– Я не могу поверить в то, что это происходит со мной! Я в доме, где принимали жену Скотта Эрли? Может, вы показали ей землю, орошенную кровью моих сестер? Может, вы вместе отправились на их могилы?
   Я была близка к истерике, как в ту ночь, когда меня сняли для телевизионных новостей.
   – Как вы могли? И не рассказать мне! Как вы могли принимать человека, который способен любить Скотта Эрли? Который прикасался к Скотту Эрли?
   Мама вздохнула.
   – Именно потому, что она может любить его, она заслуживает уважения. Иисус любил больных, к которым другие брезговали прикоснуться. Она любит его вопреки тому, что он совершил. Она знает, что судья сказал правду. Он не был способен различать...
   – Но это не оправдывает того, что он сделал!
   – Ты все еще не веришь в справедливость приговора, – вымолвила мама, явно шокированная открытием. – Ничего из того, что ты слышала, не изменило твоего мнения о том, болен ли этот человек на самом деле.
   – Да, я до сих пор считаю, что он должен был отправиться в тюрьму, где другие заключенные устроили бы над ним расправу.
   Я уже знала достаточно о том, как относятся в преступном мире к убийцам детей.
   – Ронни, – с печалью в голосе произнесла мама, – ты только что меня очень разочаровала. Я верила в твое благородство.
   Ты всегда была способна сопереживать. Ведь ты должна понимать, что шизофрения – болезнь, от которой человеку не избавиться так просто. Эта болезнь развивается у человека не в результате плохого обращения с ним родителей или потому, что никто не рассказывал ему о различии между добром и злом. Родители Скотта Эрли воспитывали его в таких же традициях, как мы воспитывали тебя.
   – Как будто ты точно это знаешь.
   – Но у нас есть их письма. Его отец стоматолог. Его брат: работает с отцом. Его родители по возрасту такие же, как дедушка Свои и бабушка Бонхем. Как ты думаешь, что ощущают эти люди, зная, какое преступление совершил их сын?
   – Мама, не надо этого говорить! Прошу тебя, не говори больше об этом. Прекратим разговор, иначе я встану и уйду.
   – Но тебе надо знать, – продолжала мама. – Он хорошо и много учился. Он ходил в церковь; ни разу не попадал в какие-то неприятности. И он заболел. Жизнь не оставляет тебе выбора. Ты бы ненавидела его, будь он болен лейкемией? Или если бы у него обнаружили опухоль мозга?
   – Не в этом дело! Ты говоришь, как Клэр. – Я понимала, о чем речь, но не могла подобрать нужных слов. – Просто уходите. Оставьте мне Рейфа и уходите.
   – Мы решили, что раз ты не желаешь ехать с нами, то мы возьмем Рейфа с собой, тем более что ты так расстроена, – сказала мама.
   – Ты боишься оставлять Рейфа со мной? Ты боишься этого по тем же причинам, что и...
   Я услышала, как мой голос задрожал.
   – Ронни, нет! Я просто решила, что раз уж ты хочешь побыть одна или с Клэр, если тебе так трудно смириться с тем, что мы отправляемся в Стоун-Гейт...
   – Хорошо, берите Рейфа с собой. Он похож на Рути. Пусть Скотт Эрли увидит моего брата.
   – Ронни! – строго произнес отец.
   – Идите. Я бы лучше отправилась в ад!
   Я кричала что было сил, а потом упала на кровать и накрылась с головой одеялом.
   В комнате установилась тишина, как после выстрела.
   Прошло время, и мама нарушила молчание:
   – Пусть она побудет дома, Лонни. Она имеет право на свои собственные чувства. Только Отец Небесный в силах ей помочь, потому что человеческая воля тут бессильна.
   В ее голосе было столько горечи, что сердце мое сжалось от жуткой тоски.
   Услышав, что они уехали, я тут же отправила письмо Клэр.
   «Родители там?»
   «Они уехали увидеть его».
   «Ты не поехала с ними?»
   «Я лучше повешусь».
   «Я бы тоже не поехала».
