места и, подойдя к Нуриеву, показал шрам чуть ниже виска. -- Кастетом шпана
по наущению Мебуки...
Ленечка распахнул окно во двор, вернулся к столу.
-- Может, то, что компания меня недолюбливала или, точнее сказать, не
приняла, пошло на пользу. К Гале они относились по-прежнему тепло, видимо,
считая, что я ее очередная блажь. Но она не могла не чувствовать
неприязненного отношения ко мне и мало-помалу отошла от компании. Мы
проводили вечера вдвоем, часто ходили в кино, гуляли, бывали у нее дома. Ее
комната выходила на парадное крыльцо. Мы уходили и возвращались в любое
время, не мешая домашним. Она здорово изменилась после твоего отъезда, Раф.
Засела за учебу, остыла к танцам -- в общем, такой тихой, домашней тебе и
представить ее трудно. Мы даже летом ездили отдыхать на море к ее
родственникам, в Геленджик, и она представила меня там как жениха. Мне
казалось, что все в моей жизни прекрасно... Тебе я об этом писал.
О тебе она никогда больше не заговаривала со мной, но, когда мы бывали
у Лариных или у Черникова и если Бучкин начинал читать стихи, Галя
потихоньку уходила в другую комнату. Однажды в Геленджике нам попалась на
глаза афиша: "Вечер поэзии". Участвовали в нем несколько известных
московских поэтов. Как она загорелась, как ждала этого дня, но в разгар
вечера, где читали удивительные стихи, она вдруг заплакала, и мы ушли. Тогда
она спросила: "Солнцев, скажи, я, наверное, ужасный и подлый человек?" Я,
конечно, уверял ее в обратном. Этот вопрос она задавала потом еще не раз.
Когда она заканчивала пятый курс, мы решили пожениться, и на радостях я
заранее объявил об этом событии. О том, что Старченко выходит замуж,
казалось, знал весь город. Вообще-то всех удивил ее выбор. Ну был бы
Черников или Мебуки, кстати, пользовавшийся большим успехом у девушек...
Кое-кто вспоминал тебя, за два года и ты успел оставить о себе память. И
вдруг какая-то заурядная личность -- Солнцев, комсорг института, ленинский
стипендиат -- все это не вязалось с шумной известностью Старченко...
-- Давай выпьем за нее,-- прервал вдруг Нуриев Ленечку.
Они чокнулись, но Ленечка не выпил, а только пригубил. Нуриев
усмехнулся.
-- В середине мая, когда в городе в каждом палисаднике зацвела сирень и
до нашей свадьбы осталось чуть больше месяца, она как-то сказала мне:
"Сегодня у одной девушки из нашей группы день рождения, и мы решили устроить
девичник. Нужно быть там, иначе обидятся. Но и тебя жаль. Ты приходи
попозже, вот ключ, подождешь, послушаешь музыку". Так и порешили. Я пришел
часам к одиннадцати, но в ее комнате не было света. Я прождал с полчаса и
решил пойти ей навстречу, хотя бы до моста. Разминуться мы не могли, а
встретить ее в такое позднее время не мешало: привокзальный район не самый
спокойный в городе, ты должен помнить. Когда я дошел до вагонного депо, еще
издали услышал ее смех, смеялась она громко, счастливо, и я, порадовавшись
ее настроению, заспешил навстречу. Шли они вдвоем, и хотя я не знал этого
молодого мужчину, но сразу догадался: из цирка. Только на днях развесили
рекламные щиты: "Икарийские игры -- силовая акробатика". Такого рослого, с
невероятной шириной плеч, с могучими бицепсами человека воочию я видел
впервые в жизни; кажется, они не замечали меня, пока на меня не наткнулись,
хотя я стоял на аллее под единственным, ярко горевшим фонарем.
-- Меня, оказывается, встречают, Мишель,-- сказала она, оборвав смех.
Мишель нехотя убрал с ее плеч руку,-- тогда в нашем городе так еще не
ходили. Он окинул меня неприязненным взглядом и, расплывшись в своей
цирковой улыбке, обращаясь к Гале, словно меня и не было, сказал:
-- Галочка, спасибо за приятный вечер. Никогда не думал встретить здесь
такую удивительную девушку. До свидания, жду на спектакле.
Мы молча продолжали стоять на ярком световом пятачке.
-- Что, шпионим? -- вдруг зло, с вызовом спросила она.
