Страница:
— Кто знает… — тихо сказала Ливи.
Стук колес того поезда перешел в нынешний стук колес. За окном замелькали огни, стало шумно, пестро — это был Нью-Йорк. В вагоне поднялась суета, пассажиры разбирали свои чемоданы.
В этой суматохе лишь одна Ливи словно застыла. Наконец Норман тронул ее за плечо. Она подняла глаза.
— Все-таки головоломка складывается только так.
— Да, — сказал Норман.
Она коснулась его руки.
— И все равно вышло нехорошо. Напрасно я это затеяла. Я думала, раз мы принадлежим друг другу, значит и все другие — те, какими стали бы мы, если б жизнь сложилась по-иному, — тоже принадлежали бы друг другу. А на самом деле неважно, что могло бы быть. Довольно того, что есть. Понимаешь?
Норман кивнул.
— Есть еще тысячи разных "если бы", — сказала Ливи. — И не хочу я знать, что бы тогда было. Никогда больше даже слов таких не скажу — что если…
— Успокойся, родная, — сказал Норман. — Вот твое пальто.
И потянулся за чемоданами.
Ливи вдруг спросила резко:
— А где же мистер Если?
Норман медленно обернулся, напротив никого не было. Оба пытливо оглядели салон.
— Может быть, он перешел в другой вагон? — сказал Норман.
— Но почему? И потом, он бы тогда не оставил шляпу. — Ливи наклонилась и хотела взять ее со скамьи.
— Какую шляпу? — спросил Норман.
Ливи замерла, рука ее повисла над пустотой.
— Она была тут… я чуть-чуть до нее не дотронулась! — Ливи выпрямилась. — Норман, а что если…
Норман прижал палец к ее губам.
— Родная моя…
— Прости, — сказала она. — Дай-ка я помогу тебе с чемоданами.
Поезд нырнул в туннель под Парк-авеню, и перестук колес обратился в гром.
Стук колес того поезда перешел в нынешний стук колес. За окном замелькали огни, стало шумно, пестро — это был Нью-Йорк. В вагоне поднялась суета, пассажиры разбирали свои чемоданы.
В этой суматохе лишь одна Ливи словно застыла. Наконец Норман тронул ее за плечо. Она подняла глаза.
— Все-таки головоломка складывается только так.
— Да, — сказал Норман.
Она коснулась его руки.
— И все равно вышло нехорошо. Напрасно я это затеяла. Я думала, раз мы принадлежим друг другу, значит и все другие — те, какими стали бы мы, если б жизнь сложилась по-иному, — тоже принадлежали бы друг другу. А на самом деле неважно, что могло бы быть. Довольно того, что есть. Понимаешь?
Норман кивнул.
— Есть еще тысячи разных "если бы", — сказала Ливи. — И не хочу я знать, что бы тогда было. Никогда больше даже слов таких не скажу — что если…
— Успокойся, родная, — сказал Норман. — Вот твое пальто.
И потянулся за чемоданами.
Ливи вдруг спросила резко:
— А где же мистер Если?
Норман медленно обернулся, напротив никого не было. Оба пытливо оглядели салон.
— Может быть, он перешел в другой вагон? — сказал Норман.
— Но почему? И потом, он бы тогда не оставил шляпу. — Ливи наклонилась и хотела взять ее со скамьи.
— Какую шляпу? — спросил Норман.
Ливи замерла, рука ее повисла над пустотой.
— Она была тут… я чуть-чуть до нее не дотронулась! — Ливи выпрямилась. — Норман, а что если…
Норман прижал палец к ее губам.
— Родная моя…
— Прости, — сказала она. — Дай-ка я помогу тебе с чемоданами.
Поезд нырнул в туннель под Парк-авеню, и перестук колес обратился в гром.
Лино АЛЬДАНИ
ПОВАЛЬНОЕ БЕЗУМИЕ
Лино Альдани — итальянский математик, преподаватель математики Римского лицея. Автор научно-фантастических рассказов, собранных в книге "Четвертое измерение" и в различных журна лах, научно-фантастической повести "37 градусов".
