Но я знал, что он разыграет со мной старую шутку. Я не боялся опростоволоситься, но не хотелось, чтобы ты при этом присутствовал.
Джерарда полностью удовлетворило такое объяснение.
– Как вы все здорово жили в прошлом! – воскликнула Роуз.
– Да. Ты только что вспомнила, – согласился Дженкин, – как Джин сделала в лодке стойку на голове. Это было майским утром.
– Ты был там? – спросила Роуз. – Я не помню. Джерард был, Дункан был… и… Синклер.
Дверь распахнулась и вошел, покачиваясь, Гулливер Эш.
Джерард тут же обратился к нему:
– Гулл, ты не видел Тамар и Конрада? Я совершенно забыл сказать им, чтобы шли сюда.
– Я их видел, – ответил Гулливер, с особой тщательностью, раздельно выговаривая слова, как пьяный человек. – Видел. Но Конрад тут же убежал, оставив ее одну.
– Оставил ее одну? – переспросила Роуз.
– Я развлекал ее разговором. Потом тоже оставил ее. Вот все, что имею вам доложить.
– И ты оставил ее? – укорил Джерард. – Как ты мог, это просто отвратительно! Оставил ее стоять одну?
– Я полагал, ее кавалер был неподалеку.
– Немедленно пойди и найди ее, – сказал Джерард.
– Сперва налейте ему, – посоветовал Дженкин, поднимаясь со стула. – Думаю, Конрад уже вернулся.
– Если нет, то уж я с ним поговорю! Как он посмел хоть на минуту оставить ее!
– Думаю, это был зов природы, – предположил Дженкин, – бросился за лавры, мирт, плющ.
– Нет, вовсе не зов природы, – сказал Гулливер. По реакции своей аудитории он понял, что они еще не знают великой новости. – Еще не знаете? Видно, что не знаете. Краймонд здесь.
– Краймонд? Здесь?
– Да. И к тому же в килте.
Гулливер принял бокал шампанского, предложенный Дженкином, и опустился на стул, который тот освободил.
Он не ожидал, что смятение их будет настолько сильным. Они в потрясении смотрели друг на друга: лица застыли, губы сжаты. Роуз, которая редко выдавала свои чувства, вспыхнула и поднесла руку к лицу. Она же первая заговорила:
– Как он смеет появляться здесь!
– Ну, это же и его бывший колледж, – попробовал урезонить ее Дженкин.
– Да, но он должен был знать…
– Что это наша территория?
– Нет, что мы все будем здесь, – ответила Роуз, – наверняка пришел нарочно.
– Не обязательно, – сказал Джерард. – Не о чем тревожиться. Но лучше пойти и поискать Дункана и Джин. Они могут не знать…
– Если же знают, то, возможно, ушли домой! – воскликнула Роуз.
– Очень надеюсь, что нет, – сказал Дженкин. – Да и чего ради? Они могут просто держаться от него подальше. Боже, – добавил он, – а я-то хотел повидаться с сокурсниками, спокойненько выпить со всеми вами.
– Пойду предупрежу их, – предложил Гулливер. – Я их не видел, но, думаю, смогу найти.
– Нет, – сказал Джерард, – ты оставайся здесь.
– Почему? Я что, под арестом? Разве я не должен был найти Тамар?
– Дункан и Джин могут прийти сюда, – объяснила Роуз, – лучше, чтобы кто-то…
– Ладно, иди и найди Тамар, – сказал Гулливеру Джерард. – Просто посмотри, как она там, и, если она одна, потанцуй с ней. Полагаю, тот парень вернулся. Почему же он все-таки убежал?
– Помчался поглазеть на Краймонда. Не понимаю, из-за чего вся эта суета, что такого в этом человеке. Знаю, вы поссорились с Краймондом по поводу книги и так далее, и не был ли он когда-то увлечен Джин? Отчего вы все всполошились?
– Это совсем не так просто, как кажется, – ответил Джерард.
– Ты не опасаешься, что Дункан напьется и набросится на него? – спросил Дженкин у Роуз.
– Дункан, наверно, уже пьян, – сказала та, – нам лучше пойти и…
– Скорее Краймонд набросится на Дункана, – возразил Джерард.