Я понимал, что сейчас может произойти ужасное, непоправимое, и
попытался сдержаться.
-- Уже поздно, я шел тебя встречать... с девичника,-- неожиданно
язвительно сорвалось у меня с языка.
И тут ее словно прорвало. Она говорила мне такие гадости -- не
пересказать. Такой злой, возбужденной она, наверное, никогда не была. Но и я
вел себя не лучшим образом. Вместо того, чтобы молчать и успокоить ее,
сгорая от ревности и думая только об этом Мишеле, я спросил:
-- Ты была с ним?
Она, словно поняв, что меня волнует, расхохоталась:
-- А как же, Мишель -- настоящий мужчина! Не такой слюнтяй, как ты!
Как кипятком ожгли меня ее слова, и я ударил ее. Наверное, ударил
сильно, потому что она упала.
Ленечка поперхнулся, закашлялся, но никто не прервал молчания.
-- Затмение прошло у меня так же внезапно... Я склонился над ней... Она
не дышала. Я решил, что убил ее. Поднял на руки и побежал к дому. Когда я
внес ее в комнату и положил на кровать, я уже знал, что надо делать... пойду
в милицию и заявлю, что убил человека. Когда я был уже у двери, послышался
стон. Я кинулся назад: она очнулась... Плача, я целовал ее мокрое лицо и
шептал: "Галя, милая, что я наделал!"
Она вдруг прошептала разбитыми губами: "Солнцев, ты сволочь..." -- и
стала громко звать маму...
Ленечка надолго замолчал.
-- Ну и скотина ты, Солнцев,-- вырвалось у Нуриева.
Но Ленечка ничего не ответил, памятью он сейчас был в той жуткой ночи.
Бородатый воспользовался паузой и включил свет: в комнатах уже было темно.
Неожиданно зазвонил телефон в кухне, и Солнцев ненадолго отлучился:
звонила с дачи жена.
Только сейчас, слушая исповедь Солнцева, Нуриев поверил, что и Ленечка
любил по-настоящему, но подумал и о том, как любовь эгоистична,-- ведь
Ленечка говорил лишь о своих страданиях, хотя избитой и изуродованной была
любимая, где уж тут вспомнить о друге, который тоже любил ее.
Ленечка вернулся из кухни, прихватив из холодильника еще одну бутылку
водки.
-- Давай как раньше, как Чипига наливал,-- сказал вдруг Нуриев и
пододвинул бокалы. На душе у него было муторно.
Бородатый удивленно глянул на Солнцева, но Ленечка недрогнувшей рукой
разлил на троих.
-- Такую дозу разве что за любовь,-- хмыкнул вдруг захмелевший
толстячок.
-- За любовь! -- в один голос серьезно сказали бывшие друзья и подняли
бокалы.
-- Но ведь это еще цветочки, Раф. Дальше слушай. Тюрьмы, я думал, мне
не миновать, и был готов понести наказание. Вот тут-то я вспомнил и про
Чипигу, и про тебя. Думал, за что мне такая божья кара? Друзей, как у тебя,
у меня не было, даже в такой тяжелый момент мне не с кем было поделиться
бедой. Но что тюрьма, в которой я уже мысленно сидел! Я не представлял себе
жизни без Гали. Однако все, как ни странно, обошлось. Не знаю, что уж она
сказала родителям, но меня никуда не таскали. А вот жизнь наказала меня куда
страшнее. Через несколько лет совершенно неожиданно я узнал, что она была на
третьем месяце, и у нее тогда случился выкидыш. Я убил своего ребенка...
Ленечка смахнул набежавшую слезу.
-- Летом она неожиданно для всех вышла замуж за одного из наших
преподавателей, тот как раз получил по конкурсу вакансию в Ленинградском
мединституте, и они уехали.
Так для всех и осталось загадкой, почему вдруг расстроилась наша
свадьба; впрочем, большинство отнесло это на счет ее былой
экстравагантности. Кто жалел меня, кто откровенно насмехался, но мне в ту
пору было все равно. Я понимал, что заслуживаю более сурового суда.
Хочешь верь, Раф, хочешь нет, хотел наложить на себя руки, да духу не
хватило. Но и на этом наши пути не разошлись.
Институт я закончил с отличием, и меня оставили на кафедре. Что можно
сказать о тех годах без нее? Учился, работал. Через год меня с кафедры
направили в очную аспирантуру в Ленинград. Журавлева -- теперь она носит
такую фамилию -- закончила ту же аспирантуру и работала в этом институте.
