Страница:
– У вас, приятель, великолепная шпага, – сказал дон Гарсия. – Вы, наверное, достаточно отдохнули. Уже наступил вечер; пройдемтесь немного. Когда честные горожане разойдутся по домам, мы с вами, если это вам угодно, дадим серенаду нашим красоткам.
Дон Хуан с доном Гарсией пошли погулять по берегу Тормеса, поглядывая на женщин, вышедших подышать свежим воздухом и показать себя своим поклонникам. Постепенно прохожие стали редеть, потом исчезли вовсе.
– Настал час, когда весь город принадлежит студентам, – сказал дон Гарсия. – «Мошенники» не посмеют мешать нашим невинным забавам. Нужно ли вам говорить, что если нам придется столкнуться с городской стражей, то этих негодяев щадить не стоит? Но если бы нахалов оказалось слишком много и нам пришлось проявить резвость ног, не тревожьтесь: я хорошо знаю все проходы и закоулки; вы только следуйте за мной, и все обойдется благополучно.
Говоря так, он закинул плащ через левое плечо и прикрыл им большую часть лица, между тем как правая рука его оставалась свободной. Дон Хуан последовал его примеру, и оба они направились к улице, где жила донья Фауста с сестрой. Проходя мимо паперти одной церкви, дон Гарсия свистнул, и тотчас же появился его паж с гитарой в руках. Дон Гарсия взял гитару, а пажа отослал.
– Я вижу, – сказал дон Хуан, когда они свернули на Вальядолидскую улицу, – что вы рассчитываете на мою охрану во время вашей серенады. Будьте уверены, я сумею заслужить ваше одобрение. Я был бы опозорен в Севилье, откуда я родом, если бы не сумел прогнать этих наглецов.
– Я совсем не хочу, чтобы вы стояли на страже. У меня здесь моя любовь, у вас – ваша. У каждого своя добыча. Но тсс! Вот уже их дом. Вы к тому окну, я к этому, и будьте наготове.
Настроив свою гитару, дон Гарсия довольно приятным голосом запел романс, где, как водится, шла речь о слезах, вздохах и тому подобных вещах. Не знаю, сам он его сочинил или нет.
После третьей или четвертой сегидильи жалюзи обоих окон слегка приподнялись, и послышалось легкое покашливание. Это означало, что певца слушают. Говорят, что музыканты никогда не играют, когда их просят или когда их слушают. Дон Гарсия положил свою гитару на межевой столб и заговорил вполголоса с одной из двух слушавших его женщин.
Дон Хуан, подняв глаза, увидел в окне над собою женщину, которая, казалось, внимательно на него смотрела. Он не сомневался, что это сестра доньи Фаусты, та самая, которой его собственная склонность и выбор его друга предназначили стать дамой его сердца. Но он был еще застенчив, неопытен и не знал, с чего начать. Вдруг из окна упал платок, и нежный, тонкий голосок вскричал:
– Ах, Иисусе!.. Упал мой платок!
Дон Хуан тотчас же схватил его и, вздев на острие шпаги, поднял до уровня окна. Это послужило поводом, чтобы завязать беседу. Голосок сперва стал благодарить, а потом спросил, не был ли сеньор кавальеро, выказавший такую любезность, сегодня утром в церкви Св. Петра. Дон Хуан ответил, что был и что потерял там свой душевный покой.
– Каким образом?
– Увидя вас.
Лед был сломан. Дон Хуан, будучи севильянцем, знал на память множество мавританских рассказов, язык которых так богат любовными выражениями. Поэтому ему легко было проявить красноречие. Беседа тянулась добрый час. Наконец Тереса вскричала, что она слышит шаги своего отца и что нужно разойтись. Обожатели покинули улицу не раньше, чем увидели, как две белые ручки высунулись из-под жалюзи и бросили каждому из них по ветке жасмина. Когда дон Хуан отправился спать, голова его была переполнена самыми прелестными образами. А дон Гарсия зашел в кабачок, где провел бульшую часть ночи.
На следующий день вздохи и серенады повторились. И так продолжалось несколько вечеров подряд. После подобающего сопротивления обе дамы согласились обменяться со своими кавалерами прядями волос, что было проделано с помощью тонкого шнура, на котором спустили и подняли этот обоюдный залог любви. Дон Гарсия, не склонный довольствоваться пустяками, заговорил о веревочной лестнице и поддельных ключах. Но его нашли чересчур смелым, и замысел его был если не отвергнут, то отложен на неопределенное время.
В течение примерно месяца дон Хуан с доном Гарсией ворковали бесплодно под окнами своих возлюбленных. Однажды темной ночью они находились на своем обычном посту и довольно долго уже разговаривали, к удовольствию всех собеседников, как вдруг в конце улицы показались семь или восемь человек в плащах, причем у многих были музыкальные инструменты.
– Праведное небо, – воскликнула Тереса, – это дон Кристоваль собирается дать нам серенаду! Уходите скорее, ради Бога, а то произойдет какое-нибудь несчастье.
– Мы не уступим никому столь прекрасного места! – воскликнул дон Гарсия. – Кавальеро! – обратился он, повысив голос, к первому подошедшему. – Место занято, и эти дамы не нуждаются в вашей музыке. Будьте любезны поискать удачи в другом месте.
– Какой-то наглец, студент, хочет преградить нам дорогу! – вскричал дон Кристоваль. – Но я ему покажу, что значит ухаживать за моей дамой.
С этими словами он обнажил шпагу. В то же мгновение шпаги обоих приятелей блеснули в воздухе. Дон Гарсия, с поразительной быстротой обернув руку плащом, взмахнул шпагой и воскликнул:
– Ко мне, студенты!
Но ни одного не оказалось поблизости. Музыканты, видимо, опасаясь, как бы в свалке не переломали их инструментов, бросились бежать, зовя городскую стражу, между тем как обе женщины у окон призывали на помощь святых.
Дон Хуан, стоявший под окном, которое было ближе к дону Кристовалю, вынужден был первый защищаться от его ударов. Дон Кристоваль отличался ловкостью, а кроме того, у него был в левой руке маленький железный щит, которым он отражал удары, между тем как дон Хуан располагал лишь шпагой и плащом. Теснимый доном Кристовалем, он вовремя вспомнил прием, которому обучил его сеньор Уберти, его учитель фехтования. Он упал на левую руку, а правой направил свою шпагу под щит дона Кристоваля, вонзив ее ниже ребер с такой си–лой, что клинок сломался, проникнув в тело не менее чем на ладонь. Дон Кристоваль вскрикнул и упал, обливаясь кровью. Пока это происходило – быстрее, чем можно было вообразить, – дон Гарсия успешно оборонялся от двух нападавших, которые, увидев, как упал их хозяин, тотчас пустились удирать со всех ног.