– О нет!
– Люди ненавидят тех, кто пострадал от них. Но конечно, ничего такого не случится.
– Интересно, с кем он пришел? – проговорила Роуз.
– Он с Лили Бойн, – откликнулся Гулливер.
– Надо же! Как странно! – удивился Джерард.
– Как всегда в своем репертуаре, – хмыкнула Роуз.
– Уверен, он здесь случайно, – сказал Дженкин, – Интересно, притащил он с собой своих красногвардейцев?
Джерард взглянул на часы:
– К сожалению, мне надо навестить Левквиста, пока он не лег спать. Вы двое идите поищите Джин и Дункана. Я тоже посмотрю их по дороге.
Они ушли, оставив Гулливера в квартире. Он был на той стадии опьянения, когда тело в смятении начинает откровенно взывать о пощаде. Он почувствовал легкое подташнивание и вялость. Заметил, что речь его замедлилась. Почувствовал, что того гляди свалится. С трудом мог сосредоточить взгляд на чем-то. Рывками плыла комната, и свет мигал и вспыхивал, как в шатре, где играла поп-группа. (Это были «Водоплавающие птицы», заполучить группу «Предательство интеллектуалов»[9] колледжу не удалось.) Гулливер, хоть и чувствовал желание потанцевать, не был, однако, уверен, насколько способен осуществить свое желание в таком состоянии. По опыту он знал, что, если хочешь продлить удовольствие от вечера, нужно сделать перерыв, не пить какое-то время и по возможности съесть что-нибудь. А после он поищет Тамар. Он жаждал угодить Джерарду, а точней, боялся последствий в случае, если не угодит. Когда он ввалился со своей новостью, перед палаткой, в которой раздавали ужин, уже выстраивалась очередь. Гулливер, ненавидя подобные очереди и чувствуя, что без партнерши может вызвать подозрение или, что еще хуже, жалость, плотно поел в пабе, прежде чем появляться на танцах; но с того момента, казалось, вечность прошла. Осторожно обойдя комнату, он обнаружил бутылку «перье» и еще одно блюдо сэндвичей с огурцом. Чистого стакана не нашлось. Он уселся и принялся за сэндвичи, запивая их минералкой, которая шипела, как шампанское. Глаза его слипались.
Трое друзей вышли из аркады на большую лужайку, где стояли шатры. Здесь они разделились. Роуз пошла направо, Дженкин налево, а Джерард прямо, к строению восемнадцатого века, тоже залитому светом прожектора, где Левквист хранил свою библиотеку. Левквист был в отставке, но продолжал жить в колледже, где ему отвели особую большую комнату для его уникальной коллекции книг, конечно отписанной колледжу в завещании. В его святилище стоял диван-кровать, так что при случае, таком как сегодня, он мог спать среди своих книг, а не в домашнем уюте квартиры. Его преемник на профессорской кафедре, один из его учеников, относился к нему с опаской и подобострастием. Расположения Левквиста было и впрямь нелегко добиться. Обстоятельство досадное, поскольку он производил сильное впечатление на многих, кто имел с ним дело[10].
Джерард оглядывался на ходу, заглянул в палатки, пробежал глазами очередь жаждущих ужина, но ни Джин с Дунканом, ни Тамар с Конрадом нигде не было видно. Тисненым пологом висел шум музыки, и голосов, и смеха; свеже пахли цветы, земля, река. По лужайке между обжорной палаткой и шатрами группками прохаживалась молодежь, отдельно стояли обнимающиеся и целующиеся пары. Чем дольше будет длиться ночь, тем больше их станет. Джерард ступил на знакомое крыльцо и испытал знакомое волнение. Он постучал в дверь под тусклой лампочкой и услышал отрывистое, почти нечленораздельное приглашение войти. Он вошел.
В длинной комнате, перегороженной выступающими книжными стеллажами, было темно, горела лишь лампа в дальнем конце на огромном письменном столе Левквиста, за которым старик сидел, ссутулившись и повернув голову к двери. Большое, выходящее на олений парк окно возле стола было распахнуто. Джерард прошел по вытертому ковру и поздоровался: «Привет, это я». С умышленной сдержанностью он теперь больше не добавлял почтительное «сэр», как не мог и решиться назвать свое имя, хотя прекрасно знал, что он отнюдь не единственный из «старых учеников» Левквиста, которые заглянут к бывшему профессору.
