Страница:
Лично для меня грань между сказителем и шаманом не очень ясна.
Шаман в первобытном обществе выполнял немаловажную функцию: он был посредником между прошлым и будущим. Разрушение барьера времени - один из основных признаков человека, оно возводит его в иную категорию, из биологической особи превращает в социальное существо. Шаман прежде всего сказитель и хранитель преданий, живой мост в прошлое, которое он своими импровизациями все время развивает в направлении будущего. Отсюда вытекает одно его побочное занятие, имевшее большое практическое значение: умение лечить. Согласно анималистическим представлениям тех времен возбудители болезней приходили из вневременного мира. Это были духи, на языке чукчей келет: оскорбленные души предков, завистливые души соседей, мстительные души врагов, - одним словом, прошлое, которое так или иначе проникало в настоящее, в тело живого человека, вызывая болезнь или смерть. Подобный взгляд на мир не мешал, однако, шаманам брать на вооружение целый ряд весьма эффективных приемов лечения (вспомним высказывание Вирхова*!), особенно в тех случаях, когда психотерапия, самовнушение или гипноз мог-{170}ли оказать на больного решающее воздействие. Возможно, нам следует рассуждать таким образом: никто не отрицает великолепного профессионализма первобытных охотников, мы восхищаемся тем, как хорошо они знали природу, привычки животных и птиц, как безошибочно предсказывали их поведение в той или иной ситуации. Было бы странно предположить, что человек человека знал в ту пору меньше, чем животных. Наоборот, он знал его лучше: ведь специализация шамана была yже и ответственнее, чем специализация охотника, а ценность человека для него выше любой другой ценности. Речь идет не о гуманистической, а об экономической концепции, заставлявшей изучать человека доскональнее, чем поведение северного оленя или утиной стаи. Часто шаманы достигали удивительнейших результатов. В конце двадцатых годов, на съезде медицинских работников Хабаровска, врач Белявский признал, что многие из них прекрасно излечивают нервные болезни, и шаману, принимавшему участие в съезде, пожал руку как своему коллеге.
Шаман умел предсказать будущее. И в этом его действии можно до известной степени усмотреть реалистическую основу. Являясь хранителем преданий, шаман выступал примерно в такой же роли, какую в предсказании погоды выполняет в наше время архив метеостанции. Рациональной основой предсказания служил прежде всего личный опыт, вобравший в себя опыт многих поколений, куда более древний, чем опыт охотника. Нельзя сбрасывать со счетов и психологическую подоплеку. Охота на зверя или рыбная ловля, начало военных действий или переход на новые места являлись центральными событиями, которые на год или даже на несколько лет определяли жизнь общины. Ритуал прорицания освобождал людей от стресса, вселял в них уверенность, давал оптимистический заряд, и все это независимо от результата предсказания. Собираясь в далекий путь, чукчи приносили в жертву оленя и внимательно следили за тем, на какой бок он упадет. Конечно, они прекрасно знали, что у оленя всего два бока, и вероятность исхода гадания распределяется поровну. Истолковывали его всегда одинаково: поход может оказаться удачным, и это хорошо, но он может быть опасным, в таком случае еще лучше, что это известно наперед!
Шаманство давно привлекало к себе пристальное внимание исследователей, оценки, которые давались ему в {171} книгах, и записках путешественников, в беллетристике и научных статьях, прямо противоположны. Одни считали шамана шарлатаном, которого надо не изучать, а перевоспитывать. Другие видели в нем личность, обладающую парапсихологическими способностями, оккультное икусство которого толстокожий европеец не может постигнуть. При ближайшем рассмотрении оказывается, что оба эти агностицистские истолкования вовсе не противоречат друг другу, они не полярны, а идентичны, как это чаще всего и бывает с крайностями. И еще я хотел бы напомнить о лесной тишине, которая так легко забывается за письменным столом. Ведь все высказанное касается только внешней стороны явления. Причины же шаманства, его предпосылки сокрыты в другом - в тишине лесов и повышенной впечатлительности человека. Это легко сказать и трудно объяснить. Плотность населения Эстонии или, например, Бельгии была в десятки, сотни, в тысячи раз больше, чем плотность населения Сибири, но, несмотря на это, человек жил там, кочевал и, не в пример нашему знакомому старику якуту, ведать не ведал, что кроме лесов существует еще страна львов, а помимо его племени - иные племена. Его жизнь была похожа на парение в разреженной космической бескрайности, которую не оживляет ни столб дыма, ни хотя бы невидимая вибрация радиоволн. Нам трудно измерить и оценить глубину влияния этого застывшего безмолвия на психику человека. Влияние человека на человека возрастало пропорционально разреженности населения. Что же таится в словах - быть в тысячи раз впечатлительнее? Ответа на это нет и не будет, ибо никогда не сможем мы воссоздать условий той давней поры. Приходится принять на веру: житель лесной и тундровой полосы в отношении социальных контактов был гораздо более чуток, чем мы. Один только вид другого человека, его прикосновение, самое обычное его слово - особенно слово! - могли травмировать, вызвать состояние шока или транса. Врангель и другие первопроходцы были свидетелями так называемой арктической истерии, патологической сверхчувствительности, которую в наше время иногда пытаются объяснить нехваткой определенных витаминов. Объяснение не слишком убедительное. Такие же явления сверхвпечатлительности отмечались и на далеких островах Южного океана, где условия жизни иные, чем в Арктике, кроме одного - крайней малочисленности населения. {172}
В этой восприимчивой среде выдвинулись наиболее одаренные и впечатлительные натуры, они целенаправленно развивали названные выше свойства духа: способность повышенной концентрации, внимание, память, психологические навыки. Для обострения восприимчивости они пользовались простейшими возбудителями, такими, как настой мухоморов, гипнотический ритм барабана, настраивающий на определенный лад полусвет и хитроумные инсценировочные приемы. Но первопричина кроется все же в импровизационных способностях сказителя, в его власти над слушателями, в могуществе слова над человеком.
