Миллер Генри. Сексус

   Так она и гнала без передышки. О фасоне перчаток, который предпочитает, о том, как ставить голос, о походке индусских женщин, об упражнениях йоги, о способах тренировки памяти, о духах, которые соответствуют ее стилю, о том, как верят люди театра в приметы, об их расточительности, интригах, романах, заносчивости, тщеславии. О том, что ощущаешь, когда репетируешь в пустом зале, о всяких шуточках и розыгрышах, происходящих за кулисами, о рабочих сцены, об особом аромате артистических уборных. И о ревности! Там каждый ревнует к каждому. Суета, волнения, ссоры, нервные срывы и — благородство. Мир, в котором десятки других миров. Там можно спиться, стать наркоманом и даже начать видеть чертей.
   А обсуждения! По любому пустяку вспыхивает яростная перепалка, переходящая часто в скандал, порой с мордобоем. Иногда кажется, что в них точно бес вселился, особенно в женщин. Среди них только одна есть тихая, но она еще совсем молоденькая, неопытная. А остальные сущие менады, фурии, гарпии. Матерятся, как в казарме. Девицы из дансинга просто ангелочки по сравнению с ними.
   Долгая пауза.
   Потом ни с того ни с сего она спрашивает, когда слушается дело о разводе.
   — На этой неделе, — говорю я, немного ошарашенный такой резкой переменой темы.
   — И мы сразу же поженимся? — спрашивает она.
   — Ну конечно, — отвечаю и попадаю впросак. Ей не нравится это мое «ну конечно».
   — Можешь и не жениться на мне, если тебе не хочется, — говорит она.
   — Но мне хочется, — говорю я. — И мы тогда уедем отсюда… найдем себе свой дом.
   — Ты правда так думаешь? — вскрикивает она. — Как я рада! Я ждала, чтобы ты это сказал. Я хочу начать с тобой совсем новую жизнь. Уедем от всех этих людей! И ты бросишь свою дурацкую работу. Я найду место, где ты сможешь писать. Тебе больше не надо будет искать деньги. У меня будет куча денег, и ты будешь иметь все, что захочешь. Я притащу все книги, которые тебе нужно будет читать… А может, ты напишешь пьесу, и я в ней сыграю главную роль! Вот было бы чудесно, правда?
   Хотел бы я знать, что сказала бы Ребекка, услышь она эту речь? Увидела бы она только актерку или же почувствовала бы рождение нового существа, пытающегося выразить себя? Возможно, не таинственность пустоты была в Моне, а таинственность прорастания? Что и говорить, контуры ее личности были расплывчаты, но это еще не повод для того, чтобы упрекать ее в фальши. Да, порой она прикидывалась, она была хамелеоном, но не внешне, а внутренне. Насчет внешности спорить было нечего — все было ясно с первого взгляда. А вот облик внутренний был словно столбик дыма: чуть дунешь — и он качнется в сторону, изменит очертания. Она была чувствительна, реагировала на каждое воздействие, но не воля других действовала на нее, а их желания. А ее театральность, наигрыш не были средством оттолкнуть или притянуть кого-то к себе, это был ее способ восприятия действительности. В то, что она придумывала, она и верила. То, во что она верила, становилось реальностью, то, что было реальным, то она и играла в соответствии со своим замыслом. Для нее не было ничего нереального, кроме того, чего она никогда не придумывала. Но то, над чем она задумывалась, немедленно претворялось в действительность, становилось реальным, какими бы чудовищными, фантастическими, невероятными ни были бы эти вещи. Ее границы никогда не бывали закрытыми. Было бы ошибкой считать ее человеком могучей воли. Воля у нее была, но не та, что бросает человека в новой или сложной ситуации головой вперед или заставляет его совершить отчаянный прыжок. Здесь речь идет скорее о постоянной настороженности, о постоянной готовности поступать согласно своим представлениям. Она действительно могла меняться с ошеломляющей скоростью, она менялась у вас на глазах с непостижимой легкостью водевильной звезды, поминутно появляющейся на сцене в новых обличьях.