– Теперь бежим, – сказал дон Гарсия. – Сейчас нам не до веселья. Прощайте, красавицы!
И он увлек за собой дона Хуана, растерявшегося от собственного подвига. В двадцати шагах от дома дон Гарсия остановился и спросил своего спутника, куда девалась его шпага.
– Моя шпага? – сказал дон Хуан, только сейчас заметивший, что ее нет при нем. – Не знаю... Должно быть, я ее обронил.
– Проклятие! – вскричал дон Гарсия. – Ведь ваше имя вырезано на эфесе!
В это мгновение они увидели, что из ближайших домов выходят люди с факелами и собираются вокруг умирающего. С другого конца улицы туда же спешил отряд вооруженных людей. Очевидно, это был патруль, привлеченный криками музыкантов и шумом побоища.
Дон Гарсия, надвинув на глаза шляпу и закрыв плащом лицо, чтобы его не узнали, ринулся, пренебрегая опасностью, в самую гущу собравшейся толпы, надеясь разыскать шпагу, которая, несомненно, выдала бы виновников. Дон Хуан видел, как он наносил удары во все стороны, гася факелы и опрокидывая все, что ему встречалось на пути. Вскоре он показался опять, несясь во весь опор и держа в обеих руках по шпаге; весь патруль гнался за ним.
– О дон Гарсия, – воскликнул дон Хуан, схватив протянутую ему шпагу, – как я вас должен благодарить!
– Бежим! Бежим! – крикнул дон Гарсия. – Следуйте за мной, и если почувствуете одного из этих негодяев за своей спиной, кольните его так же удачно, как это вы только что сделали.
И тут они оба помчались с такой быстротой, на какую только были способны их ноги, гонимые страхом перед сеньором коррехидором, который, по слухам, был еще суровее со студентами, нежели с ворами.
Дон Гарсия, знавший Саламанку, как «Deus det»
[2], проворно сворачивал в боковые улицы и ускользал в узкие переулки, между тем как его менее опытный спутник с трудом за ним поспевал. Они уже начали выбиваться из сил, когда за поворотом одной из улиц наткнулись на толпу студентов, гулявших с пением под аккомпанемент гитары. Как только эти гуляки заметили, что за двумя их товарищами гонится стража, они немедленно вооружились камнями, палками и всякими иными орудиями борьбы. Стражники, запыхавшись от бега, не сочли уместным затевать бой. Они благоразумно удалились, и оба виновника происшествия зашли передохнуть на минутку в ближайшую церковь.
У входа в нее дон Хуан попытался вложить в ножны свою шпагу, ибо он считал неприличным и не подобающим доброму христианину вступать в дом Божий с обнаженным мечом в руках. Однако ножны туго поддавались, и клинок входил в них с трудом; словом, он убедился, что это не его шпага. Очевидно, дон Гарсия схватил в суматохе первую попавшуюся шпагу, валявшуюся на земле и принадлежавшую убитому или кому-нибудь из его спутников. Дело принимало плохой оборот, и дон Хуан тотчас же сообщил об этом своему другу, на советы которого он уже привык полагаться.
Дон Гарсия нахмурил брови, закусил губу и принялся крутить поля своей шляпы, прохаживаясь взад и вперед, в то время как дон Хуан, пораженный своим неприятным открытием, терзался страхом и муками совести. После раздумья, длившегося с четверть часа, дон Гарсия, выказавший свою деликатность тем, что ни разу не сказал: «Как это вы могли выронить шпагу?» – взял дона Хуана под руку и заявил:
– Идемте, я сейчас улажу это дело.
В эту минуту какой-то священник выходил из ризницы, собираясь покинуть церковь. Дон Гарсия остановил его.
– Простите, я, кажется, имею честь говорить с ученым лиценциатом Гомесом? – спросил он с глубоким поклоном.
– Я еще не лиценциат, – ответил священник, явно польщенный тем, что его приняли за лиценциата. – Меня зовут Мануэль Тордойя, и я весь к вашим услугам.
– Святой отец! – сказал Дон Гарсия. – Вы как раз то лицо, с которым мне нужно поговорить. Дело касается вопроса совести, а вы, если слухи меня не обманули, автор знаменитого трактата «De casibus conscientiae»
[3], наделавшего так много шума в Мадриде.
Священник, поддавшись греху тщеславия, пробормотал в ответ, что хотя он не является автором названной книги (говоря по правде, никогда не существовавшей), но он много занимался этими вопросами.
Дон Гарсия, не без причины слушавший его одним ухом, продолжал:
– Святой отец! Вот вкратце дело, о котором я хотел с вами посоветоваться. К одному моему приятелю не дальше как сегодня, лишь час тому назад, обратился на улице какой-то человек. «Кавальеро! – сказал он ему. – Я должен сейчас драться в двух шагах отсюда; у моего противника шпага длиннее моей. Не будете ли вы добры одолжить мне вашу, чтобы наше оружие было равным?» Мой приятель обменялся с ним шпагами. Некоторое время он ждет на углу улицы, пока те покончат свое дело. Не слыша более звона шпаг, он подходит – и что же видит? На земле лежит убитый человек, пронзенный той самой шпагой, которую он только что дал незнакомцу. С этой минуты он в отчаянии корит себя за свою любезность, страшась, не совершил ли он смертного греха. Я пытался его успокоить. По-моему, его грех простителен, так как, если бы он не дал своей шпаги, он был бы причиной того, что противники сразились бы неравным оружием. Что вы скажете, отец мой? Разделяете ли вы мое мнение?
Священник, бывший новичком в казуистике, насторожил уши при этом рассказе и стал тереть лоб, как человек, приискивающий цитату. Дон Хуан, плохо понимавший, куда клонит дон Гарсия, боялся вставить словечко из страха испортить дело.
– Видно, случай очень трудный, святой отец, – продолжал дон Гарсия, – раз такой ученый человек, как вы, колеблется, как его разрешить. Если вы позволите, завтра мы к вам зайдем, чтобы узнать ваше суждение, а пока я вас очень прошу отслужить – или поручить это сделать кому-нибудь другому – несколько месс за упокой души убитого.