Собеседник Врангеля проникал взглядом в далекое прошлое якутов, скрытое во мраке времени, и в их полное тревог будущее. Он был посредником между прошлым и будущим. Его сведения оказались предательски точными: существование древней письменности у якутов, о которой он говорил, нашло подтверждение сто лет спустя, уже в советское время (археолог Э. Петри*), в ее основе лежала орхонская азбука. Именно поэтому вызывает сомнение искренность утверждения старика якута, будто шаманы давно исчезли. Вот его собирательный портрет, созданный польским революционером В. А. Серошевским, который в конце прошлого века был сослан в Якутию на поселение:
"Вообще в фигуре шамана есть что-то особенное, что позволяло мне, после небольшой практики, отличать их среди присутствовавших почти безошибочно: они отличаются некоторой энергией и подвижностью лицевых мускулов... Во время чарования глаза шамана приобретают какой-то особый неприятный, тусклый блеск и выражение безумия, и их упорный взгляд, как я заметил, волнует и смущает тех, на кого он направлен... Обязательства, которые берет на себя шаман, не легки, борьба, которую он ведет, - опасна. Чародей, решающийся на эту борьбу не из-за одних только материальных выгод, но и для облегчения страданий ближнего, чародей по призванию, верующий и убежденный, - такой чародей производит всегда на слушателей громадное впечатление".
Шаман умер, чтобы дать свободу таившимся в нем противоречиям и возродиться в двух ипостасях - поэта и ученого. {173}
НА БЕРЕГУ ЭМАЙЫГИ - МАТУШКИ-РЕКИ
Мы перелетели широкую реку, а потом еще канаву. Самолет идет на снижение. В канаве стоят белые корабли, мелкие щепки оказываются плотами, мох - лиственным лесом, а широкая река - это Колыма, служившая некогда рубежом. Пастбища чукчей начинались по ту сторону пологих коричневых гор, окаймляющих восточный берег реки, по ту сторону багровеющих в лучах закатного солнца вершин, которые причудливо изгибающейся грядой тянутся до Аляски и дальше до Огненной Земли, обрываясь лишь на короткий миг, чтобы через узкое ущелье пропустить в Ледовитый океан вместе с водами Тихого океана корабли Беринга и Кука. Вся эта гряда составляет костистый хребет единого древнего материка - Лавразии*. Еще Теодор Липпмаа заметил, что растительность Западной Америки похожа на растительность Восточной Азии куда больше, чем на флору своего Атлантического побережья. Сколько здесь лесов! Стоит взглянуть на лиственницы, и кажется, что погода становится теплее. Деревья стоят медово-желтые, осень не за горами, она уже на их склонах и крадется вниз, в зеленеющую долину, где галдит на все голоса шумный вечер двадцатого века.
Грохочут грузовики.
Кто-то перебирает лады гармошки.
Со звоном разбивается о камень брошенная бутылка.
На штабелях бревен устроились девушки в цветастых платьях, у всех на руках часы, пальцы мнут чистые носовые платки.
Милиционер перешагивает через какого-то мужчину с одутловатым фиолетовым лицом, дремлющего на песке, мелком, как мука, и в раздумье останавливается возле следующего.
С треском, будто взорвавшись, заработал генератор, в бревенчатых домах красноватым светом затеплились электрические лампочки, мерцая, они набирают силу и наконец ярко вспыхивают. Стены сочатся желтой смолой, зеленый мох, которым законопачены пазы между бревнами, еще не успел пожухнуть. Воздух напоен ароматом поваленного леса, в который властно вторгаются пресноватая свежесть реки, запахи бензина и машинного масла: деревня отступает перед городом.
Это Черск. {174}
Город назван по имени польского революционера И. Д. Черского, сосланного в Сибирь и здесь обретшего вторую родину, призвание географа и вечное место на карте мира.
С реки доносится знакомый бас морского теплохода.
Нет, это не "Виляны". Но, рано или поздно, он тоже прибудет сюда. Тогда цемент завода "Пунане Кунда" повезут в поселок, светлые четырехэтажные дома которого видны из порта, а на полках магазинов появятся таллинские кильки и шоколад кондитерской фабрики "Калев". Это тоже история, вернее - результат всей предыдущей истории.
Но какой ценой он нам достался!
Древнейшее название Колымы - Эрмун-эмейге, Эрмун-матушка. Эмей на языке народности одулов (юкагиров) означает - мать. Для эстонского уха это слово хорошо знакомо: эмей - ema - мама. Десять лет назад в этих же краях я записал на магнитофонную ленту несколько песен и пословиц на языке одулов. За время, прошедшее с тех пор, над проблемой возможных связей одулов с финно-уграми работал Андрес Эхин*. Применив математический метод Свадеша к исследованию словарного состава, он пришел к выводу, что этот народ отделился от прародителей самоедов примерно четыре тысячи триста лет назад, а от наших предков - семь тысяч лет назад. Специалисты считают это предположение вполне вероятным, но какой от него толк? Семь тысяч не бог весть какое огромное число. Семь тысяч километров хороший самолет пролетает за семь часов. Семь тысяч килограммов писем почтальон разносит за два года. Но представить себе семь тысяч лет во времени невозможно. Это бездонность, абстракция, столь же нестерпимая, как математическая бесконечность. И вдруг из этого бездонного ничто протягивается рука и кладет вам на ладонь теплое, пульсирующее слово: эмей, ema - мама - и конечно же другое слово - эссе, isa - отец. Я присаживаюсь на берегу реки и невольно начинаю размышлять о памяти народной, которая прорывается к нам через бесконечность, и о памяти отдельного человека, которая часто бывает не в состоянии удержать в себе события вчерашнего дня.
Пятое действие этой исторической трагедии разыгралось здесь же, на берегу Эрмун-эмейге. В непрерывных войнах с эвенками, наседавшими с юга, с коряками и чукчами, нападавшими с востока и севера, с якутами, кочующими с запада на восток, одулы были уничтожены. {175} В чукотских войнах они оказались между двух фронтов. Это была безмолвная война, в которой врагов подкарауливали в сумеречных лесах и методично убивали всех мальчиков ради жизненного пространства. Когда война кончилась, жизненного пространства здесь оказалось больше, чем самой жизни. Последний удар одулам нанес мор оспы и кори. На рубеже столетий одулы еще помнили рассказы о плотах, которые уносили тела умерших к Ледовитому океану, и о зловещем моровом облаке: "По реке вверх посмотрели: наши товарищи, точно земля, плыли. После этого дым настал. Сказали (мы): что случилось? Солнце невидимым сделалось! Весьма мало, несколько человек, живые остались. Наших товарищей, на земле умерших, собравши, всех на плоты сложили; накопили, потом на реку оттолкнули. Поплыли. Мы, живые, остались, там были".