   Всю жизнь она играла неосознанно, и вот теперь ее учили делать это сознательно. Они лепили из нее актрису, показывая ей пределы искусства. Они показывали ей границы, которые нельзя переступать в этом ремесле.
   У них ничего бы не получилось, дай они ей полную свободу.
 

18

 
   В назначенный день я предстал перед судом, полный спокойного презрения. Все было оговорено заранее. Мне предстояло лишь поднять руку, произнести дурацкую клятву, признать свою вину и принять заслуженную кару. Судья выглядел настоящим огородным чучелом, украшенным очками с толстыми стеклами и обряженным в черную мантию; ее черные крылья зловеще шелестели в тишине зала. Моя безмятежность, казалось, раздражала его. Словно я не принимал во внимание всю значимость его персоны. А я и в самом деле не видел никакой разницы между ним и медным барьером для свидетелей, между ним и плевательницей. Барьер, Библия, плевательница, американский флаг, толстая тетрадь на его столе, молодчики в форме, призванные наблюдать за порядком в зале и создавать определенный настрой, знания, сваленные в его мозгах, пыльные книги, сваленные в его кабинете, вся философия, положенная в основу закона, очки, сидящие у него на носу, его подштанники, его внешность и его личность — весь этот ансамбль был сооружен для бессмысленной работы слепой машины, ради которой я бы и слюны на плевок не потратил. Все, что мне от этого было нужно — узнать, что я наконец свободен и смело могу совать голову в новую петлю.
   Все шло своим ходом, одно за другим, к предусмотренному финишу, где меня раздавят, как упившегося кровью клопа, и вдруг я очнулся, уяснив, что он спрашивает, согласен ли я платить такую-то сумму в качестве алиментов бывшей жене до конца дней моих.
   — Что такое? — переспросил я, и он сразу же оживился, предвкушая сопротивление.
   Он повторил, что я, мол, должен подтвердить свое согласие платить столько и столько-то регулярно в течение всей моей жизни.
   — Я на такую сумму не согласен, — с чувством произнес я. — Я намерен платить… — И я назвал сумму, в два раза превышавшую названную им.
   Теперь пришел его черед сказать: «Что такое?» Я повторил сказанное. Он посмотрел на меня как на последнего идиота, затем быстро, словно захлопывая ловушку, рявкнул:
   — Очень хорошо! Мы сделаем так, как желаете. Это ваши трудности.
   — Это не трудности мои, а удовольствие и право.
   — Сэр!
   И я снова повторил то, что сказал. Он бросил на меня испепеляющий взгляд, потом жестом подозвал моего адвоката и, перегнувшись через барьер, что-то зашептал ему на ухо. У меня сложилось твердое убеждение, что он выяснял, не требуется ли мне психиатрическая экспертиза. Получив, очевидно, отрицательный ответ, он снова поднял глаза, уставился на меня каменным взором и сказал:
   — Молодой человек, известно ли вам, какому наказанию вас подвергнут в случае невыполнения ваших обязательств?
   — Нет, сэр, — сказал я. — И не имею ни малейшего желания знать это. Мы закончили? Мне необходимо вернуться на работу.
   А там, за дверями суда, стоял прекрасный день. Я решил прогуляться и вскоре оказался на Бруклинском мосту. Пошел пешком через мост, на середине передумал, вернулся и нырнул в подземку. Ни малейшего желания возвращаться в контору у меня не было. Я получил отгул и намерен был использовать его на всю катушку.