С этими словами он сунул священнику в руку два или три дуката, окончательно расположивших его в пользу юношей, столь набожных, столь совестливых, а главное, столь щедрых. Он пообещал завтра на этом самом месте вручить им свое за–ключение в письменной форме. Дон Гарсия рассыпался в благодарностях, а потом прибавил небрежным тоном, словно речь шла о пустяке:
– Только бы правосудию не вздумалось сделать нас ответственными за эту смерть! На вас же мы возлагаем надежду по части примирения нас с Богом.
– Правосудия, – заявил священник, – вам нечего опасаться. Ваш друг, который дал на время свою шпагу, по закону отнюдь не является сообщником.
– Да, отец мой, но ведь истинный убийца убежал. Станут осматривать рану, быть может, найдут шпагу со следами крови... Как знать? Эти законники, говорят, страшные придиры.
– Но ведь вы свидетель тому, что шпагу он взял у другого человека? – сказал священник.
– Конечно, – ответил дон Гарсия, – и я готов это заявить перед любым судьей королевства. К тому же, – прибавил он вкрадчивым голосом, – и вы, отец мой, можете теперь подтвердить истину. Ведь мы обратились к вам за духовным наставлением задолго до того, как дело получит огласку. Вы можете подтвердить факт обмена шпаг... Да вот лучшее доказательство.
Он взял шпагу дона Хуана.
– Поглядите, – сказал он, – на эту шпагу: она совсем не подходит к ножнам.
Священник кивнул головой, как человек, убежденный в правдивости рассказанной ему истории. Он молча перебирал пальцами дукаты, черпая в них самый веский довод в пользу обоих юношей.
– В конце концов, отец мой, – прибавил дон Гарсия с очень набожным видом, – что значит для нас земное правосудие? Главное для нас – это примириться с небом.
– До завтра, дети мои, – сказал священник, собираясь уходить.
– До завтра, – ответил дон Гарсия. – Целуем ваши руки и полагаемся на вас.
Когда священник ушел, дон Гарсия весело подпрыгнул.
– Да здравствует симония! – воскликнул он. – Вот наши дела как будто и поправились. Если правосудие потревожит нас, этот славный монах ради дукатов, уже полученных, и тех, которые он еще рассчитывает выудить у нас, не откажется показать, что в смерти кавальеро, убитого вами, мы так же мало повинны, как новорожденный младенец. Ступайте теперь домой, но будьте настороже и отворяйте дверь с разбором. Я же пройдусь по городу и послушаю, что говорят люди.
Вернувшись к себе в комнату, дон Хуан, не раздеваясь, бросился на кровать. Он провел ночь без сна, все время думая о совершенном им убийстве, главное же – о его последствиях. Каждый раз, как доносился шум шагов с улицы, он воображал, что это идут его арестовать. Наконец усталость и тяжесть в голове от недавнего студенческого обеда взяли свое, и он к рассвету задремал.
Он проспал уже несколько часов, как вдруг слуга разбудил его, сообщив, что какая-то дама с закрытым лицом хочет его видеть. В ту же минуту в комнату вошла женщина. Она была с ног до головы закутана в большой черный плащ, из-под которого выглядывал только один глаз. Этот глаз сначала посмотрел на слугу, потом на дона Хуана, словно желая дать понять, что она хочет говорить наедине. Слуга тотчас же вышел. Дама присела, продолжая широко раскрытым глазом смотреть на дона Хуана с большим вниманием. Помолчав с минуту, она начала так:
– Сеньор кавальеро! Вы вправе удивиться моему поступку, и, без сомнения, вы можете плохо обо мне подумать. Но когда вы узнаете побуждения, которые привели меня сюда, вы, наверное, не осудите меня. Вы вчера дрались с одним здешним кавальеро...
– Я, сеньора? – воскликнул дон Хуан, бледнея. – Но вчера я не покидал своей комнаты...
– Не притворяйтесь передо мной; я сейчас покажу вам пример прямодушия.
С этими словами она распахнула свой плащ, и дон Хуан узнал донью Тересу.
– Сеньор дон Хуан! – продолжала она, краснея. – Я должна вам признаться, что ваша отвага крайне расположила меня в вашу пользу. Несмотря на смятение, овладевшее мною, я заметила, что ваша шпага сломалась и что вы бросили ее на землю у дверей нашего дома. В то время как все толпились вокруг раненого, я сошла вниз и подняла эфес вашей шпаги. Рассматривая его, я прочла на нем ваше имя и поняла, какой опасности вы подвергнетесь, если он попадет в руки ваших врагов. Вот он. Я счастлива, что могу вам его вручить.
Как и следовало ожидать, дон Хуан, упав перед ней на колени, заявил, что она спасла ему жизнь, но что это дар бесполезный, так как он умрет от любви к ней. Донья Тереса спешила домой и хотела тотчас уйти. Но слова дона Хуана доставляли ей такое удовольствие, что она не могла решиться сразу с ним расстаться. Около часа прошло в такой беседе, полной клятв в вечной любви, поцелуев руки, мольбы с одной стороны и слабых отказов с другой. Внезапно вошедший дон Гарсия прервал это свидание. Он был не из тех людей, которых легко смутить. Прежде всего он успокоил донью Тересу. Он похвалил ее мужество и присутствие духа и в заключение просил походатайствовать за него перед ее сестрой с целью обеспечить ему более ласковый прием. Донья Тереса обещала исполнить все, о чем он ее просил, закуталась до бровей в свой плащ и ушла, предварительно дав слово прийти вместе с сестрой сегодня же на вечернее гулянье в условленное место.
– Наши дела идут недурно! – воскликнул дон Гарсия, как только юноши остались одни. – Вас никто не подозревает. Коррехидор, весьма мало ко мне расположенный, оказал мне честь, вспомнив обо мне. Он был уверен, по его словам, что дона Кристоваля убил я. Знаете, что заставило его изменить свое мнение? Ему сообщили, что я провел весь вечер с вами, а у вас, мой друг, такая репутация святости, что частицу ее вы можете давать напрокат другим. Как бы там ни было, подозрение нас не коснулось. Ловкая проделка вашей маленькой Тересы избавляет нас от страха за будущее. Итак, бросим об этом думать и предадимся удовольствиям.
– Ах, Гарсия, – воскликнул уныло дон Хуан, – это так тяжело – убить одного из своих ближних!