Когда одулы встретились с русскими, у них еще был каменный век. Сохранилось их предание о первом железном топоре:
"У одного поворота, когда плыли, стук слышен стал. Отец сказал, своему сыну сказал: "Друг, какой стук слышен?" Сын ему сказал: "Отец, давай смотреть пойдем!" Прислушались: с горы слышно. Встали, поднялись на гору, по стуку пошли. Смотрят: человек лес рубит. Там стоя смотрят: человек! Потом подкрадываются, близко дошли. Дерево рубил. Снова подкрадываются, до верхушки дерева отрубленного дошли. Потом смотрят: у рта с волосами человек, с черной одеждой человек! Сын сказал: "Отец, будем стрелять! Убивши, топор его, очень острый, ни за что возьмем!" Отец сказал: "Оставь! Этот- давеча нашим шаманом сказанный человек". Потом встали. Раньше рубивший человек взглянул: взглянувши, встал, знаками звал. Пришли. Сказал: "Какие люди будете?" Слов его не слышали, так стояли. Тот, с черной одеждой, человек знаками разговаривал. Потом они знаками разговаривали. Тот, с черной одеждой, человек сказал: "В мой дом придите в завтрашний день..." Завтра утром встали, поплыли. Дом стоит. Смотрят - особым образом стоящий дом, до верхушки из дерева сделанный дом стоит... Когда они вошли, русские табак дали. Трубки тоже дали. Русские сказали: "Вот так режьте, дерево прибавьте, в отверстие трубки вкладывайте, огнем зажгите". Один тот табак курить начал, товарищу дал, сказал! "Друг, ты тоже кури, весьма вкусно". Все начали курить. {176} Русские вино дали, сказали: "Пейте". Юкагиры начали пить, все опьянели. С русскими побратались. Русские топоров дали. Русские сказали: "Этим рубите дерево". Все начали, рубить. Некоторые, свои ноги отрубив, умерли. Свои каменные топоры бросили. Ножей дали. Разных вещей - все давали. Русские потом одного юкагирского старосту (князца) сделали (назначили). Князца юкагирского сделав, сказали: "Этот у вас будет начальником. Этот как скажет, так будьте (живите). Этому ясак давайте, нам ваш ясак (он) будет отдавать"1.
Можно подумать, будто рассказчик сам был свидетелем всего им описанного. На самом деле это не так. Предания, в которых слышатся тишина лесов, всплески воды под веслом, таинственные удары топора, разносящиеся над рекой и горами, раз пять переходили из поколения в поколение, прежде чем навеки застыть на бумаге. Навеки ли? Вполне возможно, что это последнее утверждение слишком оптимистично. Мы ведь не знаем, как долго бумага сможет противостоять времени. Наш собственный опыт слишком незначителен по сравнению с той умопомрачительной нагрузкой, с которой на протяжении тысячелетий справлялась тончайшая ткань человеческого мозга.
Один лингвистический анекдот, созданный одулами в далекие времена, своей злободневностью вполне мог бы представить интерес для современных администраторов и иже с ними. С каждым годом нам становится все труднее придумывать названия для учреждений. Жизнь идет вперед, задачи предприятий усложняются, так возникают рафинированные словесные полотна, создателей которых объединяет азарт, не уступающий азарту прыгунов в длину. Управление Восточно-Балтийского бассейна по защите и восстановлению рыбных запасов и регулированию рыбной ловли. С помощью четырнадцати слов - как раз столько, сколько содержит имя сиамского принца! - дана выразительная картина перерастания крохотного предприятия в гигантский концерн. Однако на первое место в этой области претендует, пожалуй, все-таки Таллинский филиал Специального бюро по сетевому планированию и сетевому руководству Центрального института по научному исследованию и экспериментальному проектированию строительства при Государственном комитете по де-{177}лам строительства Совета Министров СССР. Одулы тоже не умели отличать описания от названия, перечень внешних признаков от обобщения. Когда их фотографировали камерой с большой черной гармошкой, стоящей на трех штативах, на матовом стекле которой, как известно, возникает изображение человека, аппарат тут же был окрещен так: трехногий-притягиватель-человеческой-тени-на-белый-камень. Разница, как видим, незначительная и к тому же в пользу точного и образного выражения одулов.
ЧТО БЫ ПОДУМАЛ ЛИВИНГСТОН?*
По проходу, покачиваясь, идет мрачный мужчина с остекленелым взглядом и плюхается на сиденье рядом со мной. Я отодвигаюсь к окну. От этого типа можно ожидать всего, последующие дни подтвердят это самым неожиданным образом. Заработали моторы. Неужели в последний раз? Собака выбегает на пустынную взлетную полосу и с любопытством смотрит на самолет. Это не чистокровная лайка. Может быть, в ней есть капля крови Циклопа, принадлежавшего Бунге? Или гены сеттера Толля? Даже в собачьем мире ничто не исчезает бесследно. На вершинах гор алеет красная полоса зари, в воздухе чувствуется тяжеловесное спокойствие истории. Когда самолет, мягко оттолкнувшись, трогается с места, рядом с собакой появляется Врангель, он кажется еще меньше ростом, чем мы его себе представляли: он провалился в снег по колено, сойдя вместе с Матюшкиным* с узкой тропки, чтобы пропустить собачью упряжку. Пышная оленья шуба делает его похожим на дородную одульскую бабу, а тень удивления на лице сгущается вдруг в такую оглушающую растерянность, что я почти одновременно с Матюшкиным перевожу взгляд на конец взлетной полосы. Эти места немало повидали и многое увидят, но вряд ли когда-нибудь еще появится здесь такая странная фигура, как та, что так стремительно вприпрыжку несется им навстречу, напевая про себя мотив из музыкального представления Томаса Августина Арна "Альфред". И уж конечно никогда больше не увидят здесь таких огненных волос, которые развеваются сейчас над заиндевевшим ранцем, подобно огням Святого Эльма на мачтах парусника в Южном Ледовитом океане. Сухой, рассыпчатый снег взвизгивает под его сапогами, как стекло, голый лес многократно повторяет эхо шагов, будто целый отряд невиди-{178}мых духов марширует следом за этой химерой. Собака, не выдержав, начинает выть, поджав хвост и вытянув морду к небу, как настоящая лайка: ведь до появления Циклопа Бунге пройдет еще немало времени. Оцепеневший Врангель приходит в себя и собирается покачать головой, не осуждающе, а укоризненно, как подобает старшему. Просто неуместно растягивать губы в усмешке из-за какого-то беглого вертопраха, хорошо еще, что ноздри у него не вырваны и на лбу не выжжено клеймо. Короче говоря, Врангель вот-вот покачает головой, чего, как известно, человек в оленьей шубе сделать не может, не повернувшись всем корпусом, но тут, подобно удару хлыста, его настигает голос незнакомца:
- Mr. Wrangel, I presume, Sir?1
- Боже милостивый... Donnerwetter, mais oui, Monsieur, а, черт побери, tat nartsad-anil, - вырвалось у него неожиданно для самого себя на языке одулов, - and with whom have I the честь... тьфу....2
Последние слова тонут в оглушительном лае нижнеколымской собачьей колонии и в хохоте Матюшкина. Как сквозь туман Врангель видит, что незнакомец хватает его за руку и трясет ее с такой силой, будто у него в руках язык пожарного колокола. И когда тут же в самом деле начинают звонить церковные колокола, он почти не удивляется.