Разминуться мы не могли. Она по-прежнему была хороша, время, казалось, не
коснулось ее совсем, а я уже тогда был почти седой. Седина появилась у меня
в ту трижды проклятую ночь. Потом она как-то сказала, что из-за этой седины
и потянулась ко мне вновь, пожалела меня. Встречались мы часто: то у меня в
аспирантской комнатушке, то у нее дома,-- муж ее подолгу был в научных
командировках и экспедициях. Тогда я заметил, что она много курит и много
пьет, а может, трезвым нам было трудно смотреть друг другу в глаза.
Встречались мы как-то нервно, с надрывом, словно в последний раз. То,
казалось, ссорились в пух и прах, а назавтра искали друг друга в аудиториях,
то, только расставшись, ночи напролет говорили по телефону. Она говорила:
хочешь -- уйду от мужа? Я то соглашался, то малодушно избегал ее в те дни,
когда что-то нужно было предпринимать. Ужас той ночи, как гранитный
постамент, стоял между нами.
Сейчас мне кажется: три года прошли как один день, и, наверное, они
были лучшими в моей жизни. Ничто будто не мешало мне принять окончательное
решение: я ее любил, был свободен, но не получилось и на этот раз. Из-за
моей нерешительности, моего малодушия. На прощанье мы снова здорово
поскандалили, и она сказала: "Ты сломал мне жизнь, ты разрушил мою семью, ты
ужасный человек. Но ты сломаешь жизнь и себе..." Сколько я слышал от нее
ласковых, добрых слов, а помнятся только эти...
Ленечка опустил седую голову. Нуриев хмуро смотрел на него.
-- Спасибо, что не врал, не изворачивался, не поливал ее грязью. Не бог
тебя, Леня, покарал, это я долгие годы проклинал тебя со дна океана. Не
знаю, значат ли что-нибудь проклятия друга в твоей жизни, но я проклял тебя,
Солнцев.
-- Ты, мой друг, мой единственный настоящий друг, проклял меня? За что?
-- За нее, Ленечка, за нее...
-- Ты что же, всерьез рассчитывал на что-нибудь после стольких лет
разлуки, не имея ни профессии, ни образования? Ей ведь, когда ты вернулся с
флота, было двадцать пять лет...
-- Нет, Леня, я ни на что не рассчитывал. Еще на перроне, когда она
пришла проводить меня и сказала, что будет меня ждать, я знал, что это
конец, что я целую ее в последний раз. Я понимал: это судьба. Никогда ни в
чем я бы не упрекнул ее... Но ты, ты -- другое дело. Ты, мужчина, мой друг,
как ты мог?.. Для Мебуки, Иванова, Петрова, Сидорова, любого другого я был
чужой человек, они могли и не знать о моем существовании. Но ты-то знал, что
я любил ее!
-- Любил? -- устало переспросил Ленечка. -- Нет, любил, страдал, сломал
себе жизнь -- я! Тебе первому, как брату, я исповедался, открыл душу, а ты
говоришь -- любил... Что у тебя было с ней, какими страданиями ты заплатил
за это? Да если хочешь знать, таких влюбленных, как ты, в нее было
полгорода. И кто их помнит? -- почти кричал, шагая по комнате, Солнцев.
-- Эх, Леня, ничему-то жизнь тебя не научила. Всегда ты думал только о
себе: о своей любви, своей боли, своих страданиях. Ты и о ней-то думал с
оглядкой, куда уж обо мне. Ты говоришь, я ее не любил, утверждаешь, что у
нас ничего не было и моя любовь ничего не стоит в сравнении с твоей. Что ж,
давай выйдем на улицу и спросим у первых попавшихся людей, знавших меня:
кого я любил в этом городе?
Рыжебородый как-то враз отрезвел и, видя, что страсти накалились до
предела, вмешался;
-- Ребята, да вы что, ошалели? Два друга, два солидных человека, не
виделись двенадцать лет и сцепились из-за бабы. Она ведь вам обоим жизнь
сломала, как я считаю, а вы слюни распустили, пьете за ее здоровье,
копаетесь во временах царя Гороха. Давайте лучше выпьем и забудем. Я ведь
тоже ее знал -- ничего особенного, разве что чуть красивее других.
