Страница:
- Конечно, хочу, почему же не хотеть? Разрешите, я заварю вам теперь кофе?
Попиваем кофе и жмуримся от удовольствия.
- Почти как в старом "Фейшнере", - говорит Виктор лукаво. Он коренной ленинградец, как и большинство людей, работающих на этом побережье.
БЫТ
Улица Попова расположена на краю поселка. Сам дом похож на барак посредине длинный коридор, хоть на тракторе по нему езди, двери в обоих концах открыты настежь днем и ночью, потому что сейчас в общем-то лето. Уборная находится в конце дома, рядом с умывалкой. Где-то среди старых построек я увидел будку, поднятую на высокие столбы, которую в силу своей извращенной фантазии принял за что-то вроде сторожевой башни хлебозавода. Но это была всего-навсего уборная. Певек расположен на скале в зоне вечной мерзлоты, и уборную здесь делают так: между высокими столбами кладут же-{196}лезную плиту шириной в два метра, снабженную петлями. Весной этот замерзший до состояния полной стерильности монумент трактором отволакивают в залив, где он во время таяния льдов вместе с плитой погружается на дно. Такое на первый взгляд примитивное решение вопроса на самом деле очень даже рационально, во всяком случае до тех пор, пока отсутствует теплоцентраль. Но постепенно морская вода все же загрязняется. На Дальнем Севере равновесие в природе зыбкое, как у одра умирающего, достаточно небольшого толчка, чтобы нарушить его непоправимо. Снег смягчает, а мороз упрощает многие проблемы благоустройства - не на деле, конечно, а в воображении обитателей. Если в наших краях зима с ее белоснежным покровом в круговороте природы явление довольно кратковременное, грань между двумя циклами жизни, то здесь столь же временным воспринимается короткое лето. Под снежным покровом поселки Дальнего Севера кажутся идеально чистыми: все, что падает на землю, через несколько дней покрывается белым снегом. В начале же лета всего, что падало, оказывается так много, что уборка становится немыслимым делом, таким же, как борьба с самим временем года. И вот в дверь санинспектора уже стучится спасительная зима.
Я рад, что в Певеке и - в конце моего путешествия - в Анадыре увидел устремленный в будущее взгляд, который не обволакивали пустые слова, а сопровождали и подкрепляли дела и первые очертания нового Дальнего Севера. В Анадыре я прошелся по отрезку улицы длиной в триста метров, покрытому бетоном. Это было приятное новшество. Когда человек по дороге на работу и с работы домой месит изо дня в день грязь, он убежден, что делает это временно. Так он может жить долго, может быть, даже всю жизнь, находя иллюзорную опору в сознании, что эта жизнь - временная. Он может посеять за домом редиску, которая созреет к будущей осени, но никогда не посадит перед домом для своих детей кедр или карликовую иву. Все это - социальные проблемы нашего Дальнего Севера, трудные и оптимистичные.
Певек отмечен суровой романтикой импровизаций, и современные четырехэтажные каменные дома в центре поселка предъявляют уже серьезные претензии на титул города. В то же время в нем сохранились и приметы первых лет заселения "дикого севера", когда загорелые каюры оставляли перед рестораном свои нарты. По улице {197} мчится такси, его водитель, судя по всему, ничего не знает об истории поселка и о скорости пятнадцать километров в час, которая так трогательно напоминает времена паровоза Стефенсона и машиниста во фраке. Почти безветренный залив жонглирует расплывчатыми отражениями белых кораблей, в порту краны день и ночь с грохотом заполняют каменным углем зияющие пустотой бункера пароходов. Поселок невелик, и отовсюду все видно и слышно, ночное зарево портовых прожекторов и нервозное бренчанье звонков на кранах достигают улицы Попова, которая находится на другом берегу полуострова, если не ошибаюсь, на его южной стороне. Моря здесь вдосталь и рыбы тоже, - если верить Виктору, очень вкусной и невероятно голодной рыбы: стоит насадить на крючок красную тряпицу - и она клюет! В продмаге рыба наличествует уже, конечно, в виде консервов, иными словами - позади у нее путь примерно такой же длины, как и у меня. Магазинный ассортимент вполне удовлетворял мои холостяцкие запросы, но оценка хозяек, думается мне, была бы критичнее и конкретней. Я хотел купить яйца, но их распределяют только по детским садам. Летом здесь можно купить молоко, у поселка свое стадо в восемьдесят голов, это немного, но сколько-то молока дают детям и зимой. Магазин большой, модный и опрятный, единственная очередь стояла за вином. "Вася, заплати за восемь ящиков!" эти слова я услышал не в магазине, а в редакции газеты. "Ощущение ценности денег атрофировалось", - сказали мне там же; кстати, это же самое явление поднимает сейчас голову и в Эстонии. "Тебя будут считать белой вороной, если вернешься из Магадана без пива". Расположенный на тысячу четыреста километров к юго-западу Магадан является областным центром, которому подчинен и Анадырь - столица Чукотского национального округа. Недалеко от редакции я видел землянку. Ее покинули совсем недавно, но тем красноречивее свидетельствует она о темпах роста Певека. Посреди поселка, напротив книжного магазина, на заборе стадиона, я заметил объявление о футбольном матче. Мне казалось, что я сумел по достоинству оценить значение этого факта, но я ошибся. Даже самые сдержанные из моих собеседников строили разговор так, чтобы хоть мимоходом упомянуть о стадионе, делая при этом паузу, достаточно длинную, чтобы я мог вставить несколько похвальных слов. Стадион был гордостью поселка и его любовью. {198} На каждом шагу чувствовалось, что он уже успел оздоровить здесь социальную атмосферу. На Дальнем Севере люди и города кажутся прозрачными, социальные процессы словно на ладони, активность реагентов можно увидеть и измерить, как в пробирке. Директора одного рудника характеризовали так: трудяга, ростом великан и капитан футбольной команды. Наверное, следует добавить, что из-за вечной мерзлоты в тундре разбить футбольное поле очень нелегко, а на этом узком и скалистом полуострове места было совсем не много.
