При этом зрелище дон Хуан почувствовал сначала то отвращение, какое мысль о смерти вызывает в каждом эпикурейце. Он встал и хотел уйти, но огромное число монахов и пышность процессии удивили его, возбудив его любопытство. Шествие направлялось к ближайшей церкви, двери ее с грохотом распахнулись. Дон Хуан, удержав за рукав одного из монахов, которые несли свечи, учтиво спросил, кого это хоронят. Монах поднял голову; лицо у него было бледное и высохшее, как у человека, перенесшего долгую и тяжелую болезнь. Он ответил загробным голосом:
– Графа дона Хуана де Маранья.
От этого странного ответа волосы встали дыбом на голове дона Хуана. Но он тотчас же овладел собой и улыбнулся.
«Я ослышался, – сказал он себе, – или старик ошибся».
Он вошел в церковь вслед за процессией. Заупокойное пение возобновилось, сопровождаемое звуками органа, и священники в траурном облачении запели «De profundis» «Из глубины
[7]»
(лат.).. Несмотря на свое старание казаться спокойным, дон Хуан чувствовал, как кровь стынет в его жилах. Подойдя к другому монаху, он спросил его:
– Кого это хоронят?
– Графа дона Хуана де Маранья, – отвечал монах глухим и страшным голосом.
Дон Хуан прислонился к столбу, чтобы не упасть. Он чувствовал, что силы его слабеют и мужество покидает его. Тем временем служба продолжалась, и своды церкви еще усиливали раскаты органа и звучность голосов, певших грозное «Dies irae»
[8]. Дону Хуану казалось, что он слышит хоры ангелов в день Страшного суда. Наконец, сделав над собой усилие, он схватил за руку священника, проходившего мимо него. Рука была холодна, как мрамор.
– Ради Бога, святой отец! – воскликнул он. – За кого вы мо–литесь и кто вы такой?
– Мы молимся за графа дона Хуана де Маранья, – отвечал священник, устремив на него взгляд, полный скорби. – Мы молимся за его душу, погрязшую в смертном грехе, а сами мы – души, спасенные из пламени чистилища мессами и молитвами его матери. Мы платим сыну долг наш перед его матерью. Но это последняя месса, которую нам разрешено совершить за упокой души дона Хуана де Маранья.
В это мгновение церковные часы пробили: то был час, назначенный для похищения доньи Тересы.
– Время настало! – прозвучал голос из темного угла церк–ви. – Время настало! Он наш!
Дон Хуан повернул голову и увидел страшный призрак. Дон Гарсия, бледный и окровавленный, приближался вместе с Гомаре, черты которого были все еще искажены ужасной судорогой. Они оба направились к гробу, и дон Гарсия, сбросив крышку на землю, повторил:
– Он наш!
В то же мгновение исполинская змея появилась из-за его спины и, вытянувшись впереди него на несколько футов, казалось, готова была кинуться на гроб...
– Иисусе! – воскликнул дон Хуан и упал без чувств на каменные плиты.
Ночь уже подходила к концу, когда ночной дозор, совершая свой обход, заметил человека, лежавшего без движения на пороге церкви. Стражники подошли к нему, думая, что это труп убитого. Они тотчас же узнали графа де Маранья и попытались привести его в чувство, брызгая ему в лицо холодной водой. Но, видя, что он не приходит в себя, они отнесли его к нему в дом. Одни говорили, что он пьян, другие – что сильно избит по приказанию какого-нибудь ревнивого мужа. Никто в Севилье, по крайней мере из числа людей порядочных, не любил его, и у каждого нашлось для него доброе словечко. Один благословлял палку, так хорошо оглушившую его, другой спрашивал, сколько бутылок вина было влито в это неподвижное чучело. Слуги дона Хуана приняли своего господина из рук стражников и побежали за врачом. Ему, не жалея, пустили кровь, и он скоро пришел в себя. Сначала он произносил лишь бессвязные слова, издавал нечленораздельные звуки, стоны и рыдания. Затем начал присматриваться к окружающим предметам. Он спросил, где он находится и что сталось с военачальником Гомаре, доном Гарсией и процессией. Слуги думали, что он сошел с ума. Между тем, приняв укрепляющее лекарство, он велел подать себе распятие и долгое время лобызал его, проливая потоки слез. Затем приказал привести к нему исповедника.