   На Таймс-сквер я вышел и двинулся в направлении франко-итальянского ресторана на Третьей авеню. В глубине бакалейного магазина, где и расположился ресторанчик, стоял прохладный полумрак. В послеобеденное время здесь никогда не бывало много посетителей. Вскоре я остался вдвоем с крупной, крепко выпившей ирландкой. Она едва не падала со своего стула. Мы завязали с ней довольно странный разговор. О католической церкви. И она все время повторяла как припев. «Папа в полном порядке, но в задницу я целовать его не стану».
   Наконец она отодвинула стул, с трудом поднялась и попыталась направиться в сторону уборной, которая не была разделена на мужскую и женскую и находилась в холле. Я понял, что одной ей туда не добраться. Встал и подхватил ее под руку. Ее шатало и качало, как корабль в бушующем море.
   Когда мы доплелись до двери уборной, она попросила, чтобы я помог ей еще и утвердиться на стульчаке. Я подвел ее прямо к сооружению, и ей оставалось всего лишь сесть. Она подняла юбку и попробовала спустить трусы, но силы ее оставили окончательно.
   — Помоги мне, будь добреньким, — попросила она с бессмысленной улыбочкой.
   Я выполнил просьбу, нежно потрепав ее при этом по лобку, и усадил на место. Собрался уходить.
   — Ну постой, — заныла она и, ухватив меня за руку, как ни в чем не бывало принялась опорожнять мочевой пузырь.
   Пришлось остаться, ждать, пока она покончит и с первым, и со вторым. Сопровождалось это взрывами газовых бомб и всем, что положено. И она повторяла упрямо.
   — Нет. Папу в задницу я целовать не стану.
   Женщина выглядела так беспомощно, что я подумал, а не придется ли мне еще и зад ей подтирать. Но долгие годы тренировки все же сказались: она сделала это сама, хотя процедура заняла уйму времени. Я уже собрался уходить, когда она снова взмолилась: теперь ей требовалось, чтобы я натянул ей трусы. Я выполнил и это пожелание, но не мог отказать себе в удовольствии пройтись рукой по ее ботве. Это могло оказаться серьезным искушением, но дух стоял такой тяжелый, что с этим искушением я сумел справиться.
   Когда я выводил ее из туалета, patronne ¹¹² проводила нас укоризненным взглядом и сокрушенно покачала головой. Видимо, она не поняла, как по-рыцарски вел я себя в туалете. Так или иначе, мы вернулись за наш столик, заказали черный кофе и еще немного поболтали. Трезвея, она становилась назойливо благодарной. Сказала, что если я отвезу ее домой, то смогу поиметь ее.
   — Я только приму ванну и сменю белье, — сказала она. — А то чувствую себя как в грязи, да простит меня Господь.
   Я сказал, что домой отвезу, но останусь вряд ли.
   — Ну, заделикатничал, — проговорила она. — В чем дело? Я что, недостаточно хороша для тебя? Разве я виновата, что захотелось в туалет? Ты же тоже ходишь в туалет, верно? Подожди, вот я приму ванну — увидишь, как я выгляжу! Слушай, дай-ка мне руку.
   Я протянул ей руку, а она взяла да и сунула ее себе под юбку, прямо на мохнатый куст.
   — Пощупай хорошенько, — сказала она. — Нравится? Ну так вот, она — твоя. Я ее только отскребу малость и надушу. Специально для тебя. Ты с ней можешь делать все, что захочешь, я не так-то уж плоха в этом деле. Но я не проститутка. Просто люблю пилиться, вот и все. Ко мне ходил один парень, и я была дурой, влюбилась в него. Он уже давно свалил, ты не беспокойся. Но, Господи, как я в него влюбилась! Но говорила ему, что не стану целовать Папу в задницу, это его и довело. Я хорошая католичка, не хуже его, но не могу видеть, как из Папы самого Господа Бога стараются сделать. Понял?