- Нам надо поторопиться - сегодня канун Нового года, - доходит до его сознания голос Матюшкина.
"Да, да, - вспоминает Врангель, - действительно, канун Нового года".
- Сэр, я как будто уже где-то видел вас?
"Пешком? - засело в мозгу Врангеля это невероятное слово. - Из Дерпта? Сюда?" Он чувствовал себя несчастным и почему-то глубоко уязвленным.
Врангель:
"Декабря 31-го обрадовало нас совершенно неожиданное появление известного английского пешехода, капитана Кокрена".
Кокрен:
"В Нижнеколымске меня сердечно приняли барон {179} Врангель и его спутник, мичман Матюшкин... Я чувствовал себя здесь, на берегу Ледовитого океана, здоровым и наслаждался всевозможным комфортом".
БОЛЬШАЯ ПРЕКРАСНАЯ ПТИЦА
Через несколько минут после того, как самолет поднимается в воздух, вокруг нас смыкаются горы. Зубчатые стены скал врезаются в синее вечернее небо, где все еще тлеет бордовая полоса заката и сияет не знающий компромиссов Орион, - с этого момента его пора называть Горбатым Рультэнином. Чем выше и первозданнее горы, тем больший контраст составляют они с зеленью, которую укрыли в своей лощине. Лощина эта странно теплая, сулящая жизнь со своим густым лесом, стеклянными озерами и белыми пятнами лебединых пар в таинственной вечерней тишине. Анюй? Лес в этом краю - чудо, он подобен оазису в пустыне или другу, встреченному в незнакомом каменном городе, где все дышит холодом непонятного языка. Только лиственница способна на такой подвиг. Она карабкается все выше и выше в горы, и вот она уже за окнами самолета, все еще медово-желтая, хотя лето здесь еще короче, чем в долине, и деревья уже готовятся сбросить свои хвоинки - прозрачные, восковые и немножко жутковатые, как муравьи, которым известна мрачная тайна вечности.
И здесь пробирался человек...
На страницы моего дневника ложится властная рука. "Т-тж-ж-е п-шш-шш-шь", - рычит сосед мне прямо в ухо. Он делает это уже не первый раз - мрачный, как нечаянно задремавший судебный следователь.
Он отворачивается, всхрапывает и снова засыпает, засунув руки в карманы и натянув кепку на нос. Сегодня ночью я узнаю его имя - Слава.
Теперь мы летим уже на высоте полутора километров, но с юга горы тянутся все еще вровень с крылом самолета, отбрасывая в лощины синие тени. Самолет бросает из стороны в сторону, - можно подумать, будто нас трясут нерастраченные запасы этого края. Здесь все пока еще громоздится в первобытном хаосе, все принадлежит предыдущим геологическим эпохам: краски, тени, руда, стихийные силы, смещающие горные хребты, - все это еще не распределено и не расставлено по местам. Тщетно ищу прижавшуюся к реке деревушку или кочевой {180} стан эвенков. Бурая пустота внизу сгущается, и теперь из лощин вместо лиственниц тянутся вверх длинные языки снега, захлестывая на миг весь гребень.
И здесь пробирался человек.
В феврале 1821 года Врангель отправился в путь, а в начале марта вместе с Матюшкиным выехал Кокрен, который хотел попытаться - "авось повезет" - попасть через Берингов пролив в Америку. Еще в Нижнеколымске Врангель с педантичной последовательностью создавал для своего предстоящего ледового похода промежуточные склады. Это объединяет его с Пири, Скоттом и Амундсеном. Принято считать, что простая и остроумная идея промежуточных складов принадлежит Пири. Но это не так. Не принадлежит она и Врангелю, а рождена жизненным опытом Чукотки и простым арифметическим подсчетом: для одной упряжки собак - а в упряжке их десять-двенадцать - в день нужно от пятидесяти до семидесяти упитанных колымских селедок 1. На сто дней их потребуется столько, сколько мог бы вместить современный грузовик. А Врангель отправился в путь с двумястами собаками...
Составляя карту побережья Ледовитого океана, Врангель двигался на восток и 24 февраля у мыса Большой Баранов достиг реки, служившей рубежом: "За сей, так сказать, нейтральной землей лежат пространственные мшистые равнины и поля, на которых воинственные чукчи, сохранившие доселе свою независимость, скитаются с бесчисленными стадами оленей. Каждое покушение вторгнуться в их земли наблюдается ими с большим вниманием, и как некоторые горькие опыты прежних лет доказали, чукчи всегда принимали меры к отражению вторжений".