Все были этим изумлены, так как его нечестие было хорошо известно. Многие священники, к которым обратились его слуги, отказались идти к нему, уверенные, что он хочет сыграть с ними какую-нибудь злую шутку. Наконец один доминикан–ский монах согласился отправиться к нему. Их оставили наедине, и дон Хуан, бросившись на колени перед монахом, поведал бывшее ему видение, затем покаялся в своих грехах. Пересказывая все свои преступления, он после каждого останавливался, спрашивая, возможно ли такому великому грешнику, как он, получить у Бога прощение. Монах отвечал, что милосердие Божие безгранично. Посоветовав ему быть твердым в своем раскаянии и произнеся слова утешения, в которых церковь не отказывает величайшим преступникам, доминиканец удалился, обещав прийти вечером. Дон Хуан провел весь день в молитве. Когда доминиканец пришел снова, дон Хуан сказал ему, что он принял решение удалиться из мира, где совершил столько бесчинств, и постараться искупить подвигами покаяния чудовищные преступления, которыми он себя запятнал. Монах, тронутый его слезами, ободрил его как мог и, чтобы испытать, хватит ли у него мужества осуществить свое решение, нарисовал грозную картину суровости монашеской жизни. Но всякий раз, как он описывал новый способ умерщвления плоти, дон Хуан восклицал, что это пустяки и что он заслуживает еще более строгого обхождения.
На следующий день он отдал половину своего состояния родственникам, жившим в бедности, другую половину употребил на устройство госпиталя и сооружение часовни. Он роздал значительные суммы денег беднякам и заказал огромное количество месс за упокой душ чистилища, в особенности же военачальника Гомаре и тех несчастных, которые погибли от его, дона Хуана, руки на дуэлях. Напоследок он собрал всех своих друзей и покаялся перед ними в том, что так долго подавал им дурной пример. С глубоким волнением он поведал им о муках совести, которые ему причиняет прежнее поведение, и о надеждах, которые он дерзает питать на будущее. Многие из этих вольнодумцев растрогались и изменили свою жизнь, другие же, неисправимые, покинули его с холодной насмешкой.
Прежде чем уйти в монастырь, который он избрал, дон Хуан написал Тересе. Он сознался ей в своих постыдных намерениях, рассказал о своей жизни и обращении и умолял простить его, увещевая ее извлечь урок из его примера и искать спасения в покаянии. Он отдал это письмо доминиканцу, сначала ознакомив монаха с его содержанием.
Бедная Тереса долго ждала в монастырском саду условленного сигнала. Проведя несколько часов в несказанном волнении и видя, что заря уже занимается, она вернулась в свою келью, охваченная мучительной тоской. Она объясняла отсутствие дона Хуана многими причинами, равно далекими от истины. Прошло несколько дней, в течение которых она не получала от него писем или каких-либо вестей, способных смягчить ее отчаяние. Наконец монах, побеседовав предварительно с настоятельницей, получил разрешение повидаться с ней и вручил ей письмо раскаявшегося соблазнителя. Пока она читала, на ее лбу выступили крупные капли пота; она то краснела, как огонь, то бледнела, как смерть. У нее все же хватило сил дочитать письмо до конца. После этого доминиканец попытался изобразить ей раскаяние дона Хуана и поздравить ее с избавлением от ужасного несчастья, которое постигло бы их обоих, если бы их замысел не был пресечен явным вмешательством провидения. Но в ответ на все его увещания донья Тереса восклицала: «Он никогда меня не любил!» Вскоре у несчастной началась горячка. Тщетно врачебное искусство и религия предлагали ей свою помощь: она отказывалась от первого и казалась бесчувственной ко второй. Она умерла через несколько дней, непрестанно повторяя: «Он никогда меня не любил!»
Дон Хуан, надев одежду послушника, доказал, что его обращение было искренним. Не было такого послушания или епитимьи, которых бы он не находил слишком легкими. И нередко настоятель монастыря бывал вынужден приказывать ему умерить умерщвление плоти, которому он предавался. Настоятель указывал, что так он сокращает свои дни и что больший подвиг – долго терпеть умеренные страдания, нежели быстро прекратить свое покаяние, лишив себя жизни. Когда срок послушничества истек, дон Хуан принял обет, а затем, под именем брата Амбросьо, продолжал служить образцом подвижничества и благочестия для всего монастыря. Он носил власяницу из конского волоса под своей грубой шерстяной одеждой; узкий и короткий ящик служил ему постелью. Овощи, сваренные в воде, составляли всю его пищу, и лишь в дни праздников и по особому повелению настоятеля соглашался он вкушать хлеб. Большую часть ночи он проводил в бдении и молитве, с распростертыми в виде креста руками. Словом, теперь он являлся примером для благочестивой общины, как некогда был примером для своих распутных сверстников. Тяжелая эпидемия, вспыхнувшая в Севилье, дала ему случай выказать новые добродетели, дарованные ему его обращением. В госпиталь, им основанный, принимали больных; он ухаживал за бедняками, проводя целые дни у их постели, увещевая, ободряя и утешая их. Опасность заразы была так велика, что нельзя было найти за деньги людей, согласных хоронить трупы. Дон Хуан исполнял эту обязанность. Он обходил брошенные дома и предавал погребению разложившиеся трупы, пролежавшие несколько дней. Его всюду благословляли, и так как за все время он ни разу не заболел, то нашлись верующие люди, утверж–давшие, что Бог явил на нем новое чудо.