– Еще тяжелее, – отвечал дон Гарсия, – когда один из твоих ближних убивает тебя. Но хуже всего провести день без обеда. Поэтому я приглашаю вас отобедать у меня сегодня вместе с несколькими весельчаками, которые будут рады вас увидеть.
Сказав это, он вышел.
Любовь уже заметно ослабила укоры совести нашего героя. Тщеславие окончательно их заглушило. Студенты, в обществе которых он обедал у дона Гарсии, узнали от хозяина, кто был истинным виновником смерти дона Кристоваля. Этот Кристоваль был известный кавальеро, славившийся своей смелостью и ловкостью и внушавший страх студентам. Поэтому смерть его вы–звала лишь всеобщее веселье, и его счастливого противника осыпали поздравлениями. Послушать их – так он был честью, цветом, опорой университета. Все с восторгом пили за его здоровье, а один студент-мурсиец прочел сложенный им экспромтом хвалебный сонет, в котором дон Хуан сравнивался с Сидом и Бернардо дель Карпьо. Вставая из-за стола, дон Хуан еще испытывал небольшую тяжесть на сердце. Но если бы ему дали власть воскресить дона Кристоваля, то весьма сомнительно, чтобы он ею воспользовался из боязни утратить репутацию и славу, которые это убийство доставило ему в глазах всего Саламанкского университета.
Когда настал вечер, обе стороны добросовестно явились на свидание, и оно состоялось на берегу Тормеса. Донья Тереса взяла за руку дона Хуана (в те времена не брали еще дам под руку), а донья Фауста – дона Гарсию. Пройдясь несколько раз взад и вперед, обе пары разлучились, весьма довольные, обменявшись обещаниями при первом же случае увидеться вновь.
Расставшись с обеими сестрами, юноши повстречали цыганок, плясавших с бубнами среди кучки студентов. Они присо–единились к компании. Танцовщицы приглянулись дону Гарсии, и он решил увести их с собой ужинать. Предложение было сразу сделано и немедленно принято. Дон Хуан в качестве
fidusAchates
[4]составил им компанию. Задетый замечанием одной из цыганок, что он похож на послушника, дон Хуан постарался всеми способами доказать, что эта кличка к нему мало подходит: он кричал, плясал, играл и пил в этот вечер столько, сколько хватило бы на двух студентов второго года обучения, вместе взятых.
Большого труда стоило отвести его домой далеко за полночь: он был вдребезги пьян, страшно возбужден и грозил поджечь Саламанку и выпить Тормес, чтобы нельзя было потушить пожар.
Таким-то образом терял дон Хуан одно за другим те счастливые качества, которыми наделили его природа и воспитание. К концу третьего месяца жизни его в Саламанке под руководством дона Гарсии он окончательно соблазнил бедную донью Тересу; его приятель достиг своей цели на неделю или полторы раньше. Вначале дон Хуан привязался к своей возлюбленной со всей страстью, какую способен питать юноша его лет к первой женщине, ему отдавшейся. Но вскоре дон Гарсия без труда ему доказал, что постоянство – добродетель химерическая, а, кроме того, если он будет вести себя на студенческих оргиях иначе, чем его товарищи, он набросит этим тень на доброе имя Тересы. Он утверждал, что лишь очень страстная и до конца разделенная любовь довольствуется одной женщиной. К тому же дурная компания, в которую втянулся дон Хуан, не давала ему ни минуты передышки. Он почти не показывался в аудиториях, а если и показывался, то, обессиленный бессонными ночами и кутежами, засыпал на лекциях самых знаменитых профессоров. Зато он был первым и последним на гулянье, а те ночи, которые донья Тереса не могла уделить ему, неизменно проводил в кабаке или в еще худшем месте.
Однажды утром он получил записку от своей дамы, выражавшей сожаление, что она не может принять его сегодня ночью, как было раньше условлено: только что приехала в Саламанку ее старая родственница, и ей предоставили комнату Тересы, которая должна была ночевать в комнате своей матери. Эта неудача весьма мало опечалила дона Хуана: он быстро нашел, чем заполнить вечер. В ту минуту, как он выходил на улицу, занятый своими мыслями, какая-то женщина с закрытым лицом подала ему записку. Записка была от доньи Тересы. Она нашла способ устроиться в отдельной комнате, и вместе с сестрой они приготовили все для свидания. Дон Хуан показал письмо дону Гарсии. Они подумали некоторое время, затем безотчетно, как бы по привычке, взобрались на балкон своих возлюбленных и остались у них.
У доньи Тересы было на груди довольно заметное родимое пятнышко. В первый раз дону Хуану было дозволено взглянуть на него в виде величайшей милости. В течение некоторого времени он взирал на него как на восхитительнейшую вещь в мире. Он сравнивал его то с фиалкой, то с анемоном, то с цветком альфальфы. Но вскоре пресытившемуся дону Хуану эта родинка, которая была в самом деле очень красива, перестала нравиться. «Это большое черное пятно, только и всего, – говорил он себе со вздохом. – Какая досада! Оно похоже на кровоподтек. Черт бы побрал эту родинку!» Однажды он спросил даже Тересу, не советовалась ли она с врачами, как бы ее уничтожить, на что бедная девушка ответила, покраснев до белков глаз, что ни один мужчина в мире, кроме него, не видел этого пятнышка, а затем, по словам ее кормилицы, такие родинки приносят счастье.
В тот вечер, о котором я рассказываю, дон Хуан, придя на свидание в довольно скверном расположении духа, увидел опять эту родинку, и она показалась ему еще больших размеров, чем прежде. «Черт возьми! Родинка похожа на большую крысу, – подумал он, глядя на нее. – В самом деле, это нечто чудовищное! Настоящая Каинова печать. Только одержимый бесом способен сделать такую женщину своей возлюбленной!» Он впал в крайнюю мрачность, стал без причины ссориться с бедной Тересой, довел ее до слез и расстался с нею на заре, не пожелав ее поцеловать. Дон Гарсия, который вышел с ним, шагал некоторое время молча, затем, вдруг остановившись, заговорил:
– Признайтесь, дон Хуан, мы изрядно проскучали эту ночь. Я до сих пор не могу развеять скуку и с удовольствием послал бы мою принцессу ко всем чертям!
– Вы не правы, – сказал дон Хуан. – Фауста – прелестная особа; она бела, как лебедь, и всегда в превосходном расположении духа. К тому же она вас так любит! Вы счастливый человек.