Нуриев беззлобно посмотрел на толстячка и с сожалением сказал:
-- Эх ты, Лука-утешитель. Раз уж тебе все известно, так знай: мне она
жизнь не сломала. Я благодарен судьбе, что знал ее, что она есть. Она --
жар-птица, понимаешь, жар-птица! Тебе, борода, наверное, этого не понять,
для этого ты слишком толстокож и рано заплыл жиром. А шеф твой, если раньше
не понял, то теперь и подавно не поймет. Ну, что, Ленечка, вставай, пойдем
искать свидетелей тех давних дней?
Оба они были сильно возбуждены, да и выпили прилично -- удержать их
было невозможно. Толстяк нехотя закрыл за ними дверь. Они прошли к
кинотеатру "Казахстан", но, несмотря на то, что успели к началу сеанса,
знакомых здесь не оказалось. Заглянули в ресторан, летнее кафе, но людей,
знавших их в молодости, не встретили. Солнцев вспомнил тех, кто живет в
городе и имеет телефоны, и они стали названивать из автомата, но никого не
оказалось дома: одни были на даче, другие -- на рыбалке, третьи -- в
отпуске. Когда они отчаялись и решили бросить эту затею, Солнцев вдруг
вспомнил про Ларина. Они как раз проходили мимо парка и услышали музыку,
доносившуюся с танцплощадки. Ленечка знал, что один из братьев Лариных
оставил медицину и играл на танцах и в ресторане.
Они купили билеты и пробились к высокой эстраде. Нуриев узнал Мишку
Ларина сразу: в белых джинсах, ярко-голубой, отливавшей блеском рубахе, он
извивался у микрофона, бросая в него отрывистые, чужие слова, от которых в
экстазе заходилась молодежь вокруг, а пальцы его в тяжелых перстнях рвали
струны полыхавшей огнем роскошной бас-гитары.
Когда кончилась песня, Нуриев громко окликнул его. Ларин подозрительно
посмотрел на двух солидных мужчин -- явных переростков на танцевальной
площадке -- и, видя, что они настойчиво приглашают его взмахами руки, легко
спрыгнул к ним с высокой эстрады.
-- Что вам угодно? -- спросил Ларин спокойно, без вызова, хотя еще с
эстрады рассмотрел, что они пьяны.
-- Мишка, не узнаешь? -- спросил огорченно Нуриев.
И только услышав голос, Ларин вскрикнул:
-- Раф, ты ли это, дружище?!
Они крепко обнялись.
-- Да, помяла тебя жизнь. Рановато укатали сивку крутые горки,-- сказал
Ларин, оглядывая Нуриева.
-- А ты молодец, хорошо выглядишь, и играешь здорово,-- говорил
обрадованный встречей Нуриев.
-- Мы, Ларин, к тебе по делу,-- вмешался Ленечка. -- Вот скажи, в кого
в нашем городе был влюблен этот лысый субъект?
Ларин, не понимая, то ли с ним шутят, то ли говорят всерьез, все же не
задумываясь ответил:
-- В кого же, как не в знаменитую Галочку Старченко, помню, большая
любовь была, на моих глазах все происходило.
-- Позволь, позволь,-- перебил Ларина Ленечка. -- Ты, Миша, что-то
путаешь. Вспомни, ведь она должна была выйти замуж за меня.
Мишка внимательно посмотрел на Солнцева и недоуменно пожал плечами:
-- Я знаю, что она вышла замуж за доцента нашего института и живет в
Ленинграде.
-- Как же ты, Миша, не помнишь? Я ведь бывал с ней у вас дома.
-- Может, и бывали, этого отрицать не могу. Возле нее всегда бывали
люди -- мне кажется, она страшилась одиночества,-- но вас я не помню,
извините. Что касается Рафа, мы можем спросить еще у ребят из оркестра, они
играли со мной когда-то на "Большевике"...
Ларин повернулся к Нуриеву:
-- Как дела, моряк?
-- Знаешь, Миша, пойдем выпьем за любовь, за нашу молодость, я ведь
ночью улетаю, и бог знает когда увидимся, да и увидимся ли.
-- Ну что ты, зачем так грустно? Увидимся. А за любовь, за молодость,
за встречу, конечно, выпьем и немедленно.
Ларин крикнул в оркестр кому-то, что отлучится и, обняв Нуриева, повел
его к выходу. Танцующие недоуменно уступали дорогу странной паре. На
освещенной аллее Нуриев оглянулся. Солнцева рядом не было.