Уже несколько лет прошло, как дон Хуан, иначе говоря, брат Амбросьо, обитал в монастыре, и жизнь его была непрерывным рядом подвигов благочестия и уничижения. Воспоминание о прошлой жизни никогда не оставляло его, но муки его совести слегка смягчились от чувства удовлетворения, которое давала ему совершившаяся в нем перемена.
Однажды после полудня, когда жара особенно сильна, все монахи, по обыкновению, предавались отдыху. Один только брат Амбросьо работал в саду под палящим солнцем с непокрытой головой – таково было послушание, наложенное им на себя. Склонившись над заступом, он увидел тень человека, остановившегося подле него. Он подумал, что это какой-нибудь монах забрел в сад, и, продолжая работать, приветствовал его словами молитвы «Аvе Maria»
[9]
.Но ответа не последовало. Удивленный тем, что тень остается неподвижной, дон Хуан поднял глаза и увидел перед собой высокого молодого человека в плаще, ниспадавшем почти до земли; лицо его было полузакрыто шляпой с белым и черным пером. Человек этот глядел на него молча, с выражением злобной радости и глубокого презрения. Несколько минут они пристально смотрели друг на друга. Наконец незнакомец, сделав шаг вперед и приподняв шляпу, чтобы показать свои черты, сказал:
– Вы меня узнаете?
Дон Хуан посмотрел на него еще внимательнее, но не мог узнать.
– Помните осаду Берг-оп-Зома? – спросил незнакомец. – Или вы забыли солдата, прозванного Модесто?..
Дон Хуан вздрогнул. Незнакомец холодно продолжал:
– ...солдата, прозванного Модесто и убившего из аркебузы достойного вашего друга дона Гарсию вместо вас самого, в которого целился?.. Я и есть этот Модесто. Но у меня, дон Хуан, есть и другое имя: меня зовут дон Педро де Охеда. Я сын дона Алонсо де Охеда, убитого вами; брат доньи Фаусты де Охеда, убитой вами; брат доньи Тересы де Охеда, убитой вами.
– Брат мой! – сказал дон Хуан, становясь перед ним на колени. – Я жалкий грешник, весь запятнанный преступлениями. Чтобы искупить их, я ношу эту одежду, отрекшись от мира. Если есть какой-нибудь способ заслужить ваше прощение, назовите мне его. Самое суровое наказание не испугает меня, если только оно освободит меня от вашего проклятия.
Дон Педро горько улыбнулся.
– Бросьте лицемерить, сеньор Маранья! Я не прощаю. Что до моих проклятий, они вам обеспечены. Но дожидаться их действия у меня не хватит терпения. Я захватил с собой нечто более сильное, чем проклятия.
При этих словах он сбросил плащ, и в руках у него оказались две шпаги. Он вынул их из ножен и обе воткнул в землю.
– Выбирайте, дон Хуан, – промолвил он. – Говорят, вы хорошо умеете драться, но и я неплохой фехтовальщик. Покажите мне ваше искусство.
Дон Хуан перекрестился и сказал:
– Брат мой! Вы забываете обет, данный мной. Я больше не дон Хуан, которого вы знали, а брат Амбросьо.
– Так вот, брат Амбросьо, вы мой враг, и, как бы вы там ни назывались, я ненавижу вас и хочу вам отомстить.
Дон Хуан снова стал перед ним на колени.
– Если вам нужна моя жизнь, брат мой, возьмите ее. Покарайте меня, как вам будет угодно.
– Подлый лицемер! Ты надо мной смеешься? Если бы я хотел убить тебя как бешеную собаку, стал ли бы я приносить с собой это оружие? Ну, живо, выбирай шпагу и защищай свою жизнь!
– Повторяю, брат мой: я не могу драться, но я готов умереть.
– Негодяй! – вскричал дон Педро в бешенстве. – Мне говорили, что ты не лишен мужества. Но я вижу, что ты жалкий трус.
– Мужества, брат мой? Я молю Господа послать мне мужество, чтобы не впасть в отчаяние, в которое без его помощи вверг–нет меня воспоминание о моих преступлениях. Прощайте, брат мой, я ухожу, так как чувствую, что вид мой вас раздражает. Дай Бог, чтобы вы поняли когда-нибудь, насколько искренне мое раскаяние.
Он уже сделал несколько шагов, но дон Педро удержал его за рукав.
– Один из нас, – воскликнул он, – не уйдет живым из этого сада! Берите шпагу, черт возьми, я не верю ни одному слову из ваших причитаний!
Дон Хуан бросил на него умоляющий взгляд и сделал еще шаг к выходу. Но дон Педро, схватив его за ворот, вскричал:
– Ты надеешься, гнусный убийца, ускользнуть из моих рук? Так нет же! Я разорву в клочья твою лицемерную рясу, под которой ты прячешь свое чертово копыто, и тогда, быть может, у тебя найдется смелость драться со мной.