– Бела – это верно, я согласен, что она бела. Но у нее плохой цвет лица, и если сравнить обеих сестер, она похожа на сову рядом с голубкой. Не я счастливец, а вы!
Дон Хуан с доном Гарсией пошли погулять по берегу Тормеса, поглядывая на женщин, вышедших подышать свежим воздухом и показать себя своим поклонникам. Постепенно прохожие стали редеть, потом исчезли вовсе.
– Настал час, когда весь город принадлежит студентам, – сказал дон Гарсия. – «Мошенники» не посмеют мешать нашим невинным забавам. Нужно ли вам говорить, что если нам придется столкнуться с городской стражей, то этих негодяев щадить не стоит? Но если бы нахалов оказалось слишком много и нам пришлось проявить резвость ног, не тревожьтесь: я хорошо знаю все проходы и закоулки; вы только следуйте за мной, и все обойдется благополучно.
Говоря так, он закинул плащ через левое плечо и прикрыл им большую часть лица, между тем как правая рука его оставалась свободной. Дон Хуан последовал его примеру, и оба они направились к улице, где жила донья Фауста с сестрой. Проходя мимо паперти одной церкви, дон Гарсия свистнул, и тотчас же появился его паж с гитарой в руках. Дон Гарсия взял гитару, а пажа отослал.
– Я вижу, – сказал дон Хуан, когда они свернули на Вальядолидскую улицу, – что вы рассчитываете на мою охрану во время вашей серенады. Будьте уверены, я сумею заслужить ваше одобрение. Я был бы опозорен в Севилье, откуда я родом, если бы не сумел прогнать этих наглецов.
– Я совсем не хочу, чтобы вы стояли на страже. У меня здесь моя любовь, у вас – ваша. У каждого своя добыча. Но тсс! Вот уже их дом. Вы к тому окну, я к этому, и будьте наготове.
Настроив свою гитару, дон Гарсия довольно приятным голосом запел романс, где, как водится, шла речь о слезах, вздохах и тому подобных вещах. Не знаю, сам он его сочинил или нет.
После третьей или четвертой сегидильи жалюзи обоих окон слегка приподнялись, и послышалось легкое покашливание. Это означало, что певца слушают. Говорят, что музыканты никогда не играют, когда их просят или когда их слушают. Дон Гарсия положил свою гитару на межевой столб и заговорил вполголоса с одной из двух слушавших его женщин.
Дон Хуан, подняв глаза, увидел в окне над собою женщину, которая, казалось, внимательно на него смотрела. Он не сомневался, что это сестра доньи Фаусты, та самая, которой его собственная склонность и выбор его друга предназначили стать дамой его сердца. Но он был еще застенчив, неопытен и не знал, с чего начать. Вдруг из окна упал платок, и нежный, тонкий голосок вскричал:
– Ах, Иисусе!.. Упал мой платок!
Дон Хуан тотчас же схватил его и, вздев на острие шпаги, поднял до уровня окна. Это послужило поводом, чтобы завязать беседу. Голосок сперва стал благодарить, а потом спросил, не был ли сеньор кавальеро, выказавший такую любезность, сегодня утром в церкви Св. Петра. Дон Хуан ответил, что был и что потерял там свой душевный покой.
– Каким образом?
– Увидя вас.
Лед был сломан. Дон Хуан, будучи севильянцем, знал на память множество мавританских рассказов, язык которых так богат любовными выражениями. Поэтому ему легко было проявить красноречие. Беседа тянулась добрый час. Наконец Тереса вскричала, что она слышит шаги своего отца и что нужно разойтись. Обожатели покинули улицу не раньше, чем увидели, как две белые ручки высунулись из-под жалюзи и бросили каждому из них по ветке жасмина. Когда дон Хуан отправился спать, голова его была переполнена самыми прелестными образами. А дон Гарсия зашел в кабачок, где провел бульшую часть ночи.
На следующий день вздохи и серенады повторились. И так продолжалось несколько вечеров подряд. После подобающего сопротивления обе дамы согласились обменяться со своими кавалерами прядями волос, что было проделано с помощью тонкого шнура, на котором спустили и подняли этот обоюдный залог любви. Дон Гарсия, не склонный довольствоваться пустяками, заговорил о веревочной лестнице и поддельных ключах. Но его нашли чересчур смелым, и замысел его был если не отвергнут, то отложен на неопределенное время.
В течение примерно месяца дон Хуан с доном Гарсией ворковали бесплодно под окнами своих возлюбленных. Однажды темной ночью они находились на своем обычном посту и довольно долго уже разговаривали, к удовольствию всех собеседников, как вдруг в конце улицы показались семь или восемь человек в плащах, причем у многих были музыкальные инструменты.
– Праведное небо, – воскликнула Тереса, – это дон Кристоваль собирается дать нам серенаду! Уходите скорее, ради Бога, а то произойдет какое-нибудь несчастье.
– Мы не уступим никому столь прекрасного места! – воскликнул дон Гарсия. – Кавальеро! – обратился он, повысив голос, к первому подошедшему. – Место занято, и эти дамы не нуждаются в вашей музыке. Будьте любезны поискать удачи в другом месте.
– Какой-то наглец, студент, хочет преградить нам дорогу! – вскричал дон Кристоваль. – Но я ему покажу, что значит ухаживать за моей дамой.
С этими словами он обнажил шпагу. В то же мгновение шпаги обоих приятелей блеснули в воздухе. Дон Гарсия, с поразительной быстротой обернув руку плащом, взмахнул шпагой и воскликнул:
– Ко мне, студенты!
Но ни одного не оказалось поблизости. Музыканты, видимо, опасаясь, как бы в свалке не переломали их инструментов, бросились бежать, зовя городскую стражу, между тем как обе женщины у окон призывали на помощь святых.
Дон Хуан, стоявший под окном, которое было ближе к дону Кристовалю, вынужден был первый защищаться от его ударов. Дон Кристоваль отличался ловкостью, а кроме того, у него был в левой руке маленький железный щит, которым он отражал удары, между тем как дон Хуан располагал лишь шпагой и плащом. Теснимый доном Кристовалем, он вовремя вспомнил прием, которому обучил его сеньор Уберти, его учитель фехтования. Он упал на левую руку, а правой направил свою шпагу под щит дона Кристоваля, вонзив ее ниже ребер с такой си–лой, что клинок сломался, проникнув в тело не менее чем на ладонь. Дон Кристоваль вскрикнул и упал, обливаясь кровью. Пока это происходило – быстрее, чем можно было вообразить, – дон Гарсия успешно оборонялся от двух нападавших, которые, увидев, как упал их хозяин, тотчас пустились удирать со всех ног.