   «Хочешь, встретимся?»
   «Не сейчас. Может, позже».
   Вообще-то я заснула. Разговор с мамой и папой так утомил меня, как будто я весь день тяжело работала.
   Когда я проснулась, было уже темно. Я услышала, как родители разговаривают в кухне. Я спустилась, поскольку очень проголодалась, сделала себе несколько бутербродов с сыром и поставила их греться в печку. Затем присела за стол. Я знала, что они ни за что не станут начинать разговор, пока я их сама не спрошу.
   – Итак, – тяжело вздохнув, начала я, – как все прошло? Мамино лицо светилось румянцем. Она казалась молодой и привлекательной.
   – Это было чудесно! – сказала она. – Ронни, я хочу сказать, что наша печаль нашла выход.
   Они рассказали мне о комнате, где проходила встреча. Она не была похожа на обычную комнату для посещений, скорее на гостиную. В ней стояли софа и несколько кресел. Охранник привел Скотта Эрли, закованного в наручники. Позже зашел психолог, который принес воду. Он пошутил, сказав, что едва не допустил оплошность и не заказал кофе. Скотт Эрли сразу же отдал моим родителям свой дневник. Он скопировал его на ксероксе в библиотеке клиники. Там были записаны его мысли, начиная с того времени, когда он не мог понять, как совершил убийство. Потом он стал анализировать свое состояние. Скотт Эрли не снимал с себя вины. Он сказал, что дневник объяснит им то, что ему было трудно высказать.
   – А потом?
   – Мы говорили по очереди, – продолжал мой отец. – Мы говорили о семье, о том дне и о том, что происходило с нами позже. Он слушал, и его лицо становилось все несчастнее. Для нею это было не менее страшно, чем для нас. Он выглядел так, будто его выпороли. Каждый раз, когда мы останавливались, видя его реакцию, он просил: «Пожалуйста, продолжайте. Мне надо это выслушать».
   – Он согласился на эту встречу ради нас, а не ради себя, – произнесла мама. – Он сказал, что ничто не в состоянии изменить того, что он сделал. Он сказал, что собирается посвятить вес оставшееся время покаянию. Он сказал, что его преступление касается не только нас, но и всего мира.
   – Как мило с его стороны, – заметила я, доставая бутерброды.
   – Как только Скотт Эрли узнал о предстоящей встрече, ему начали сниться сны. О том самом дне. На нем было грязное белье, он пересекал лужайку, но вместо того, чтобы совершить убийство, он обращался к твоим сестрам с предупреждением не играть серпом. Он говорил им о том, как это опасно. Он подбрасывал их в воздух, и они смеялись. Потом выходила ты и спрашивала, что он, чужой человек, здесь делает. Но ты улыбалась. Он попросил у тебя воды, и ты не отказала ему. Он испытывал сильную жажду, так что горло его словно покрылось изнутри слоем пыли, но, выпив твою воду, он как будто возродился, потому что это была самая вкусная в мире вода. Ты бросила ему пару старых брюк. Он согрелся, поблагодарил тебя и ушел.
   – Он рассказал библейскую историю, чтобы оправдать себя. «Я был голоден, и ты накормила меня. Я был наг, и ты укрыла меня», – процитировала я.
   – «И то, что ты сделал для самых малых братьев моих, ты сделал для Меня». Что может умалить человека больше, чем убийство себе подобного? Ронни, ему снился такой же сон, как и тебе. Признай это, – сказала мама. – За исключением ружья.
   Она была права, и мне от этого стало еще хуже.
   – И это все? – спросила я их.
   Нет, оказывается, это не все. Психолог попросил их рассказать о своих ощущениях, о том, что сделал бы папа, если бы застал в тот момент убийцу. Он просил поделиться своими воспоминаниями о Ребекке и Рути. Отец ответил, что наверняка защитил бы дочерей и убил бы обидчика, а если бы не убил, то постарался обезоружить любыми средствами. Было много чего еще. Психолог попросил Скотта Эрли объяснить, что он понимает под угрызениями совести. Что такое покаяние? Мои родители сказали, что человек становится другим, и если он в будущем снова согрешит, то будет жестоко наказан.