Говоря так, он грубо толкнул дона Хуана, и тот ударился об стену.
– Сеньор Педро де Охеда! – воскликнул дон Хуан. – Убейте меня, если хотите, но я не буду с вами драться!
И он скрестил руки, пристально глядя на дона Педро со спокойным, но гордым видом.
– Да, я убью тебя, негодяй! Но прежде я обойдусь с тобой так, как заслуживает твоя трусость.
И дон Педро дал ему пощечину, первую, которую дон Хуан получил в своей жизни. Краска залила лицо дона Хуана. Гордость и пылкость его юности снова загорелись в его душе. Не сказав ни слова, он бросился к шпагам и схватил одну из них. Дон Педро взял другую и стал в позицию. Они бешено напали друг на друга, сделав одновременно выпад с одинаковой яростью. Шпага дона Педро застряла в шерстяной одежде дона Хуана и скользнула вдоль его тела, не ранив его, меж тем как шпага дона Хуана вонзилась по эфес в грудь противника. Дон Педро упал мертвый. Дон Хуан, видя врага распростертым у ног своих, некоторое время неподвижно и тупо смотрел на него. Мало-помалу он пришел в себя и понял всю тяжесть своего нового преступления. Он бросился к телу, пытаясь вернуть его к жизни. Но он хорошо разбирался в ранах и ни на минуту не мог усомниться в том, что эта была смертельна. Окровавленная шпага лежала у ног его, словно приглашая его покарать самого себя. Но, быстро отвергнув этот новый соблазн дьявола, дон Хуан поспешил к настоятелю и в смятении вбежал в его келью. Там, припав к его ногам, он рассказал ему об ужасном происшествии, проливая потоки слез. Сначала настоятель не хотел ему верить, и первой его мыслью было, что от великих истязаний, которым брат Амбросьо подвергал себя, он лишился рассудка; но кровь, покрывавшая платье и руки дона Хуана, подтверждала страшную истину. Настоятель был человек рассудительный. Он сразу понял, какую тень бросит на монастырь это происшествие, если оно получит огласку. Никто не видел дуэли. Настоятель позаботился скрыть ее даже от обитателей монастыря. Он приказал дону Хуану следовать за ним и с его помощью перенес труп в подземелье, ключ от которого он хранил у себя. Затем, заперев дона Хуана в его келье, он отправился известить коррехидора.
Читатель, быть может, удивится, что дон Педро, однажды пытавшийся предательски умертвить дона Хуана, отказался от вторичной попытки такого рода и захотел уничтожить своего противника, сразившись с ним равным оружием, но в этом сказался его дьявольский расчет. Он много слышал о суровой жизни дона Хуана, и слава о его святости не вызывала у дона Педро сомнений, что, умертвив его, он отправит его прямо на небо. Он надеялся, что, вызвав его на дуэль и заставив с собой драться, он его убьет в состоянии смертного греха и таким образом погубит и тело его, и душу. Мы видели, как этот адский план обернулся против него самого.
Замять дело было нетрудно. Коррехидор согласился с настоятелем и помог ему отвести подозрения. Другие монахи поверили, что убитый погиб на дуэли с неизвестным кавальеро и, раненый, был перенесен в монастырь, где вскоре умер. Не буду пытаться изобразить раскаяние и муки совести дона Хуана. Он с радостью выполнял все послушания, которые наложил на него настоятель. До конца дней своих он хранил в ногах кровати шпагу, которой он пронзил дона Педро, и ни разу не случалось ему взглянуть на нее, чтобы тотчас же он не помолился за душу убитого и за души его родных. С целью умерщвления остатков гордыни, еще сохранившихся в его душе, аббат повелел ему каждое утро являться к монастырскому повару, чтобы получать от него пощечину. Приняв ее, он неизменно подставлял другую щеку, благодаря повара за такое унижение. Он прожил еще десять лет в монастыре, и ни разу покаянный подвиг его не прерывался возвратом страстей его юности.
Он умер, чтимый как святой даже теми, кто знал его прежние бесчинства. На смертном одре он просил, как милости, чтобы его погребли на пороге церкви, дабы всякий, входя в нее, попирал его ногами. Он пожелал еще, чтобы на его гробнице вырезали надпись: «Здесь покоится худший из людей, когда-либо живших на свете». Однако монахи сочли излишним выполнить все эти пожелания, вызванные его чрезмерным смирением. Дон Хуан был погребен в построенной им часовне. Правда, монахи согласились вырезать на камне, прикрывающем его бренные останки, надпись, им составленную, но к ней прибавили назидательный рассказ о его обращении. Его госпиталь, а в особенности часовню, где он погребен, посещают все иностранцы, приезжающие в Севилью. Мурильо расписал эту часовню своими превосходными произведениями. «Возвращение блудного сына» и «Иерихонская купель» – эти картины, которыми вы можете теперь любоваться в галерее маршала Сульта, украшали некогда стены госпиталя Милосердия.