– Теперь бежим, – сказал дон Гарсия. – Сейчас нам не до веселья. Прощайте, красавицы!
И он увлек за собой дона Хуана, растерявшегося от собственного подвига. В двадцати шагах от дома дон Гарсия остановился и спросил своего спутника, куда девалась его шпага.
– Моя шпага? – сказал дон Хуан, только сейчас заметивший, что ее нет при нем. – Не знаю... Должно быть, я ее обронил.
– Проклятие! – вскричал дон Гарсия. – Ведь ваше имя вырезано на эфесе!
В это мгновение они увидели, что из ближайших домов выходят люди с факелами и собираются вокруг умирающего. С другого конца улицы туда же спешил отряд вооруженных людей. Очевидно, это был патруль, привлеченный криками музыкантов и шумом побоища.
Дон Гарсия, надвинув на глаза шляпу и закрыв плащом лицо, чтобы его не узнали, ринулся, пренебрегая опасностью, в самую гущу собравшейся толпы, надеясь разыскать шпагу, которая, несомненно, выдала бы виновников. Дон Хуан видел, как он наносил удары во все стороны, гася факелы и опрокидывая все, что ему встречалось на пути. Вскоре он показался опять, несясь во весь опор и держа в обеих руках по шпаге; весь патруль гнался за ним.
– О дон Гарсия, – воскликнул дон Хуан, схватив протянутую ему шпагу, – как я вас должен благодарить!
– Бежим! Бежим! – крикнул дон Гарсия. – Следуйте за мной, и если почувствуете одного из этих негодяев за своей спиной, кольните его так же удачно, как это вы только что сделали.
И тут они оба помчались с такой быстротой, на какую только были способны их ноги, гонимые страхом перед сеньором коррехидором, который, по слухам, был еще суровее со студентами, нежели с ворами.
Дон Гарсия, знавший Саламанку, как «Deus det»
[2], проворно сворачивал в боковые улицы и ускользал в узкие переулки, между тем как его менее опытный спутник с трудом за ним поспевал. Они уже начали выбиваться из сил, когда за поворотом одной из улиц наткнулись на толпу студентов, гулявших с пением под аккомпанемент гитары. Как только эти гуляки заметили, что за двумя их товарищами гонится стража, они немедленно вооружились камнями, палками и всякими иными орудиями борьбы. Стражники, запыхавшись от бега, не сочли уместным затевать бой. Они благоразумно удалились, и оба виновника происшествия зашли передохнуть на минутку в ближайшую церковь.
У входа в нее дон Хуан попытался вложить в ножны свою шпагу, ибо он считал неприличным и не подобающим доброму христианину вступать в дом Божий с обнаженным мечом в руках. Однако ножны туго поддавались, и клинок входил в них с трудом; словом, он убедился, что это не его шпага. Очевидно, дон Гарсия схватил в суматохе первую попавшуюся шпагу, валявшуюся на земле и принадлежавшую убитому или кому-нибудь из его спутников. Дело принимало плохой оборот, и дон Хуан тотчас же сообщил об этом своему другу, на советы которого он уже привык полагаться.
Дон Гарсия нахмурил брови, закусил губу и принялся крутить поля своей шляпы, прохаживаясь взад и вперед, в то время как дон Хуан, пораженный своим неприятным открытием, терзался страхом и муками совести. После раздумья, длившегося с четверть часа, дон Гарсия, выказавший свою деликатность тем, что ни разу не сказал: «Как это вы могли выронить шпагу?» – взял дона Хуана под руку и заявил:
– Идемте, я сейчас улажу это дело.
В эту минуту какой-то священник выходил из ризницы, собираясь покинуть церковь. Дон Гарсия остановил его.
– Простите, я, кажется, имею честь говорить с ученым лиценциатом Гомесом? – спросил он с глубоким поклоном.
– Я еще не лиценциат, – ответил священник, явно польщенный тем, что его приняли за лиценциата. – Меня зовут Мануэль Тордойя, и я весь к вашим услугам.
– Святой отец! – сказал Дон Гарсия. – Вы как раз то лицо, с которым мне нужно поговорить. Дело касается вопроса совести, а вы, если слухи меня не обманули, автор знаменитого трактата «De casibus conscientiae»
[3], наделавшего так много шума в Мадриде.
Священник, поддавшись греху тщеславия, пробормотал в ответ, что хотя он не является автором названной книги (говоря по правде, никогда не существовавшей), но он много занимался этими вопросами.
Дон Гарсия, не без причины слушавший его одним ухом, продолжал:
– Святой отец! Вот вкратце дело, о котором я хотел с вами посоветоваться. К одному моему приятелю не дальше как сегодня, лишь час тому назад, обратился на улице какой-то человек. «Кавальеро! – сказал он ему. – Я должен сейчас драться в двух шагах отсюда; у моего противника шпага длиннее моей. Не будете ли вы добры одолжить мне вашу, чтобы наше оружие было равным?» Мой приятель обменялся с ним шпагами. Некоторое время он ждет на углу улицы, пока те покончат свое дело. Не слыша более звона шпаг, он подходит – и что же видит? На земле лежит убитый человек, пронзенный той самой шпагой, которую он только что дал незнакомцу. С этой минуты он в отчаянии корит себя за свою любезность, страшась, не совершил ли он смертного греха. Я пытался его успокоить. По-моему, его грех простителен, так как, если бы он не дал своей шпаги, он был бы причиной того, что противники сразились бы неравным оружием. Что вы скажете, отец мой? Разделяете ли вы мое мнение?
Священник, бывший новичком в казуистике, насторожил уши при этом рассказе и стал тереть лоб, как человек, приискивающий цитату. Дон Хуан, плохо понимавший, куда клонит дон Гарсия, боялся вставить словечко из страха испортить дело.
– Видно, случай очень трудный, святой отец, – продолжал дон Гарсия, – раз такой ученый человек, как вы, колеблется, как его разрешить. Если вы позволите, завтра мы к вам зайдем, чтобы узнать ваше суждение, а пока я вас очень прошу отслужить – или поручить это сделать кому-нибудь другому – несколько месс за упокой души убитого.