Апрель 1974 года,
Ташкент.
45
45
по наущению Мебуки...
Ленечка распахнул окно во двор, вернулся к столу.
-- Может, то, что компания меня недолюбливала или, точнее сказать, не
приняла, пошло на пользу. К Гале они относились по-прежнему тепло, видимо,
считая, что я ее очередная блажь. Но она не могла не чувствовать
неприязненного отношения ко мне и мало-помалу отошла от компании. Мы
проводили вечера вдвоем, часто ходили в кино, гуляли, бывали у нее дома. Ее
комната выходила на парадное крыльцо. Мы уходили и возвращались в любое
время, не мешая домашним. Она здорово изменилась после твоего отъезда, Раф.
Засела за учебу, остыла к танцам -- в общем, такой тихой, домашней тебе и
представить ее трудно. Мы даже летом ездили отдыхать на море к ее
родственникам, в Геленджик, и она представила меня там как жениха. Мне
казалось, что все в моей жизни прекрасно... Тебе я об этом писал.
О тебе она никогда больше не заговаривала со мной, но, когда мы бывали
у Лариных или у Черникова и если Бучкин начинал читать стихи, Галя
потихоньку уходила в другую комнату. Однажды в Геленджике нам попалась на
глаза афиша: "Вечер поэзии". Участвовали в нем несколько известных
московских поэтов. Как она загорелась, как ждала этого дня, но в разгар
вечера, где читали удивительные стихи, она вдруг заплакала, и мы ушли. Тогда
она спросила: "Солнцев, скажи, я, наверное, ужасный и подлый человек?" Я,
конечно, уверял ее в обратном. Этот вопрос она задавала потом еще не раз.
Когда она заканчивала пятый курс, мы решили пожениться, и на радостях я
заранее объявил об этом событии. О том, что Старченко выходит замуж,
казалось, знал весь город. Вообще-то всех удивил ее выбор. Ну был бы
Черников или Мебуки, кстати, пользовавшийся большим успехом у девушек...
Кое-кто вспоминал тебя, за два года и ты успел оставить о себе память. И
вдруг какая-то заурядная личность -- Солнцев, комсорг института, ленинский
стипендиат -- все это не вязалось с шумной известностью Старченко...
-- Давай выпьем за нее,-- прервал вдруг Нуриев Ленечку.
Они чокнулись, но Ленечка не выпил, а только пригубил. Нуриев
усмехнулся.
-- В середине мая, когда в городе в каждом палисаднике зацвела сирень и
до нашей свадьбы осталось чуть больше месяца, она как-то сказала мне:
"Сегодня у одной девушки из нашей группы день рождения, и мы решили устроить
девичник. Нужно быть там, иначе обидятся. Но и тебя жаль. Ты приходи
попозже, вот ключ, подождешь, послушаешь музыку". Так и порешили. Я пришел
часам к одиннадцати, но в ее комнате не было света. Я прождал с полчаса и
решил пойти ей навстречу, хотя бы до моста. Разминуться мы не могли, а
встретить ее в такое позднее время не мешало: привокзальный район не самый
спокойный в городе, ты должен помнить. Когда я дошел до вагонного депо, еще
издали услышал ее смех, смеялась она громко, счастливо, и я, порадовавшись
ее настроению, заспешил навстречу. Шли они вдвоем, и хотя я не знал этого
молодого мужчину, но сразу догадался: из цирка. Только на днях развесили
рекламные щиты: "Икарийские игры -- силовая акробатика". Такого рослого, с
невероятной шириной плеч, с могучими бицепсами человека воочию я видел
впервые в жизни; кажется, они не замечали меня, пока на меня не наткнулись,
хотя я стоял на аллее под единственным, ярко горевшим фонарем.
-- Меня, оказывается, встречают, Мишель,-- сказала она, оборвав смех.
Мишель нехотя убрал с ее плеч руку,-- тогда в нашем городе так еще не
ходили. Он окинул меня неприязненным взглядом и, расплывшись в своей
цирковой улыбке, обращаясь к Гале, словно меня и не было, сказал:
-- Галочка, спасибо за приятный вечер. Никогда не думал встретить здесь
такую удивительную девушку. До свидания, жду на спектакле.
Мы молча продолжали стоять на ярком световом пятачке.
-- Что, шпионим? -- вдруг зло, с вызовом спросила она.
Я понимал, что сейчас может произойти ужасное, непоправимое, и
попытался сдержаться.