– Графа дона Хуана де Маранья.
От этого странного ответа волосы встали дыбом на голове дона Хуана. Но он тотчас же овладел собой и улыбнулся.
«Я ослышался, – сказал он себе, – или старик ошибся».
Он вошел в церковь вслед за процессией. Заупокойное пение возобновилось, сопровождаемое звуками органа, и священники в траурном облачении запели «De profundis» «Из глубины
[7]»
(лат.).. Несмотря на свое старание казаться спокойным, дон Хуан чувствовал, как кровь стынет в его жилах. Подойдя к другому монаху, он спросил его:
– Кого это хоронят?
– Графа дона Хуана де Маранья, – отвечал монах глухим и страшным голосом.
Дон Хуан прислонился к столбу, чтобы не упасть. Он чувствовал, что силы его слабеют и мужество покидает его. Тем временем служба продолжалась, и своды церкви еще усиливали раскаты органа и звучность голосов, певших грозное «Dies irae»
[8]. Дону Хуану казалось, что он слышит хоры ангелов в день Страшного суда. Наконец, сделав над собой усилие, он схватил за руку священника, проходившего мимо него. Рука была холодна, как мрамор.
– Ради Бога, святой отец! – воскликнул он. – За кого вы мо–литесь и кто вы такой?
– Мы молимся за графа дона Хуана де Маранья, – отвечал священник, устремив на него взгляд, полный скорби. – Мы молимся за его душу, погрязшую в смертном грехе, а сами мы – души, спасенные из пламени чистилища мессами и молитвами его матери. Мы платим сыну долг наш перед его матерью. Но это последняя месса, которую нам разрешено совершить за упокой души дона Хуана де Маранья.
В это мгновение церковные часы пробили: то был час, назначенный для похищения доньи Тересы.
– Время настало! – прозвучал голос из темного угла церк–ви. – Время настало! Он наш!
Дон Хуан повернул голову и увидел страшный призрак. Дон Гарсия, бледный и окровавленный, приближался вместе с Гомаре, черты которого были все еще искажены ужасной судорогой. Они оба направились к гробу, и дон Гарсия, сбросив крышку на землю, повторил:
– Он наш!
В то же мгновение исполинская змея появилась из-за его спины и, вытянувшись впереди него на несколько футов, казалось, готова была кинуться на гроб...
– Иисусе! – воскликнул дон Хуан и упал без чувств на каменные плиты.
Ночь уже подходила к концу, когда ночной дозор, совершая свой обход, заметил человека, лежавшего без движения на пороге церкви. Стражники подошли к нему, думая, что это труп убитого. Они тотчас же узнали графа де Маранья и попытались привести его в чувство, брызгая ему в лицо холодной водой. Но, видя, что он не приходит в себя, они отнесли его к нему в дом. Одни говорили, что он пьян, другие – что сильно избит по приказанию какого-нибудь ревнивого мужа. Никто в Севилье, по крайней мере из числа людей порядочных, не любил его, и у каждого нашлось для него доброе словечко. Один благословлял палку, так хорошо оглушившую его, другой спрашивал, сколько бутылок вина было влито в это неподвижное чучело. Слуги дона Хуана приняли своего господина из рук стражников и побежали за врачом. Ему, не жалея, пустили кровь, и он скоро пришел в себя. Сначала он произносил лишь бессвязные слова, издавал нечленораздельные звуки, стоны и рыдания. Затем начал присматриваться к окружающим предметам. Он спросил, где он находится и что сталось с военачальником Гомаре, доном Гарсией и процессией. Слуги думали, что он сошел с ума. Между тем, приняв укрепляющее лекарство, он велел подать себе распятие и долгое время лобызал его, проливая потоки слез. Затем приказал привести к нему исповедника.
Все были этим изумлены, так как его нечестие было хорошо известно. Многие священники, к которым обратились его слуги, отказались идти к нему, уверенные, что он хочет сыграть с ними какую-нибудь злую шутку. Наконец один доминикан–ский монах согласился отправиться к нему. Их оставили наедине, и дон Хуан, бросившись на колени перед монахом, поведал бывшее ему видение, затем покаялся в своих грехах. Пересказывая все свои преступления, он после каждого останавливался, спрашивая, возможно ли такому великому грешнику, как он, получить у Бога прощение. Монах отвечал, что милосердие Божие безгранично. Посоветовав ему быть твердым в своем раскаянии и произнеся слова утешения, в которых церковь не отказывает величайшим преступникам, доминиканец удалился, обещав прийти вечером. Дон Хуан провел весь день в молитве. Когда доминиканец пришел снова, дон Хуан сказал ему, что он принял решение удалиться из мира, где совершил столько бесчинств, и постараться искупить подвигами покаяния чудовищные преступления, которыми он себя запятнал. Монах, тронутый его слезами, ободрил его как мог и, чтобы испытать, хватит ли у него мужества осуществить свое решение, нарисовал грозную картину суровости монашеской жизни. Но всякий раз, как он описывал новый способ умерщвления плоти, дон Хуан восклицал, что это пустяки и что он заслуживает еще более строгого обхождения.