С этими словами он сунул священнику в руку два или три дуката, окончательно расположивших его в пользу юношей, столь набожных, столь совестливых, а главное, столь щедрых. Он пообещал завтра на этом самом месте вручить им свое за–ключение в письменной форме. Дон Гарсия рассыпался в благодарностях, а потом прибавил небрежным тоном, словно речь шла о пустяке:
– Только бы правосудию не вздумалось сделать нас ответственными за эту смерть! На вас же мы возлагаем надежду по части примирения нас с Богом.
– Правосудия, – заявил священник, – вам нечего опасаться. Ваш друг, который дал на время свою шпагу, по закону отнюдь не является сообщником.
– Да, отец мой, но ведь истинный убийца убежал. Станут осматривать рану, быть может, найдут шпагу со следами крови... Как знать? Эти законники, говорят, страшные придиры.
– Но ведь вы свидетель тому, что шпагу он взял у другого человека? – сказал священник.
– Конечно, – ответил дон Гарсия, – и я готов это заявить перед любым судьей королевства. К тому же, – прибавил он вкрадчивым голосом, – и вы, отец мой, можете теперь подтвердить истину. Ведь мы обратились к вам за духовным наставлением задолго до того, как дело получит огласку. Вы можете подтвердить факт обмена шпаг... Да вот лучшее доказательство.
Он взял шпагу дона Хуана.
– Поглядите, – сказал он, – на эту шпагу: она совсем не подходит к ножнам.
Священник кивнул головой, как человек, убежденный в правдивости рассказанной ему истории. Он молча перебирал пальцами дукаты, черпая в них самый веский довод в пользу обоих юношей.
– В конце концов, отец мой, – прибавил дон Гарсия с очень набожным видом, – что значит для нас земное правосудие? Главное для нас – это примириться с небом.
– До завтра, дети мои, – сказал священник, собираясь уходить.
– До завтра, – ответил дон Гарсия. – Целуем ваши руки и полагаемся на вас.
Когда священник ушел, дон Гарсия весело подпрыгнул.
– Да здравствует симония! – воскликнул он. – Вот наши дела как будто и поправились. Если правосудие потревожит нас, этот славный монах ради дукатов, уже полученных, и тех, которые он еще рассчитывает выудить у нас, не откажется показать, что в смерти кавальеро, убитого вами, мы так же мало повинны, как новорожденный младенец. Ступайте теперь домой, но будьте настороже и отворяйте дверь с разбором. Я же пройдусь по городу и послушаю, что говорят люди.
Вернувшись к себе в комнату, дон Хуан, не раздеваясь, бросился на кровать. Он провел ночь без сна, все время думая о совершенном им убийстве, главное же – о его последствиях. Каждый раз, как доносился шум шагов с улицы, он воображал, что это идут его арестовать. Наконец усталость и тяжесть в голове от недавнего студенческого обеда взяли свое, и он к рассвету задремал.
Он проспал уже несколько часов, как вдруг слуга разбудил его, сообщив, что какая-то дама с закрытым лицом хочет его видеть. В ту же минуту в комнату вошла женщина. Она была с ног до головы закутана в большой черный плащ, из-под которого выглядывал только один глаз. Этот глаз сначала посмотрел на слугу, потом на дона Хуана, словно желая дать понять, что она хочет говорить наедине. Слуга тотчас же вышел. Дама присела, продолжая широко раскрытым глазом смотреть на дона Хуана с большим вниманием. Помолчав с минуту, она начала так:
– Сеньор кавальеро! Вы вправе удивиться моему поступку, и, без сомнения, вы можете плохо обо мне подумать. Но когда вы узнаете побуждения, которые привели меня сюда, вы, наверное, не осудите меня. Вы вчера дрались с одним здешним кавальеро...
– Я, сеньора? – воскликнул дон Хуан, бледнея. – Но вчера я не покидал своей комнаты...
– Не притворяйтесь передо мной; я сейчас покажу вам пример прямодушия.
С этими словами она распахнула свой плащ, и дон Хуан узнал донью Тересу.
– Сеньор дон Хуан! – продолжала она, краснея. – Я должна вам признаться, что ваша отвага крайне расположила меня в вашу пользу. Несмотря на смятение, овладевшее мною, я заметила, что ваша шпага сломалась и что вы бросили ее на землю у дверей нашего дома. В то время как все толпились вокруг раненого, я сошла вниз и подняла эфес вашей шпаги. Рассматривая его, я прочла на нем ваше имя и поняла, какой опасности вы подвергнетесь, если он попадет в руки ваших врагов. Вот он. Я счастлива, что могу вам его вручить.
Как и следовало ожидать, дон Хуан, упав перед ней на колени, заявил, что она спасла ему жизнь, но что это дар бесполезный, так как он умрет от любви к ней. Донья Тереса спешила домой и хотела тотчас уйти. Но слова дона Хуана доставляли ей такое удовольствие, что она не могла решиться сразу с ним расстаться. Около часа прошло в такой беседе, полной клятв в вечной любви, поцелуев руки, мольбы с одной стороны и слабых отказов с другой. Внезапно вошедший дон Гарсия прервал это свидание. Он был не из тех людей, которых легко смутить. Прежде всего он успокоил донью Тересу. Он похвалил ее мужество и присутствие духа и в заключение просил походатайствовать за него перед ее сестрой с целью обеспечить ему более ласковый прием. Донья Тереса обещала исполнить все, о чем он ее просил, закуталась до бровей в свой плащ и ушла, предварительно дав слово прийти вместе с сестрой сегодня же на вечернее гулянье в условленное место.
– Наши дела идут недурно! – воскликнул дон Гарсия, как только юноши остались одни. – Вас никто не подозревает. Коррехидор, весьма мало ко мне расположенный, оказал мне честь, вспомнив обо мне. Он был уверен, по его словам, что дона Кристоваля убил я. Знаете, что заставило его изменить свое мнение? Ему сообщили, что я провел весь вечер с вами, а у вас, мой друг, такая репутация святости, что частицу ее вы можете давать напрокат другим. Как бы там ни было, подозрение нас не коснулось. Ловкая проделка вашей маленькой Тересы избавляет нас от страха за будущее. Итак, бросим об этом думать и предадимся удовольствиям.
– Ах, Гарсия, – воскликнул уныло дон Хуан, – это так тяжело – убить одного из своих ближних!
– Еще тяжелее, – отвечал дон Гарсия, – когда один из твоих ближних убивает тебя. Но хуже всего провести день без обеда. Поэтому я приглашаю вас отобедать у меня сегодня вместе с несколькими весельчаками, которые будут рады вас увидеть.
