Левквист, чьи мысли какими-то иными загадочными путями тоже обратились к Синклеру, спросил:
– И многоуважаемая Роуз здесь?
– Да, пришла со мной.
– Мне показалось, что я видел ее, когда шел сюда. До чего же она по-прежнему похожа на того мальчика.
– Вы правы.
Левквист, обладавший удивительной памятью, вернулся на несколько поколений своих учеников назад и сказал:
– Рад, что ваша маленькая группка продолжает сохранять отношения, подобная дружба, завязавшаяся в молодости, – великая вещь. Ты, Райдерхуд, Топгласс, Кэмбес, Филд и… Да, Топгласс и Кэмбес женились, не так ли?.. – Левквист не одобрял брака. – А бедняга Филд – что-то вроде монаха. Да, дружба, дружба – вот чего не понимают в нынешние времена, просто перестали понимать, что это такое. Ну а в колледже – знаешь, что теперь у нас учатся женщины?
– Знаю! Но вы не обязаны преподавать им!
– Слава богу, не обязан. Но обстановка уже не та – не могу сказать, насколько это пагубно сказывается на всем.
– Представляю, – поддакнул Джерард. Он чувствовал то же самое.
– Нет, молодые люди теперь не дружат. Они легкомысленны. Думают только о том, как бы затащить девушку в постель. По ночам, вместе того, чтобы обсуждать серьезные вопросы и спорить с друзьями, они барахтаются в постели с девчонками. Это… возмутительно.
В воображении Джерарда тоже возникла ужасающая картина упадка, краха прежних ценностей. Хотелось посмеяться над негодованием Левквиста, но, увы, он разделял его.
– Что ты думаешь обо всем этом, Херншоу, о нашей несчастной планете? Уцелеет ли она? Сомневаюсь. Кем ты стал, стоиком в конце концов? Nil admirari[13], да?
– Нет, – ответил Джерард. – Я не стоик. Вы обвинили меня в отсутствии честолюбия. Я слишком честолюбив, чтобы просто быть стоиком.
– Ты имеешь в виду нравственное честолюбие?
– Пожалуй… да.
– Ты испорчен христианством, – сказал Левквист. – То, что ты принимаешь за платонизм, есть старая мягкосердечная мазохистская христианская иллюзия. Святой Августин опошлил твоего Платона. В тебе нет жесткой основы. Райдерхуд, которого ты презираешь…
– Я не презираю.
– Райдерхуд тверже тебя, тверже. Твое «нравственное честолюбие», или как там ты называешь свой эгоистический оптимизм, – это просто старая ложь христианского спасения: можно, мол, избавиться от себя прежнего и стать достойным человеком, просто думая об этом: и когда будешь сидеть и упиваться своей мечтой, почувствуешь, что уже изменился и больше ничего не требуется делать – и вот уже ты счастлив в своей лжи.
Джерард, которому приходилось выслушивать подобные тирады, подумал: как прав Левквист, как проницателен, он знает, что все это ему тоже приходило в голову. И легкомысленно заметил:
– Что ж, по крайней мере, счастлив, это ли не замечательно?
Левквист сморщил толстые губы, отчего его лицо превратилось в маску отвращения.
– Хорошо-хорошо, молчу, – поспешил сказать Джерард.
Левквист продолжал:
– Мне уже недолго осталось. В этом нет ничего постыдного, старость – известный феномен. Разница лишь в том, что сегодня всем недолго осталось.
– Да, – согласился Джерард, подумав: «Пусть так считает, если это утешает его».
– Сейчас любая мысль, если она не пессимистична, лжива.
– Но вы говорили, что так было всегда?
– Да. Только теперь это вынуждены признать все мыслящие люди, это единственно возможная позиция. Мужество, стойкость, честность – вот добродетели. И понимание, что из всех тварей живых, пресмыкающихся между небом и землей, мы – самые ничтожные.
– Но вы не унываете, сэр!
Левквист улыбнулся. Его темно-голубые с коричневыми крапинками глаза влажно блеснули среди сухих морщин, как у ископаемого ящера, он покачал огромной стриженой головой и улыбнулся демонически:
– Это ты не унываешь, всегда был оптимистом, неизменно надеешься, что в последний момент за тобой пришлют трирему.
Джерард одобрительно кивнул. Метафора ему понравилась.
– Но, увы. Человек вечно смертен, он и думает подчас, а задумавшись, за сердце он хватается тотчас[14].
Левквист приложил крупную морщинистую руку к нагрудному карману потертой вельветовой куртки. Живя среди шедевров мировой поэзии, он хранил трогательную привязанность к А. Э. Хаусману.
В дверь постучали.
– Еще один, – сказал Левквист, – Ну, иди! Поклон от меня отцу. И многоуважаемой Роуз. Недолго мы поговорили, заглядывай еще, не дожидайся очередного подобного повода, чтобы навестить старика.
Джерард встал. Как уже бывало не раз, ему страстно захотелось обойти стол, сжать руки Левквиста, может, поцеловать их, может, даже преклонить перед ним колени. Дозволяет ли классический ритуал почтительного коленопреклонения подобный жест, достаточно ли он формален, чтобы не быть отвергнутым как неуклюжее проявление сентиментальности? И как прежде, он засомневался, а потом подавил свой порыв. Понял ли Левквист его чувства, нежность их и силу? Он не был уверен. И ограничился поклоном.
Левквист прорычал разрешение войти. Назвал имя.
Джерард разминулся в дверях с сорокалетним розовощеком. Мучительно сожалея, что не удалось проститься более тепло, он спустился с крыльца.
Тамар искала Конрада, Конрад искал Тамар. Роуз и Дженкин искали Джин и Дункана и Конрада с Тамар. Гулливер искал девушку, которая пойдет с ним танцевать.
Тамар в пылу негодования побрела прочь от шатра, куда бросился Конрад, чтобы увидеть своего кумира, о чем сейчас горько сожалела. Она вернулась почти сразу же и даже подошла к группе молодых приверженцев, но Конрада среди них не увидела. Конрад, который не смог протиснуться поближе к Краймонду, немного постоял, ошеломленный, за плотной стеной спин, а потом, поняв, что Тамар не последовала за ним, оглядел шатер и, не помня, с какой стороны вошел в него, зашагал по кольцевой дорожке туда, где, как ему казалось, они расстались. Тамар же брела по прямой дорожке к соседнему шатру, где играли вальсы и куда они шли, когда им повстречался Гулливер. Она постояла у шатра, озираясь, увидела Роуз, вальсирующую с Джерардом, и тут же ретировалась. Она обожала своего дядю и Роуз, но стеснялась их и сейчас волновалась, как бы они не увидели ее одну, без кавалера, которого лишилась по собственной вине. Вскоре после того, как она вновь растворилась в темноте, появился Конрад, тоже увидел Роуз и Джерарда и потихоньку улизнул, опасаясь того же, что и Тамар. Тем временем Тамар ушла к галереям, где в кладовой студенческой столовой раздавали сэндвичи и куда они с Конрадом предполагали было пойти, но потом решили сперва потанцевать. Конрад поспешил назад, к шатру с «Водоплавающими», услышав, что знаменитая поп-группа собиралась продолжить выступление. Тамар поискала в выпивающей и смеющейся толпе у кладовой, заглянула в часовню, еще одно место, о котором упоминал Конрад. Вернулась по галерее и вышла к реке, и ровно в этот момент Конрад появился в другом конце галереи.