На следующий день он отдал половину своего состояния родственникам, жившим в бедности, другую половину употребил на устройство госпиталя и сооружение часовни. Он роздал значительные суммы денег беднякам и заказал огромное количество месс за упокой душ чистилища, в особенности же военачальника Гомаре и тех несчастных, которые погибли от его, дона Хуана, руки на дуэлях. Напоследок он собрал всех своих друзей и покаялся перед ними в том, что так долго подавал им дурной пример. С глубоким волнением он поведал им о муках совести, которые ему причиняет прежнее поведение, и о надеждах, которые он дерзает питать на будущее. Многие из этих вольнодумцев растрогались и изменили свою жизнь, другие же, неисправимые, покинули его с холодной насмешкой.
Прежде чем уйти в монастырь, который он избрал, дон Хуан написал Тересе. Он сознался ей в своих постыдных намерениях, рассказал о своей жизни и обращении и умолял простить его, увещевая ее извлечь урок из его примера и искать спасения в покаянии. Он отдал это письмо доминиканцу, сначала ознакомив монаха с его содержанием.
Бедная Тереса долго ждала в монастырском саду условленного сигнала. Проведя несколько часов в несказанном волнении и видя, что заря уже занимается, она вернулась в свою келью, охваченная мучительной тоской. Она объясняла отсутствие дона Хуана многими причинами, равно далекими от истины. Прошло несколько дней, в течение которых она не получала от него писем или каких-либо вестей, способных смягчить ее отчаяние. Наконец монах, побеседовав предварительно с настоятельницей, получил разрешение повидаться с ней и вручил ей письмо раскаявшегося соблазнителя. Пока она читала, на ее лбу выступили крупные капли пота; она то краснела, как огонь, то бледнела, как смерть. У нее все же хватило сил дочитать письмо до конца. После этого доминиканец попытался изобразить ей раскаяние дона Хуана и поздравить ее с избавлением от ужасного несчастья, которое постигло бы их обоих, если бы их замысел не был пресечен явным вмешательством провидения. Но в ответ на все его увещания донья Тереса восклицала: «Он никогда меня не любил!» Вскоре у несчастной началась горячка. Тщетно врачебное искусство и религия предлагали ей свою помощь: она отказывалась от первого и казалась бесчувственной ко второй. Она умерла через несколько дней, непрестанно повторяя: «Он никогда меня не любил!»
Дон Хуан, надев одежду послушника, доказал, что его обращение было искренним. Не было такого послушания или епитимьи, которых бы он не находил слишком легкими. И нередко настоятель монастыря бывал вынужден приказывать ему умерить умерщвление плоти, которому он предавался. Настоятель указывал, что так он сокращает свои дни и что больший подвиг – долго терпеть умеренные страдания, нежели быстро прекратить свое покаяние, лишив себя жизни. Когда срок послушничества истек, дон Хуан принял обет, а затем, под именем брата Амбросьо, продолжал служить образцом подвижничества и благочестия для всего монастыря. Он носил власяницу из конского волоса под своей грубой шерстяной одеждой; узкий и короткий ящик служил ему постелью. Овощи, сваренные в воде, составляли всю его пищу, и лишь в дни праздников и по особому повелению настоятеля соглашался он вкушать хлеб. Большую часть ночи он проводил в бдении и молитве, с распростертыми в виде креста руками. Словом, теперь он являлся примером для благочестивой общины, как некогда был примером для своих распутных сверстников. Тяжелая эпидемия, вспыхнувшая в Севилье, дала ему случай выказать новые добродетели, дарованные ему его обращением. В госпиталь, им основанный, принимали больных; он ухаживал за бедняками, проводя целые дни у их постели, увещевая, ободряя и утешая их. Опасность заразы была так велика, что нельзя было найти за деньги людей, согласных хоронить трупы. Дон Хуан исполнял эту обязанность. Он обходил брошенные дома и предавал погребению разложившиеся трупы, пролежавшие несколько дней. Его всюду благословляли, и так как за все время он ни разу не заболел, то нашлись верующие люди, утверж–давшие, что Бог явил на нем новое чудо.