С Врангелем мы встретимся еще не раз. А теперь пришла пора расстаться с Кокреном. Нет, с Матюшкиным они добрые друзья, да и у нас нет никаких оснований относиться к нему плохо, но один путешествует для собственного удовольствия, а другой делает тяжелую нужную работу. О втором Пушкин писал:
Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Шаман в первобытном обществе выполнял немаловажную функцию: он был посредником между прошлым и будущим. Разрушение барьера времени - один из основных признаков человека, оно возводит его в иную категорию, из биологической особи превращает в социальное существо. Шаман прежде всего сказитель и хранитель преданий, живой мост в прошлое, которое он своими импровизациями все время развивает в направлении будущего. Отсюда вытекает одно его побочное занятие, имевшее большое практическое значение: умение лечить. Согласно анималистическим представлениям тех времен возбудители болезней приходили из вневременного мира. Это были духи, на языке чукчей келет: оскорбленные души предков, завистливые души соседей, мстительные души врагов, - одним словом, прошлое, которое так или иначе проникало в настоящее, в тело живого человека, вызывая болезнь или смерть. Подобный взгляд на мир не мешал, однако, шаманам брать на вооружение целый ряд весьма эффективных приемов лечения (вспомним высказывание Вирхова*!), особенно в тех случаях, когда психотерапия, самовнушение или гипноз мог-{170}ли оказать на больного решающее воздействие. Возможно, нам следует рассуждать таким образом: никто не отрицает великолепного профессионализма первобытных охотников, мы восхищаемся тем, как хорошо они знали природу, привычки животных и птиц, как безошибочно предсказывали их поведение в той или иной ситуации. Было бы странно предположить, что человек человека знал в ту пору меньше, чем животных. Наоборот, он знал его лучше: ведь специализация шамана была yже и ответственнее, чем специализация охотника, а ценность человека для него выше любой другой ценности. Речь идет не о гуманистической, а об экономической концепции, заставлявшей изучать человека доскональнее, чем поведение северного оленя или утиной стаи. Часто шаманы достигали удивительнейших результатов. В конце двадцатых годов, на съезде медицинских работников Хабаровска, врач Белявский признал, что многие из них прекрасно излечивают нервные болезни, и шаману, принимавшему участие в съезде, пожал руку как своему коллеге.
Шаман умел предсказать будущее. И в этом его действии можно до известной степени усмотреть реалистическую основу. Являясь хранителем преданий, шаман выступал примерно в такой же роли, какую в предсказании погоды выполняет в наше время архив метеостанции. Рациональной основой предсказания служил прежде всего личный опыт, вобравший в себя опыт многих поколений, куда более древний, чем опыт охотника. Нельзя сбрасывать со счетов и психологическую подоплеку. Охота на зверя или рыбная ловля, начало военных действий или переход на новые места являлись центральными событиями, которые на год или даже на несколько лет определяли жизнь общины. Ритуал прорицания освобождал людей от стресса, вселял в них уверенность, давал оптимистический заряд, и все это независимо от результата предсказания. Собираясь в далекий путь, чукчи приносили в жертву оленя и внимательно следили за тем, на какой бок он упадет. Конечно, они прекрасно знали, что у оленя всего два бока, и вероятность исхода гадания распределяется поровну. Истолковывали его всегда одинаково: поход может оказаться удачным, и это хорошо, но он может быть опасным, в таком случае еще лучше, что это известно наперед!
Шаманство давно привлекало к себе пристальное внимание исследователей, оценки, которые давались ему в {171} книгах, и записках путешественников, в беллетристике и научных статьях, прямо противоположны. Одни считали шамана шарлатаном, которого надо не изучать, а перевоспитывать. Другие видели в нем личность, обладающую парапсихологическими способностями, оккультное икусство которого толстокожий европеец не может постигнуть. При ближайшем рассмотрении оказывается, что оба эти агностицистские истолкования вовсе не противоречат друг другу, они не полярны, а идентичны, как это чаще всего и бывает с крайностями. И еще я хотел бы напомнить о лесной тишине, которая так легко забывается за письменным столом. Ведь все высказанное касается только внешней стороны явления. Причины же шаманства, его предпосылки сокрыты в другом - в тишине лесов и повышенной впечатлительности человека. Это легко сказать и трудно объяснить. Плотность населения Эстонии или, например, Бельгии была в десятки, сотни, в тысячи раз больше, чем плотность населения Сибири, но, несмотря на это, человек жил там, кочевал и, не в пример нашему знакомому старику якуту, ведать не ведал, что кроме лесов существует еще страна львов, а помимо его племени - иные племена. Его жизнь была похожа на парение в разреженной космической бескрайности, которую не оживляет ни столб дыма, ни хотя бы невидимая вибрация радиоволн. Нам трудно измерить и оценить глубину влияния этого застывшего безмолвия на психику человека. Влияние человека на человека возрастало пропорционально разреженности населения. Что же таится в словах - быть в тысячи раз впечатлительнее? Ответа на это нет и не будет, ибо никогда не сможем мы воссоздать условий той давней поры. Приходится принять на веру: житель лесной и тундровой полосы в отношении социальных контактов был гораздо более чуток, чем мы. Один только вид другого человека, его прикосновение, самое обычное его слово - особенно слово! - могли травмировать, вызвать состояние шока или транса. Врангель и другие первопроходцы были свидетелями так называемой арктической истерии, патологической сверхчувствительности, которую в наше время иногда пытаются объяснить нехваткой определенных витаминов. Объяснение не слишком убедительное. Такие же явления сверхвпечатлительности отмечались и на далеких островах Южного океана, где условия жизни иные, чем в Арктике, кроме одного - крайней малочисленности населения. {172}
В этой восприимчивой среде выдвинулись наиболее одаренные и впечатлительные натуры, они целенаправленно развивали названные выше свойства духа: способность повышенной концентрации, внимание, память, психологические навыки. Для обострения восприимчивости они пользовались простейшими возбудителями, такими, как настой мухоморов, гипнотический ритм барабана, настраивающий на определенный лад полусвет и хитроумные инсценировочные приемы. Но первопричина кроется все же в импровизационных способностях сказителя, в его власти над слушателями, в могуществе слова над человеком.