В штабе морских операций, в комнате Купецкого, передо мной разложили газету и попросили выписать один абзац. Вот он. Семья московского инженера "решила провести отпуск на Чукотке, в местечке, именуемом Певеком. Москвичи обосновались на берегу небольшого озера, поставили палатку. Вокруг расстилалась пустынная тундра. Однажды днем они увидели на берегу озера медвежонка. Побежали к нему...". Коллеги Купецкого водили пальцем по строчкам и смеялись. Кое-кто, может быть, и обиделся за свой город, которого не заметили ни инженер, ни медвежонок. За окном штаба, под ногами возвращающихся с работы жителей, громыхал деревянный тротуар, по улице мчался автобус - точно такой же, как в Таллине или Сочи. Это последнее уточнение я сделал с умыслом, потому что если курсирование самого обыкновенного автобуса и характеризует Певек с положительной стороны, то в глазах специалистов он должен показаться кирпичом, брошенным в окно министра автомобильной промышленности. Действительно, трудно понять, почему до сих пор не создан автобус, приспособленный для полярных условий. Неужели только потому, что Север далеко, а люди там живут уравновешенные и терпеливые? Суровость чукотского климата колеблется от 5,2 до 6,9 балла, а это значит, что условия здесь такие же или даже еще более тяжелые, чем в овеянном легендами Мирном, где суровость климата характеризуется числом 5,7. В этих условиях срок жизни машин сокращается наполовину, потребление топлива увеличивается на 24 процента, а расходы на эксплуатацию в два с половиной раза больше. За год Магаданской области в целом это нанесло убыток в 10 миллионов рублей.
Мне захотелось поговорить с руководителями этого симпатичного города.
- Расскажи тогда и о моих заботах, - сказал Слава. {199}
- Могу рассказать, но вряд ли из этого выйдет какой-нибудь толк.
А со Славой дело было вот как. Он внезапно вырос передо мной из темноты аэродрома, и я сунул руку в карман. Это всегда производит впечатление, будто, кроме носового платка, там может быть еще кое-что. Он не спускал глаз с меня, а я с него. И вдруг я заметил, что на нем точно такое же пальто, какое я ношу у себя дома.
- Откуда у вас это пальто?
Вопрос испугал меня самого.
- Купил, - ответил он удивленно, - в Вильянди.
На краю поселка мы вылезли из кузова грузовика. Певек уже приготовился ко сну. Слава показал мне гостиницу и исчез в направлении своего общежития.
- Я дам вам ключ, - сказала женщина, оценивая меня пронзительным взглядом, - дома у меня свободная кровать.
Спертый воздух коридора был насыщен запахом щей, который исходил, казалось, от бриллиантов этой дамы. Тут дверь с грохотом распахнулась и на пороге появился все тот же Слава. Он с первого взгляда оценил ситуацию.
- Пошли, - сказал он, - переночуешь у меня в общежитии.
Его фельдфебельские окрики начинали мне нравиться. Он колотил в дверь, пока не разбудил коменданта и не получил от него раскладушку и матрац. В Вильянди живет его мать, но сам он ленинградец.
В Певеке сейчас 10 тысяч 270 жителей, сказали мне в исполкоме. Рабочей силы в поселке достаточно, но в большинстве своем она низкой квалификации, к тому же очень велика текучесть кадров. Как везде, причина в жилищных условиях. Жилой площади приходится всего по 4,7 квадратных метра на человека, и стоимость одного квадратного метра доходит до 600-800 рублей, что все-таки ниже магаданской. Нет соответствующих условиям проектов, строительством культурно-просветительных учреждений занимались пока недостаточно. Растет в Певеке только порт. Поселок, в котором живут в основном холостяки, за счет появления второго члена семьи превратится в город с населением 17-25 тысяч человек. Грузооборот порта, составляющий сейчас 420 тысяч тонн, за пять лет удвоится. Объекты обычные - больница, столовая, гостиница. Как и везде на берегу Ледовитого океана, одна из самых трудных проблем - проблема воды. В Певеке {200} ее решат, построив запруду на озере. Другая сложность- энергетическое хозяйство. Затраты на электричество составляют от одной четверти до двух пятых себестоимости металлов, которые тут добываются. Электростанция работает на каменном угле. Нефть? Если бы тут была своя нефть! В Анадыре, говорят, уже нашли. Новичкам труднее всего привыкнуть к резким перепадам температуры: в понедельник минус двадцать, во вторник - минус пятьдесят. Трудно привыкнуть и к обилию мучных блюд, а весной недостаток витаминов вызывает головокружение и кровотечение из носа. Как с этим борются? Делают населению витаминные инъекции. И вот что еще; приказ о начале и об окончании отопительного сезона спускают из Магадана.
Я говорю о Славиных заботах. Он недавно женился и хочет привезти сюда жену. Она окончила в Ленинграде текстильный институт.
- К сожалению, жены молодых специалистов часто не находят у нас работы по специальности. Жена одного врача авиаинженер, а работает в отдела геологии. Без работы жена вашего друга, конечно, не останется, но скорее всего ей придется преподавать в школе.
- А в школе обучают чукотскому языку?
- Знаете, время ушло вперед, теперь в этом нет уже надобности. Чукчи переняли очень много слов из русского.
- Когда здесь были созданы колхозы?
- В 1948 году.
- Какое место занимает Чукотка в народном хозяйстве Советского Союза?
- Мы помогаем в решении трех государственных проблем: золото, олово, ртуть. Зазвонил телефон.
- Это вас.
- Давай сюда, бегом! - слышу я голос Виктора Купецкого. - У нас начинается диспетчерское совещание, пойдет разговор и о тебе.
ХОЗЯЕВА СЕВЕРО-ВОСТОЧНОГО ПРОХОДА
Пройдя между рядами стульев, Купецкий подходит к карте, берет указку и начинает давать пояснения. Взгляды всех обращаются к двухметровой карте, занимающей весь простенок. К ней кнопками прикреплены вычерченные карандашом схемы разных размеров - оперативные {201} карты ледовой обстановки; они рождались на моих глазах в соседней комнате, где мне читали историю о московском инженере и о медвежонке. За столом и у стены сидят капитаны в форменных куртках с погонами. Последний ряд стульев странным образом пустует. Забираюсь в угол и раскрываю на коленях дневник. В конце длинного стола сидит Немчинов.
- Здесь наш прогноз подтверждается, - объясняет Купецкий будничным голосом, как будто говорит не о завтрашнем, а о вчерашнем дне, - мы предсказали, что на Биллингсе будет на два градуса ниже нормы, так оно и есть.
Капитаны кивают головами - они понимают, что это означает дополнительное топливо, замедленный ход судна, трудную вахту.
- У Северной Земли мы предсказывали один градус ниже нормы и ошиблись - там все в норме.