Сказав это, он вышел.
Любовь уже заметно ослабила укоры совести нашего героя. Тщеславие окончательно их заглушило. Студенты, в обществе которых он обедал у дона Гарсии, узнали от хозяина, кто был истинным виновником смерти дона Кристоваля. Этот Кристоваль был известный кавальеро, славившийся своей смелостью и ловкостью и внушавший страх студентам. Поэтому смерть его вы–звала лишь всеобщее веселье, и его счастливого противника осыпали поздравлениями. Послушать их – так он был честью, цветом, опорой университета. Все с восторгом пили за его здоровье, а один студент-мурсиец прочел сложенный им экспромтом хвалебный сонет, в котором дон Хуан сравнивался с Сидом и Бернардо дель Карпьо. Вставая из-за стола, дон Хуан еще испытывал небольшую тяжесть на сердце. Но если бы ему дали власть воскресить дона Кристоваля, то весьма сомнительно, чтобы он ею воспользовался из боязни утратить репутацию и славу, которые это убийство доставило ему в глазах всего Саламанкского университета.
Когда настал вечер, обе стороны добросовестно явились на свидание, и оно состоялось на берегу Тормеса. Донья Тереса взяла за руку дона Хуана (в те времена не брали еще дам под руку), а донья Фауста – дона Гарсию. Пройдясь несколько раз взад и вперед, обе пары разлучились, весьма довольные, обменявшись обещаниями при первом же случае увидеться вновь.
Расставшись с обеими сестрами, юноши повстречали цыганок, плясавших с бубнами среди кучки студентов. Они присо–единились к компании. Танцовщицы приглянулись дону Гарсии, и он решил увести их с собой ужинать. Предложение было сразу сделано и немедленно принято. Дон Хуан в качестве
fidusAchates
[4]составил им компанию. Задетый замечанием одной из цыганок, что он похож на послушника, дон Хуан постарался всеми способами доказать, что эта кличка к нему мало подходит: он кричал, плясал, играл и пил в этот вечер столько, сколько хватило бы на двух студентов второго года обучения, вместе взятых.
Большого труда стоило отвести его домой далеко за полночь: он был вдребезги пьян, страшно возбужден и грозил поджечь Саламанку и выпить Тормес, чтобы нельзя было потушить пожар.
Таким-то образом терял дон Хуан одно за другим те счастливые качества, которыми наделили его природа и воспитание. К концу третьего месяца жизни его в Саламанке под руководством дона Гарсии он окончательно соблазнил бедную донью Тересу; его приятель достиг своей цели на неделю или полторы раньше. Вначале дон Хуан привязался к своей возлюбленной со всей страстью, какую способен питать юноша его лет к первой женщине, ему отдавшейся. Но вскоре дон Гарсия без труда ему доказал, что постоянство – добродетель химерическая, а, кроме того, если он будет вести себя на студенческих оргиях иначе, чем его товарищи, он набросит этим тень на доброе имя Тересы. Он утверждал, что лишь очень страстная и до конца разделенная любовь довольствуется одной женщиной. К тому же дурная компания, в которую втянулся дон Хуан, не давала ему ни минуты передышки. Он почти не показывался в аудиториях, а если и показывался, то, обессиленный бессонными ночами и кутежами, засыпал на лекциях самых знаменитых профессоров. Зато он был первым и последним на гулянье, а те ночи, которые донья Тереса не могла уделить ему, неизменно проводил в кабаке или в еще худшем месте.
Однажды утром он получил записку от своей дамы, выражавшей сожаление, что она не может принять его сегодня ночью, как было раньше условлено: только что приехала в Саламанку ее старая родственница, и ей предоставили комнату Тересы, которая должна была ночевать в комнате своей матери. Эта неудача весьма мало опечалила дона Хуана: он быстро нашел, чем заполнить вечер. В ту минуту, как он выходил на улицу, занятый своими мыслями, какая-то женщина с закрытым лицом подала ему записку. Записка была от доньи Тересы. Она нашла способ устроиться в отдельной комнате, и вместе с сестрой они приготовили все для свидания. Дон Хуан показал письмо дону Гарсии. Они подумали некоторое время, затем безотчетно, как бы по привычке, взобрались на балкон своих возлюбленных и остались у них.
У доньи Тересы было на груди довольно заметное родимое пятнышко. В первый раз дону Хуану было дозволено взглянуть на него в виде величайшей милости. В течение некоторого времени он взирал на него как на восхитительнейшую вещь в мире. Он сравнивал его то с фиалкой, то с анемоном, то с цветком альфальфы. Но вскоре пресытившемуся дону Хуану эта родинка, которая была в самом деле очень красива, перестала нравиться. «Это большое черное пятно, только и всего, – говорил он себе со вздохом. – Какая досада! Оно похоже на кровоподтек. Черт бы побрал эту родинку!» Однажды он спросил даже Тересу, не советовалась ли она с врачами, как бы ее уничтожить, на что бедная девушка ответила, покраснев до белков глаз, что ни один мужчина в мире, кроме него, не видел этого пятнышка, а затем, по словам ее кормилицы, такие родинки приносят счастье.
В тот вечер, о котором я рассказываю, дон Хуан, придя на свидание в довольно скверном расположении духа, увидел опять эту родинку, и она показалась ему еще больших размеров, чем прежде. «Черт возьми! Родинка похожа на большую крысу, – подумал он, глядя на нее. – В самом деле, это нечто чудовищное! Настоящая Каинова печать. Только одержимый бесом способен сделать такую женщину своей возлюбленной!» Он впал в крайнюю мрачность, стал без причины ссориться с бедной Тересой, довел ее до слез и расстался с нею на заре, не пожелав ее поцеловать. Дон Гарсия, который вышел с ним, шагал некоторое время молча, затем, вдруг остановившись, заговорил:
– Признайтесь, дон Хуан, мы изрядно проскучали эту ночь. Я до сих пор не могу развеять скуку и с удовольствием послал бы мою принцессу ко всем чертям!
– Вы не правы, – сказал дон Хуан. – Фауста – прелестная особа; она бела, как лебедь, и всегда в превосходном расположении духа. К тому же она вас так любит! Вы счастливый человек.
– Бела – это верно, я согласен, что она бела. Но у нее плохой цвет лица, и если сравнить обеих сестер, она похожа на сову рядом с голубкой. Не я счастливец, а вы!