   После этого зашла жена Скотта, Келли. Мама обняла ее, потому что лицо той женщины было искажено мукой. Она рассказала маме о том, сколько исполненных ненависти писем получила. Ей хотелось оставить мужа, бежать от него, забыть о нем, но потом она вспомнила, какие клятвы они дали во время венчания: «Быть вместе и в радости, и в горе, и в здравии, и в болезни». Они познакомились, когда им было по шестнадцать лет. Она знала Скотта Эрли полжизни. Келли с нетерпением ждала, когда наступит день следующего посещения. Но перед первым визитом она была жутко напугана, поскольку не знала, достанет ли у нее сил обнять его, быть с ним. Она боялась, что посмотрит на его руки и вспомнит о том, что он сделал. Келли сказала, что не представляет, чтобы тот Скотт Эрли, которого она знала, мог совершить такое преступление, – недаром шизофреников описывают как людей с раздвоенной личностью. Она надеялась, что ей удастся найти в себе мужество принять Скотта Эрли. До того как состоялось их первое свидание в клинике, она знала лишь, что сможет проявить христианское милосердие, потому что в ее профессии такое качество, как доброта, в том числе и по отношению к душевно больным людям, занимало не последнее место. Однако она не знала, как поведет себя, когда душевно больным человеком оказался ее муж.
   Внимание к личности Скотта Эрли, забота о его жизни, о его перерождении – все это привело меня в бешенство. Я чувствовала, что мой рот наполнился слюной, как бывает, когда испытываешь тошноту и стараешься сдержать позыв рвоты.
   В конце психолог предложил сделать какой-нибудь жест доброй воли. Моим родителям пришлось противопоставить свою веру совершенному Скоттом Эрли злу. Но папа все же протянул руку и подержал Скотта Эрли выше локтя, а мама коснулась его ладони. И они сказали ему: «Мы прощаем тебя во имя Рути и Беки». Он плакал, и Келли тоже плакала. Скотт Эрли считал, что не заслуживает их доброты. Он спросил, может ли написать им, и они согласились.
   – Это был один из самых потрясающих по силе впечатлений момент нашей жизни, – произнес папа, – потому что мы были искренни. Мы ощутили себя свободными – как будто груз нашей ненависти сброшен. Груз, который мы несли на своих плечах все эти годы. Осталась печаль. Но гнев прошел, потому что нам было даровано увидеть его иным человеком, – таким, каким он был до того, как случилась эта трагедия.
   Они рассказали, что врачи всерьез думают о том, чтобы освободить Скотта Эрли через год или чуть позже, но нам всегда будет известно о месте его проживания. Где бы он ни поселился, всем в округе тоже сообщат, какое преступление он совершил.
   Я подумала, как будет замечательно получать поздравительные открытки на Рождество от убийцы моих сестер. Но я сказала, что рада за них. Я поцеловала их и пожелала спокойной ночи.
   Поднявшись наверх, я включила тихую музыку и попыталась уснуть. Внезапно меня словно озарило.
   Они простили его не ради меня. Я тоже была свободна, хотя моя свобода была иного качества. Впереди меня ждали месяцы размышлений. Я строила планы и откладывала их в сторону. Но думаю, что именно в тот вечер я приняла решение.

Глава четырнадцатая

   Я думаю, что все религии являются плодом любви и печали: человек любил другого человека, а он умер.