Я начинаю понимать, насколько точно подходит к Арктическому флоту термин штаб морских операций. Это самое настоящее штабное совещание, где Немчинов - командующий фронтом, Виктор - начальник штаба, а командиры разных родов войск - эти серьезные, молчаливые, застывшие в неудобном полуобороте капитаны, ни один из которых не делает пометок, потому что это только отвлекло бы внимание от карты, куда устремлены их взгляды. Сейчас перед ними раскрывается обстановка завтрашнего поля боя, составленная из объединенных данных и донесений ледовой разведки, десятка метеостанций, показателей воздушных зондов, измерителей водных потоков и аналогичных материалов соседних штабов. Картина завтрашнего поля боя, на котором они один на один встретятся со своим извечным врагом. Этот неутомимый противник сегодня так же грозен, как десять и сто лет назад, но он повторяется. И повторяет он не незначительные тактические атаки, а стратегические решения, которые здесь, в этой комнате, становятся известны раньше, чем враг успеет привести свои силы в боевую готовность.
- Каковы перспективы в западном районе? - прорезает тишину голос Немчинова. - Прошу вас хорошенько подумать об этом, задержка с приходом западных кораблей вызывает серьезную тревогу. - Он не смотрит на Виктора, его взгляд прикован к карте, как будто он ведет с ней безмолвный разговор.
- Придется вывезти,- глухо отвечает Виктор, испод-{202}лобья глядя на начальника, как провинившийся школьник.
Здесь скрывается какой-то подтекст, смысл которого мне не очень ясен, но он заставляет капитанов рассмеяться, громче и раскатистей всех самого Немчинова. Ему свойственны молниеносные, резкие переходы, собранию он навязывает быстрый бодрящий темп. Его сжатые в кулаки руки опираются на голый стол, в его невозмутимости - ощущение собственного превосходства над создавшимся положением. Он младше многих собравшихся здесь капитанов, но не надо быть психологом, чтобы заметить: он пользуется у них авторитетом, даже популярностью. "Разыщите Немчинова", - посоветовал мне на Диксоне Валерий Лосев. Если бы я держал путь в обратном направлении. Купецкий, вероятно, посоветовал бы мне разыскать на Диксоне Майнагашева. Теперь наступает очередь докладывать помощнику по перевозке грузов. Немчинов о чем-то спрашивает его и слышит в ответ длинный ряд чисел. Кто-то из капитанов уточняет тонны и мили. Цифры, цифры, цифры. Единственная бумага - карты, висящие на стене. На совещании нет ни одной женщины.
- Я серьезно прошу вас говорить короче, - произносит Немчинов, и теперь уже никто не смеется.
Совещание он ведет как-то по-своему - взглядами, движением бровей, точной интонацией, можно подумать, будто с присутствующими его соединяют раскаленные ниточки нервов и уверенность заговорщиков, твердо знающих, что остались считанные минуты до того момента, когда царский поезд взлетит на воздух. Неужели надо было отправиться в Певек, чтобы понять: в мире нет ни одного вопроса, который нельзя было бы решить на сорокаминутном совещании? Правда, время капитана - это время корабля, а оно точно исчисляется в рублях и копейках, которые платят из собственного кармана. Может быть, имеет смысл и на суше измерять не только пользу, но и издержки каждого собрания - в рублях, в сотнях, тысячах рублей? Здесь подстегивает рубль, подстегивает характер. Я испытывал все бoльшую симпатию к этому человеку. Теперь поднялся молодой кудрявый капитан. Темпераментно жестикулируя, он запальчиво доказывает, свое право двигаться быстрее каравана: судя по всему, неиспользованных прав у него не меньше, чем у его судна неиспользованной скорости, заранее обдуманные сравнения взрываются эффектно и убедительно. {203}
- Прошу точнее, - говорит Немчинов.
- За последние сутки мы сделали двести реверсов. Шли самым малым ходом, а караван все равно отстал. Этак я, чего доброго, угроблю машину. Ни один двигатель не выдержит такого режима...
Он улыбается, ища сочувствия, а рука делает округлый жест, будто приглашая к танцу.
- Нет, капитан N безусловно ошибается, - говорит Немчинов, обращаясь ко всем присутствующим. Ему уже ясно, что причины выступления скорее психологические, чем технические. Он мог бы улыбнуться, как это позволил себе кое-кто из пожилых капитанов во время зажигательной речи кудрявого, но он этого не делает. В зале воцаряется неловкая тишина, когда Немчинов повторяет бесстрастным голосом: - Капитан N безусловно ошибается. По авторитетному мнению механиков, ваша машина может выдержать двести реверсов даже в течение одной вахты. Порядок передвижения остается прежним, товарищ капитан, ибо ваша крайняя недисциплинированность не гарантирует, что вы явитесь на рандеву вовремя.
Я успеваю записать это высказывание слово в слово и опять восхищаюсь тем точным, несколько старомодным русским языком, которым пользуются на флоте. Кудрявый ошарашенно опускается на стул, и вид у него такой, будто на деревенской вечеринке при всем честном народе он получил пощечину, глаза на его растерянной физиономии беспомощно моргают.
И тут я чувствую на себе ехидный взгляд и слышу слова начальника:
- Ну, так что мы будет делать с этим эстонцем?
БЕЗ РЮКЗАКА
- Я уже все знаю, - говорит Слава, едва я успеваю войти в комнату. Сколько у тебя времени?
- Пятьдесят минут. Хватит, чтобы написать письмо и уложить рюкзак.
- Успеется, - решает Слава.
Но к письмам это отношения не имеет. Финкой он вскрывает консервные банки в таком количестве, будто собирается заняться сравнительным анализом их содержимого. Сковорода начинает потрескивать и шипеть. Я сижу за столом и пишу письмо. Непонятное кряхтенье заставляет меня обернуться. Впервые в жизни вижу, как {204} упаковывают мой заплечный мешок. Кажется, я не успел еще сказать, что мы довольно уютно обжили эту комнату: на окнах появились занавески, на столе клеенка, кофейник, обросли мы и кое-какими привычками.
Входит Виктор с бутылкой в руках.
- Что и говорить, повезло! В последнюю минуту.
Подкладываем "Огонек" и начинаем есть прямо со сковороды.
- Значит, так и не доспорим? - спрашивает Слава.
- Продолжим в Антарктике, - великодушно обещает Виктор.
У него своя теория физиологических основ эстетики ритма. Непрерывная смена возбуждения и торможения и все такое. На Дальнем Севере у людей все еще хватает времени на размышления, на то, чтобы составлять гербарий или рисовать акварелью. Не питает ли этот суровый, достойный образ жизни чистые источники языка?
- Чтобы ты знал - прогноз неважный.
- По знакомству мог бы предложить и получше.
- Это я и сделал.
Полбутылки осталось. Сладкий портвейн, разведенный спиртом. Смотрю на часы.
- Перед дорогой надо помолчать, - делится с нами Слава древней мудростью шаманов.
Помолчали.
- Ни пуха ни пера, - говорит Виктор, - меня ждут на дежурство.