Время шло, перерыв на ужин закончился, и танцы вступили в новую фазу. Просторная поляна между светящимися полосатыми шатрами заполнилась красивыми людьми: стройными юношами в кружевных рубашках, к этому времени уже расслабившими узлы галстуков, девушками в мерцающих платьях с оборками и без; те тоже выглядели далеко не столь безупречно, как прежде: там и тут сверкало плечо, освободившееся от бретельки, оборванной во время веселого народного танца на радость смеющемуся партнеру, тщательно продуманные высокие прически, сооруженные с помощью неимоверного количества булавок несколько часов назад, растрепались или были разрушены нетерпеливыми мужскими пальцами, и волосы струились по спине или плечам. Кое-какие пары жарко целовались по темным углам или застыли в безмолвных объятиях – долгожданная кульминация долгожданного вечера. Кое у кого на платье уже красовались предательские зеленые пятна от травы. Соперничающая музыка гремела, не уступая, «Водоплавающие» охрипшими голосами вопили под мельтешение света и грохот электрогитар. Танцующие толпы в разных шатрах слегка поредели, но стали неистовей.
Тамар расплакалась и, стараясь успокоиться, пошла к реке и встала на мосту. От огней на берегу в воде, извиваясь, плясали длинные яркие ленты и тонули в глубине. Перегнувшись через перила, она уловила сквозь отдаленный шум веселья тихий голос реки, неумолчно поющей о чем-то своем. Когда на мосту появились люди, она было перешла на другой берег, но повернула назад, разглядев в темноте силуэты тактичной охраны в котелках на голове, которая расположилась в стратегических точках, дабы предотвратить проникновение личностей, не заплативших за билет на сверкающее торжество. Она пошла через лужайку к «Новому зданию»[15]. Чуть ранее Конрад столкнулся с Дженкином.
Тот, видя, как расстроен парень, не стал отчитывать его, но не смог скрыть, насколько поражен тем, что Конрад, как он сам признался, умудрился потерять Тамар, едва они прибыли на бал и даже не успели потанцевать. В результате Конрад расстроился еще больше, понимая, что известие о его оплошности (ибо он считал одного себя виновным в случившемся) теперь достигнет ушей Джерарда, может, даже и Краймонда. Больше всего он переживал из-за того, что глубоко, может, бесповоротно обидел Тамар, к встрече с которой так стремился: танцевать, поцеловать этим чудесным вечером, которого она, должно быть, тоже очень ждала. Он не думал заранее, как Тамар, что может влюбиться. Но сейчас, все отчаянней мечась между шатрами, неосознанно возвращаясь туда, где уже побывал, вместо того чтобы поискать ее в других местах, озирая лужайку, натыкаясь на молодых людей с полными стаканами в руках и наступая на длинные подолы платьев, измученный постоянной сменой надежды и разочарования, он переживал все страдания несостоявшегося любовника. Немного погодя он набрался мужества и решил пойти на квартиру к Левквисту, где, как сказал Дженкинс (и о чем Джерард, к несчастью, не удосужился сообщить Тамар), была их «база», но, придя туда, никого там не застал. Он постоял в пустой комнате среди бутылок и стаканов, слишком несчастный, чтобы налить себе, а потом, поскольку ожидать ее здесь было еще мучительней, чем искать, снова выбежал на улицу. Тамар без сил сидела в одном из шатров, опустив голову, чтобы скрыть слезы, и пробовала привести лицо в порядок. Она где-то оставила кашемировую шаль и теперь продрогла. Конрад, торопливо заглянувший в шатер, не заметил ее.
Тем временем Роуз встретила Лили Бойн. Роуз и Лили с симпатией относились друг к другу, но в то же время проявляли обоюдную осторожность и недопонимание. Лили казалось, что Роуз считает ее малообразованной и «недалекой». Роуз же опасалась, что Лили кажется, будто Роуз считает ее малообразованной (как Роуз действительно считала) и «недалекой» (чего Роуз не думала). Нет, у Роуз не было подобных мыслей, но нечто в этом роде ей смутно приходило в голову. Она боялась, впрочем, напрасно, что Лили находит ее «высокомерной». Лили, на взгляд Роуз, была чересчур «бойкой», и она не всегда могла оценить «изысканность» ее острот или непринужденно подхватить их. Лили восхищали в Роуз ее спокойный характер, ее благоразумие, тактичность и мягкость, что не всем знакомым Лили было присуще, а Роуз в Лили – решительность и предполагаемые в ней те смелость и «практичность», какие для самой Роуз оставались непостижимыми и удивительными. Вообще-то они не слишком хорошо знали друг друга. Лили Бойн попала в круг знакомых и друзей Джерарда через Джин Ковиц (то есть Джин Кэмбес, но ее, как это бывает, продолжали звать по девичьей фамилии), с которой Лили познакомилась несколько лет назад на почве защиты «прав женщин» и сошлась ближе на занятиях йогой, где они часто стояли на голове. Это произошло до того, как Лили стала на короткое время знаменитой. Лили, как однажды заметил по ее поводу Гулливер, была из тех многочисленных людей, знаменитых просто оттого, что знамениты. Сейчас Лили была, или, скорее, считалось, что была, богатой девушкой. Она выросла в бедной и бестолковой семье, взрослую жизнь начала в политехническом, забавлялась керамикой и дизайном, воображала себя художницей, а потом зарабатывала на жизнь машинисткой. В положенное время – и в момент отчаяния, когда не до особых раздумий, – она выскочила замуж за хилого студента-художника без гроша за душой, Джеймса Фарлинга. Как она потом была благодарна этому бледному мальчишке за то, что он уговорил-таки ее выйти за него! Она, конечно, оставила себе девичью фамилию. Вскоре после женитьбы в семействе Фарлингов случилось несколько негаданных смертей, и семейный капитал, о наличии которого Лили не подозревала, отошел Джеймсу. Тот был легкомысленным мальчишкой, которого мало волновали деньги, и в любом случае, пока не вмешались парки, думать не думал о наследстве. Разбогатев, он остался таким же беспечным, и только Лили помешала ему все раздать возмущенным еще живым родственникам. И вот, поощряемый женой к тратам, он купил мотоцикл и благополучно разбился в день покупки. После этого все семейство ополчилось на Лили, желая ее уничтожить. Лили сопротивлялась. Казалось, дело ясное, обвинять ее было не в чем, но ловкие адвокаты уже вовсю трудились, отыскивая зацепки, позволившие бы оспорить правомерность получения Джеймсом наследства. Тяжба разрослась в cause celebre[16]. В конце концов, после того как Лили пошла на многочисленные уступки, дело было урегулировано во внесудебном порядке. Лили вышла из этого испытания не без ущерба для собственной репутации, поскольку в запальчивости наговорила немало явной лжи. Однако на короткое время стала популярной героиней, «бедной девушкой», сражающейся с алчными богачами, одинокой женщиной, противостоящей когорте мужчин. В этой-то роли она и обратила на себя участливое внимание Джин Ковиц, которую в то время очень интересовали, как феминистку, подобные судебные процессы. Казалось, Джин влюбилась в нее, с такой яростью и жаром она защищала ее. Роуз тоже принимала во всем этом участие и часто виделась с Лили, которая в свою очередь познакомилась через Джин с Джерардом и остальными из их круга. Когда сражение закончилось и рекламная шумиха улеглась, Джин, разумеется, остыла к Лили; лживость той претила ей. Но Роуз хранила ей верность частью из сочувствия. Потому что богатство принесло Лили мало счастья, и в любом случае нескончаемый поток пронырливых поклонников испортил ее. Лили приобрела вкус к дорогим вещам, привыкла думать, что достойна быть в центре внимания. Похоже, у нее осталось мало друзей и она плохо представляла, как ей распорядиться своей жизнью.
