Мир-Хайдаров Рауль. Жар-птица

Солнцев стояли у него за спиной, положив руки ему на плечи.
Студенческие фотографии чередовались с флотскими. Флотских оказалось
немного: он, переросток, служивший не со своими одногодками, да еще бывший
студент, долго для многих оставался чужаком. Только годы и трудная служба
притерли моряков друг к другу, и фотографии в основном были третьего или
четвертого года. Нуриев и до службы не был балагуром и весельчаком, как
Чипигин, а на флоте и вовсе замкнулся -- за глаза его называли "молчуном".
Неожиданно он наткнулся на пожелтевший любительский снимок. К парадному
входу института по широкой мраморной лестнице поднималась хрупкая девушка с
книжкой в руке. Снимок был сделан издалека и неумело, главным в кадре
оказался величественный парадный вход. Ветер слегка взбил подол широкой,
модной в то время юбки и растрепал густые длинные волосы. Пожалуй, для того
чтобы разглядеть девушку на плохо отпечатанной фотографии, а уж тем более
увидеть книжку, растрепанные волосы, юбку-колокол, нужен был зоркий глаз, но
Нуриев видел не фотографию, он вглядывался в тот давний, ветреный день
осени. Все вставало перед глазами как наяву: желтый с белым фасад здания,
золотистые, лакированные парадные двери, розоватый с темными прожилками
мрамор изящной лестницы, багряные кленовые листья...
Он долго смотрел на фотографию, словно пытаясь остановить девушку,
заглянуть ей в лицо, но это ему не удавалось, как не удавалось заглянуть ей
в лицо в тех редких снах, когда она являлась ему из давней,
счастливо-мучительной жизни.
Он забыл ее лицо. Он не помнил лица любимой! Он помнил все, что
относилось к ней: ее платья, ее шубку, помнил улицу и номер ее дома, номер
телефона, мог вдруг вспомнить заколку в ее тяжелых каштановых волосах,
помнил ее купальный костюм, когда единственный раз встретился с ней на
городском пляже, зеленый шарфик, развевавшийся вокруг разгоряченного лица,
когда она неумело пыталась крутить "волчок" на катке. Лицо ушло из памяти
начисто, его словно выкрали однажды, хотя там, на подводной лодке, девушка
снилась ему каждый день. Снилась милой, доброй, как в те редкие дни ее
любовного отношения к нему. Приходила в знакомых платьях, в знакомые места,
смеялась, как всегда, много шутила, но никогда больше он не видел ее лица,
ее глаз, хотя в снах он не раз пытался заглянуть ей в лицо.
Если кто-нибудь и попытался бы нарочно придумать тягчайшее наказание,
то более жестокого и мучительного для Нуриева выдумать было нельзя. У него
сохранились фотографии одноклассниц, сокурсниц, девушек, которым он нравился
в институте, на флоте в далеком Мурманске, но не было ни одной ее
фотографии, кроме этой пожелтевшей любительской карточки.
Нуриев вынул из альбома фотографию девушки у парадного входа. Он и не
думал завтра ехать в город, останавливаться в гостинице и встречаться с
Солнцевым. Город теперь был ему чужим, это когда-то, давно, особенно на
флоте, от одного упоминания о нем у Нуриева замирало сердце, и как рвалась
туда душа -- не высказать! Ведь там жила она, его любимая -- Галочка. А
теперь и следов ее там не отыскать, замели их февральские поземки,
запорошило сыпучим песком злых степных суховеев, смыло весенними ливнями
многих лет... А Солнцев? Через столько лет выяснять отношения -- все равно
что после драки кулаками махать.
"Зачем возвращаться в прошлое, трогать старую рану? Посмотри на себя в
зеркало... При твоих ли заботах да проблемах мучиться давними любовными
историями?" -- иронично спрашивал себя Нуриев.
Но память, которую он, как злую собаку, хотел усадить на короткую и
прочную цепь, то и дело убегала в прошлое.