   Она продолжала свой монолог, как коза прыгая с одной темы на другую. Кем она могла быть? Наверное, телефонисткой в большом отеле. Под своей ирландской шкурой она вовсе не была дурнушкой. И делалась все привлекательнее по мере того, как испарялось алкогольное облако. Голубые глаза и черные волосы. Улыбка могла быть озорной и привлекательной. Может быть, и вправду поехать и помочь ей в ванной? Всегда смогу сбежать, если что-нибудь пойдет не так. Беспокоило только, что мы договорились поужинать с Моной. Я должен был ждать ее в Розовом зале отеля «Мак-Алпин».
   Итак, мы схватили такси и поехали в направлении Аптауна. В такси женщина упала головой мне на плечо.
   — Ты очень добр ко мне, — сказала она совсем сонным голосом. — Не знаю, кто ты такой, но со мной ты ведешь себя прилично. Господи, первое, что мне хочется, это вздремнуть немного. Ты не уйдешь?
   — Нет, конечно, — сказал я. — Может быть, тоже посплю чуть-чуть.
   Квартирка ее оказалась довольно уютной, во всяком случае, лучше, чем я ожидал. Перед тем как войти, она сняла туфли, а за дверью я помог ей раздеться. Она стояла перед зеркалом почти голая, в одних трусах, и я увидел, что у нее отличная фигура: полные и белые груди, круглые и упругие, с ярко-красными сосками.
   — А почему ты их не снимаешь? — кивнул я на трусы.
   — Нет, не сейчас, — неожиданно робко сказала она, и щеки ее покрылись легким румянцем.
   — Ведь я их уже снимал, — сказал я. — Какая разница?
   И я протянул к ней руку, словно собирался снова сдернуть их с нее.
   — Не надо, прошу тебя, — взмолилась она. — Подожди, я приму ванну.
   Помедлила секунду и добавила.
   — У меня месячные только что прошли.
   И для меня вопрос сразу же решился. Я тут же вспомнил свои лишаи вокруг члена. Ой, не надо! Пока я в здравом уме, никогда! Целовать Папу в задницу — да ни за что на свете! На ее трусах я заметил маленькое кровяное пятнышко. «Никогда в жизни, — подумал я, — нет, сэр!»
   — Хорошо, — сказал я, — принимай свою ванну. А я пока здесь прилягу.
   — А ты потрешь мне спинку? — спросила она, и улыбка стала озорной.
   — Разумеется… само собой, — сказал я.
   Я повел ее в ванную, почти подталкивая сзади, очень уж мне хотелось поскорее от нее избавиться. Но когда она улеглась и принялась намыливаться, почувствовал, что даю слабину. Я взял из ее рук мыло и стал сам намыливать ее кустик. Она извивалась от удовольствия, когда мои намыленные пальцы скользили по ее волосам.
   — Думаю, там все в порядке. — Она приподняла таз и руками раздвинула губы.
   — Посмотри. Ты что-нибудь видишь?
   Я вставил глубоко в нее средний палец правой руки и стал нежно массировать. Она лежала на спине, закинув руки за голову, и медленно двигала тазом из стороны в сторону.
   — Господи, как хорошо, — сказала она. — Продолжай. Поделай так еще немного. Может быть, мне расхочется спать.
   Движения ее становились все энергичнее. Вдруг она расцепила закинутые за голову руки, мокрыми пальцами расстегнула мою ширинку, вынула член и обхватила его губами. Она действовала совершенно профессионально; покусывала, щекотала языком, дула на него, потом отпускала на короткое время. Я спустил ей в рот: она глотала сперму так, словно пила нектар и амброзию.
   Затем снова погрузилась в ванну, тяжело вздохнула и прикрыла веки.
   «Как раз время сматываться», — подумал я. Сказал, что схожу за сигаретами, схватил шляпу и выбежал прочь. На лестнице, сбегая по ступеням, поднес к носу свой палец. Пахло вполне прилично. Скорее мылом, чем еще чем-нибудь.