Собеседник Врангеля проникал взглядом в далекое прошлое якутов, скрытое во мраке времени, и в их полное тревог будущее. Он был посредником между прошлым и будущим. Его сведения оказались предательски точными: существование древней письменности у якутов, о которой он говорил, нашло подтверждение сто лет спустя, уже в советское время (археолог Э. Петри*), в ее основе лежала орхонская азбука. Именно поэтому вызывает сомнение искренность утверждения старика якута, будто шаманы давно исчезли. Вот его собирательный портрет, созданный польским революционером В. А. Серошевским, который в конце прошлого века был сослан в Якутию на поселение:
"Вообще в фигуре шамана есть что-то особенное, что позволяло мне, после небольшой практики, отличать их среди присутствовавших почти безошибочно: они отличаются некоторой энергией и подвижностью лицевых мускулов... Во время чарования глаза шамана приобретают какой-то особый неприятный, тусклый блеск и выражение безумия, и их упорный взгляд, как я заметил, волнует и смущает тех, на кого он направлен... Обязательства, которые берет на себя шаман, не легки, борьба, которую он ведет, - опасна. Чародей, решающийся на эту борьбу не из-за одних только материальных выгод, но и для облегчения страданий ближнего, чародей по призванию, верующий и убежденный, - такой чародей производит всегда на слушателей громадное впечатление".
Шаман умер, чтобы дать свободу таившимся в нем противоречиям и возродиться в двух ипостасях - поэта и ученого. {173}
НА БЕРЕГУ ЭМАЙЫГИ - МАТУШКИ-РЕКИ
Мы перелетели широкую реку, а потом еще канаву. Самолет идет на снижение. В канаве стоят белые корабли, мелкие щепки оказываются плотами, мох - лиственным лесом, а широкая река - это Колыма, служившая некогда рубежом. Пастбища чукчей начинались по ту сторону пологих коричневых гор, окаймляющих восточный берег реки, по ту сторону багровеющих в лучах закатного солнца вершин, которые причудливо изгибающейся грядой тянутся до Аляски и дальше до Огненной Земли, обрываясь лишь на короткий миг, чтобы через узкое ущелье пропустить в Ледовитый океан вместе с водами Тихого океана корабли Беринга и Кука. Вся эта гряда составляет костистый хребет единого древнего материка - Лавразии*. Еще Теодор Липпмаа заметил, что растительность Западной Америки похожа на растительность Восточной Азии куда больше, чем на флору своего Атлантического побережья. Сколько здесь лесов! Стоит взглянуть на лиственницы, и кажется, что погода становится теплее. Деревья стоят медово-желтые, осень не за горами, она уже на их склонах и крадется вниз, в зеленеющую долину, где галдит на все голоса шумный вечер двадцатого века.
Грохочут грузовики.
Кто-то перебирает лады гармошки.
Со звоном разбивается о камень брошенная бутылка.
На штабелях бревен устроились девушки в цветастых платьях, у всех на руках часы, пальцы мнут чистые носовые платки.
Милиционер перешагивает через какого-то мужчину с одутловатым фиолетовым лицом, дремлющего на песке, мелком, как мука, и в раздумье останавливается возле следующего.
С треском, будто взорвавшись, заработал генератор, в бревенчатых домах красноватым светом затеплились электрические лампочки, мерцая, они набирают силу и наконец ярко вспыхивают. Стены сочатся желтой смолой, зеленый мох, которым законопачены пазы между бревнами, еще не успел пожухнуть. Воздух напоен ароматом поваленного леса, в который властно вторгаются пресноватая свежесть реки, запахи бензина и машинного масла: деревня отступает перед городом.
Это Черск. {174}
Город назван по имени польского революционера И. Д. Черского, сосланного в Сибирь и здесь обретшего вторую родину, призвание географа и вечное место на карте мира.
С реки доносится знакомый бас морского теплохода.
Нет, это не "Виляны". Но, рано или поздно, он тоже прибудет сюда. Тогда цемент завода "Пунане Кунда" повезут в поселок, светлые четырехэтажные дома которого видны из порта, а на полках магазинов появятся таллинские кильки и шоколад кондитерской фабрики "Калев". Это тоже история, вернее - результат всей предыдущей истории.
Но какой ценой он нам достался!
Древнейшее название Колымы - Эрмун-эмейге, Эрмун-матушка. Эмей на языке народности одулов (юкагиров) означает - мать. Для эстонского уха это слово хорошо знакомо: эмей - ema - мама. Десять лет назад в этих же краях я записал на магнитофонную ленту несколько песен и пословиц на языке одулов. За время, прошедшее с тех пор, над проблемой возможных связей одулов с финно-уграми работал Андрес Эхин*. Применив математический метод Свадеша к исследованию словарного состава, он пришел к выводу, что этот народ отделился от прародителей самоедов примерно четыре тысячи триста лет назад, а от наших предков - семь тысяч лет назад. Специалисты считают это предположение вполне вероятным, но какой от него толк? Семь тысяч не бог весть какое огромное число. Семь тысяч километров хороший самолет пролетает за семь часов. Семь тысяч килограммов писем почтальон разносит за два года. Но представить себе семь тысяч лет во времени невозможно. Это бездонность, абстракция, столь же нестерпимая, как математическая бесконечность. И вдруг из этого бездонного ничто протягивается рука и кладет вам на ладонь теплое, пульсирующее слово: эмей, ema - мама - и конечно же другое слово - эссе, isa - отец. Я присаживаюсь на берегу реки и невольно начинаю размышлять о памяти народной, которая прорывается к нам через бесконечность, и о памяти отдельного человека, которая часто бывает не в состоянии удержать в себе события вчерашнего дня.
Пятое действие этой исторической трагедии разыгралось здесь же, на берегу Эрмун-эмейге. В непрерывных войнах с эвенками, наседавшими с юга, с коряками и чукчами, нападавшими с востока и севера, с якутами, кочующими с запада на восток, одулы были уничтожены. {175} В чукотских войнах они оказались между двух фронтов. Это была безмолвная война, в которой врагов подкарауливали в сумеречных лесах и методично убивали всех мальчиков ради жизненного пространства. Когда война кончилась, жизненного пространства здесь оказалось больше, чем самой жизни. Последний удар одулам нанес мор оспы и кори. На рубеже столетий одулы еще помнили рассказы о плотах, которые уносили тела умерших к Ледовитому океану, и о зловещем моровом облаке: "По реке вверх посмотрели: наши товарищи, точно земля, плыли. После этого дым настал. Сказали (мы): что случилось? Солнце невидимым сделалось! Весьма мало, несколько человек, живые остались. Наших товарищей, на земле умерших, собравши, всех на плоты сложили; накопили, потом на реку оттолкнули. Поплыли. Мы, живые, остались, там были".