Впервые он увидел Галочку на осеннем балу, что по традиции давали тогда
в медицинском в честь первокурсников.
В темном вечернем платье с глубоким вырезом на груди, с тщательно
уложенными волосами, она мало походила на студентку, а по меркам Нуриева
казалась просто кинозвездой. Никогда ему больше не приходилось видеть вблизи
такую красивую и так одетую девушку. Рафаэль знал, что ее окружают
институтские знаменитости: известные трубачи братья Ларины, баскетболист
Мандрица, чемпион республики по боксу Кайрат Нургазин, был среди них и поэт
Валентин Бучкин. Бучкина Рафаэль знал -- тот жил в общежитии, в соседней
комнате.
Смельчакам со стороны, приглашавшим ее танцевать, она отказывала, а
танцевала с Черниковым, высоким молодым человеком, популярным не только в
институте, но и в городе эстрадным певцом. Тогда в концерте для
первокурсников он спел в сопровождении джаза популярный "Вишневый сад" и
несколько грустных песен на английском языке, названий которых Рафаэль не
запомнил.
"С кем же ей и танцевать, как не с ним? -- безнадежно думал Нуриев, но
глаз оторвать от нее не мог. И вдруг, когда заиграли "Арабское танго" и зал
вмиг оживился, потому что в нынешнем сезоне это танго было самым популярным,
Нуриев, оказавшийся рядом с ней, неожиданно для себя рискнул.
-- Разрешите? -- протянул он ей руку.
Черников, задержавшийся с приглашением, недоуменно посмотрел на
Нуриева, соображая, откуда взялся этот мальчишка.
А она, уже готовая отказать ему, вдруг увидела на лацкане пиджака цифру
"I". Бал давался в честь первокурсников, и она шагнула к нему.
-- А вы смелый! Оставить Черникова с носом -- не каждый бы на это
отважился.
-- Я думал о вас, а не о нем, - ответил, смелея, Нуриев.
-- Никакого почтения к институтским "звездам", плохо начинаете, молодой
человек,-- улыбнулась девушка.
-- Если в этом зале и есть звезды, то первая среди них -- вы,-- в тон
отвечал Нуриев.
-- А вы к тому же и льстец, оказывается,-- шутливо нахмурила она брови.
-- Как вас зовут, непочтительный первокурсник?
-- Рафаэль.
-- 0! У меня был в школе поклонник с таким именем. Я вас буду называть
короче -- Раф. Вас это не обидит?
-- Ну что вы, как вам будет угодно. А как мне величать вас?
-- А вы уверены, что вам необходимо знать мое имя? --Заметив, как сразу
сник Раф, она улыбнулась. -- Ну-ну... А зовут меня Галей, если хотите знать.
Не хандрите, я не люблю унылых лиц...
Мечты об отличной учебе и повышенной стипендии, созревшие в короткие
ночи последнего школьного лета в компании Чипигина и Солнцева, рухнули в
первую же сессию. С двумя четверками по химии и анатомии о повышенной
стипендии не могло быть и речи. Однако Нуриев не особенно огорчился. В
институте отличников не набиралось и двух десятков, и странно: они не
пользовались такой популярностью, как спортсмены и джазмены, не говоря уже о
Черникове и Бучкине.
В первые несколько недель до злополучного бала, где он безнадежно, с
первого взгляда влюбился в признанную институтскую красавицу Галочку
Старченко, учившуюся курсом выше, по субботам, после занятий, Нуриев бежал
на вокзал и любым поездом -- будь то товарняк или скорый -- добирался домой,
прыгая на ходу, на стрелках, когда поезд слегка сбавлял ход. Дома с
нетерпением ждали его друзья.
После танцев в доме культуры они допоздна засиживались у кого-нибудь
дома, чаще всего у Нуриева. Сафура-апай дежурила и по ночам, считая, что не
за горами то время, когда придется женить сына. Ребята расспрашивали о
городе, об институте, общежитии, преподавателях, о спортивных залах и
площадках, об институтском оркестре, о котором они были наслышаны давно: в
нем на саксофоне играл когда-то Виктор Александрович Будко, нынешний
терапевт Мартука.