   Отец Небесный, должно быть, погрузился в великую печаль, оплакивая единственного сына, Иисуса. Он оплакивал его ежечасно. Как бы я ни старалась, я не могла понять, как мог отец пожертвовать своим ребенком ради спасения порочных и злых людей. Если отец принял решение дать человечеству искупление ею грехом, то почему он не пожертвовал собой? Подобная родительская воля была бы и ясна, и понятна. На этот вопрос существует ответ. Но я не могу найти его при всех своих стараниях. Мне не понять мотивов, побудивших казнить Иисуса, муки и страдания которого были видны с небес. Наверное, это святотатство – рассуждать на такие темы, ибо существует иной, мистический смысл, который трудно постичь. Но я помнила, какой была смерть моих сестер – мгновенной и оттого милосердной. Эти воспоминания заставили меня утвердиться в мысли, что я ни за что не смогла бы пожертвовать ими ради спасения даже целого мира. Я знаю, что в мире все еще каждый день убивают много людей во имя своих идеалов, а детей посылают воевать. Я знаю, что основоположник нашей религии Джозеф Смит ужасно страдал, будучи маленьким мальчиком, когда он пережил четыре операции на ноге безо всякой анестезии. Позже они с женой теряли ребенка за ребенком – от дифтерии, тифа и других болезней, которые сейчас, к счастью, не распространены. Все стремятся обрести веру в небеса. Наверное, ничто не вселяет в человека большей веры в блаженство вечности, как удары судьбы на земле. Очевидно, что человек должен быть просветленным, чтобы осознать значение происходящего в его жизни. Как простая смертная, я поняла для себя одно: когда любимый, дорогой твоей душе человек вдруг уходит, он забирает с собой частицу тебя, а это значит, что в смертный час тебя уже не будет так страшить переход в вечность. Ты уже там.
   Я уверена в этом вопреки тому, что Бог щедро наградил меня, даровав и радость, и свет. Я упорствую в своем упрямстве, потому что сердцем ощущаю собственную правоту. Моя мама сказала бы, что я выказываю непокорность уготованной мне судьбе, ведь у Бога для каждого из нас есть чудесный – предначертанный Божественной дланью – путь. Мама любит меня, несмотря на мою воинственность и наивность. Я верю: то, что я сделала, возможно, и было частью этого чудесного пути, и он должен открыть что-то новое и моим родителям.
   Оглядываясь назад, я понимаю, что смерть Беки и Руги была подобна затмению, которое я наблюдала в шестилетнем возрасте. На какое-то время все исказилось и потемнело. А затем солнце вернулось, и все осталось, как было, кроме нас самих. Мы пережили темноту в полдень, и это так испугало нас, что мы разуверились даже в силе великого светила. Смерть моих сестер была больше, чем сумма всех наших жизней. Все жертвы преступлений воспринимают свою жизнь разделенной на две части. Жизнь «до» всегда радужная. Если у меня тогда болело горло или я уставала от работы, достаточно было собраться и сказать: «Раз, два, три, за дело!» Все спорилось в руках. Если проблемы слишком давили, я давала себе отдохнуть. Я просто думала о том, что даже безоблачный день может быть омрачен внезапным порывом ветра. Теперь любое воспоминание окрашено для меня в особые тона. Обычный день моего детства «до» теперь представляется мне самым счастливым на свете. Память любит шутить над нами, но все же.
   Я внезапно переношусь мыслями в тот день, когда мы с Беки и Рути ехали верхом на Руби, и девочки сидели передо мной. Как только на горизонте показался ручей, мы спрыгнули на землю. Беки попыталась поймать солнечный зайчик на воде.
   Наверное, тот факт, что в последний год только я осознавала, что мы стали жертвами затмения, лишь усугубил ситуацию. Мама носила джинсы для беременных, она готовила еду, танцевала под любимую музыку и играла с Рейфом. Я ждала этого годы. Но родители отдалились от меня, потому что их согревал покой, дарованный им за то, что они простили Скотта Эрли. После этого мы уже не могли быть прежней семьей, ведь они решились на шаг высшего милосердия – или глупости. Только новое потрясение могло снова вернуть нам единство, утраченное, как мне казалось, навсегда.
   Я стала делать первые шаги, чтобы получить свободу. Или совершить возмездие. В то время я не мыслила такими категориями.