Слава взваливает рюкзак себе на плечи.
- Еще так натаскаешься - глаза на лоб полезут, - огрызается он в ответ на мою попытку забрать у него мешок.
Выдергиваю из розетки штепсель электрической плитки, запираю дверь, и мы трогаемся в путь.
ВСТРЕЧА С АНДЕРСЕНОМ
Опаздываем, приходится перейти на легкий бег. Мы были в воротах порта, когда услышали сирену рейдового катера. Славу дальше не пустили. Прощаться некогда. Бегу в ту сторону, откуда слышал гудок, карабкаюсь через гору угля. В темнеющем небе со свистом курсируют ковши портальных кранов, грохаются на землю глыбы угля, кто-то с бесстрастной виртуозностью ругается матом; скатываясь с угольного откоса, я вижу причал, около не-{205}го пустой паром, а за ним другой паром и рейдовый катер, отдающий концы. Машу рукой, наконец меня замечают. Нога цепляется за трос, и я с размаху лечу на дно парома, к счастью, ровное. Здесь надеялись отчалить раньше и теперь мрачно молчат.
- Номер "903", - называю командиру катера свое судно.
Не глядя на меня, он кивает головой. У моего корабля номер, который долго не забудется. "На рефрижератор", - посоветовал Виктор Немчинову, и они обменялись странным взглядом. Как я понял из разговора, судно это речное, но какое это имеет значение! Главное - попасть в Берингов пролив. Так я им и сказал! На рейде поднимается вечерний бриз. Я не догадался на берегу спросить Виктора о водоизмещении - это как-то не приходит в голову, когда дело касается речных кораблей, - и теперь я с удивлением вижу перед собой судно не меньше "Вилян", которое по мере нашего приближения к нему продолжает увеличиваться. Оно похоже на танкер или на авианосец. Кокетливая палубная надстройка цвета слоновой кости уместилась вся на корме, на одной пятой или даже на одной восьмой длины корпуса корабля, вся остальная часть, насколько можно увидеть с низкого катера, от капитанского мостика до бака, гладкая, как доска, и кажется довольно просторной. Корабль лениво покачивается на волнах, на носовом флагштоке выставлен черный якорный шар, означающий, что судно стоит на якоре. Огней не видно. Мы делаем круг, обнаруживаем штормовой трап и, прыгая на волнах, приближаемся к высокому борту. Я взбираюсь на палубу, машу на прощанье рукой и сбрасываю с плеч рюкзак. В Певеке зажигаются огни, скалистые прибрежные горы закутываются в прозрачные сумерки полярной осени, еще хранящей слабый отблеск лета, море сияет и тяжело плещется о борт, глухо гудящий в ответ. Стою и жду, когда кто-нибудь появится, или хотя бы высунет голову, или по крайней мере зажжется свет в одном из иллюминаторов, но увы, на огромном корабле царит полное безмолвие, если не считать голосов моря и ветра, хлопающих на мачтах концов, тонкого посвиста антенн. Если это корабль-призрак, то уж во всяком случае призрак новейшей конструкции, думаю я, когда, открыв какую-то дверь и нащупав выключатель, оказываюсь в просторном, тщательно отделанном коридоре. Стучусь то в одну, то в другую дверь, {206} но не слишком энергично, мне начинает нравиться эта таинственная пустота и тишина хорошо натопленных помещений. Обнаруживаю за поворотом трап и поднимаюсь на вторую палубу. Постепенно глаза привыкают к темноте, я уже не зажигаю света. Здесь тоже никого нет. В замешательстве взбираюсь на капитанский мостик: там в синеватом свете неоновой лампы должен находиться вахтенный матрос, который, завидев меня, вскочит от неожиданности и разбудит корабль, погруженный в непонятный, заколдованный сон. Но на мостике тоже нет ни души, и что уж совсем странно: на сверхсовременном мостике, где на каждом шагу я натыкаюсь на радары и металлические коробки навигационных приборов, посреди тускло и холодно поблескивающего волшебного царства техники высится полутораметровый деревянный штурвал, как будто я попал в мир сказок Ганса Христиана Андерсена. Кладу руку на штурвал. Он теплый, каким обычно и бывает дерево. Охватившее меня настроение невозможно, да и не следует продлевать. Закрываю дверь и тихо спускаюсь на вторую палубу, уже ничему не удивляясь, потому что с радостью принял правила игры, царящие на этом таинственном корабле. Со второй палубы попадаю снова на главную. Оттуда каким-то потоком несет меня на нижнюю палубу, где царит такая же безмолвная тишина, и только из-под одной двери сочится свет. Открываю дверь. Передо мной просторная, ослепительно освещенная кают-компания. На диване, за большим столом, сидит боцман в коричневой мохнатой кофте и играет с пареньком, по-видимому сыном, в шахматы.
- Добрый вечер, - говорю я, совершенно очарованный. - Когда кончите партию, отведите меня, пожалуйста, к капитану.
- Здрасте-здрасте... - говорит боцман. - Ну, так я пойду конем... Здравствуйте, я и есть капитан. Очень приятно, сейчас я покажу вам вашу каюту.
Каюта значительно больше, чем на "Вилянах": широкий диван, письменный стол и окно, не имеющее ничего общего с мореходством; эта сверкающая махина оснащена никелированными рамами и бронзовыми рычагами, затворами и каплесобирателями, она завешена белым шелком, затемняется шторой, ограждена жалюзи, обрамлена веселыми, цветастыми занавесками; окно выходит на прогулочную палубу левого борта, широкую, как терраса горного отеля, и в довершение всего оно еще трех-{207}створчатое. Я уже сказал, что это кокетливый корабль, - так оно и есть. Ниша для умывания по размерам вполне соответствует приличной ванной комнате.
- Душевая находится рядом с моей каютой, - говорит похожий на сатира капитан, облик и жесты которого выдают в нем жизнелюбивого южанина. Чувствуйте себя как дома.
А я и в самом деле чувствую себя как дома, почувствовал четверть часа назад, милый Юрий Иванович, когда положил руки на ваш сказочный аварийный штурвал. Термометр показывает +28° по Цельсию. Распахиваю окно, и занавески элегантно вспархивают от соленого порыва ветра, неправдоподобного, как далекое эхо Восточно-Сибирского моря. Включаю вентилятор, сбрасываю грязное белье, открываю полиэтиленовый мешочек со стиральным порошком, устраиваю достойную ситуации постирушку и нежусь под душем в густом облаке пара. Переодеваюсь, зажигаю настольную лампу, отбрасывающую мягкий свет, раскладываю книги, вынимаю кружку для заварки кофе, закуриваю сигарету и начинаю ждать, когда постучат в дверь.