– Роуз! – завопила Лили. – Какое восхитительное платье! Ты всегда на высоте! Такое простое, только ты умеешь одеться с таким вкусом!
Они столкнулись возле шатра с «Водоплавающими» и вынуждены были напрягать голос, чтобы слышать друг друга сквозь грохот музыки с бассо остинато ног, топочущих по дощатому настилу.
– Ты тоже смотришься великолепно, – возвратила комплимент Роуз, – очень по-восточному. Дивные получились шальвары.
Лили, одна в тот момент, была в просторных оранжевого цвета шелковых брючках, перехваченных на щиколотках ленточками с блестками, и в свободной белой шелковой блузке, придавленной на груди золотыми цепочками и перехваченной пурпурным поясом, под который заправила концы прозрачного серебристого шарфа, укрывавшего плечи. К этому времени ее наряд был уже в беспорядке: штанины вылезли из-под лент, блузка – из-под пояса, серебристый шарф свисал с одного плеча. Лили была ниже и тоньше Роуз, а верней, тоща, с худым, почти костистым бледным лицом, короткими сухими невесомыми волосами и длинной шеей. Девушке позволительно иметь слишком длинную шею, и о шее Лили можно было сказать, что она балансирует на грани между лебединой и карикатурной. У нее была привычка, только подчеркивавшая это: вытягивать голову и пристально глядеть, словно сквозь марлевую маску; у нее выходило это как-то по-кошачьи, как бы высокомерно. Очень тонкие губы, из-за чего она постоянно страдала. Глаза, «цвета жженого сахара», как выразился один из льстецов, тоже не вдохновляли: бледно-карие с темным ободком и голубовато-коричневыми черточками, сходящимися к зрачкам, и напоминающие какие-нибудь леденцы. Она и косметикой злоупотребляла, чтобы привлекать внимание, толстым слоем накладывала серебристую помаду. Говорила, растягивая слова в манере левобережного Лондона, исковерканной так, что порой ее можно было принять за американку.
– Я пришла с этой дрянью Краймондом, – сказала Лили, – он бросил меня, свинья такая. Ты его не видала?
– Нет, не видела, извини, – ответила Роуз. – А тебе Тамар не попадалась?
– Эта малютка, она что, тоже здесь? Не попадалась. Господи, какой грохот! Как ты сейчас?
– Прекрасно…
– Давай встретимся как-нибудь…
– Да, надо поддерживать связь.
Они расстались. Тамар, завидев Роуз, разговаривавшую с Лили, вернулась в галерею, которая вела в олений парк.
Выходя от Левквиста, Джерард увидел Дженкина Райдерхуда, который поджидал его у нижней ступеньки крыльца.
Он обратил внимание на то, что ночное небо, которое никогда не было по-настоящему темным, чуточку посветлело, и его коснулось печальное предчувствие. Весь уйдя в общение с Левквистом, он совершенно забыл, где он и зачем он здесь, даже мысли об отце, Синклере, Роуз, казалось, принадлежали Левквисту, а не ему. Он вдруг вспомнил, с какой новостью явился Гулливер. Однако прежде спросил Дженкина:
– Нашел Тамар?
– Нет, но встретил Конрада. Он потерял ее и все еще ищет!
– Надеюсь, ты отчитал его как следует.
– В этом не было необходимости, бедный парень и без того в ужасном состоянии.
– Мы должны… в чем дело, Дженкин?
– Пошли со мной. Хочу показать кое-что.
Дженкин взял Джерарда за руку и потащил по вытоптанной траве через разрозненную толпу отрешенно бродящих пар: кто-то еще не освободился от магии танца, кто-то был счастлив, как не мог мечтать и в самых безудержных фантазиях, кто втайне страдал, кто был просто пьян, и тающее волшебство светлеющего неба все больше высветляло их лица. В конце галереи рвало какого-то юнца, партнерша охраняла его, стоя к нему спиной.