– Херншоу! – произнес Левквист, опуская коротко остриженную седую голову и снимая очки.
Джерард уселся на стул напротив и осторожно вытянул длинные ноги под стол. Сердце его колотилось. Левквист все еще вызывал в нем робость.
Старик не улыбнулся, Джерард тоже. Левквист покопался в книгах, лежащих на столе, полистал тетрадь, в которой что-то писал. Нахмурился, предоставив Джерарду заговорить первым. Джерард посмотрел на крупную красивую карикатурно-еврей-скую голову великого ученого и произнес стандартную вступительную фразу:
– Как продвигается книга, сэр?
Имелась в виду книга о Софокле, которую бесконечно писал Левквист. Старик не почувствовал в вопросе искреннего интереса. Ответил:
– Медленно. – Потом спросил: – Работаешь все там же?
– Нет. Ушел в отставку.
– Не рановато, ты ж еще молод? Высокое положение занимал?
– Нет.
– Что ж тогда ушел в отставку? Ни тут ни там ничего не добился. Власть, это ли не все, к чему ты стремился? Все, чего хотел, – власти, не так ли?
– Не просто власти. Нравилось заниматься организационными делами.
– Организационными делами! Следовало бы собственные мозги организовать, остаться здесь и думать над серьезными вещами.
Одна и та же вечная проповедь. Левквист, которому трудно было поверить в то, что очень умные люди могут найти применение своим умственным способностям где-то, помимо университета, хотел, чтобы Джерард остался в Оксфорде, перешел в колледж «Всех душ»[11], занялся наукой. Но Джерард решил покинуть академический мир. Политический идеализм, который в значительной степени подтолкнул его на этот шаг, вскоре утратил для него свою простоту и убедительность; и более скромное и, может, более целесообразное желание послужить обществу, чуточку улучшив его устройство, привело Джерарда позже на государственную службу. Его, как он и предполагал, задел привычный выпад Лен к ни ста. Временами ему самому хотелось, чтобы он остался тогда, прослеживал влияние платоновских идей в веках, стал настоящим специалистом, подвижником, ученым-филологом.
– Как раз сейчас собираюсь засесть за такие размышления.
– Слишком поздно. Как поживает отец?
Левквист всегда спрашивал его об отце, которого не видел с тех пор, как Джерард был его студентом, но о котором вспоминал с не вполне понятными Джерарду уважением и доброжелательностью. Отец Джерарда, адвокат, был, например, при первом их знакомстве, о котором Джерард вспоминал с содроганием, вовлечен Левквистом в беседу о римском праве. Тем не менее этот обыкновенный и невежественный, в сравнении с Левквистом, человек, сохранивший спокойствие и не спасовавший перед грозным преподавателем своего сына, запомнился последнему, возможно, просто своей безыскусной прямотой. По правде сказать, Джерард сам уважал и высоко ставил отца, видел его бесхитростность и прямоту, но обычно считал, что другие не замечают этих свойств его натуры. Отец не был человеком блестящим, эрудитом, остроумным или особо успешным, он мог показаться заурядным и скучным, и, однако, Левквист, который презирал людей серых и скучных и безжалостно отсекал их от себя, мгновенно разглядел и оценил то лучшее, что в нем было. А может, Левквист всего лишь был поражен, что встретил «обыкновенного человека», который нисколько не трепетал перед ним.
– Он очень болен, – ответил Джерард, – он…– Неожиданно Джерард обнаружил, что не может продолжать.
– Он умирает?
– Да.
– Прости. Увы, жизнь человеческая коротка. Но когда это твой отец… да…
Отец Левквиста и его сестра умерли в немецком концлагере. Он отвел глаза и помолчал, приглаживая короткий серебристый ежик на голове.
Джерард, чтобы переменить тему, сказал:
– Я слышал, Дженкин уже заходил к вам.
– Да, – хмыкнул Левквист. – Видел я молодого Райдерхуда. Отрывок из Фукидида очень его озадачил. Печально…
– Что он недалеко пошел?