   Прошло несколько вечеров, и в театре должны были давать спектакль для узкого круга приглашенных — прогон предстоящей премьеры. Мона умоляла меня не ходить: она будет нервничать, зная, что я сижу в зале и смотрю, как она играет. Сначала это меня расстроило, но в конце концов я с ней согласился. Мы договорились встретиться после спектакля у служебного входа. Она назвала точное время.
   Я появился там раньше и подошел не к служебному, а к главному входу. Волнуясь, я впился глазами в афиши: сейчас увижу ее имя, набранное жирным шрифтом…
   Толпа выходящих из театра зрителей схлынула, я перешел на другую сторону улицы и стал наблюдать. Я не отдавал себе отчета, зачем я здесь, на противоположной стороне, просто стоял, и все. На мостовой перед театром было много такси, а освещение было не слишком-то ярким, скорее темноватым для театра.
   Внезапно я увидел фигурку, метнувшуюся к маленькому, щуплому мужчине, очевидно, ожидавшему такси. В фигурке я узнал Мону. Она расцеловала маленького мужчину, а когда такси с ним отъехало, долго махала вслед рукой. Затем ее рука безжизненно упала, и несколько минут она стояла как будто в глубокой задумчивости. А потом быстрыми шагами вернулась к театральному подъезду и исчезла за дверями.
   Когда несколько минут спустя я встретил ее у служебного входа, она выглядела какой-то опустошенной. Я рассказал ей о сцене, свидетелем которой только что был.
   — Так ты его видел? — спросила она, нервно сжимая мою руку.
   — Да, но кто это был?
   — Мой отец. Он встал с постели, чтобы прийти в театр. Знаешь, он долго не протянет.
   Она говорила, и слезы блестели у нее на ресницах.
   — Он сказал, что теперь может умереть спокойно.
   Ее голос пресекся, она закрыла лицо руками и всхлипнула.
   — Мне надо было проводить его домой, — произнесла она упавшим голосом.
   — Почему ты не захотела, чтобы мы с ним встретились? — спросил я. — Мы могли бы его вместе проводить.
   Но дальше обсуждать эту тему ей не хотелось. Мона хотела поехать домой одна и выплакаться там. Что я мог поделать с этим? Я мог только не возражать ей — ситуация была слишком деликатной.
   Я посадил ее в такси, посмотрел вслед. Мне надо было успокоиться. Лучше всего, решил я, погрузиться в толпу. Я прошел совсем немного, когда на углу Бродвея женский голос окликнул меня по имени. В то же мгновение женщина оказалась рядом со мной.
   — Ты мимо меня прошел, даже не заметил, — произнесла она. — Что с тобой? Ты как в воду опущенный.
   Ко мне протянулась рука, словно желавшая обнять. Это была Ирма, бывшая жена Артура Реймонда.
   — Забавно, — продолжала она. — Я только что видела Мону, буквально несколько секунд назад. Она выскочила из такси и побежала по улице. Была явно не в себе, растерянной. Я хотела позвать ее, но уж слишком быстро она бежала, даже меня не заметила. Вы что, уже не вместе? А я думала, что вы все еще живете у Артура.
   — Где? Где ты ее увидела? — удивился я: наверное, она обозналась.
   — Да вот тут же, за углом.
   — Ты в этом уверена?
   Она как-то криво ухмыльнулась:
   — Неужели я могу Мону с кем-то перепутать?
   — Не знаю, — пробормотал я больше себе, чем ей. — Этого не может быть. Как она была одета?
   Она совершенно точно описала Мону. Когда Ирма упомянула «маленькую бархатную шапочку», я понял, что никто другой не мог ей встретиться на углу.
   — Вы что, поссорились?
   — Не-е-ет, не ссорились.
   — Ну, думаю, что за это время ты должен был бы узнать Мону, — сказала Ирма, сворачивая этот разговор.
   Она подхватила меня под руку и повела, как ведут человека, не вполне владеющего ногами.