Дженкин притащил Джерарда к «сентиментальному» шатру, в котором он танцевал с Роуз и где теперь звучала музыка более зажигательная. Играли бешеную «восьмерку»[17], но обширный помост был почти пуст: публика, окружив его плотным кольцом, наблюдала за восемью явными мастерами этого танца в центре помоста, каждый из которых был в килте. Одним из этих танцоров был Краймонд. Было очевидно, кто из кружащихся фигур его партнерша. Джин Кэмбес подняла подол длинной красной накидки выше талии, перехваченной ремешком, открыв ноги в черных чулках, разлетающаяся юбка билась чуть ниже колен. Ее узкое ястребиное лицо, обычно бледное, как слоновая кость, пылало и покрылось капельками пота, несколько прядок из вихря темных прямых волос до плеч прилипли ко лбу. Прекрасная иудейская голова, в которой всегда было столько величия и столько холода, сейчас, с этими огромными черными пристальными глазами, поражала какой-то свирепой восточной страстностью. Она кружилась, не поворачивая головы, маленькие ножки в туфельках на низком каблуке, казалось, летали по воздуху, и только когда ее взгляд встречал взгляд партнера, ее сверкающие глаза вспыхивали неулыбчивым огнем. Губы были приоткрыты, но не потому, что ей не хватало воздуха, а как бы выражая ненасытность ее натуры. Краймонд ничуть не вспотел. Как всегда, невозмутимый, бледный, непроницаемый, даже строгий, только слегка веснушчатая кожа, обыкновенно желтоватая и, так сказать, рыхлая, сейчас блестела и обтянула лицо. Волосы, слегка волнистые и длинноватые, когда-то огненно-рыжие, а теперь поблекшие, плотно прилегали к голове, ни единой отбившейся пряди. Светло-голубые глаза не смотрели на партнершу, а когда он оказывался лицом к ней, не меняли холодного, даже мрачного выражения. Тонкие губы поджаты, отчего рот походил на прямую твердую линию. Выдающимся тонким носом он походил на смотрящего на него Джерарда, на одного из множества высоких куросов[18] в Музее Акрополя, только без их загадочной улыбки. Краймонд танцевал хорошо, не самозабвенно, но со знанием дела, корпус прямо, плечи отведены назад, как натянутый лук, и в то же время упруго и легко, как прыгающая собака. Живописный наряд тоже оставался безупречен: изысканная белая рубашка, облегающий черный бархатный жилет с серебряными пуговицами, спорран, качающийся у колен, с серебряной рукояткой дерк[19] на должном месте в носке, башмаки с пряжками. Его товарищи, все отличные танцоры, выглядели не меньшими франтами, но лишь один Краймонд не расстегнул пуговок на рубашке. Тяжелые килты в плотную складку сзади раскачивались и кружились, подчеркивая равнодушие своих обладателей к земному притяжению.
Дженкин несколько секунд смотрел на Джерарда, чтобы убедиться, что зрелище произвело должное впечатление на его друга, потом повернулся к танцующим. Пробормотал:
– Рад, что увидел такое. Он как Шива.
Джерард шикнул на него:
– Помолчи…
Сравнение было не столь уж нелепо.
Музыка резко оборвалась. Танцоры застыли на месте с поднятыми руками; потом с серьезным видом поклонились друг другу. Завороженные зрители пришли в себя и засмеялись, зааплодировали, затопали ногами. Оркестр тут же заиграл снова, теперь слащавую «Всегда», и помост заполнили танцующие пары. Краймонд и Джин, которые стояли, подняв руки и не сводя глаз друг с друга, сделали шаг навстречу и растворились среди танцующих.
– Что это был за тартан?[20] – спросил Дженкин Джерарда, когда они шли обратно.
– «Макферсон».
– Откуда тебе известно?
– Он мне как-то сказал, он имеет право его носить.
– Я думал, не имеет значения, какой узор, лишь бы древний.
– Нет, это соблюдается тщательно. Где Дункан?
– Не знаю. Как только увидел их пляску, помчался к тебе. Не хотелось, чтобы ты пропустил такое.
– Очень мило с твоей стороны, что оторвался, сбегал за мной, – сказал Джерард с легким раздражением.
Дженкин не обратил внимания на раздражение и спросил:
– Разделимся и поищем Дункана? Здесь я его не вижу.
– Похоже…
– Дело зашло уже слишком далеко.
– Вряд ли Дункан будет рад увидеть нас.
– Не думаешь, что стоило бы походить за ним. Последить?
– Нет.
Какая-то женщина неожиданно обратила внимание на Гулливера.
Расправившись почти со всеми сэндвичами с огурцом, он почувствовал себя намного лучше, совершенно даже не пьяным, и появилось безумное желание танцевать. Он бродил, ища не Тамар (о ней он успел забыть), а какую-нибудь девушку, чей партнер благополучно отключился и валяется где-нибудь под кустом в пьяном беспамятстве. Однако девушки, хотя и сами выглядели сильно навеселе, а то и совершенно пьяными, не отпускали своих мужчин. Уже не оставалось сомнений, что занимается заря, что свет, который по-настоящему всю ночь не покидал небосклона, начинает переходить в дневной. Запели какие-то кошмарные птицы, и из лесу за лугами донеся однообразный зов кукушки. Торопясь ухватить конец уходящей ночи, Гулливер вышел к шатру, где играла поп-группа и где, казалось, еще царила тьма среди вспыхивающей иллюминации и шума. Сами музыканты уже ушли, а их музыка продолжала греметь из магнитофона. Тут веселье приняло самые необузданные формы, и танцы больше походили на акробатику, молодежь будто охватило отчаяние, когда она ощутила утреннюю свежесть. Парни сбросили пиджаки, кое-кто и рубашки, девицы задрали подолы и расстегнули застежки. После прежней строгости облика они смотрелись нелепо, как в маскарадных костюмах. Глядя друг на друга дикими глазами и разинув рты, пары прыгали, приседали, крутились, строили рожи, размахивали руками, ногами; все это, подумал Гулливер, похоже скорее на сцену из Дантова «Ада», нежели на выражение весеннего восторга беззаботной юности.
– Эй, Гулл, потанцуй со мной! А то я уже целый час без кавалера!
Это была Лили Бойн.
В тот же миг ее хрупкие руки обхватили его талию, и они, кружась, а точней, бешено вертясь, вихрем влетели в середину гремящего мальштрема.
Гулливер, конечно, был знаком с Лили через «других», но он никогда не испытывал к ней интереса, разве что в какой-то момент, когда кто-то отозвался о ней как о «кокотке». Она представлялась ему жалкой личностью, чьи постоянные претензии были попросту нескромны. Сейчас Лили была похожа на маленького сумасшедшего пирата, может, юнгу на пиратском корабле в некой пантомиме. Оранжевые шальвары закатаны, открывая тонкие голые ноги, белая блузка расстегнута, пояс, серебристый шарф, золотые цепочки исчезли, где-то брошенные вместе с сумочкой, Лили не помнила где. Лицо, красное от напряжения и от выпитого, было в разноцветных жирных разводах растаявшей косметики и напоминало размякшую восковую маску. Серебристая помада размазалась вокруг губ, отчего ее рот выглядел карикатурно огромным, как у клоуна. По мере того как они танцевали, не дотрагиваясь друг до друга, то сближаясь, то расходясь, неистово подпрыгивая, наталкиваясь на других танцующих, о которых совершенно забыли, скалясь, смотря друг на друга, задыхаясь, связанные безумно горящим взглядом, Гулливер почувствовал, что нашел в Лили прекрасную партнершу. Отклоняясь от него, делая пируэты, подпрыгивая, кружа вокруг него, воздевая руки в иератическом жесте, как жрица в трансе, она, видимо, что-то говорила, во всяком случае, губы ее были раскрыты и шевелились, но он за грохотом не слышал ни слова. Лишь, как безумный, кивал, что-то крича в бурю ошеломительного шума, какие-то бессмысленные восклицания, не слышные даже ему самому.