На октябрьские праздники Раф вернулся в Мартук менее восторженный, чем
обычно, и друзья, без труда заметившие в нем перемену, заставили рассказать
все как есть. Нуриев, не таясь, поведал, что влюбился, признался, что
девушка -- нереальная мечта, потому что сам Черников -- слухи о его
необыкновенном голосе и артистическом обаянии дошли и до Мартука -- влюблен
в нее.
Чтобы понравиться такой девушке, как Галочка Старченко -- она играет на
фортепиано, стихи пишет,--самому надо быть личностью, понял Нуриев. Но как
он ни оценивал себя с разных сторон, ни на личность, ни тем более на
знаменитость он никак не тянул. Ни петь, ни играть на трубе, как братья
Ларины, или на гитаре, как Ефим Ульман, он не умел. На все нужен талант, а
стать знаменитым боксером, как Кайрат Нургазин, ему было просто не под силу,
ведь на это годы и годы нужны, а знаменитым необходимо было стать сейчас,
немедленно!
Он понимал, что ему мало быть ординарно знаменитым, как Петька
Мандрица, который в любом баскетбольном матче набирал не менее сорока очков,
который не глядя клал мячи в кольцо и на спор бросал штрафные с завязанными
глазами. Раф непременно хотел так же ярко говорить и мыслить, как поэт
Валька Бучкин. Он уже заметил: когда рядом Валентин, редко кто выпендривался
и демонстрировал свое красноречие. И Нуриев решил первым делом научиться
говорить, набраться умных мыслей -- благо Валентин жил рядом, так что
слушать его он мог, когда хотел, и книг, из которых тот, наверное, черпал
мудрые мысли, Валентин не жалел -- бери какую хочешь, а комната его была
прямо-таки завалена ими, куда ни ткнись -- везде книги.
И все же не было равных Черникову: этот был всегда подтянут, элегантен,
туфли начищены, надраены -- и как только это ему удавалось? Всем вышел
Черников; казалось, не было в городе ему соперников. Девчонки забрасывали
его письмами, а вот с Галочкой у него не ладилось.
Нуриев, страдавший от сознания своей ординарности, подавленный
популярностью Черникова, в какой-то день совершенно успокоился и перестал
считать Черникова соперником; просто он понял: дело не в Черникове или в
ком-нибудь другом, а в нем самом. С одержимостью провинциала Раф занялся
самообразованием. Читал много, ночи напролет, и вскоре книг Бучкина стало
недоставать. Валентин, в общем-то, парень одаренный, страдал ленью,
безынициативностью, был по натуре созерцателем, что, наверное, характерно
для многих поэтов. Такие натуры время от времени словно просыпаются,
начинают суетиться, как бы наверстывая упущенное, и тогда их обуревает жажда
общественной деятельности, неистового служения надуманному идеалу или
щедрого, прямо-таки безмерного покровительства слабому и униженному, даже в
ущерб себе. В одно из таких озарений, когда Валентин решил жить, как
говорится, с нуля, чтобы каждый день был если не во благо отечеству, то хотя
бы во благо окружающим, он увидел, что парень из соседней комнаты быстро и,
судя по всему, не без пользы одолел книги, на которые он сам, к своему
стыду, потратил годы.
Как многие поэты, Бучкин был тщеславен, самовлюблен, и как же польстило
ему однажды, когда он, возвращаясь поздно с каких-то посиделок и проходя
мимо комнаты Нуриева, услышал вдруг, как тот читал вслух ребятам его стихи.