Уже несколько лет прошло, как дон Хуан, иначе говоря, брат Амбросьо, обитал в монастыре, и жизнь его была непрерывным рядом подвигов благочестия и уничижения. Воспоминание о прошлой жизни никогда не оставляло его, но муки его совести слегка смягчились от чувства удовлетворения, которое давала ему совершившаяся в нем перемена.
Однажды после полудня, когда жара особенно сильна, все монахи, по обыкновению, предавались отдыху. Один только брат Амбросьо работал в саду под палящим солнцем с непокрытой головой – таково было послушание, наложенное им на себя. Склонившись над заступом, он увидел тень человека, остановившегося подле него. Он подумал, что это какой-нибудь монах забрел в сад, и, продолжая работать, приветствовал его словами молитвы «Аvе Maria»
[9]
.Но ответа не последовало. Удивленный тем, что тень остается неподвижной, дон Хуан поднял глаза и увидел перед собой высокого молодого человека в плаще, ниспадавшем почти до земли; лицо его было полузакрыто шляпой с белым и черным пером. Человек этот глядел на него молча, с выражением злобной радости и глубокого презрения. Несколько минут они пристально смотрели друг на друга. Наконец незнакомец, сделав шаг вперед и приподняв шляпу, чтобы показать свои черты, сказал:
– Вы меня узнаете?
Дон Хуан посмотрел на него еще внимательнее, но не мог узнать.
– Помните осаду Берг-оп-Зома? – спросил незнакомец. – Или вы забыли солдата, прозванного Модесто?..
Дон Хуан вздрогнул. Незнакомец холодно продолжал:
– ...солдата, прозванного Модесто и убившего из аркебузы достойного вашего друга дона Гарсию вместо вас самого, в которого целился?.. Я и есть этот Модесто. Но у меня, дон Хуан, есть и другое имя: меня зовут дон Педро де Охеда. Я сын дона Алонсо де Охеда, убитого вами; брат доньи Фаусты де Охеда, убитой вами; брат доньи Тересы де Охеда, убитой вами.
– Брат мой! – сказал дон Хуан, становясь перед ним на колени. – Я жалкий грешник, весь запятнанный преступлениями. Чтобы искупить их, я ношу эту одежду, отрекшись от мира. Если есть какой-нибудь способ заслужить ваше прощение, назовите мне его. Самое суровое наказание не испугает меня, если только оно освободит меня от вашего проклятия.
Дон Педро горько улыбнулся.
– Бросьте лицемерить, сеньор Маранья! Я не прощаю. Что до моих проклятий, они вам обеспечены. Но дожидаться их действия у меня не хватит терпения. Я захватил с собой нечто более сильное, чем проклятия.
При этих словах он сбросил плащ, и в руках у него оказались две шпаги. Он вынул их из ножен и обе воткнул в землю.
– Выбирайте, дон Хуан, – промолвил он. – Говорят, вы хорошо умеете драться, но и я неплохой фехтовальщик. Покажите мне ваше искусство.
Дон Хуан перекрестился и сказал:
– Брат мой! Вы забываете обет, данный мной. Я больше не дон Хуан, которого вы знали, а брат Амбросьо.
– Так вот, брат Амбросьо, вы мой враг, и, как бы вы там ни назывались, я ненавижу вас и хочу вам отомстить.
Дон Хуан снова стал перед ним на колени.
– Если вам нужна моя жизнь, брат мой, возьмите ее. Покарайте меня, как вам будет угодно.
– Подлый лицемер! Ты надо мной смеешься? Если бы я хотел убить тебя как бешеную собаку, стал ли бы я приносить с собой это оружие? Ну, живо, выбирай шпагу и защищай свою жизнь!
– Повторяю, брат мой: я не могу драться, но я готов умереть.
– Негодяй! – вскричал дон Педро в бешенстве. – Мне говорили, что ты не лишен мужества. Но я вижу, что ты жалкий трус.
– Мужества, брат мой? Я молю Господа послать мне мужество, чтобы не впасть в отчаяние, в которое без его помощи вверг–нет меня воспоминание о моих преступлениях. Прощайте, брат мой, я ухожу, так как чувствую, что вид мой вас раздражает. Дай Бог, чтобы вы поняли когда-нибудь, насколько искренне мое раскаяние.
Он уже сделал несколько шагов, но дон Педро удержал его за рукав.
– Один из нас, – воскликнул он, – не уйдет живым из этого сада! Берите шпагу, черт возьми, я не верю ни одному слову из ваших причитаний!
Дон Хуан бросил на него умоляющий взгляд и сделал еще шаг к выходу. Но дон Педро, схватив его за ворот, вскричал:
– Ты надеешься, гнусный убийца, ускользнуть из моих рук? Так нет же! Я разорву в клочья твою лицемерную рясу, под которой ты прячешь свое чертово копыто, и тогда, быть может, у тебя найдется смелость драться со мной.
Говоря так, он грубо толкнул дона Хуана, и тот ударился об стену.