Пелвис Дресли судорожно корчился посреди деревянной сцены. Голос у него был хриплый, надтреснутый — он переходил то в истерический крик, то в протяжные гортанные вопли. Зрители сидели затаив дыхание и как завороженные глядели на толстяка, извивавшегося на полу в бешеном ритме рок-н-ролла. Юные девицы рыдали. Их длинные волосы, собранные на макушке в "конский хвост", трепыхались, словно флаги на ветру. Внезапно музыка смолкла. Звуки песни, задрожав в воздухе в последний раз, замерли. Педвис отчаянно застонал и умолк. Зрители бешено зааплодировали. В зале волнами взметывались руки, тяжело колыхалось море голов. Казалось, еще мгновение — и ложи, не в силах удержать восторженно ревущих зрителей, рухнут в партер.
Пелвис поднялся, сжимая в правой руке микрофон. Девицы из первых рядов стали бросать на сцену цветы и веера, мускулистые подростки в ярких цветастых свитерах с воплем бросились к лесенке, и полицейским лишь с большим трудом удалось их оттеснить.
Певец, улизнув от своих буйствующих поклонников, поспешно переоделся в артистической уборной. Он попытался уйти через служебный ход, но толпа разгадала его намерение. На тротуаре его уже ждали, и даже двойная цепь полицейских не могла служить ему надежной защитой.
— Великий, несравненный Пелвис! — кричали девицы. Пелвис бросился к своей огромной желтой машине. Его тут же окружили журналисты и фоторепортеры.
— Синьор Дресли! Синьор Дресли!
Ярко вспыхнули блицы.
— Расскажите о вашем последнем турне по Австралии!
— Правда, что телевидение предложило вам двести тысяч долларов за десятиминутное выступление? Говорят, вы отказались?
Тут подоспел еще один наряд полицейских и стал разгонять журналистов.
Толпа навалилась, и цепь была разорвана. Тридцать девиц набросились на певца. Десятки рук схватили его за пиджак и рубашку. Миг — и все пуговицы пиджака были оторваны, столь же быстро исчезли носовой платок и авторучка. Кто-то сорвал с него галстук и выдрал с мясом запонки.
— Пелвис, автограф! — умоляли и грозили поклонницы.
К нему тянулся лес рук, и в каждой была губная помада с уже отвинченным колпачком. Девицы окружили его, стиснули, и Пелвис минут десять выводил на блузках помадой свои инициалы — П. Д. — большими красными буквами. Неистовство самых преданных поклонниц было вознаграждено.
Соблазн оказался слишком велик: удачливые поклонницы понатужились, еще раз прорвали цепь — и Пелвис оказался в новом кольце. Теперь уже сотни блузок требовали автографа. Полицейские пустили в ход резиновые дубинки, но поклонниц не могла остановить никакая боль. Двенадцать полицейских были сбиты с ног, и их безжалостно растоптали. Остальные блюстители порядка были оттеснены к стене и обезоружены.
И тут случилось непредвиденное: когда людское море уже грозило вот-вот поглотить знаменитость, раздался сухой треск, будто лопнул воздушный шарик, и под растерянными взглядами своих поклонниц король рок-н-ролла исчез.
Не успел синьор Каньотти закончить свою речь, как все триста сорок депутатов парламента разбились на три враждебные фракции, каждая из которых укрылась за письменными столами. Депутат Каньотти отпустил грубое ругательство в адрес левой оппозиции, и в воздух взвились чернильницы.
Заревела сирена, дежурные полицейские бросились очищать балконы: достопочтенным депутатам не полагалось драться на глазах у публики. В зале парламента бушевала битва. Полицейские, служащие и сторожа попрятались за дверьми и под столами, готовые вступить в действие, едва у сражающихся иссякнут боеприпасы.
Депутаты центра, естественно, подвергались огню как правых, так и левых, и самые обильные порции чернил достались именно им.
В отчаянии они ринулись кто влево, кто вправо. Началась рукопашная схватка, в которой каждый дубасил соседа, не разбираясь, принадлежит ли он к дружественному или враждебному стану.
Напрасно председательствующий отчаянно звонил в колокольчик. Затем ему в плечо угодила ножка от стула, и он, охнув, рухнул на пол.