   — Страшно рада видеть тебя, — сказала она. — Мы с Долорес часто о тебе вспоминаем. А ты не захочешь зайти к нам на минутку? Долорес будет очень рада. Мы с ней вместе снимаем квартиру. Это рядом… пойдем… Я бы с удовольствием с тобой поболтала. Сколько мы не виделись? Наверное, год. Ты как раз ушел от своей жены, помнишь? А теперь ты живешь у Артура — чудно. Ну, как он? У него все в порядке? Я слышала, что жена у него красавица.
   Убедить меня зайти и спокойно выпить большого труда не составило. Ирма вся прямо пузырилась от радости. Она всегда относилась ко мне хорошо, но не с таким уж энтузиазмом! Что это нашло на нее?
   Мы поднялись по лестнице. В квартире было темно.
   — Странно, — сказала Ирма. — Долорес говорила, что сегодня придет рано. Наверное, будет с минуты на минуту. Раздевайся… проходи и садись. Подожди минутку, я чего-нибудь налью.
   Я сел, чувствуя себя немного ошарашенным. Давным-давно, когда я только познакомился с Артуром Реймондом, я был даже увлечен Ирмой. Когда они разошлись, у нее началась любовь с моим приятелем О'Марой, но и он, так же как Артур, не смог сделать ее счастливой. Он жаловался, что она холодна — не фригидна, но очень эгоистична. К тому времени я уже перестал обращать на нее внимание и вовсю занимался Долорес. Только однажды между нами произошло нечто интимное. Чистая случайность, мы даже не придали ей значения, и все же…
   Как-то днем мы встретились на улице возле захудалой киношки. Перекинулись несколькими словами и, так как обоим нечего было делать, решили заглянуть в кино. Фильм был скучнейший, зал почти пустой. Мы бросили пальто на колени, и потом, больше от скуки и необходимости хоть какого-то человеческого контакта, наши руки встретились; так мы и сидели, глядя отсутствующими глазами на экран. Прошло какое-то время, я обнял ее свободной рукой за плечи и притянул к себе. Еще несколько минут, и она потихоньку высвободила свою руку и положила на мой член. Я не шевельнулся, мне было любопытно, что же последует дальше. Я вспомнил слова О'Мары о ее холодности и безразличии к сексу, а потому сидел неподвижно и ждал. У меня был только полустой, когда она прикоснулась ко мне. Я дал ему вырасти под ее рукой, которую она держала тоже неподвижно. Просто чуть-чуть давила на него. Но постепенно давление становилось все сильнее, потом я ощутил уверенный захват, потом сжимание и поглаживание, очень спокойное, очень нежное, словно все это она проделывала во сне, бессознательно. А когда он начал вздрагивать и вздыматься, она медленно, без всякого стеснения расстегнула ширинку, извлекла член и прихватила меня за яйца. Я по-прежнему оставался недвижим и к ней не притрагивался. У меня было какое-то извращенное желание дать ей возможность все делать самой. Я отдавался ей.
   Я и сейчас помню форму ее пальцев и свои ощущения от них: они были чувствительны и искусны. Теперь она уже не смотрела на экран, а просто свернулась рядом калачиком, как котенок. Мой член, естественно, уже раскачивался во весь рост, хотя пальто все еще прикрывало его. Я наблюдал, как она окончательно сбросила пальто и вперилась в моего молодчика взглядом. Теперь она уже смело начала массировать его. Все жестче и жестче, все быстрее и быстрее.
   Наконец я брызнул ей в руку.
   — Прости, пожалуйста, — шепнула она и потянулась к сумочке за носовым платком.
   Я позволил мягкому шелку вытереть меня и не произнес при этом ни одного слова. Не сделал попытки обнять ее. Ничего. Как будто она все это с другим проделывала, а я только наблюдал.