Судя по тому, что света в комнате не было, читал он наизусть и, как
показалось Валентину, читал прекрасно, не перевирая ни одной строки, оттеняя
то, что ему самому как автору хотелось выделить. Молодая память Нуриева без
труда схватывала стихи соседа, может, еще и потому, что Валентин отдавал
предпочтение лирике. Нуриев предполагал, что Бучкин тоже в кого-то
безнадежно влюблен: все им написанное по духу и настроению было близко Рафу
и воспринималось как свое. Хотя Нуриев прекрасно знал недостатки Бучкина
--лень, заносчивость, пренебрежение к своему внешнему виду, тем не менее для
Рафа он оказался в жизни первым и единственным кумиром. Вальку иногда
захлестывали потоки красноречия в самых неожиданных местах -- на кухне, в
красном уголке, в прачечной, где он брезгливо и неумело стирал собственное
белье. В такие минуты, зная, что Нуриева хлебом не корми, а дай послушать
Бучкина, кто-нибудь непременно бежал за ним и, просунув в приоткрытую щель
двери голову, орал: "Беги, Валька на кухне развыступался о какой-то
Цветковой или Цветаевой!"
Иногда, когда слушателей не находилось, Валентин как бы случайно
заходил в комнату Рафа, обнимал его за плечи и заговорщически начинал: "Я
вот тебе, брат, что скажу... " -- и уводил Нуриева к себе на долгие часы.
Нуриев спохватывался только тогда, когда понимал, что о занятиях сегодня не
может быть и речи. Стихи свои Валентин хранил в толстых потрепанных папках.
Нуриеву был великодушно разрешен доступ к ним в любое время дня и ночи.
Однажды в порыве душевной тяги к Бучкину из-за одного уж очень
взволновавшего его стихотворения Нуриев купил роскошную, в тисненом кожаном
переплете, с мелованной бумагой, тетрадь и своим каллиграфическим почерком,
не ленясь, переписал все стихи, которые только удалось отыскать. Когда он
показал Бучкину свою работу, впечатлительный Валентин был растроган. Через
час Бучкин вернулся и, волнуясь, попросил подарить эту тетрадь ему; видимо,
он понимал, что никогда не соберется переписать собственные стихи, тем более
так изящно и красиво. Нуриев, конечно, отдал тетрадь,-- рад был, что угодил
своему кумиру. Но и самому Рафу нашлась награда: среди бумаг Бучкина он
обнаружил шесть стихотворений Галочки Старченко -- наверное, тех самых, о
которых Бучкин хорошо отзывался. Стихи эти тоже без труда легли в память,
словно он их всегда знал, но странно, они тоже были о безответной любви.
Шли месяцы. Нуриев ощущал, как теряет интерес к занятиям, но ничего
поделать с собой не мог. В институт он ходил каждый день потому, что
надеялся увидеть ее, услышать ее голос, перехватить взгляд или улыбку, не
предназначенные ему, но и это ему удавалось не всегда: учились они на разных
курсах, на разных факультетах, занимались в разных зданиях и аудиториях.
Даже в тех случаях, когда он встречал ее, ни разу она никогда не была одна,
всегда ее окружала шумная свита. Могла ли она, увлеченная разговором,
увидеть его сдержанный кивок или услышать задушенное волнением
"здравствуйте"? Наверное, нет, но на громкое фамильярное "привет" или
"салют", принятое в ее компании, он не решался. За полгода она ни разу так и
не заговорила с Нуриевым.
Однажды в институте, когда она шла ему навстречу, опять же в окружении
друзей, среди которых был и Бучкин, Раф вновь потянулся к ней взглядом,
чтобы раскланяться и сказать: "Здравствуйте". Но Галочка не удостоила его
даже легким кивком, и он расстроился как никогда. Нехотя тащился он в
общежитие, когда по дороге его нагнал Бучкин, возбужденный от предстоявшего
в тот день застолья, на которое он только что был приглашен. С ходу он шумно
обнял Нуриева и, не давая опомниться, зачастил:
-- Видел, брат, видел. И ты, значит, влюблен в Старченко,-- вот бы не
подумал. Забудь и выбрось из головы, иначе -- гибель!..