– И многоуважаемая Роуз здесь?
– Да, пришла со мной.
– Мне показалось, что я видел ее, когда шел сюда. До чего же она по-прежнему похожа на того мальчика.
– Вы правы.
Левквист, обладавший удивительной памятью, вернулся на несколько поколений своих учеников назад и сказал:
– Рад, что ваша маленькая группка продолжает сохранять отношения, подобная дружба, завязавшаяся в молодости, – великая вещь. Ты, Райдерхуд, Топгласс, Кэмбес, Филд и… Да, Топгласс и Кэмбес женились, не так ли?.. – Левквист не одобрял брака. – А бедняга Филд – что-то вроде монаха. Да, дружба, дружба – вот чего не понимают в нынешние времена, просто перестали понимать, что это такое. Ну а в колледже – знаешь, что теперь у нас учатся женщины?
– Знаю! Но вы не обязаны преподавать им!
– Слава богу, не обязан. Но обстановка уже не та – не могу сказать, насколько это пагубно сказывается на всем.
– Представляю, – поддакнул Джерард. Он чувствовал то же самое.
– Нет, молодые люди теперь не дружат. Они легкомысленны. Думают только о том, как бы затащить девушку в постель. По ночам, вместе того, чтобы обсуждать серьезные вопросы и спорить с друзьями, они барахтаются в постели с девчонками. Это… возмутительно.
В воображении Джерарда тоже возникла ужасающая картина упадка, краха прежних ценностей. Хотелось посмеяться над негодованием Левквиста, но, увы, он разделял его.
– Что ты думаешь обо всем этом, Херншоу, о нашей несчастной планете? Уцелеет ли она? Сомневаюсь. Кем ты стал, стоиком в конце концов? Nil admirari[13], да?
– Нет, – ответил Джерард. – Я не стоик. Вы обвинили меня в отсутствии честолюбия. Я слишком честолюбив, чтобы просто быть стоиком.
– Ты имеешь в виду нравственное честолюбие?
– Пожалуй… да.
– Ты испорчен христианством, – сказал Левквист. – То, что ты принимаешь за платонизм, есть старая мягкосердечная мазохистская христианская иллюзия. Святой Августин опошлил твоего Платона. В тебе нет жесткой основы. Райдерхуд, которого ты презираешь…
– Я не презираю.
– Райдерхуд тверже тебя, тверже. Твое «нравственное честолюбие», или как там ты называешь свой эгоистический оптимизм, – это просто старая ложь христианского спасения: можно, мол, избавиться от себя прежнего и стать достойным человеком, просто думая об этом: и когда будешь сидеть и упиваться своей мечтой, почувствуешь, что уже изменился и больше ничего не требуется делать – и вот уже ты счастлив в своей лжи.
Джерард, которому приходилось выслушивать подобные тирады, подумал: как прав Левквист, как проницателен, он знает, что все это ему тоже приходило в голову. И легкомысленно заметил:
– Что ж, по крайней мере, счастлив, это ли не замечательно?
Левквист сморщил толстые губы, отчего его лицо превратилось в маску отвращения.
– Хорошо-хорошо, молчу, – поспешил сказать Джерард.
Левквист продолжал:
– Мне уже недолго осталось. В этом нет ничего постыдного, старость – известный феномен. Разница лишь в том, что сегодня всем недолго осталось.
– Да, – согласился Джерард, подумав: «Пусть так считает, если это утешает его».
– Сейчас любая мысль, если она не пессимистична, лжива.
– Но вы говорили, что так было всегда?
– Да. Только теперь это вынуждены признать все мыслящие люди, это единственно возможная позиция. Мужество, стойкость, честность – вот добродетели. И понимание, что из всех тварей живых, пресмыкающихся между небом и землей, мы – самые ничтожные.
– Но вы не унываете, сэр!
Левквист улыбнулся. Его темно-голубые с коричневыми крапинками глаза влажно блеснули среди сухих морщин, как у ископаемого ящера, он покачал огромной стриженой головой и улыбнулся демонически:
– Это ты не унываешь, всегда был оптимистом, неизменно надеешься, что в последний момент за тобой пришлют трирему.
Джерард одобрительно кивнул. Метафора ему понравилась.
– Но, увы. Человек вечно смертен, он и думает подчас, а задумавшись, за сердце он хватается тотчас[14].
Левквист приложил крупную морщинистую руку к нагрудному карману потертой вельветовой куртки. Живя среди шедевров мировой поэзии, он хранил трогательную привязанность к А. Э. Хаусману.
В дверь постучали.
– Еще один, – сказал Левквист, – Ну, иди! Поклон от меня отцу. И многоуважаемой Роуз. Недолго мы поговорили, заглядывай еще, не дожидайся очередного подобного повода, чтобы навестить старика.
Джерард встал. Как уже бывало не раз, ему страстно захотелось обойти стол, сжать руки Левквиста, может, поцеловать их, может, даже преклонить перед ним колени. Дозволяет ли классический ритуал почтительного коленопреклонения подобный жест, достаточно ли он формален, чтобы не быть отвергнутым как неуклюжее проявление сентиментальности? И как прежде, он засомневался, а потом подавил свой порыв. Понял ли Левквист его чувства, нежность их и силу? Он не был уверен. И ограничился поклоном.
Левквист прорычал разрешение войти. Назвал имя.
Джерард разминулся в дверях с сорокалетним розовощеком. Мучительно сожалея, что не удалось проститься более тепло, он спустился с крыльца.
Тамар искала Конрада, Конрад искал Тамар. Роуз и Дженкин искали Джин и Дункана и Конрада с Тамар. Гулливер искал девушку, которая пойдет с ним танцевать.
Тамар в пылу негодования побрела прочь от шатра, куда бросился Конрад, чтобы увидеть своего кумира, о чем сейчас горько сожалела. Она вернулась почти сразу же и даже подошла к группе молодых приверженцев, но Конрада среди них не увидела. Конрад, который не смог протиснуться поближе к Краймонду, немного постоял, ошеломленный, за плотной стеной спин, а потом, поняв, что Тамар не последовала за ним, оглядел шатер и, не помня, с какой стороны вошел в него, зашагал по кольцевой дорожке туда, где, как ему казалось, они расстались. Тамар же брела по прямой дорожке к соседнему шатру, где играли вальсы и куда они шли, когда им повстречался Гулливер. Она постояла у шатра, озираясь, увидела Роуз, вальсирующую с Джерардом, и тут же ретировалась. Она обожала своего дядю и Роуз, но стеснялась их и сейчас волновалась, как бы они не увидели ее одну, без кавалера, которого лишилась по собственной вине. Вскоре после того, как она вновь растворилась в темноте, появился Конрад, тоже увидел Роуз и Джерарда и потихоньку улизнул, опасаясь того же, что и Тамар. Тем временем Тамар ушла к галереям, где в кладовой студенческой столовой раздавали сэндвичи и куда они с Конрадом предполагали было пойти, но потом решили сперва потанцевать. Конрад поспешил назад, к шатру с «Водоплавающими», услышав, что знаменитая поп-группа собиралась продолжить выступление. Тамар поискала в выпивающей и смеющейся толпе у кладовой, заглянула в часовню, еще одно место, о котором упоминал Конрад. Вернулась по галерее и вышла к реке, и ровно в этот момент Конрад появился в другом конце галереи.