-- Уже поздно, я шел тебя встречать... с девичника,-- неожиданно
язвительно сорвалось у меня с языка.
И тут ее словно прорвало. Она говорила мне такие гадости -- не
пересказать. Такой злой, возбужденной она, наверное, никогда не была. Но и я
вел себя не лучшим образом. Вместо того, чтобы молчать и успокоить ее,
сгорая от ревности и думая только об этом Мишеле, я спросил:
-- Ты была с ним?
Она, словно поняв, что меня волнует, расхохоталась:
-- А как же, Мишель -- настоящий мужчина! Не такой слюнтяй, как ты!
Как кипятком ожгли меня ее слова, и я ударил ее. Наверное, ударил
сильно, потому что она упала.
Ленечка поперхнулся, закашлялся, но никто не прервал молчания.
-- Затмение прошло у меня так же внезапно... Я склонился над ней... Она
не дышала. Я решил, что убил ее. Поднял на руки и побежал к дому. Когда я
внес ее в комнату и положил на кровать, я уже знал, что надо делать... пойду
в милицию и заявлю, что убил человека. Когда я был уже у двери, послышался
стон. Я кинулся назад: она очнулась... Плача, я целовал ее мокрое лицо и
шептал: "Галя, милая, что я наделал!"
Она вдруг прошептала разбитыми губами: "Солнцев, ты сволочь..." -- и
стала громко звать маму...
Ленечка надолго замолчал.
-- Ну и скотина ты, Солнцев,-- вырвалось у Нуриева.
Но Ленечка ничего не ответил, памятью он сейчас был в той жуткой ночи.
Бородатый воспользовался паузой и включил свет: в комнатах уже было темно.
Неожиданно зазвонил телефон в кухне, и Солнцев ненадолго отлучился:
звонила с дачи жена.
Только сейчас, слушая исповедь Солнцева, Нуриев поверил, что и Ленечка
любил по-настоящему, но подумал и о том, как любовь эгоистична,-- ведь
Ленечка говорил лишь о своих страданиях, хотя избитой и изуродованной была
любимая, где уж тут вспомнить о друге, который тоже любил ее.
Ленечка вернулся из кухни, прихватив из холодильника еще одну бутылку
водки.
-- Давай как раньше, как Чипига наливал,-- сказал вдруг Нуриев и
пододвинул бокалы. На душе у него было муторно.
Бородатый удивленно глянул на Солнцева, но Ленечка недрогнувшей рукой
разлил на троих.
-- Такую дозу разве что за любовь,-- хмыкнул вдруг захмелевший
толстячок.
-- За любовь! -- в один голос серьезно сказали бывшие друзья и подняли
бокалы.
-- Но ведь это еще цветочки, Раф. Дальше слушай. Тюрьмы, я думал, мне
не миновать, и был готов понести наказание. Вот тут-то я вспомнил и про
Чипигу, и про тебя. Думал, за что мне такая божья кара? Друзей, как у тебя,
у меня не было, даже в такой тяжелый момент мне не с кем было поделиться
бедой. Но что тюрьма, в которой я уже мысленно сидел! Я не представлял себе
жизни без Гали. Однако все, как ни странно, обошлось. Не знаю, что уж она
сказала родителям, но меня никуда не таскали. А вот жизнь наказала меня куда
страшнее. Через несколько лет совершенно неожиданно я узнал, что она была на
третьем месяце, и у нее тогда случился выкидыш. Я убил своего ребенка...
Ленечка смахнул набежавшую слезу.
-- Летом она неожиданно для всех вышла замуж за одного из наших
преподавателей, тот как раз получил по конкурсу вакансию в Ленинградском
мединституте, и они уехали.
Так для всех и осталось загадкой, почему вдруг расстроилась наша
свадьба; впрочем, большинство отнесло это на счет ее былой
экстравагантности. Кто жалел меня, кто откровенно насмехался, но мне в ту
пору было все равно. Я понимал, что заслуживаю более сурового суда.
Хочешь верь, Раф, хочешь нет, хотел наложить на себя руки, да духу не
хватило. Но и на этом наши пути не разошлись.
Институт я закончил с отличием, и меня оставили на кафедре. Что можно
сказать о тех годах без нее? Учился, работал. Через год меня с кафедры
направили в очную аспирантуру в Ленинград. Журавлева -- теперь она носит
такую фамилию -- закончила ту же аспирантуру и работала в этом институте.