Попиваем кофе и жмуримся от удовольствия.
- Почти как в старом "Фейшнере", - говорит Виктор лукаво. Он коренной ленинградец, как и большинство людей, работающих на этом побережье.
БЫТ
Улица Попова расположена на краю поселка. Сам дом похож на барак посредине длинный коридор, хоть на тракторе по нему езди, двери в обоих концах открыты настежь днем и ночью, потому что сейчас в общем-то лето. Уборная находится в конце дома, рядом с умывалкой. Где-то среди старых построек я увидел будку, поднятую на высокие столбы, которую в силу своей извращенной фантазии принял за что-то вроде сторожевой башни хлебозавода. Но это была всего-навсего уборная. Певек расположен на скале в зоне вечной мерзлоты, и уборную здесь делают так: между высокими столбами кладут же-{196}лезную плиту шириной в два метра, снабженную петлями. Весной этот замерзший до состояния полной стерильности монумент трактором отволакивают в залив, где он во время таяния льдов вместе с плитой погружается на дно. Такое на первый взгляд примитивное решение вопроса на самом деле очень даже рационально, во всяком случае до тех пор, пока отсутствует теплоцентраль. Но постепенно морская вода все же загрязняется. На Дальнем Севере равновесие в природе зыбкое, как у одра умирающего, достаточно небольшого толчка, чтобы нарушить его непоправимо. Снег смягчает, а мороз упрощает многие проблемы благоустройства - не на деле, конечно, а в воображении обитателей. Если в наших краях зима с ее белоснежным покровом в круговороте природы явление довольно кратковременное, грань между двумя циклами жизни, то здесь столь же временным воспринимается короткое лето. Под снежным покровом поселки Дальнего Севера кажутся идеально чистыми: все, что падает на землю, через несколько дней покрывается белым снегом. В начале же лета всего, что падало, оказывается так много, что уборка становится немыслимым делом, таким же, как борьба с самим временем года. И вот в дверь санинспектора уже стучится спасительная зима.
Я рад, что в Певеке и - в конце моего путешествия - в Анадыре увидел устремленный в будущее взгляд, который не обволакивали пустые слова, а сопровождали и подкрепляли дела и первые очертания нового Дальнего Севера. В Анадыре я прошелся по отрезку улицы длиной в триста метров, покрытому бетоном. Это было приятное новшество. Когда человек по дороге на работу и с работы домой месит изо дня в день грязь, он убежден, что делает это временно. Так он может жить долго, может быть, даже всю жизнь, находя иллюзорную опору в сознании, что эта жизнь - временная. Он может посеять за домом редиску, которая созреет к будущей осени, но никогда не посадит перед домом для своих детей кедр или карликовую иву. Все это - социальные проблемы нашего Дальнего Севера, трудные и оптимистичные.
Певек отмечен суровой романтикой импровизаций, и современные четырехэтажные каменные дома в центре поселка предъявляют уже серьезные претензии на титул города. В то же время в нем сохранились и приметы первых лет заселения "дикого севера", когда загорелые каюры оставляли перед рестораном свои нарты. По улице {197} мчится такси, его водитель, судя по всему, ничего не знает об истории поселка и о скорости пятнадцать километров в час, которая так трогательно напоминает времена паровоза Стефенсона и машиниста во фраке. Почти безветренный залив жонглирует расплывчатыми отражениями белых кораблей, в порту краны день и ночь с грохотом заполняют каменным углем зияющие пустотой бункера пароходов. Поселок невелик, и отовсюду все видно и слышно, ночное зарево портовых прожекторов и нервозное бренчанье звонков на кранах достигают улицы Попова, которая находится на другом берегу полуострова, если не ошибаюсь, на его южной стороне. Моря здесь вдосталь и рыбы тоже, - если верить Виктору, очень вкусной и невероятно голодной рыбы: стоит насадить на крючок красную тряпицу - и она клюет! В продмаге рыба наличествует уже, конечно, в виде консервов, иными словами - позади у нее путь примерно такой же длины, как и у меня. Магазинный ассортимент вполне удовлетворял мои холостяцкие запросы, но оценка хозяек, думается мне, была бы критичнее и конкретней. Я хотел купить яйца, но их распределяют только по детским садам. Летом здесь можно купить молоко, у поселка свое стадо в восемьдесят голов, это немного, но сколько-то молока дают детям и зимой. Магазин большой, модный и опрятный, единственная очередь стояла за вином. "Вася, заплати за восемь ящиков!" эти слова я услышал не в магазине, а в редакции газеты. "Ощущение ценности денег атрофировалось", - сказали мне там же; кстати, это же самое явление поднимает сейчас голову и в Эстонии. "Тебя будут считать белой вороной, если вернешься из Магадана без пива". Расположенный на тысячу четыреста километров к юго-западу Магадан является областным центром, которому подчинен и Анадырь - столица Чукотского национального округа. Недалеко от редакции я видел землянку. Ее покинули совсем недавно, но тем красноречивее свидетельствует она о темпах роста Певека. Посреди поселка, напротив книжного магазина, на заборе стадиона, я заметил объявление о футбольном матче. Мне казалось, что я сумел по достоинству оценить значение этого факта, но я ошибся. Даже самые сдержанные из моих собеседников строили разговор так, чтобы хоть мимоходом упомянуть о стадионе, делая при этом паузу, достаточно длинную, чтобы я мог вставить несколько похвальных слов. Стадион был гордостью поселка и его любовью. {198} На каждом шагу чувствовалось, что он уже успел оздоровить здесь социальную атмосферу. На Дальнем Севере люди и города кажутся прозрачными, социальные процессы словно на ладони, активность реагентов можно увидеть и измерить, как в пробирке. Директора одного рудника характеризовали так: трудяга, ростом великан и капитан футбольной команды. Наверное, следует добавить, что из-за вечной мерзлоты в тундре разбить футбольное поле очень нелегко, а на этом узком и скалистом полуострове места было совсем не много.