Время шло, перерыв на ужин закончился, и танцы вступили в новую фазу. Просторная поляна между светящимися полосатыми шатрами заполнилась красивыми людьми: стройными юношами в кружевных рубашках, к этому времени уже расслабившими узлы галстуков, девушками в мерцающих платьях с оборками и без; те тоже выглядели далеко не столь безупречно, как прежде: там и тут сверкало плечо, освободившееся от бретельки, оборванной во время веселого народного танца на радость смеющемуся партнеру, тщательно продуманные высокие прически, сооруженные с помощью неимоверного количества булавок несколько часов назад, растрепались или были разрушены нетерпеливыми мужскими пальцами, и волосы струились по спине или плечам. Кое-какие пары жарко целовались по темным углам или застыли в безмолвных объятиях – долгожданная кульминация долгожданного вечера. Кое у кого на платье уже красовались предательские зеленые пятна от травы. Соперничающая музыка гремела, не уступая, «Водоплавающие» охрипшими голосами вопили под мельтешение света и грохот электрогитар. Танцующие толпы в разных шатрах слегка поредели, но стали неистовей.
Тамар расплакалась и, стараясь успокоиться, пошла к реке и встала на мосту. От огней на берегу в воде, извиваясь, плясали длинные яркие ленты и тонули в глубине. Перегнувшись через перила, она уловила сквозь отдаленный шум веселья тихий голос реки, неумолчно поющей о чем-то своем. Когда на мосту появились люди, она было перешла на другой берег, но повернула назад, разглядев в темноте силуэты тактичной охраны в котелках на голове, которая расположилась в стратегических точках, дабы предотвратить проникновение личностей, не заплативших за билет на сверкающее торжество. Она пошла через лужайку к «Новому зданию»[15]. Чуть ранее Конрад столкнулся с Дженкином.
Тот, видя, как расстроен парень, не стал отчитывать его, но не смог скрыть, насколько поражен тем, что Конрад, как он сам признался, умудрился потерять Тамар, едва они прибыли на бал и даже не успели потанцевать. В результате Конрад расстроился еще больше, понимая, что известие о его оплошности (ибо он считал одного себя виновным в случившемся) теперь достигнет ушей Джерарда, может, даже и Краймонда. Больше всего он переживал из-за того, что глубоко, может, бесповоротно обидел Тамар, к встрече с которой так стремился: танцевать, поцеловать этим чудесным вечером, которого она, должно быть, тоже очень ждала. Он не думал заранее, как Тамар, что может влюбиться. Но сейчас, все отчаянней мечась между шатрами, неосознанно возвращаясь туда, где уже побывал, вместо того чтобы поискать ее в других местах, озирая лужайку, натыкаясь на молодых людей с полными стаканами в руках и наступая на длинные подолы платьев, измученный постоянной сменой надежды и разочарования, он переживал все страдания несостоявшегося любовника. Немного погодя он набрался мужества и решил пойти на квартиру к Левквисту, где, как сказал Дженкинс (и о чем Джерард, к несчастью, не удосужился сообщить Тамар), была их «база», но, придя туда, никого там не застал. Он постоял в пустой комнате среди бутылок и стаканов, слишком несчастный, чтобы налить себе, а потом, поскольку ожидать ее здесь было еще мучительней, чем искать, снова выбежал на улицу. Тамар без сил сидела в одном из шатров, опустив голову, чтобы скрыть слезы, и пробовала привести лицо в порядок. Она где-то оставила кашемировую шаль и теперь продрогла. Конрад, торопливо заглянувший в шатер, не заметил ее.
Тем временем Роуз встретила Лили Бойн. Роуз и Лили с симпатией относились друг к другу, но в то же время проявляли обоюдную осторожность и недопонимание. Лили казалось, что Роуз считает ее малообразованной и «недалекой». Роуз же опасалась, что Лили кажется, будто Роуз считает ее малообразованной (как Роуз действительно считала) и «недалекой» (чего Роуз не думала). Нет, у Роуз не было подобных мыслей, но нечто в этом роде ей смутно приходило в голову. Она боялась, впрочем, напрасно, что Лили находит ее «высокомерной». Лили, на взгляд Роуз, была чересчур «бойкой», и она не всегда могла оценить «изысканность» ее острот или непринужденно подхватить их. Лили восхищали в Роуз ее спокойный характер, ее благоразумие, тактичность и мягкость, что не всем знакомым Лили было присуще, а Роуз в Лили – решительность и предполагаемые в ней те смелость и «практичность», какие для самой Роуз оставались непостижимыми и удивительными. Вообще-то они не слишком хорошо знали друг друга. Лили Бойн попала в круг знакомых и друзей Джерарда через Джин Ковиц (то есть Джин Кэмбес, но ее, как это бывает, продолжали звать по девичьей фамилии), с которой Лили познакомилась несколько лет назад на почве защиты «прав женщин» и сошлась ближе на занятиях йогой, где они часто стояли на голове. Это произошло до того, как Лили стала на короткое время знаменитой. Лили, как однажды заметил по ее поводу Гулливер, была из тех многочисленных людей, знаменитых просто оттого, что знамениты. Сейчас Лили была, или, скорее, считалось, что была, богатой девушкой. Она выросла в бедной и бестолковой семье, взрослую жизнь начала в политехническом, забавлялась керамикой и дизайном, воображала себя художницей, а потом зарабатывала на жизнь машинисткой. В положенное время – и в момент отчаяния, когда не до особых раздумий, – она выскочила замуж за хилого студента-художника без гроша за душой, Джеймса Фарлинга. Как она потом была благодарна этому бледному мальчишке за то, что он уговорил-таки ее выйти за него! Она, конечно, оставила себе девичью фамилию. Вскоре после женитьбы в семействе Фарлингов случилось несколько негаданных смертей, и семейный капитал, о наличии которого Лили не подозревала, отошел Джеймсу. Тот был легкомысленным мальчишкой, которого мало волновали деньги, и в любом случае, пока не вмешались парки, думать не думал о наследстве. Разбогатев, он остался таким же беспечным, и только Лили помешала ему все раздать возмущенным еще живым родственникам. И вот, поощряемый женой к тратам, он купил мотоцикл и благополучно разбился в день покупки. После этого все семейство ополчилось на Лили, желая ее уничтожить. Лили сопротивлялась. Казалось, дело ясное, обвинять ее было не в чем, но ловкие адвокаты уже вовсю трудились, отыскивая зацепки, позволившие бы оспорить правомерность получения Джеймсом наследства. Тяжба разрослась в cause celebre[16]. В конце концов, после того как Лили пошла на многочисленные уступки, дело было урегулировано во внесудебном порядке. Лили вышла из этого испытания не без ущерба для собственной репутации, поскольку в запальчивости наговорила немало явной лжи. Однако на короткое время стала популярной героиней, «бедной девушкой», сражающейся с алчными богачами, одинокой женщиной, противостоящей когорте мужчин. В этой-то роли она и обратила на себя участливое внимание Джин Ковиц, которую в то время очень интересовали, как феминистку, подобные судебные процессы. Казалось, Джин влюбилась в нее, с такой яростью и жаром она защищала ее. Роуз тоже принимала во всем этом участие и часто виделась с Лили, которая в свою очередь познакомилась через Джин с Джерардом и остальными из их круга. Когда сражение закончилось и рекламная шумиха улеглась, Джин, разумеется, остыла к Лили; лживость той претила ей. Но Роуз хранила ей верность частью из сочувствия. Потому что богатство принесло Лили мало счастья, и в любом случае нескончаемый поток пронырливых поклонников испортил ее. Лили приобрела вкус к дорогим вещам, привыкла думать, что достойна быть в центре внимания. Похоже, у нее осталось мало друзей и она плохо представляла, как ей распорядиться своей жизнью.