– Печально, что он запустил свой греческий. Он знает несколько современных языков. Что до нелепого: «недалеко пошел», то ведь он преподает, верно? Райдерхуду ни к чему идти далеко, чего-то добиваться, он на своем месте. Тогда как ты…
– Тогда как я?..
– Ты постоянно испытывал оправданное неудовлетворение, тебе не давала покоя мысль, что в чем-то можно достичь больших высот. И это продолжается. Ты видишься себе одиноким скалолазом, взобравшимся, конечно же, выше других, думаешь, что еще усилие и ты достигнешь вершины, хотя знаешь, что тебе это не по силам, и, будучи доволен собой в том и в другом, не преуспеешь ни в чем. Эти твои «размышления», за которые собираешься засесть, что это будет? Станешь писать мемуары?
– Нет. Я подумал, что смогу написать что-нибудь философское.
– Философия! Пустое умствование тщеславных невежд, которые считают, что можно судить о еде, не отведав ее на вкус! Они воображают, что их отвлеченная мысль способна привести к глубоким выводам! Неужели ты настолько лишен честолюбия?
Это тоже был давний спор. Левквист, преподававший великие классические языки, негодовал по поводу непрекращающегося исчезновения лучших своих учеников, которые попадали в лапы философов.
– Очень трудно, – терпеливо сказал Джерард, – написать даже небольшую философскую вещицу. И уж во всяком случае это «пустое умствование» бывает весьма влиятельным! Ничего, почитаю…
– Полистаешь великие книги, низведешь их до своего уровня и напишешь собственную, упрощенный вариант?
– Возможно, – ответил Джерард, не поддаваясь на провокацию.
Левквист, обычно поначалу грубоватый с лучшими своими учениками, когда они навещали его, всегда должен был излить на них известную долю раздражения, словно без этого не мог сказать им ласкового слова, как на самом деле, возможно, намеревался, потому что обыкновенно у него в запасе имелось что сказать доброго.
– Так-так. А теперь почитай мне что-нибудь на греческом, из того, что у тебя всегда хорошо получалось.
– Что именно, сэр?
– Что угодно. Не Софокла. Пожалуй что, Гомера.
Джерард встал и подошел к стеллажам, зная, где искать нужное, и, ведя пальцами по корешкам, почувствовал, как прошлое яростно и мучительно обрушилось на него. Оно ушло, подумалось ему, это прошлое, ушло безвозвратно и окончательно и далеко, и все же оно здесь, его дыхание как ветер, он может ощутить его, может уловить его запах, навевающий печаль, такую чистую печаль. В окно, распахнутое в парк, слышалась отдаленная музыка, на которую Джерард, как вошел, не обращал внимания, и тянуло влажным темным ароматом лугов и реки.
Вернувшись к столу и опустившись на стул, Джерард читал вслух то место из «Илиады», где говорилось о том, как божественные кони Ахиллеса плакали, услышав о смерти Патрокла, «стояли, долу потупивши головы; слезы у них, у печальных, слезы горючие с веждей на черную капали землю, с грусти о храбром правителе» и их пышные гривы были темны от грязи, и, «коней печальных узрев, милосердствовал Зевс промыслитель и, главой покивав, в глубине проглаголал душевной: “Ах, злополучные, вас мы почто даровали Пелею, смертному сыну земли, не стареющих вас и бессмертных? Разве, чтоб вы с человеками бедными скорби познали? Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе, истинно в целой вселенной несчастнее нет человека”»[12].
Левквист протянул руку через стол и взял у него книгу; они избегали смотреть в глаза друг другу, и мысли Джерарда зигзагом вернулись к тому, как обезумевший от горя Ахилл, словно испуганных оленей, перебил пленных троянцев у погребального костра своего друга, а потом – как Телемак повесил служанок, деливших ложе с женихами, к этому времени уже погибшими от руки его отца, и они «повисли голова с головой» на канате и их ноги дергались в смертельной агонии. Затем он подумал о том, что Патрокл всегда был добр с плененными женщинами. И снова он вспомнил о плачущих конях, чьи дивные гривы свешивались в грязь поля битвы. Все эти мысли пронеслись у него в голове в секунду, может, две. Далее на ум ему пришел Синклер Кертленд.