– Сеньор Педро де Охеда! – воскликнул дон Хуан. – Убейте меня, если хотите, но я не буду с вами драться!
И он скрестил руки, пристально глядя на дона Педро со спокойным, но гордым видом.
– Да, я убью тебя, негодяй! Но прежде я обойдусь с тобой так, как заслуживает твоя трусость.
И дон Педро дал ему пощечину, первую, которую дон Хуан получил в своей жизни. Краска залила лицо дона Хуана. Гордость и пылкость его юности снова загорелись в его душе. Не сказав ни слова, он бросился к шпагам и схватил одну из них. Дон Педро взял другую и стал в позицию. Они бешено напали друг на друга, сделав одновременно выпад с одинаковой яростью. Шпага дона Педро застряла в шерстяной одежде дона Хуана и скользнула вдоль его тела, не ранив его, меж тем как шпага дона Хуана вонзилась по эфес в грудь противника. Дон Педро упал мертвый. Дон Хуан, видя врага распростертым у ног своих, некоторое время неподвижно и тупо смотрел на него. Мало-помалу он пришел в себя и понял всю тяжесть своего нового преступления. Он бросился к телу, пытаясь вернуть его к жизни. Но он хорошо разбирался в ранах и ни на минуту не мог усомниться в том, что эта была смертельна. Окровавленная шпага лежала у ног его, словно приглашая его покарать самого себя. Но, быстро отвергнув этот новый соблазн дьявола, дон Хуан поспешил к настоятелю и в смятении вбежал в его келью. Там, припав к его ногам, он рассказал ему об ужасном происшествии, проливая потоки слез. Сначала настоятель не хотел ему верить, и первой его мыслью было, что от великих истязаний, которым брат Амбросьо подвергал себя, он лишился рассудка; но кровь, покрывавшая платье и руки дона Хуана, подтверждала страшную истину. Настоятель был человек рассудительный. Он сразу понял, какую тень бросит на монастырь это происшествие, если оно получит огласку. Никто не видел дуэли. Настоятель позаботился скрыть ее даже от обитателей монастыря. Он приказал дону Хуану следовать за ним и с его помощью перенес труп в подземелье, ключ от которого он хранил у себя. Затем, заперев дона Хуана в его келье, он отправился известить коррехидора.
Читатель, быть может, удивится, что дон Педро, однажды пытавшийся предательски умертвить дона Хуана, отказался от вторичной попытки такого рода и захотел уничтожить своего противника, сразившись с ним равным оружием, но в этом сказался его дьявольский расчет. Он много слышал о суровой жизни дона Хуана, и слава о его святости не вызывала у дона Педро сомнений, что, умертвив его, он отправит его прямо на небо. Он надеялся, что, вызвав его на дуэль и заставив с собой драться, он его убьет в состоянии смертного греха и таким образом погубит и тело его, и душу. Мы видели, как этот адский план обернулся против него самого.
Замять дело было нетрудно. Коррехидор согласился с настоятелем и помог ему отвести подозрения. Другие монахи поверили, что убитый погиб на дуэли с неизвестным кавальеро и, раненый, был перенесен в монастырь, где вскоре умер. Не буду пытаться изобразить раскаяние и муки совести дона Хуана. Он с радостью выполнял все послушания, которые наложил на него настоятель. До конца дней своих он хранил в ногах кровати шпагу, которой он пронзил дона Педро, и ни разу не случалось ему взглянуть на нее, чтобы тотчас же он не помолился за душу убитого и за души его родных. С целью умерщвления остатков гордыни, еще сохранившихся в его душе, аббат повелел ему каждое утро являться к монастырскому повару, чтобы получать от него пощечину. Приняв ее, он неизменно подставлял другую щеку, благодаря повара за такое унижение. Он прожил еще десять лет в монастыре, и ни разу покаянный подвиг его не прерывался возвратом страстей его юности.
Он умер, чтимый как святой даже теми, кто знал его прежние бесчинства. На смертном одре он просил, как милости, чтобы его погребли на пороге церкви, дабы всякий, входя в нее, попирал его ногами. Он пожелал еще, чтобы на его гробнице вырезали надпись: «Здесь покоится худший из людей, когда-либо живших на свете». Однако монахи сочли излишним выполнить все эти пожелания, вызванные его чрезмерным смирением. Дон Хуан был погребен в построенной им часовне. Правда, монахи согласились вырезать на камне, прикрывающем его бренные останки, надпись, им составленную, но к ней прибавили назидательный рассказ о его обращении. Его госпиталь, а в особенности часовню, где он погребен, посещают все иностранцы, приезжающие в Севилью. Мурильо расписал эту часовню своими превосходными произведениями. «Возвращение блудного сына» и «Иерихонская купель» – эти картины, которыми вы можете теперь любоваться в галерее маршала Сульта, украшали некогда стены госпиталя Милосердия.