В штабе морских операций, в комнате Купецкого, передо мной разложили газету и попросили выписать один абзац. Вот он. Семья московского инженера "решила провести отпуск на Чукотке, в местечке, именуемом Певеком. Москвичи обосновались на берегу небольшого озера, поставили палатку. Вокруг расстилалась пустынная тундра. Однажды днем они увидели на берегу озера медвежонка. Побежали к нему...". Коллеги Купецкого водили пальцем по строчкам и смеялись. Кое-кто, может быть, и обиделся за свой город, которого не заметили ни инженер, ни медвежонок. За окном штаба, под ногами возвращающихся с работы жителей, громыхал деревянный тротуар, по улице мчался автобус - точно такой же, как в Таллине или Сочи. Это последнее уточнение я сделал с умыслом, потому что если курсирование самого обыкновенного автобуса и характеризует Певек с положительной стороны, то в глазах специалистов он должен показаться кирпичом, брошенным в окно министра автомобильной промышленности. Действительно, трудно понять, почему до сих пор не создан автобус, приспособленный для полярных условий. Неужели только потому, что Север далеко, а люди там живут уравновешенные и терпеливые? Суровость чукотского климата колеблется от 5,2 до 6,9 балла, а это значит, что условия здесь такие же или даже еще более тяжелые, чем в овеянном легендами Мирном, где суровость климата характеризуется числом 5,7. В этих условиях срок жизни машин сокращается наполовину, потребление топлива увеличивается на 24 процента, а расходы на эксплуатацию в два с половиной раза больше. За год Магаданской области в целом это нанесло убыток в 10 миллионов рублей.
Мне захотелось поговорить с руководителями этого симпатичного города.
- Расскажи тогда и о моих заботах, - сказал Слава. {199}
- Могу рассказать, но вряд ли из этого выйдет какой-нибудь толк.
А со Славой дело было вот как. Он внезапно вырос передо мной из темноты аэродрома, и я сунул руку в карман. Это всегда производит впечатление, будто, кроме носового платка, там может быть еще кое-что. Он не спускал глаз с меня, а я с него. И вдруг я заметил, что на нем точно такое же пальто, какое я ношу у себя дома.
- Откуда у вас это пальто?
Вопрос испугал меня самого.
- Купил, - ответил он удивленно, - в Вильянди.
На краю поселка мы вылезли из кузова грузовика. Певек уже приготовился ко сну. Слава показал мне гостиницу и исчез в направлении своего общежития.
- Я дам вам ключ, - сказала женщина, оценивая меня пронзительным взглядом, - дома у меня свободная кровать.
Спертый воздух коридора был насыщен запахом щей, который исходил, казалось, от бриллиантов этой дамы. Тут дверь с грохотом распахнулась и на пороге появился все тот же Слава. Он с первого взгляда оценил ситуацию.
- Пошли, - сказал он, - переночуешь у меня в общежитии.
Его фельдфебельские окрики начинали мне нравиться. Он колотил в дверь, пока не разбудил коменданта и не получил от него раскладушку и матрац. В Вильянди живет его мать, но сам он ленинградец.
В Певеке сейчас 10 тысяч 270 жителей, сказали мне в исполкоме. Рабочей силы в поселке достаточно, но в большинстве своем она низкой квалификации, к тому же очень велика текучесть кадров. Как везде, причина в жилищных условиях. Жилой площади приходится всего по 4,7 квадратных метра на человека, и стоимость одного квадратного метра доходит до 600-800 рублей, что все-таки ниже магаданской. Нет соответствующих условиям проектов, строительством культурно-просветительных учреждений занимались пока недостаточно. Растет в Певеке только порт. Поселок, в котором живут в основном холостяки, за счет появления второго члена семьи превратится в город с населением 17-25 тысяч человек. Грузооборот порта, составляющий сейчас 420 тысяч тонн, за пять лет удвоится. Объекты обычные - больница, столовая, гостиница. Как и везде на берегу Ледовитого океана, одна из самых трудных проблем - проблема воды. В Певеке {200} ее решат, построив запруду на озере. Другая сложность- энергетическое хозяйство. Затраты на электричество составляют от одной четверти до двух пятых себестоимости металлов, которые тут добываются. Электростанция работает на каменном угле. Нефть? Если бы тут была своя нефть! В Анадыре, говорят, уже нашли. Новичкам труднее всего привыкнуть к резким перепадам температуры: в понедельник минус двадцать, во вторник - минус пятьдесят. Трудно привыкнуть и к обилию мучных блюд, а весной недостаток витаминов вызывает головокружение и кровотечение из носа. Как с этим борются? Делают населению витаминные инъекции. И вот что еще; приказ о начале и об окончании отопительного сезона спускают из Магадана.
Я говорю о Славиных заботах. Он недавно женился и хочет привезти сюда жену. Она окончила в Ленинграде текстильный институт.
- К сожалению, жены молодых специалистов часто не находят у нас работы по специальности. Жена одного врача авиаинженер, а работает в отдела геологии. Без работы жена вашего друга, конечно, не останется, но скорее всего ей придется преподавать в школе.
- А в школе обучают чукотскому языку?
- Знаете, время ушло вперед, теперь в этом нет уже надобности. Чукчи переняли очень много слов из русского.
- Когда здесь были созданы колхозы?
- В 1948 году.
- Какое место занимает Чукотка в народном хозяйстве Советского Союза?
- Мы помогаем в решении трех государственных проблем: золото, олово, ртуть. Зазвонил телефон.
- Это вас.
- Давай сюда, бегом! - слышу я голос Виктора Купецкого. - У нас начинается диспетчерское совещание, пойдет разговор и о тебе.
ХОЗЯЕВА СЕВЕРО-ВОСТОЧНОГО ПРОХОДА
Пройдя между рядами стульев, Купецкий подходит к карте, берет указку и начинает давать пояснения. Взгляды всех обращаются к двухметровой карте, занимающей весь простенок. К ней кнопками прикреплены вычерченные карандашом схемы разных размеров - оперативные {201} карты ледовой обстановки; они рождались на моих глазах в соседней комнате, где мне читали историю о московском инженере и о медвежонке. За столом и у стены сидят капитаны в форменных куртках с погонами. Последний ряд стульев странным образом пустует. Забираюсь в угол и раскрываю на коленях дневник. В конце длинного стола сидит Немчинов.
- Здесь наш прогноз подтверждается, - объясняет Купецкий будничным голосом, как будто говорит не о завтрашнем, а о вчерашнем дне, - мы предсказали, что на Биллингсе будет на два градуса ниже нормы, так оно и есть.
Капитаны кивают головами - они понимают, что это означает дополнительное топливо, замедленный ход судна, трудную вахту.
- У Северной Земли мы предсказывали один градус ниже нормы и ошиблись - там все в норме.