   И лишь после того, как она попудрила лицо и убрала свои манатки обратно в сумочку, я привлек ее к себе и приклеился губами к ее губам. Потом снял пальто с ее колен, задрал ей ноги и засунул между ними свою руку. Под юбкой у нее ничего не было, и все там намокло. Я отплатил ей той же монетой. Резко, грубо. Она быстро кончила.
   Мы вышли из кино, выпили по чашечке кофе с пирожным в булочной, обменялись несколькими малозначащими фразами и разошлись, словно ничего и не произошло.
 
   — Извини, что так долго, — сказала Ирма, — хотела переодеться во что-нибудь более подходящее.
   Я очнулся от грез, чтобы разглядеть прекрасное видение, вручающее мне высокий бокал. Она нарядилась в костюм японской куклы. Но едва мы уселись рядом на диване, как Ирма вскочила и устремилась в гардеробную. До меня донесся шум передвигаемых чемоданов, потом легкое восклицание, в котором слышались отчаяние и робкий призыв на помощь.
   Я вскочил и побежал в гардеробную, где и нашел ее балансирующей на крышке огромного качающегося чемодана и тянущейся за чем-то на верхней полке. Я обхватил ее за ноги как раз в тот момент, когда она повернулась, чтобы спуститься вниз. Руки мои скользнули под шелковое кимоно. Она упала мне на руки, и моя ладонь угодила точно между ее ног.
   Так мы и стояли, покрытые женскими тряпками, застыв в страстном объятии, когда открылась дверь и вошла Долорес. Конечно, она удивилась, застав нас в таком виде и в таком месте.
   — Ну и ну, — воскликнула она с легким вздохом, — вот так встреча, да еще в таком месте!
   Я отпустил Ирму, обнял Долорес, и она почти не воспротивилась. Теперь она стала еще красивее, чем раньше.
   Рассмеявшись, Долорес высвободилась из моих объятий. Смех ее, как всегда, прозвучал несколько иронично.
   — Ну что же, так и будем торчать в гардеробной, как ты думаешь?
   — А почему бы и нет? — переспросил я. — Здесь уютно, никто не заглянет.
   Я говорил, а сам все сжимал Ирмину попку.
   — Господи, ни капельки не изменился, — сказала Долорес. — Тебе все этого самого не хватает. А я слышала, что ты без памяти любишь эту… как ее… забыла имя.
   — Мона!
   — Да, Мона… Как она? У вас по-прежнему все всерьез? Я уж думала, что ты теперь на других женщин и не посмотришь!
   — Точно, — сказал я, — это же случайно так вышло, сама видишь.
   — Знаю я эти твои случаи, — сказала она, и я почувствовал, что она ревнует. — Всегда впопыхах, так ведь?
   Когда мы прошли в комнаты, Долорес бросила свои вещи, как мне показалось, с яростью, словно драться собиралась.
   — Тебе налить чего-нибудь? — спросила Ирма.
   — Да, и покрепче, — сказала Долорес. — Мне просто необходимо. Ну да, чего тут удивляться, — добавила она, заметив мой удивленный взгляд. — Это все твой дружок Ульрик.
   — А что такое? Он плохо с тобой обошелся?
   Долорес промолчала, но ее грустный взгляд как бы говорил: а ты не понимаешь разве, что я имею в виду?
   Ирме показалось, что свет слишком ярок, и она погасила все, кроме маленького ночника возле дивана.
   — Выглядит так, будто ты устраиваешься поудобней, — язвительно заметила Долорес.
   Вместе с тем в ее голосе чувствовалось скрытое волнение. Я понял, что дело иметь мне придется как раз с Долорес. С другой стороны, и Ирма — настоящая кошка: расхаживала с томной медлительностью, чуть ли не урчала. Кажется, ее ничто не волновало, не беспокоило, она просто готовилась к любому развитию событий.
   — Так хорошо, что я тебя одного повстречала, — сказала Ирма, словно наконец отыскала давно потерянного брата.