Разминуться мы не могли. Она по-прежнему была хороша, время, казалось, не
коснулось ее совсем, а я уже тогда был почти седой. Седина появилась у меня
в ту трижды проклятую ночь. Потом она как-то сказала, что из-за этой седины
и потянулась ко мне вновь, пожалела меня. Встречались мы часто: то у меня в
аспирантской комнатушке, то у нее дома,-- муж ее подолгу был в научных
командировках и экспедициях. Тогда я заметил, что она много курит и много
пьет, а может, трезвым нам было трудно смотреть друг другу в глаза.
Встречались мы как-то нервно, с надрывом, словно в последний раз. То,
казалось, ссорились в пух и прах, а назавтра искали друг друга в аудиториях,
то, только расставшись, ночи напролет говорили по телефону. Она говорила:
хочешь -- уйду от мужа? Я то соглашался, то малодушно избегал ее в те дни,
когда что-то нужно было предпринимать. Ужас той ночи, как гранитный
постамент, стоял между нами.
Сейчас мне кажется: три года прошли как один день, и, наверное, они
были лучшими в моей жизни. Ничто будто не мешало мне принять окончательное
решение: я ее любил, был свободен, но не получилось и на этот раз. Из-за
моей нерешительности, моего малодушия. На прощанье мы снова здорово
поскандалили, и она сказала: "Ты сломал мне жизнь, ты разрушил мою семью, ты
ужасный человек. Но ты сломаешь жизнь и себе..." Сколько я слышал от нее
ласковых, добрых слов, а помнятся только эти...
Ленечка опустил седую голову. Нуриев хмуро смотрел на него.
-- Спасибо, что не врал, не изворачивался, не поливал ее грязью. Не бог
тебя, Леня, покарал, это я долгие годы проклинал тебя со дна океана. Не
знаю, значат ли что-нибудь проклятия друга в твоей жизни, но я проклял тебя,
Солнцев.
-- Ты, мой друг, мой единственный настоящий друг, проклял меня? За что?
-- За нее, Ленечка, за нее...
-- Ты что же, всерьез рассчитывал на что-нибудь после стольких лет
разлуки, не имея ни профессии, ни образования? Ей ведь, когда ты вернулся с
флота, было двадцать пять лет...
-- Нет, Леня, я ни на что не рассчитывал. Еще на перроне, когда она
пришла проводить меня и сказала, что будет меня ждать, я знал, что это
конец, что я целую ее в последний раз. Я понимал: это судьба. Никогда ни в
чем я бы не упрекнул ее... Но ты, ты -- другое дело. Ты, мужчина, мой друг,
как ты мог?.. Для Мебуки, Иванова, Петрова, Сидорова, любого другого я был
чужой человек, они могли и не знать о моем существовании. Но ты-то знал, что
я любил ее!
-- Любил? -- устало переспросил Ленечка. -- Нет, любил, страдал, сломал
себе жизнь -- я! Тебе первому, как брату, я исповедался, открыл душу, а ты
говоришь -- любил... Что у тебя было с ней, какими страданиями ты заплатил
за это? Да если хочешь знать, таких влюбленных, как ты, в нее было
полгорода. И кто их помнит? -- почти кричал, шагая по комнате, Солнцев.
-- Эх, Леня, ничему-то жизнь тебя не научила. Всегда ты думал только о
себе: о своей любви, своей боли, своих страданиях. Ты и о ней-то думал с
оглядкой, куда уж обо мне. Ты говоришь, я ее не любил, утверждаешь, что у
нас ничего не было и моя любовь ничего не стоит в сравнении с твоей. Что ж,
давай выйдем на улицу и спросим у первых попавшихся людей, знавших меня:
кого я любил в этом городе?
Рыжебородый как-то враз отрезвел и, видя, что страсти накалились до
предела, вмешался;
-- Ребята, да вы что, ошалели? Два друга, два солидных человека, не
виделись двенадцать лет и сцепились из-за бабы. Она ведь вам обоим жизнь
сломала, как я считаю, а вы слюни распустили, пьете за ее здоровье,
копаетесь во временах царя Гороха. Давайте лучше выпьем и забудем. Я ведь
тоже ее знал -- ничего особенного, разве что чуть красивее других.