   Я начала брать уроки вождения у одного немолодого мужчины, который приносил сыр дли Джеки и Барни. Несмотря на плохое зрение, у него было несколько учеников. Серена тоже помогала мне. Если она не была занята в театре драмы, а я была свободна от работы в храме, где мы запаковывали овсяные хлопья и зубную пасту в большие коробки, мы ездили с ней по извилистым горным дорогам, как герои какого-нибудь шоу из семидесятых годов. У Серены была маленькая «Хонда», которую родители подарили ей на семнадцатилетие, но так как ей лучше удавалось делать педикюр, чем водить машину, Серена передавала руль мне. Даже элементарный разворот давался ей с трудом. Я умела шить, я умела прекрасно держаться в седле, но все-таки я не могла вести машину без риска для наших жизней. Мы съезжали на обочину, откуда нам, двум хрупким девушкам, приходилось выталкивать двухтонную машину.
   – Итак, Ронни, – сказала Серена, когда мы, взмокшие и уставшие, снова сели в машину.
   Тяжело дыша, как будто пробежали на огромной скорости целую милю, мы пристегнули ремни.
   – Помни, Ронни, никаких резких движений. Не надо поворачивать руль так круто, словно ты хочешь обогнуть на «Титанике» айсберг.
   Когда мы выехали на шоссе, дело пошло лучше. Мне казалось, что я прирожденный водитель. Я умела припарковаться, как самый опытный шофер. Машину Серены можно было сравнить с игрушечным грузовиком Рейфа, и это значительно облегчало задачу.
   Я едва разговаривала с родителями, разве что в виде исключения могла вежливо спросить, нужна ли моя помощь, или ответить на прямой вопрос, поэтому я не могла попросить папу быть моим инструктором. Он наверняка использовал бы это время для того, чтобы убедить меня в их с мамой правоте. Папа умел выманить разговорами лису из норы, и, думаю, ему вполне удалось бы перебороть мое упрямство. Случись такое, я еще больше разозлилась бы, и это стало бы для моих родителей настоящей драмой. Я любила их обоих, но папа понимал меня лучше. То, что именно он стал инициатором примирения со Скоттом Эрли, лишь ухудшало наши отношения.
   Однажды, когда мы собирались покормить Джейд и машину вела я, папа заметил:
   – Меня удивляет, как уверенно ты переключаешь скорости и держишься за рулем.
   – Я уже чувствую себя довольно уверенно, папа. Я готова получить права.
   – Я всегда думал, что сам научу свою старшую девочку водить, – обиженно проговорил папа.
   – Мы ведь почти не разговариваем, – сказала я. – Ты это заметил сам.
   – Но это был твой выбор.
   – Да, это был мой выбор.
   – Ты хороший водитель? Я ответила в его духе:
   – Вполне пригодный для работы на государственной должности.
   – Тогда я договорюсь о дне экзамена, хотя мы обычно так не делаем.
   – Мы, то есть мормоны, или мы – это мы? – Мы – это мы, – сказал он.
   – У нас уже нет прежних устоев, папа. И я опечалена этим не меньше тебя.
   Он сообщил мне новость.
   Скотта Эрли собирались освободить. Он очень хорошо зарекомендовал себя во время домашних посещений («Еще бы, – язвительно сказала я, – раз его жена оказалась беременной»). Они переезжали на побережье. Скотт Эрли собирался учиться на библиотекаря, так как начал осваивать эту программу еще в клинике. У него не было больше ни одного «инцидента».
   Услышав последнее замечание, я нажала на газ.
   – Тише, Ронни, – предупредил меня папа, – если сейчас тебе выпишут штраф, то с мыслью о правах можешь проститься.
   Я подумала о другом океане, теплом и ласковом, каким мне описала его Серена. Папа начал рассказывать о том, где живет Скотт Эрли, так как по закону требовалось, чтобы мы знали о его местонахождении, но я попросила папу остановиться. Я пыталась сосредоточиться на дорожных знаках, на пешеходных переходах и на правилах обгона на четырехполосной дороге. Я выучу все, но позже. Сейчас меня занимала только мысль об океане, дарующем покой.
   На сдачу теста по вождению я отправилась в Седар-Сити с папой.
   Он подписал все документы, удостоверяющие, что я прошла курс вождения.
   Мужчина, принимавший у меня экзамен по вождению, был братом-близнецом человека, который доставлял сыр Джеки и Барни. Я все сдала с первого же раза.