Я начинаю понимать, насколько точно подходит к Арктическому флоту термин штаб морских операций. Это самое настоящее штабное совещание, где Немчинов - командующий фронтом, Виктор - начальник штаба, а командиры разных родов войск - эти серьезные, молчаливые, застывшие в неудобном полуобороте капитаны, ни один из которых не делает пометок, потому что это только отвлекло бы внимание от карты, куда устремлены их взгляды. Сейчас перед ними раскрывается обстановка завтрашнего поля боя, составленная из объединенных данных и донесений ледовой разведки, десятка метеостанций, показателей воздушных зондов, измерителей водных потоков и аналогичных материалов соседних штабов. Картина завтрашнего поля боя, на котором они один на один встретятся со своим извечным врагом. Этот неутомимый противник сегодня так же грозен, как десять и сто лет назад, но он повторяется. И повторяет он не незначительные тактические атаки, а стратегические решения, которые здесь, в этой комнате, становятся известны раньше, чем враг успеет привести свои силы в боевую готовность.
- Каковы перспективы в западном районе? - прорезает тишину голос Немчинова. - Прошу вас хорошенько подумать об этом, задержка с приходом западных кораблей вызывает серьезную тревогу. - Он не смотрит на Виктора, его взгляд прикован к карте, как будто он ведет с ней безмолвный разговор.
- Придется вывезти,- глухо отвечает Виктор, испод-{202}лобья глядя на начальника, как провинившийся школьник.
Здесь скрывается какой-то подтекст, смысл которого мне не очень ясен, но он заставляет капитанов рассмеяться, громче и раскатистей всех самого Немчинова. Ему свойственны молниеносные, резкие переходы, собранию он навязывает быстрый бодрящий темп. Его сжатые в кулаки руки опираются на голый стол, в его невозмутимости - ощущение собственного превосходства над создавшимся положением. Он младше многих собравшихся здесь капитанов, но не надо быть психологом, чтобы заметить: он пользуется у них авторитетом, даже популярностью. "Разыщите Немчинова", - посоветовал мне на Диксоне Валерий Лосев. Если бы я держал путь в обратном направлении. Купецкий, вероятно, посоветовал бы мне разыскать на Диксоне Майнагашева. Теперь наступает очередь докладывать помощнику по перевозке грузов. Немчинов о чем-то спрашивает его и слышит в ответ длинный ряд чисел. Кто-то из капитанов уточняет тонны и мили. Цифры, цифры, цифры. Единственная бумага - карты, висящие на стене. На совещании нет ни одной женщины.
- Я серьезно прошу вас говорить короче, - произносит Немчинов, и теперь уже никто не смеется.
Совещание он ведет как-то по-своему - взглядами, движением бровей, точной интонацией, можно подумать, будто с присутствующими его соединяют раскаленные ниточки нервов и уверенность заговорщиков, твердо знающих, что остались считанные минуты до того момента, когда царский поезд взлетит на воздух. Неужели надо было отправиться в Певек, чтобы понять: в мире нет ни одного вопроса, который нельзя было бы решить на сорокаминутном совещании? Правда, время капитана - это время корабля, а оно точно исчисляется в рублях и копейках, которые платят из собственного кармана. Может быть, имеет смысл и на суше измерять не только пользу, но и издержки каждого собрания - в рублях, в сотнях, тысячах рублей? Здесь подстегивает рубль, подстегивает характер. Я испытывал все бoльшую симпатию к этому человеку. Теперь поднялся молодой кудрявый капитан. Темпераментно жестикулируя, он запальчиво доказывает, свое право двигаться быстрее каравана: судя по всему, неиспользованных прав у него не меньше, чем у его судна неиспользованной скорости, заранее обдуманные сравнения взрываются эффектно и убедительно. {203}
- Прошу точнее, - говорит Немчинов.
- За последние сутки мы сделали двести реверсов. Шли самым малым ходом, а караван все равно отстал. Этак я, чего доброго, угроблю машину. Ни один двигатель не выдержит такого режима...
Он улыбается, ища сочувствия, а рука делает округлый жест, будто приглашая к танцу.
- Нет, капитан N безусловно ошибается, - говорит Немчинов, обращаясь ко всем присутствующим. Ему уже ясно, что причины выступления скорее психологические, чем технические. Он мог бы улыбнуться, как это позволил себе кое-кто из пожилых капитанов во время зажигательной речи кудрявого, но он этого не делает. В зале воцаряется неловкая тишина, когда Немчинов повторяет бесстрастным голосом: - Капитан N безусловно ошибается. По авторитетному мнению механиков, ваша машина может выдержать двести реверсов даже в течение одной вахты. Порядок передвижения остается прежним, товарищ капитан, ибо ваша крайняя недисциплинированность не гарантирует, что вы явитесь на рандеву вовремя.
Я успеваю записать это высказывание слово в слово и опять восхищаюсь тем точным, несколько старомодным русским языком, которым пользуются на флоте. Кудрявый ошарашенно опускается на стул, и вид у него такой, будто на деревенской вечеринке при всем честном народе он получил пощечину, глаза на его растерянной физиономии беспомощно моргают.
И тут я чувствую на себе ехидный взгляд и слышу слова начальника:
- Ну, так что мы будет делать с этим эстонцем?
БЕЗ РЮКЗАКА
- Я уже все знаю, - говорит Слава, едва я успеваю войти в комнату. Сколько у тебя времени?
- Пятьдесят минут. Хватит, чтобы написать письмо и уложить рюкзак.
- Успеется, - решает Слава.
Но к письмам это отношения не имеет. Финкой он вскрывает консервные банки в таком количестве, будто собирается заняться сравнительным анализом их содержимого. Сковорода начинает потрескивать и шипеть. Я сижу за столом и пишу письмо. Непонятное кряхтенье заставляет меня обернуться. Впервые в жизни вижу, как {204} упаковывают мой заплечный мешок. Кажется, я не успел еще сказать, что мы довольно уютно обжили эту комнату: на окнах появились занавески, на столе клеенка, кофейник, обросли мы и кое-какими привычками.
Входит Виктор с бутылкой в руках.
- Что и говорить, повезло! В последнюю минуту.
Подкладываем "Огонек" и начинаем есть прямо со сковороды.
- Значит, так и не доспорим? - спрашивает Слава.
- Продолжим в Антарктике, - великодушно обещает Виктор.
У него своя теория физиологических основ эстетики ритма. Непрерывная смена возбуждения и торможения и все такое. На Дальнем Севере у людей все еще хватает времени на размышления, на то, чтобы составлять гербарий или рисовать акварелью. Не питает ли этот суровый, достойный образ жизни чистые источники языка?
- Чтобы ты знал - прогноз неважный.
- По знакомству мог бы предложить и получше.
- Это я и сделал.
Полбутылки осталось. Сладкий портвейн, разведенный спиртом. Смотрю на часы.
- Перед дорогой надо помолчать, - делится с нами Слава древней мудростью шаманов.
Помолчали.
- Ни пуха ни пера, - говорит Виктор, - меня ждут на дежурство.
Слава взваливает рюкзак себе на плечи.