Нуриев беззлобно посмотрел на толстячка и с сожалением сказал:
-- Эх ты, Лука-утешитель. Раз уж тебе все известно, так знай: мне она
жизнь не сломала. Я благодарен судьбе, что знал ее, что она есть. Она --
жар-птица, понимаешь, жар-птица! Тебе, борода, наверное, этого не понять,
для этого ты слишком толстокож и рано заплыл жиром. А шеф твой, если раньше
не понял, то теперь и подавно не поймет. Ну, что, Ленечка, вставай, пойдем
искать свидетелей тех давних дней?
Оба они были сильно возбуждены, да и выпили прилично -- удержать их
было невозможно. Толстяк нехотя закрыл за ними дверь. Они прошли к
кинотеатру "Казахстан", но, несмотря на то, что успели к началу сеанса,
знакомых здесь не оказалось. Заглянули в ресторан, летнее кафе, но людей,
знавших их в молодости, не встретили. Солнцев вспомнил тех, кто живет в
городе и имеет телефоны, и они стали названивать из автомата, но никого не
оказалось дома: одни были на даче, другие -- на рыбалке, третьи -- в
отпуске. Когда они отчаялись и решили бросить эту затею, Солнцев вдруг
вспомнил про Ларина. Они как раз проходили мимо парка и услышали музыку,
доносившуюся с танцплощадки. Ленечка знал, что один из братьев Лариных
оставил медицину и играл на танцах и в ресторане.
Они купили билеты и пробились к высокой эстраде. Нуриев узнал Мишку
Ларина сразу: в белых джинсах, ярко-голубой, отливавшей блеском рубахе, он
извивался у микрофона, бросая в него отрывистые, чужие слова, от которых в
экстазе заходилась молодежь вокруг, а пальцы его в тяжелых перстнях рвали
струны полыхавшей огнем роскошной бас-гитары.
Когда кончилась песня, Нуриев громко окликнул его. Ларин подозрительно
посмотрел на двух солидных мужчин -- явных переростков на танцевальной
площадке -- и, видя, что они настойчиво приглашают его взмахами руки, легко
спрыгнул к ним с высокой эстрады.
-- Что вам угодно? -- спросил Ларин спокойно, без вызова, хотя еще с
эстрады рассмотрел, что они пьяны.
-- Мишка, не узнаешь? -- спросил огорченно Нуриев.
И только услышав голос, Ларин вскрикнул:
-- Раф, ты ли это, дружище?!
Они крепко обнялись.
-- Да, помяла тебя жизнь. Рановато укатали сивку крутые горки,-- сказал
Ларин, оглядывая Нуриева.
-- А ты молодец, хорошо выглядишь, и играешь здорово,-- говорил
обрадованный встречей Нуриев.
-- Мы, Ларин, к тебе по делу,-- вмешался Ленечка. -- Вот скажи, в кого
в нашем городе был влюблен этот лысый субъект?
Ларин, не понимая, то ли с ним шутят, то ли говорят всерьез, все же не
задумываясь ответил:
-- В кого же, как не в знаменитую Галочку Старченко, помню, большая
любовь была, на моих глазах все происходило.
-- Позволь, позволь,-- перебил Ларина Ленечка. -- Ты, Миша, что-то
путаешь. Вспомни, ведь она должна была выйти замуж за меня.
Мишка внимательно посмотрел на Солнцева и недоуменно пожал плечами:
-- Я знаю, что она вышла замуж за доцента нашего института и живет в
Ленинграде.
-- Как же ты, Миша, не помнишь? Я ведь бывал с ней у вас дома.
-- Может, и бывали, этого отрицать не могу. Возле нее всегда бывали
люди -- мне кажется, она страшилась одиночества,-- но вас я не помню,
извините. Что касается Рафа, мы можем спросить еще у ребят из оркестра, они
играли со мной когда-то на "Большевике"...
Ларин повернулся к Нуриеву:
-- Как дела, моряк?
-- Знаешь, Миша, пойдем выпьем за любовь, за нашу молодость, я ведь
ночью улетаю, и бог знает когда увидимся, да и увидимся ли.
-- Ну что ты, зачем так грустно? Увидимся. А за любовь, за молодость,
за встречу, конечно, выпьем и немедленно.
Ларин крикнул в оркестр кому-то, что отлучится и, обняв Нуриева, повел
его к выходу. Танцующие недоуменно уступали дорогу странной паре. На
освещенной аллее Нуриев оглянулся. Солнцева рядом не было.
Апрель 1974 года,
Ташкент.
45
45