Когда одулы встретились с русскими, у них еще был каменный век. Сохранилось их предание о первом железном топоре:
"У одного поворота, когда плыли, стук слышен стал. Отец сказал, своему сыну сказал: "Друг, какой стук слышен?" Сын ему сказал: "Отец, давай смотреть пойдем!" Прислушались: с горы слышно. Встали, поднялись на гору, по стуку пошли. Смотрят: человек лес рубит. Там стоя смотрят: человек! Потом подкрадываются, близко дошли. Дерево рубил. Снова подкрадываются, до верхушки дерева отрубленного дошли. Потом смотрят: у рта с волосами человек, с черной одеждой человек! Сын сказал: "Отец, будем стрелять! Убивши, топор его, очень острый, ни за что возьмем!" Отец сказал: "Оставь! Этот- давеча нашим шаманом сказанный человек". Потом встали. Раньше рубивший человек взглянул: взглянувши, встал, знаками звал. Пришли. Сказал: "Какие люди будете?" Слов его не слышали, так стояли. Тот, с черной одеждой, человек знаками разговаривал. Потом они знаками разговаривали. Тот, с черной одеждой, человек сказал: "В мой дом придите в завтрашний день..." Завтра утром встали, поплыли. Дом стоит. Смотрят - особым образом стоящий дом, до верхушки из дерева сделанный дом стоит... Когда они вошли, русские табак дали. Трубки тоже дали. Русские сказали: "Вот так режьте, дерево прибавьте, в отверстие трубки вкладывайте, огнем зажгите". Один тот табак курить начал, товарищу дал, сказал! "Друг, ты тоже кури, весьма вкусно". Все начали курить. {176} Русские вино дали, сказали: "Пейте". Юкагиры начали пить, все опьянели. С русскими побратались. Русские топоров дали. Русские сказали: "Этим рубите дерево". Все начали, рубить. Некоторые, свои ноги отрубив, умерли. Свои каменные топоры бросили. Ножей дали. Разных вещей - все давали. Русские потом одного юкагирского старосту (князца) сделали (назначили). Князца юкагирского сделав, сказали: "Этот у вас будет начальником. Этот как скажет, так будьте (живите). Этому ясак давайте, нам ваш ясак (он) будет отдавать"1.
Можно подумать, будто рассказчик сам был свидетелем всего им описанного. На самом деле это не так. Предания, в которых слышатся тишина лесов, всплески воды под веслом, таинственные удары топора, разносящиеся над рекой и горами, раз пять переходили из поколения в поколение, прежде чем навеки застыть на бумаге. Навеки ли? Вполне возможно, что это последнее утверждение слишком оптимистично. Мы ведь не знаем, как долго бумага сможет противостоять времени. Наш собственный опыт слишком незначителен по сравнению с той умопомрачительной нагрузкой, с которой на протяжении тысячелетий справлялась тончайшая ткань человеческого мозга.
Один лингвистический анекдот, созданный одулами в далекие времена, своей злободневностью вполне мог бы представить интерес для современных администраторов и иже с ними. С каждым годом нам становится все труднее придумывать названия для учреждений. Жизнь идет вперед, задачи предприятий усложняются, так возникают рафинированные словесные полотна, создателей которых объединяет азарт, не уступающий азарту прыгунов в длину. Управление Восточно-Балтийского бассейна по защите и восстановлению рыбных запасов и регулированию рыбной ловли. С помощью четырнадцати слов - как раз столько, сколько содержит имя сиамского принца! - дана выразительная картина перерастания крохотного предприятия в гигантский концерн. Однако на первое место в этой области претендует, пожалуй, все-таки Таллинский филиал Специального бюро по сетевому планированию и сетевому руководству Центрального института по научному исследованию и экспериментальному проектированию строительства при Государственном комитете по де-{177}лам строительства Совета Министров СССР. Одулы тоже не умели отличать описания от названия, перечень внешних признаков от обобщения. Когда их фотографировали камерой с большой черной гармошкой, стоящей на трех штативах, на матовом стекле которой, как известно, возникает изображение человека, аппарат тут же был окрещен так: трехногий-притягиватель-человеческой-тени-на-белый-камень. Разница, как видим, незначительная и к тому же в пользу точного и образного выражения одулов.
ЧТО БЫ ПОДУМАЛ ЛИВИНГСТОН?*
По проходу, покачиваясь, идет мрачный мужчина с остекленелым взглядом и плюхается на сиденье рядом со мной. Я отодвигаюсь к окну. От этого типа можно ожидать всего, последующие дни подтвердят это самым неожиданным образом. Заработали моторы. Неужели в последний раз? Собака выбегает на пустынную взлетную полосу и с любопытством смотрит на самолет. Это не чистокровная лайка. Может быть, в ней есть капля крови Циклопа, принадлежавшего Бунге? Или гены сеттера Толля? Даже в собачьем мире ничто не исчезает бесследно. На вершинах гор алеет красная полоса зари, в воздухе чувствуется тяжеловесное спокойствие истории. Когда самолет, мягко оттолкнувшись, трогается с места, рядом с собакой появляется Врангель, он кажется еще меньше ростом, чем мы его себе представляли: он провалился в снег по колено, сойдя вместе с Матюшкиным* с узкой тропки, чтобы пропустить собачью упряжку. Пышная оленья шуба делает его похожим на дородную одульскую бабу, а тень удивления на лице сгущается вдруг в такую оглушающую растерянность, что я почти одновременно с Матюшкиным перевожу взгляд на конец взлетной полосы. Эти места немало повидали и многое увидят, но вряд ли когда-нибудь еще появится здесь такая странная фигура, как та, что так стремительно вприпрыжку несется им навстречу, напевая про себя мотив из музыкального представления Томаса Августина Арна "Альфред". И уж конечно никогда больше не увидят здесь таких огненных волос, которые развеваются сейчас над заиндевевшим ранцем, подобно огням Святого Эльма на мачтах парусника в Южном Ледовитом океане. Сухой, рассыпчатый снег взвизгивает под его сапогами, как стекло, голый лес многократно повторяет эхо шагов, будто целый отряд невиди-{178}мых духов марширует следом за этой химерой. Собака, не выдержав, начинает выть, поджав хвост и вытянув морду к небу, как настоящая лайка: ведь до появления Циклопа Бунге пройдет еще немало времени. Оцепеневший Врангель приходит в себя и собирается покачать головой, не осуждающе, а укоризненно, как подобает старшему. Просто неуместно растягивать губы в усмешке из-за какого-то беглого вертопраха, хорошо еще, что ноздри у него не вырваны и на лбу не выжжено клеймо. Короче говоря, Врангель вот-вот покачает головой, чего, как известно, человек в оленьей шубе сделать не может, не повернувшись всем корпусом, но тут, подобно удару хлыста, его настигает голос незнакомца:
- Mr. Wrangel, I presume, Sir?1
- Боже милостивый... Donnerwetter, mais oui, Monsieur, а, черт побери, tat nartsad-anil, - вырвалось у него неожиданно для самого себя на языке одулов, - and with whom have I the честь... тьфу....2
Последние слова тонут в оглушительном лае нижнеколымской собачьей колонии и в хохоте Матюшкина. Как сквозь туман Врангель видит, что незнакомец хватает его за руку и трясет ее с такой силой, будто у него в руках язык пожарного колокола. И когда тут же в самом деле начинают звонить церковные колокола, он почти не удивляется.