   Теперь пришло время определиться с машиной.
   У меня были сбережения – деньги, подаренные мне на Рождество, но я отложила их, чтобы оплатить два семестра учебы в училище. Я решила, что хочу учиться на ассистента врача «скорой помощи», так как смогу потом устроиться либо в частную клинику, либо в пожарную часть. Мне прислали каталоги курсов из Бостона, Аризоны, Чикаго. Отовсюду мне написали, что эта профессия требует напряженной работы, часто в дополнительные часы (но по гибкому графику), и что она сопряжена с риском, поскольку придется сталкиваться с ситуациями, когда от быстроты принимаемого решения зависит жизнь пациента. Они хотели настроить абитуриента на самый серьезный лад. Однако я решила, что стрессы и напряженная работа меня не испугают. Я ко всему привыкну. И не было ничего такого, чего б я не знала о страданиях людей. Может, при новом раскладе я сумею обыграть судьбу.
   В городе на этой работе можно было заработать двадцать пять тысяч долларов в год, а то и больше. Мне удастся отложить деньги на колледж быстрее, чем я рассчитывала, если буду жить на съемной квартире или в студенческом общежитии. В некоторых колледжах не возражали против того, чтобы студенты, изучающие микробиологию или систему здравоохранения, совмещали учебу с работой в кампусе. Они набирались опыта перед поступлением в медицинский институт. Что могло быть лучше?
   Однажды перед сном я спросила папу, кому принадлежит Джейд – мне или всем нам.
   – Она только твоя, Ронни, – ответил папа. – Ты ее всему научила. Она прекрасно тренированна.
   – Папа, – сказала я, и слезы готовы были брызнуть у меня из глаз, – я собираюсь продать мою Джейд.
   Не дав мне опомниться, он воскликнул:
   – Нет! Ты любишь эту лошадь. Она вернула нам тебя!
   – Я знаю. Я ее люблю. Но я собираюсь уезжать, и вам это известно. Я хочу заработать денег на колледж, а потом на вуз. Некому будет на ней ездить. Она прекрасно натренированна и будет слушаться даже восьмилетнего ребенка. Она надежная, умная. А мне нужна машина. Я знаю, что у вас будет ребенок, и Рейф подрастает, поэтому вы просто не сможете поддержать меня. Я знаю, что, будь у вас возможность, вы помогли бы мне, но мне нужна хорошая машина, папа. А Джейд заслуживает иметь хозяина, который будет уделять ей внимание каждый день.
   В комнату вошла мама. Она казалась больше, чем когда-либо. Такой большой она не была еще ни разу. Я подумала, сколько еще ей осталось ждать и не ошиблись ли они со сроком. До годовщины оставалось немного времени, а значит... и до рождения малыша.
   – Что случилось? – спросила она, наполняя тарелку печеньем.
   – Ронни приняла решение, – сказал папа.
   Ее это очень обидело. Я видела по ее глазам, что она расстроена, хотя и напустила на себя безразличный вид.
   – Ронни, мы отложили для твоей учебы средства. Тебе только надо подождать, – произнесла мама. – Ты получишь деньги, как только завершишь миссионерскую поездку.
   – Но вы же не рассчитывали на ребенка.
   – Нет.
   – Я сама справлюсь, честно. Я знаю, что смогу справиться.
   – Ты была всегда такой целеустремленной, – заметила она.
   – Я не пропущу миссионерскую поездку, вы это знаете...
   – Да, конечно. Для девочек вовсе не обязательно она длится так же долго, как для мужчин. Девочкам делают скидку. Ты можешь не уезжать. Возможно, нам удастся что-нибудь придумать.
   – Давай переходить мост, когда он окажется под ногами, Кресси, – сказал папа.
   В качестве жеста примирения, а еще потому, что нуждалась в поддержке отца, я попросила его помолиться о том, чтобы я нашла нового хозяина для Джейд.
   Я так надеялась, что на это уйдет не меньше недели. Однако когда твои молитвы искренни, они всегда бывают услышаны.