Один из депутатов в схватке потерял ботинок. Кто-то не замедлил его поднять и пустить в ход против врага. Это грозное оружие сеяло панику и опусюшение в рядах сражающихся. Тогда депутат центра, грузная дама в пенсне, сняла туфлю с каблуком-шпилькой и принялась молотить ею по головам окружающих.
Больше всех свирепствовал депутат Каньотти, экс-фашист, экс-либерал, экс-неофашист, экс-радикал, а теперь глава партии "умеренных правых". Из носа у него текла кровь, по лицу струились потоки чернил, но он, словно разъяренный буйвол, с хриплым ревом вновь и вновь бросался в атаку.
Сторожа поняли, что начинать надо с этого разбушевавшегося вояки. Они одновременно кинулись на него с разных сторон, но в тот же миг депутат Каньотти исчез. Раздался легкий треск, словно лопнул воздушный шарик, и воинственный лидер "умеренных правых" растворился в пустоте.
Был чудесный летний день. Амилькаре Доре, служащий земельной управы, сорока пяти лет, неженатый, бродил по аллеям Луна-парка, останавливаясь у каждого аттракциона. Он долго смотрел, как толстуха исполняла танец со змеей, побывал в "комнате смеха" и в "Пещере ужасов". Это был день его рождения, и он чувствовал себя молодым и счастливым. Покатавшись на телемобиле и элибусе, он отправился к "американским горам".
Когда он вылез из вагонетки, ноги у него подкашивались, а к горлу подступала тошнота. Нет, в его годы неосторожно и глупо кататься с американских гор. Надо быть осмотрительнее. Он сел за столик на открытой площадке как раз напротив аттракциона "Летающие блюдца" и заказал коньяку.
"Как только перестанет тошнить, пойду домой", — с тоской думал он, потягивая коньяк. Над головой кружили четыре "летающих блюдца" из сверкающего алюминия. У павильона стояла длинная очередь жаждущих поскорее очутиться внутри круглых тарелок с узкими иллюминаторами из двух линз, резко уменьшающих все видимые предметы. Глядя в этот "перевернутый бинокль", пассажир начинал верить, будто он на самом деле находится в кабине космического корабля на высоте многих сот километров.
Амилькаре отвел взгляд от летающих блюдец. От движения этих кружащихся, сверкающих дисков его начинало тошнить еще сильнее. Он расстегнул ворот рубашки. И это не помогло. Тогда он решил пройтись. Но не смог даже подняться со стула. Веки его отяжелели, все тело словно одеревенело, в ушах стоял нестерпимый свист.
Внезапно Амилькаре открыл глаза. Он все еще сидел на стуле, но Луна-парк исчез.
— Святая мадонна! — воскликнул он, озираясь вокруг. Над ним был огромный купол из фосфоресцирующего металла. Справа от него сидел человек, лоб которого был заляпан чернилами, а из носа текла кровь. Слева сидел молодой человек в изодранной одежде без единой пуговицы. На шее у него болтался обрывок галстука, длинные космы падали на лоб.
— Послушайте, — сказал Амилькаре, почесывая шею. — Что это еще за шутки?
Молодой человек что-то промычал, а сосед справа только пожал плечами.
Амилькаре даже вспотел от волнения. Он встал и принялся ощупывать металлическую стенку купола.
— Зря стараетесь, — сказал депутат Каньотти. — Я уже пробовал. Тут нет ничего похожего на дверь.
Внезапно перед ними появилась кинозвезда Лиан Лэндсфилд.
Она была в ночной рубашке, отделанной кружевами. Звезда обвела окружающих изумленным взором, что-то невнятно пробормотала и тут же умолкла в полнейшем замешательстве. Рядом с пей возникла весьма странная фигура. При ближайшем рассмотрении она оказалась Шуллером — Эмилио Шуллером, знаменитым модельером. На нем были сверхузкие брюки из черного бархата, на ногах — позолоченные сандалии, а горло, словно у тореро, обвивал красный шелковый шарф. Все десять тонких бледных пальцев были унизаны перстнями и кольцами.
— Сплю я, что ли?! — простонал Эмилио Шуллер.
Депутат Каньотти метнул на него грозный взгляд, кинозвезда посмотрела со смешанным чувством восхищения и недоверия, а Пелвис Дресли уставился совершенно очумелыми глазами.