– Роуз! – завопила Лили. – Какое восхитительное платье! Ты всегда на высоте! Такое простое, только ты умеешь одеться с таким вкусом!
Они столкнулись возле шатра с «Водоплавающими» и вынуждены были напрягать голос, чтобы слышать друг друга сквозь грохот музыки с бассо остинато ног, топочущих по дощатому настилу.
– Ты тоже смотришься великолепно, – возвратила комплимент Роуз, – очень по-восточному. Дивные получились шальвары.
Лили, одна в тот момент, была в просторных оранжевого цвета шелковых брючках, перехваченных на щиколотках ленточками с блестками, и в свободной белой шелковой блузке, придавленной на груди золотыми цепочками и перехваченной пурпурным поясом, под который заправила концы прозрачного серебристого шарфа, укрывавшего плечи. К этому времени ее наряд был уже в беспорядке: штанины вылезли из-под лент, блузка – из-под пояса, серебристый шарф свисал с одного плеча. Лили была ниже и тоньше Роуз, а верней, тоща, с худым, почти костистым бледным лицом, короткими сухими невесомыми волосами и длинной шеей. Девушке позволительно иметь слишком длинную шею, и о шее Лили можно было сказать, что она балансирует на грани между лебединой и карикатурной. У нее была привычка, только подчеркивавшая это: вытягивать голову и пристально глядеть, словно сквозь марлевую маску; у нее выходило это как-то по-кошачьи, как бы высокомерно. Очень тонкие губы, из-за чего она постоянно страдала. Глаза, «цвета жженого сахара», как выразился один из льстецов, тоже не вдохновляли: бледно-карие с темным ободком и голубовато-коричневыми черточками, сходящимися к зрачкам, и напоминающие какие-нибудь леденцы. Она и косметикой злоупотребляла, чтобы привлекать внимание, толстым слоем накладывала серебристую помаду. Говорила, растягивая слова в манере левобережного Лондона, исковерканной так, что порой ее можно было принять за американку.
– Я пришла с этой дрянью Краймондом, – сказала Лили, – он бросил меня, свинья такая. Ты его не видала?
– Нет, не видела, извини, – ответила Роуз. – А тебе Тамар не попадалась?
– Эта малютка, она что, тоже здесь? Не попадалась. Господи, какой грохот! Как ты сейчас?
– Прекрасно…
– Давай встретимся как-нибудь…
– Да, надо поддерживать связь.
Они расстались. Тамар, завидев Роуз, разговаривавшую с Лили, вернулась в галерею, которая вела в олений парк.
Выходя от Левквиста, Джерард увидел Дженкина Райдерхуда, который поджидал его у нижней ступеньки крыльца.
Он обратил внимание на то, что ночное небо, которое никогда не было по-настоящему темным, чуточку посветлело, и его коснулось печальное предчувствие. Весь уйдя в общение с Левквистом, он совершенно забыл, где он и зачем он здесь, даже мысли об отце, Синклере, Роуз, казалось, принадлежали Левквисту, а не ему. Он вдруг вспомнил, с какой новостью явился Гулливер. Однако прежде спросил Дженкина:
– Нашел Тамар?
– Нет, но встретил Конрада. Он потерял ее и все еще ищет!
– Надеюсь, ты отчитал его как следует.
– В этом не было необходимости, бедный парень и без того в ужасном состоянии.
– Мы должны… в чем дело, Дженкин?
– Пошли со мной. Хочу показать кое-что.
Дженкин взял Джерарда за руку и потащил по вытоптанной траве через разрозненную толпу отрешенно бродящих пар: кто-то еще не освободился от магии танца, кто-то был счастлив, как не мог мечтать и в самых безудержных фантазиях, кто втайне страдал, кто был просто пьян, и тающее волшебство светлеющего неба все больше высветляло их лица. В конце галереи рвало какого-то юнца, партнерша охраняла его, стоя к нему спиной.