- Нам надо поторопиться - сегодня канун Нового года, - доходит до его сознания голос Матюшкина.
"Да, да, - вспоминает Врангель, - действительно, канун Нового года".
- Сэр, я как будто уже где-то видел вас?
"Пешком? - засело в мозгу Врангеля это невероятное слово. - Из Дерпта? Сюда?" Он чувствовал себя несчастным и почему-то глубоко уязвленным.
Врангель:
"Декабря 31-го обрадовало нас совершенно неожиданное появление известного английского пешехода, капитана Кокрена".
Кокрен:
"В Нижнеколымске меня сердечно приняли барон {179} Врангель и его спутник, мичман Матюшкин... Я чувствовал себя здесь, на берегу Ледовитого океана, здоровым и наслаждался всевозможным комфортом".
БОЛЬШАЯ ПРЕКРАСНАЯ ПТИЦА
Через несколько минут после того, как самолет поднимается в воздух, вокруг нас смыкаются горы. Зубчатые стены скал врезаются в синее вечернее небо, где все еще тлеет бордовая полоса заката и сияет не знающий компромиссов Орион, - с этого момента его пора называть Горбатым Рультэнином. Чем выше и первозданнее горы, тем больший контраст составляют они с зеленью, которую укрыли в своей лощине. Лощина эта странно теплая, сулящая жизнь со своим густым лесом, стеклянными озерами и белыми пятнами лебединых пар в таинственной вечерней тишине. Анюй? Лес в этом краю - чудо, он подобен оазису в пустыне или другу, встреченному в незнакомом каменном городе, где все дышит холодом непонятного языка. Только лиственница способна на такой подвиг. Она карабкается все выше и выше в горы, и вот она уже за окнами самолета, все еще медово-желтая, хотя лето здесь еще короче, чем в долине, и деревья уже готовятся сбросить свои хвоинки - прозрачные, восковые и немножко жутковатые, как муравьи, которым известна мрачная тайна вечности.
И здесь пробирался человек...
На страницы моего дневника ложится властная рука. "Т-тж-ж-е п-шш-шш-шь", - рычит сосед мне прямо в ухо. Он делает это уже не первый раз - мрачный, как нечаянно задремавший судебный следователь.
Он отворачивается, всхрапывает и снова засыпает, засунув руки в карманы и натянув кепку на нос. Сегодня ночью я узнаю его имя - Слава.
Теперь мы летим уже на высоте полутора километров, но с юга горы тянутся все еще вровень с крылом самолета, отбрасывая в лощины синие тени. Самолет бросает из стороны в сторону, - можно подумать, будто нас трясут нерастраченные запасы этого края. Здесь все пока еще громоздится в первобытном хаосе, все принадлежит предыдущим геологическим эпохам: краски, тени, руда, стихийные силы, смещающие горные хребты, - все это еще не распределено и не расставлено по местам. Тщетно ищу прижавшуюся к реке деревушку или кочевой {180} стан эвенков. Бурая пустота внизу сгущается, и теперь из лощин вместо лиственниц тянутся вверх длинные языки снега, захлестывая на миг весь гребень.
И здесь пробирался человек.
В феврале 1821 года Врангель отправился в путь, а в начале марта вместе с Матюшкиным выехал Кокрен, который хотел попытаться - "авось повезет" - попасть через Берингов пролив в Америку. Еще в Нижнеколымске Врангель с педантичной последовательностью создавал для своего предстоящего ледового похода промежуточные склады. Это объединяет его с Пири, Скоттом и Амундсеном. Принято считать, что простая и остроумная идея промежуточных складов принадлежит Пири. Но это не так. Не принадлежит она и Врангелю, а рождена жизненным опытом Чукотки и простым арифметическим подсчетом: для одной упряжки собак - а в упряжке их десять-двенадцать - в день нужно от пятидесяти до семидесяти упитанных колымских селедок 1. На сто дней их потребуется столько, сколько мог бы вместить современный грузовик. А Врангель отправился в путь с двумястами собаками...
Составляя карту побережья Ледовитого океана, Врангель двигался на восток и 24 февраля у мыса Большой Баранов достиг реки, служившей рубежом: "За сей, так сказать, нейтральной землей лежат пространственные мшистые равнины и поля, на которых воинственные чукчи, сохранившие доселе свою независимость, скитаются с бесчисленными стадами оленей. Каждое покушение вторгнуться в их земли наблюдается ими с большим вниманием, и как некоторые горькие опыты прежних лет доказали, чукчи всегда принимали меры к отражению вторжений".
С Врангелем мы встретимся еще не раз. А теперь пришла пора расстаться с Кокреном. Нет, с Матюшкиным они добрые друзья, да и у нас нет никаких оснований относиться к нему плохо, но один путешествует для собственного удовольствия, а другой делает тяжелую нужную работу. О втором Пушкин писал:
Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?