Вдруг посреди зала с грозным жужжанием открылся люк и из него поднялся серебряный цилиндр на кристаллической подставке. Все пятеро невольно попятились к стене, словно ища там защиты. Из цилиндра вылетел сверкающий шар и заколыхался, подобно медузе.
"Готов поклясться, что это живое существо", — подумал Амилькаре.
— Земляне! — раздался голос внутри шара. — Люди Земли! Слушайте меня внимательно.
Собственно, из шара не доносилось никаких звуков, но все пятеро отчетливо слышали каждое слово, вернее, понимали его значение — таинственный незнакомец был телепатом.
— Вы находитесь на борту супергалактического корабля. В данное время корабль совершает облет вашей третьей планеты. Когда наши ученые закончат подробное исследование вашего мозга, мы доставим вас на Землю живыми и невредимыми. С незапамятных времен мы исследуем космос, вошли в контакт с тысячами и тысячами мыслящих существ и всегда понимали их обычаи и способ мышления.
Но ваше мышление остается для нас совершенной загадкой. Ваше поведение, земляне, противоречит всем законам логики, ваши душонки полны самомнения, в вашем мозгу прочно угнездилось безумие.
Депутат Каньотти, сжав кулаки, шагнул вперед.
— Эй ты, недоносок! — крикнул он сверкающему шару. — Слезай с твоей подставки, и я пересчитаю тебе ребра, если только они у тебя есть.
Из шара вырвался тончайший голубой луч, и Каньотти получил сильнейший удар по лбу. Трясясь от страха, лидер "умеренных правых" отполз к стене, словно побитая собака.
— Безусловно, — продолжал голос в их мозгу, — вы представляете собой редкую аномалию, а возможно, даже единственную в своем роде ошибку природы. Мы уже подвергли исследованиям других индивидуумов вашей породы. А теперь испытаем вас. По окончании опытов мы применим наш ликвидатор воспоминаний, и когда вы вернетесь на Землю, то все, что с вами произошло, полностью изгладится из вашей памяти.
Эмилио Шуллер, величайший законодатель мод, робко поднял два пальца. Но шар опередил его.
— Никаких бесполезных вопросов. Мы отлично знаем, что никто из вас не считает себя безумцем или преступником. Но наши сравнительные межгалактические исследования привели нас к совершенно противоположным выводам. Вы все до одного безумны. И ты, Пелвис Дресли, с твоей однострунной гитарой, надтреснутым голосом и конвульсиями, которым позавидует любой эпилептик. И ты, Шуллер, с твоими нелепыми шляпами, приводящими в восторг жен и в ужас — мужей. И ты, Лиан Лэндсфилд, с твоей вульгарной манерой выставлять напоказ грудь, приводящую в восторг мужей и в ужас — жен.
— Позвольте! — воскликнул Амилькаре Доре, привстав от волнения на цыпочки. — Уважаемый синьор, произошла ошибка. Я здесь ни при чем. Я не певец, не законодатель мод и не киноактер… Я… я самый обыкновенный маленький человек, и никто меня не знает.
— Тебя зовут Амилькаре Доре, — изрек голос. — И ты — типичный представитель безликой массы, готовый поклоняться идолам с убогим, жалким умишком. Именно ты не задумываясь облек законодательной властью наглеца и невежду Каньотти, стоящего сейчас рядом с тобой. Ты самый большой безумец из всех, Амилькаре Доре. Для наших ученых именно ты представляешь особый интерес, и они постараются использовать представившуюся им возможность.
Амилькаре почувствовал, что вот-вот упадет в обморок.
— А теперь расслабьтесь, — прозвучал в их мозгу повелительный голос. — Для вас наступил летаргический сон.
Пелвис Дресли в конце концов принял предложение телевизионной компании. По он потребовал не двести, а триста тысяч долларов. Представитель компании согласился не моргнув глазом — ведь Дресли был лучшей приманкой для телезрителей.
Лиан Лэндсфилд в новом фильме выставила на всеобщее обозрение обнаженные бедра, и зрители вопили от восторга, как сумасшедшие. Эмилио Шуллер создал новую модель шляпы высотой почти в полметра и шириной в метр — своего рода гибрид между ангаром и индейским типи.