Дженкин притащил Джерарда к «сентиментальному» шатру, в котором он танцевал с Роуз и где теперь звучала музыка более зажигательная. Играли бешеную «восьмерку»[17], но обширный помост был почти пуст: публика, окружив его плотным кольцом, наблюдала за восемью явными мастерами этого танца в центре помоста, каждый из которых был в килте. Одним из этих танцоров был Краймонд. Было очевидно, кто из кружащихся фигур его партнерша. Джин Кэмбес подняла подол длинной красной накидки выше талии, перехваченной ремешком, открыв ноги в черных чулках, разлетающаяся юбка билась чуть ниже колен. Ее узкое ястребиное лицо, обычно бледное, как слоновая кость, пылало и покрылось капельками пота, несколько прядок из вихря темных прямых волос до плеч прилипли ко лбу. Прекрасная иудейская голова, в которой всегда было столько величия и столько холода, сейчас, с этими огромными черными пристальными глазами, поражала какой-то свирепой восточной страстностью. Она кружилась, не поворачивая головы, маленькие ножки в туфельках на низком каблуке, казалось, летали по воздуху, и только когда ее взгляд встречал взгляд партнера, ее сверкающие глаза вспыхивали неулыбчивым огнем. Губы были приоткрыты, но не потому, что ей не хватало воздуха, а как бы выражая ненасытность ее натуры. Краймонд ничуть не вспотел. Как всегда, невозмутимый, бледный, непроницаемый, даже строгий, только слегка веснушчатая кожа, обыкновенно желтоватая и, так сказать, рыхлая, сейчас блестела и обтянула лицо. Волосы, слегка волнистые и длинноватые, когда-то огненно-рыжие, а теперь поблекшие, плотно прилегали к голове, ни единой отбившейся пряди. Светло-голубые глаза не смотрели на партнершу, а когда он оказывался лицом к ней, не меняли холодного, даже мрачного выражения. Тонкие губы поджаты, отчего рот походил на прямую твердую линию. Выдающимся тонким носом он походил на смотрящего на него Джерарда, на одного из множества высоких куросов[18] в Музее Акрополя, только без их загадочной улыбки. Краймонд танцевал хорошо, не самозабвенно, но со знанием дела, корпус прямо, плечи отведены назад, как натянутый лук, и в то же время упруго и легко, как прыгающая собака. Живописный наряд тоже оставался безупречен: изысканная белая рубашка, облегающий черный бархатный жилет с серебряными пуговицами, спорран, качающийся у колен, с серебряной рукояткой дерк[19] на должном месте в носке, башмаки с пряжками. Его товарищи, все отличные танцоры, выглядели не меньшими франтами, но лишь один Краймонд не расстегнул пуговок на рубашке. Тяжелые килты в плотную складку сзади раскачивались и кружились, подчеркивая равнодушие своих обладателей к земному притяжению.
Дженкин несколько секунд смотрел на Джерарда, чтобы убедиться, что зрелище произвело должное впечатление на его друга, потом повернулся к танцующим. Пробормотал:
– Рад, что увидел такое. Он как Шива.
Джерард шикнул на него:
– Помолчи…
Сравнение было не столь уж нелепо.
Музыка резко оборвалась. Танцоры застыли на месте с поднятыми руками; потом с серьезным видом поклонились друг другу. Завороженные зрители пришли в себя и засмеялись, зааплодировали, затопали ногами. Оркестр тут же заиграл снова, теперь слащавую «Всегда», и помост заполнили танцующие пары. Краймонд и Джин, которые стояли, подняв руки и не сводя глаз друг с друга, сделали шаг навстречу и растворились среди танцующих.
– Что это был за тартан?[20] – спросил Дженкин Джерарда, когда они шли обратно.
– «Макферсон».
– Откуда тебе известно?
– Он мне как-то сказал, он имеет право его носить.
– Я думал, не имеет значения, какой узор, лишь бы древний.
– Нет, это соблюдается тщательно. Где Дункан?
– Не знаю. Как только увидел их пляску, помчался к тебе. Не хотелось, чтобы ты пропустил такое.
– Очень мило с твоей стороны, что оторвался, сбегал за мной, – сказал Джерард с легким раздражением.
Дженкин не обратил внимания на раздражение и спросил:
– Разделимся и поищем Дункана? Здесь я его не вижу.
– Похоже…
– Дело зашло уже слишком далеко.
– Вряд ли Дункан будет рад увидеть нас.
– Не думаешь, что стоило бы походить за ним. Последить?
– Нет.
Какая-то женщина неожиданно обратила внимание на Гулливера.
Расправившись почти со всеми сэндвичами с огурцом, он почувствовал себя намного лучше, совершенно даже не пьяным, и появилось безумное желание танцевать. Он бродил, ища не Тамар (о ней он успел забыть), а какую-нибудь девушку, чей партнер благополучно отключился и валяется где-нибудь под кустом в пьяном беспамятстве. Однако девушки, хотя и сами выглядели сильно навеселе, а то и совершенно пьяными, не отпускали своих мужчин. Уже не оставалось сомнений, что занимается заря, что свет, который по-настоящему всю ночь не покидал небосклона, начинает переходить в дневной. Запели какие-то кошмарные птицы, и из лесу за лугами донеся однообразный зов кукушки. Торопясь ухватить конец уходящей ночи, Гулливер вышел к шатру, где играла поп-группа и где, казалось, еще царила тьма среди вспыхивающей иллюминации и шума. Сами музыканты уже ушли, а их музыка продолжала греметь из магнитофона. Тут веселье приняло самые необузданные формы, и танцы больше походили на акробатику, молодежь будто охватило отчаяние, когда она ощутила утреннюю свежесть. Парни сбросили пиджаки, кое-кто и рубашки, девицы задрали подолы и расстегнули застежки. После прежней строгости облика они смотрелись нелепо, как в маскарадных костюмах. Глядя друг на друга дикими глазами и разинув рты, пары прыгали, приседали, крутились, строили рожи, размахивали руками, ногами; все это, подумал Гулливер, похоже скорее на сцену из Дантова «Ада», нежели на выражение весеннего восторга беззаботной юности.
– Эй, Гулл, потанцуй со мной! А то я уже целый час без кавалера!
Это была Лили Бойн.
В тот же миг ее хрупкие руки обхватили его талию, и они, кружась, а точней, бешено вертясь, вихрем влетели в середину гремящего мальштрема.
Гулливер, конечно, был знаком с Лили через «других», но он никогда не испытывал к ней интереса, разве что в какой-то момент, когда кто-то отозвался о ней как о «кокотке». Она представлялась ему жалкой личностью, чьи постоянные претензии были попросту нескромны. Сейчас Лили была похожа на маленького сумасшедшего пирата, может, юнгу на пиратском корабле в некой пантомиме. Оранжевые шальвары закатаны, открывая тонкие голые ноги, белая блузка расстегнута, пояс, серебристый шарф, золотые цепочки исчезли, где-то брошенные вместе с сумочкой, Лили не помнила где. Лицо, красное от напряжения и от выпитого, было в разноцветных жирных разводах растаявшей косметики и напоминало размякшую восковую маску. Серебристая помада размазалась вокруг губ, отчего ее рот выглядел карикатурно огромным, как у клоуна. По мере того как они танцевали, не дотрагиваясь друг до друга, то сближаясь, то расходясь, неистово подпрыгивая, наталкиваясь на других танцующих, о которых совершенно забыли, скалясь, смотря друг на друга, задыхаясь, связанные безумно горящим взглядом, Гулливер почувствовал, что нашел в Лили прекрасную партнершу. Отклоняясь от него, делая пируэты, подпрыгивая, кружа вокруг него, воздевая руки в иератическом жесте, как жрица в трансе, она, видимо, что-то говорила, во всяком случае, губы ее были раскрыты и шевелились, но он за грохотом не слышал ни слова. Лишь, как безумный, кивал, что-то крича в бурю ошеломительного шума, какие-то бессмысленные восклицания, не слышные даже ему самому.