   На мое объявление отозвалась женщина из Сейнт-Джорджа. Ее дочери было тринадцать, она занималась верховой ездой с восьми лет. Они дважды приходили посмотреть на Джейд, которая вела себя, как звезда кино. Они выложили за нее восемь тысяч долларов. Я могла рассчитывать не только на машину, но и на свободные деньги.
   В тот последний вечер, когда Джейд еще принадлежала мне, мы с Клэр отправились верхом, без седла, к нашей крепости у ручья. Крепость почти разрушилась, стены, возведенные с таким усердием, зияли дырами. Мы надеялись, что остался хотя бы маленький пруд, но и он высох.
   – Ты помнишь, что мы приносили сюда кукол, а еще пили здесь чай, – проговорила Клэр.
   – Мы были такими испорченными, разве нет? Притворялись, что это настоящий чай. А все те ночи, которые мы провели здесь... помнишь, как нас напугал койот?
   – Никакой это был не койот! Джейд прошла к ручью.
   – Он точно хотел нас съесть!
   – Если бы он хотел нас съесть, то ему бы ничего не помешало, – сказала я.
   – Меня приняли в Бостонскую консерваторию, – сообщила Клэр. – Со стипендией.
   – О сестра! – искренне радуясь ее успеху, воскликнула я. – Ты увидишь Атлантический океан. Ты выучишься всему! Ты отложишь учебу, пока не завершишь миссионерскую поездку?
   – Нет, – ответила Клэр. – Для этого у меня еще будет время. Я могу взять академический отпуск после первого курса. Думаю, что мне надо решиться сейчас, иначе потом не хватит мужества.
   – Я и не знала, что ты ездила на пробы.
   – Но я не ездила. Я отослала им диски, которые записала в Седар-Сити. Это стоило двести долларов, Ронни! Я отослала записи в три музыкальных училища, а потом решилась и отправила в Бостон, и там предложили мне лучшие условия. Любой на моем месте был бы счастлив, но когда я думаю, что придете расстаться с тобой, с братьями, с домом...
   – Но без этого не вырасти, – с притворной бравадой вымолвила я.
   – Мне больно об этом думать, – ответила она.
   Мы обнялись, так как обе готовы были расплакаться. Мы знали, что нашу крепость сдует ветром через несколько лет, если ее не отстроят братья Клэр или младшие Тьернеи.
   Нам эта крепость больше не принадлежала.
   Я так хотела поделиться с ней своими переживаниями. Я так желала, чтобы в моей жизни не было темных пятен, чтобы все было проще, не так запутанно. Я знала, что буду вынуждена встретиться со Скоттом Эрли, и хотела рассказать ей об этом. Мне придется самой пробивать себе дорогу, и Клэр могла бы утешить меня, выслушав с пониманием мой план. Я собиралась обмануть самых близких мне людей, сказать родителям полуправду. Мне было дурно при мысли, что они станут гадать, кому от такого соседства будет хуже, ему или мне. Я хотела спросить у Клэр, как она видит мою встречу со Скоттом Эрли и его женой, как она представляет наш разговор, как мне преодолеть ту боль, которую я испытываю ежечасно. Прощение, дарованное ему моими родителями, отдалило меня от них, и я ощущала себя, незаслуженно забытой. Я хотела наказать его. За эти годы в моей душе ничего не изменилось. Я хотела, чтобы она поняла мои чувства. Я не знала, искушение ли это от лукавого или следование тем строкам из Библии, которые я уже знала почти наизусть: «Глаза твои неотступно будут следовать за взглядом Учителя твоего, а слух твой уловит малейший звук из уст Его, когда Он скажет тебе о пути твоем, который будет лишь твой, повернешь ли ты направо или двинешься влево». Клэр была похожа на Алису Лыоиса Кэрролла. Золото ее волос, задуваемых ветром на лицо, сияло в темноте. Она вертела в руках цветок и казалась какой-то эфемерной. Вот-вот она исчезнет, думала я, увлекаемая погоней за белым кроликом.