Но и в самой беспросветной жизни случается удача, выпала она и Рафу. На
8 Марта "мужчины" решили устроить вечер для девушек на квартире у Лариных. К
событию этому готовились долго и тщательно, и деньги собрали сразу после
стипендии, избрав казначеем Бучкина. Встречаясь с Валентином не один раз на
дню, Нуриев был в курсе всех приготовлений. Видел он и шутливые персональные
приглашения девушкам, которые оформил Петька Мандрица, кроме баскетбола
увлекавшийся еще и рисованием, а стихи написал каждой, конечно, сам
Валентин.
Было приглашение и Старченко. Набиваться в компанию старшекурсников
было делом бесполезным, да и неудобным; Валентин сам ничего не решал, хотя и
был казначеем. Компания сложилась не сегодня, каждая новая кандидатура
ревностно обсуждалась, да и желающих было много. С мыслью, что на праздник
не попасть, Раф смирился и потому особенно не переживал. Утешало его то, что
Валентин потом непременно перескажет ему весь вечер в лицах, обладал он и
таким талантом. Нуриев даже помогал Валентину, относил вместе с ним какие-то
покупки в дом Лариных. Хотя Раф завидовал и, может, даже недолюбливал
кое-кого из "избранных", он отдавал должное тому, что развлекаться они умели
весело, талантливо. Не какие-нибудь примитивные "фантики" или пошлые
"бутылочки", танцы до упаду... Он знал, что Черников будет петь, братья
Ларины будут играть на гитарах и петь цыганские романсы или в четыре руки
выдадут джазовые композиции Глена Миллера; в зале Нуриев видел прекрасный
концертный рояль -- на нем Старченко исполнит Шопена, а уж больше всех
сорвет аплодисментов Бучкин -- увлечение поэзией в те годы было модой в
институте. Видимо, с праздником Валентин связывал какие-то надежды, потому
был энергичен и старателен, даже брюки, купленные специально к этому вечеру,
заузил до предписывавшегося жестокой модой минимума -- еще полгода назад об
этом не могло быть и речи. Настораживало и то, что, несмотря на занятость,
лихорадочные приготовления к "балу", как Валентин называл вечеринку, ночи
напролет он писал стихи. Стихи эти по дороге в институт он отдавал Нуриеву,
а вечером вдруг забирал, приговаривая: "Не то, брат, не то", чего прежде с
ним не случалось -- к написанному он никогда не возвращался. В организации
"бала" то и дело возникали какие-то, казалось, неразрешимые проблемы:
финансового, бытового и даже дипломатического характера. Последнее дважды
ставило под угрозу само мероприятие. "Прекрасный пол" никак не хотел
выстраиваться в идеальный ряд, каким он виделся организаторам: то и дело
возникало: "Я или она".
Деликатная миссия была поручена Черникову. И тот, по мнению Валентина,
справился с ней превосходно, заработав от братьев Лариных кличку Дипломат.
Но как бы там ни было, все наконец утряслось, ждали праздника. И надо же
такому случиться: за день до срока Валентин то ли простудился, то ли где
воды ледяной напился, и у него заложило горло, он затих, замолчал. Кто-то
даже беззлобно пошутил: "Почему выключили Бучкина?" Все наперебой, как
будущие врачи, предлагали полоскания, компрессы, прогревания, но голос у
Валентина сел окончательно.
С самого Нового года Бучкин не читал новых стихов, а тут пообещал на
женский праздник всего навалом, и вот -- вышла неувязка. Больше всего он
огорчился оттого, что стихи на этот раз удались.
И вот тут Валентина осенило: что если их прочтет Раф? Читал Нуриев,
пожалуй, даже лучше, чем он сам, а отдельные стихи, которые Бучкин никак не
мог решиться обнародовать, гораздо лучше прозвучали бы в устах нейтрального
человека и не выдали бы автора с головой, чего пуще всего боялся легко
ранимый поэт. В том, что это выход, да еще удачный, он не сомневался, но как
пригласить Нуриева? Когда Валентин сказал об этом братьям Лариным, те
уперлись и предложили на сей раз вообще обойтись без поэзии, тем более что
причина уважительная... Но это вовсе не устраивало Бучкина, он пошел за
советом к девушкам. И те, конечно, решительно его поддержали, выразившись на
удивление кратко: "Без поэзии праздник не праздник". Ребятам пришлось
уступить.