- Еще так натаскаешься - глаза на лоб полезут, - огрызается он в ответ на мою попытку забрать у него мешок.
Выдергиваю из розетки штепсель электрической плитки, запираю дверь, и мы трогаемся в путь.
ВСТРЕЧА С АНДЕРСЕНОМ
Опаздываем, приходится перейти на легкий бег. Мы были в воротах порта, когда услышали сирену рейдового катера. Славу дальше не пустили. Прощаться некогда. Бегу в ту сторону, откуда слышал гудок, карабкаюсь через гору угля. В темнеющем небе со свистом курсируют ковши портальных кранов, грохаются на землю глыбы угля, кто-то с бесстрастной виртуозностью ругается матом; скатываясь с угольного откоса, я вижу причал, около не-{205}го пустой паром, а за ним другой паром и рейдовый катер, отдающий концы. Машу рукой, наконец меня замечают. Нога цепляется за трос, и я с размаху лечу на дно парома, к счастью, ровное. Здесь надеялись отчалить раньше и теперь мрачно молчат.
- Номер "903", - называю командиру катера свое судно.
Не глядя на меня, он кивает головой. У моего корабля номер, который долго не забудется. "На рефрижератор", - посоветовал Виктор Немчинову, и они обменялись странным взглядом. Как я понял из разговора, судно это речное, но какое это имеет значение! Главное - попасть в Берингов пролив. Так я им и сказал! На рейде поднимается вечерний бриз. Я не догадался на берегу спросить Виктора о водоизмещении - это как-то не приходит в голову, когда дело касается речных кораблей, - и теперь я с удивлением вижу перед собой судно не меньше "Вилян", которое по мере нашего приближения к нему продолжает увеличиваться. Оно похоже на танкер или на авианосец. Кокетливая палубная надстройка цвета слоновой кости уместилась вся на корме, на одной пятой или даже на одной восьмой длины корпуса корабля, вся остальная часть, насколько можно увидеть с низкого катера, от капитанского мостика до бака, гладкая, как доска, и кажется довольно просторной. Корабль лениво покачивается на волнах, на носовом флагштоке выставлен черный якорный шар, означающий, что судно стоит на якоре. Огней не видно. Мы делаем круг, обнаруживаем штормовой трап и, прыгая на волнах, приближаемся к высокому борту. Я взбираюсь на палубу, машу на прощанье рукой и сбрасываю с плеч рюкзак. В Певеке зажигаются огни, скалистые прибрежные горы закутываются в прозрачные сумерки полярной осени, еще хранящей слабый отблеск лета, море сияет и тяжело плещется о борт, глухо гудящий в ответ. Стою и жду, когда кто-нибудь появится, или хотя бы высунет голову, или по крайней мере зажжется свет в одном из иллюминаторов, но увы, на огромном корабле царит полное безмолвие, если не считать голосов моря и ветра, хлопающих на мачтах концов, тонкого посвиста антенн. Если это корабль-призрак, то уж во всяком случае призрак новейшей конструкции, думаю я, когда, открыв какую-то дверь и нащупав выключатель, оказываюсь в просторном, тщательно отделанном коридоре. Стучусь то в одну, то в другую дверь, {206} но не слишком энергично, мне начинает нравиться эта таинственная пустота и тишина хорошо натопленных помещений. Обнаруживаю за поворотом трап и поднимаюсь на вторую палубу. Постепенно глаза привыкают к темноте, я уже не зажигаю света. Здесь тоже никого нет. В замешательстве взбираюсь на капитанский мостик: там в синеватом свете неоновой лампы должен находиться вахтенный матрос, который, завидев меня, вскочит от неожиданности и разбудит корабль, погруженный в непонятный, заколдованный сон. Но на мостике тоже нет ни души, и что уж совсем странно: на сверхсовременном мостике, где на каждом шагу я натыкаюсь на радары и металлические коробки навигационных приборов, посреди тускло и холодно поблескивающего волшебного царства техники высится полутораметровый деревянный штурвал, как будто я попал в мир сказок Ганса Христиана Андерсена. Кладу руку на штурвал. Он теплый, каким обычно и бывает дерево. Охватившее меня настроение невозможно, да и не следует продлевать. Закрываю дверь и тихо спускаюсь на вторую палубу, уже ничему не удивляясь, потому что с радостью принял правила игры, царящие на этом таинственном корабле. Со второй палубы попадаю снова на главную. Оттуда каким-то потоком несет меня на нижнюю палубу, где царит такая же безмолвная тишина, и только из-под одной двери сочится свет. Открываю дверь. Передо мной просторная, ослепительно освещенная кают-компания. На диване, за большим столом, сидит боцман в коричневой мохнатой кофте и играет с пареньком, по-видимому сыном, в шахматы.
- Добрый вечер, - говорю я, совершенно очарованный. - Когда кончите партию, отведите меня, пожалуйста, к капитану.
- Здрасте-здрасте... - говорит боцман. - Ну, так я пойду конем... Здравствуйте, я и есть капитан. Очень приятно, сейчас я покажу вам вашу каюту.
Каюта значительно больше, чем на "Вилянах": широкий диван, письменный стол и окно, не имеющее ничего общего с мореходством; эта сверкающая махина оснащена никелированными рамами и бронзовыми рычагами, затворами и каплесобирателями, она завешена белым шелком, затемняется шторой, ограждена жалюзи, обрамлена веселыми, цветастыми занавесками; окно выходит на прогулочную палубу левого борта, широкую, как терраса горного отеля, и в довершение всего оно еще трех-{207}створчатое. Я уже сказал, что это кокетливый корабль, - так оно и есть. Ниша для умывания по размерам вполне соответствует приличной ванной комнате.
- Душевая находится рядом с моей каютой, - говорит похожий на сатира капитан, облик и жесты которого выдают в нем жизнелюбивого южанина. Чувствуйте себя как дома.
А я и в самом деле чувствую себя как дома, почувствовал четверть часа назад, милый Юрий Иванович, когда положил руки на ваш сказочный аварийный штурвал. Термометр показывает +28° по Цельсию. Распахиваю окно, и занавески элегантно вспархивают от соленого порыва ветра, неправдоподобного, как далекое эхо Восточно-Сибирского моря. Включаю вентилятор, сбрасываю грязное белье, открываю полиэтиленовый мешочек со стиральным порошком, устраиваю достойную ситуации постирушку и нежусь под душем в густом облаке пара. Переодеваюсь, зажигаю настольную лампу, отбрасывающую мягкий свет, раскладываю книги, вынимаю кружку для заварки кофе, закуриваю сигарету и начинаю ждать, когда постучат в дверь.