О своих сложных переговорах насчет Нуриева Валентин Рафу не говорил --
не был уверен в успехе,-- а единодушная поддержка "прекрасного пола" удивила
его самого. Когда днем в институте Валентин сказал Рафу, что тот приглашен
на бал к Лариным, Нуриев поначалу не поверил, решил, что Валентин шутит.
Задолго до назначенного срока Нуриев в полной готовности зашел к
соседу. Валентин лежал на кровати и читал переписанные Рафаэлем собственные
стихи, делая на некоторых страницах пометки карандашом. Увидев Нуриева, он
отложил тетрадь и оценивающе оглядел его.
-- Да, брат, выглядишь ты, прямо скажем, слабовато. Они не стихи станут
слушать, а будут разглядывать тебя, как чучело огородное. Ты и начнешь нести
ахинею. Ребята там хоть и свои, но снобы жуткие. На мой внешний вид они
махнули рукой, говорят, богема -- что с него взять. Но сегодня и я не могу
составить тебе компанию; вон брюки отутюжил, стрелки не хуже, чем у
Черникова, рубашка свежая, даже бабочку взял у ребят в соседней комнате.
Видя, как моментально скис Нуриев, Валька встал.
-- Да ты, брат, не расстраивайся, я сейчас что-нибудь организую.
Внимательно оглядев Нуриева, Валентин исчез в коридоре. Через полчаса
вернулся с модным пестрым пиджаком, красной рубашкой и каким-то шнурком
вместо галстука. Больше всего Валентин радовался шнурку, говорил, что даже у
Черникова пока нет этой новомодной штучки.
Дом Лариных, некогда спроектированный и отстроенный их отцом -- главным
архитектором города, издали манил огнями. Бучкин и Нуриев поднялись на
высокое, в пять ступеней, крыльцо и позвонили.
Встретил их Черников. Из слабо освещенного зала, где лишь на рояле
горела свеча и в углу светился торшер, доносилась музыка, за инструментом,
спиной к ним, сидела Старченко.
На кухне суетились только мужчины. Все что-то резали, открывали,
раскладывали по тарелкам, а у плиты, на которой что-то жарилось, колдовал
Кайрат Нургазин. Сервировать стол в просторной столовой доверили Черникову,
а Нуриев был отдан ему в помощники. Раф, впервые попавший в такой роскошный
дом, где все были прекрасно одеты, вежливы и учтивы, растерялся. Подобное он
видел только в кино, и даже ребята, в общем-то знакомые, представлялись ему
более значительными. От этого он робел еще больше. И потому, когда
усаживались за стол, Раф постарался занять место подальше от Галочки, боясь,
что от волнения и неуверенности что-нибудь прольет или опрокинет на
белоснежную скатерть. Но Валентин понимал молодого друга и при первой же
возможности ободрил его -- держи хвост пистолетом! -- и выпил с ним по
рюмочке за удачу.
Веселье набирало обороты, в честь прекрасных дам провозглашались тосты
-- один изящнее другого. Прекрасные дамы в ответных спичах преклонялись
перед кулинарным гением Нургазина и безупречным вкусом Черникова,
сервировавшего стол, не был забыт даже казначей.
Вскоре гости включили на всю мощность мигавшую зеленым глазком радиолу,
и начались танцы. Однако радиола кого-то не устроила, и Ларина попросили
сесть за инструмент. Младший Ларин, подвинув поближе шандал с оплывшими
свечами, заиграл попурри из модных танго. Нуриев хотел кого-нибудь
пригласить, но всех девушек быстро разобрали, и он, встав у рояля, смотрел,
как бойко, без нот управляется с мудреным инструментом Ларин. Видимо,
попурри рождалось экспромтом, было незнакомым, хоть и вобрало все мелодии,
которые хотели услышать танцующие. Как только он закончил играть, раздалось:
"Браво! Браво!" Все зааплодировали, а Ларин, не изменяя принятой шутливой
манере, сказал:
-- Прошу зачесть как персональный подарок нашим очаровательным гостьям.
Пока девушки осыпали Ларина комплиментами, Черников успел разлить по
бокалам искрящееся шампанское.
-- Шампанское и поэзия! -- на весь зал сказала Женя Скорикова. И, не
видя рядом Бучкина, так же громко продолжила: -- Валентин, еще две недели
назад вы обещали нам новые стихи, просим!
Девушки захлопали в ладоши, стали рассаживаться поудобнее. Ребята
принесли кресла и стулья из других комнат. Раф поискал глазами, где сидит
Старченко, и обнаружил ее рядом: она пристроилась на вертящемся стуле,
откинув назад локти на прикрытую крышку инструмента, и свет от догоравших
свечей освещал ее лицо. Валентин обнял Нуриева и тихо шепнул ему: "Спокойно,
спокойно, все будет о'кей!" Взглядом он выбрал удобное место и неожиданно
подвел друга к роялю. Еле слышным голосом он объявил:
-- Друзья мои! С большим удовольствием представляю вам моего молодого
друга, хорошо знающего и искренне почитающего поэзию, который любезно
согласился выручить меня и почитать вам давно обещанные стихи.
Никогда до сих пор Нуриев не испытывал к себе такого внимания, как
сейчас, и понимал, что должен начать с чего-то стоящего, настоящего.
Неожиданно для самого себя начал читать любимое самим Бучкиным
пастернаковское:
Что сделать мне тебе в угоду
Дай как-нибудь об этом весть.
В молчаньи твоего ухода
Упрек невысказанный есть.
По затаившемуся залу Раф чувствовал, что пока все идет нормально.
Чередуя малоизвестные стихи знаменитых поэтов со стихами Валентина, он
смелел с каждой минутой, чужие строки распрямили ему плечи, вернули
спокойствие, ровное дыхание.
К Рафу неожиданно пришло вдохновение. Он, как Ларин, экспромтом
компоновал на ходу стихи разных поэтов, те, которые выстраивались в единый
эмоциональный строй. Читал он долго, но усталости не ощущал, не ощущал и
того, что может иссякнуть запас стихов, на память приходили строки, на
которых он, казалось, никогда не останавливал внимания.
Погасла догоревшая свеча, и возникла минутная пауза. Опять же Скорикова
с несвойственной ей грустью в голосе сказала в темноте:
-- Все прекрасно до боли, до слез, но это мужские страдания, а любить
истинно, мне кажется, могут только женщины...
В другой ситуации это стало бы предметом горячего спора, но сейчас
никто не возразил Скориковой, каждый думал о своем.
Ларин принес новые свечи. На ходу легонько хлопнув Нуриева по плечу,
шепнул: "Пожалуйста, продолжайте... "
Раф начал читать Ахматову, изредка перемежая ее стихи стихами
Цветаевой, и вдруг, взглянув на освещенный профиль Галочки, вспомнил. Она
ведь тоже пишет стихи. Нуриеву они запомнились, и он не сомневался в их
успехе. Он смело начал читать написанное девушкой, радуясь, что сможет
сделать ей приятное. Читал Раф медленно, несколько глухо, отчего получалось
теплее, доверительнее, но не решался взглянуть в ее сторону. Он уловил стук
откинутой крышки рояля, повернул голову. Тихо, в такт, Галя пыталась
подыграть ему. В какую-то минуту между ними установилась связь. Да, она
безошибочно угадывала, что он будет читать дальше, и после небольшой паузы,
когда он переводил дыхание, давала точный аккорд для вступления. Играя, она