Синьор Каньотти в ходе парламентских дебатов теперь все чаще прибегал к увесистым кулачным аргументам и площадным ругательствам, не сомневаясь, что только так можно убедить своих политических противников.
Ну, а Амилькаре Доре? С ним дело обстояло не так просто. Его, как и четырех остальных, спустили на Землю в том самом месте, откуда он вознесся ввысь. Он снова очутился в ярко освещенном Луна-парке.
Амнлькаре допил коньяк и встал. Но в голове у него роились какие-то смутные воспоминания и подозрения. Словом, ему было как-то не по себе. И вдруг он вспомнил слова шара: "Мы применим ликвидатор памяти…" "Э, нет, господа инопланетяне! Я-то помню все, и притом до мельчайших подробностей. Ваш ликвидатор не сработал, — подумал Амилькаре. — Но может, все это мне только почудилось. Слишком долго смотрел на летающие блюдца — вот фантазия и разыгралась".
Он долго стоял в мучительном сомнении. (Из Луна-парка он ушел уже давно, и теперь был почти дома.)
"Значит, я самый большой кретин из всех пяти? — рассуждал он. — Значит, этот сверкающий шар был прав? А ведь верно! Сколько раз мне хотелось дать этим демагогам ораторам по шее, а я только улыбался и аплодировал. Да и этому Пелвису Дресли тоже!"
Амилькаре почувствовал, что не мешает выпить еще коньяку. Он вошел в бар и тут же вновь ощутил тошноту. В углу четверо молодых людей стояли у проигрывателя, из которого доносился тигриный рев Пелвиса Дреслп. В противоположном углу сидела сморщенная старуха в фиолетовом платье. На голове у нее красовалась огромная шляпа с перьями и ассорти из фруктов.
На стене висел отрывной календарь. Обнаженная чуть ли не до колен Лиан Лэндсфилд с очаровательной улыбкой уговаривала клиентов пить только кока-колу.
Амилькаре не выдержал. Он содрал календарь и бросил его на пол, потом выхватил из корзины лимон и запустил им в старуху, сбив ее роскошную шляпу. Старуха от изумления застыла с раскрытым ртом. Но Амидькаре и этого было мало. Он схватил металлический табурет и изо всех сил ударил им по стеклянной крышке проигрывателя.
Раздался оглушительный треск, и музыка смолкла.
— Вот так! — сказал Амплькаре и гордо направился к выходу. Но у дверей кто-то схватил его за воротник. Он обернулся, и в тот же миг бармен нокаутировал его прямым ударом в челюсть. Двое официантов оттащили его в угол и бросили там, словно ненужную старую метлу. Пришел полицейский.
— Ну-ка дыхни, мерзавец! — приказал он.
Впрочем, Амилькаре отделался сравнительно легко. Его оштрафовали и посадили на пятнадцать суток за буйство в общественном месте.
— Счастье еще, что в баре не было моего соседа, депутата Каньотти, — сказал про себя Амилькаре, переступая порог камеры. — Получил бы я тогда не меньше двух-трех лет. Да и то принимая во внимание смягчающие обстоятельства — как-никак это я его избирал!
Пелвис Дресли судорожно корчился посреди деревянной сцены. Голос у него был хриплый, надтреснутый — он переходил то в истерический крик, то в протяжные гортанные вопли. Зрители сидели затаив дыхание и как завороженные глядели на толстяка, извивавшегося на полу в бешеном ритме рок-н-ролла. Юные девицы рыдали. Их длинные волосы, собранные на макушке в "конский хвост", трепыхались, словно флаги на ветру. Внезапно музыка смолкла. Звуки песни, задрожав в воздухе в последний раз, замерли. Педвис отчаянно застонал и умолк. Зрители бешено зааплодировали. В зале волнами взметывались руки, тяжело колыхалось море голов. Казалось, еще мгновение — и ложи, не в силах удержать восторженно ревущих зрителей, рухнут в партер.
Пелвис поднялся, сжимая в правой руке микрофон. Девицы из первых рядов стали бросать на сцену цветы и веера, мускулистые подростки в ярких цветастых свитерах с воплем бросились к лесенке, и полицейским лишь с большим трудом удалось их оттеснить.
Певец, улизнув от своих буйствующих поклонников, поспешно переоделся в артистической уборной. Он попытался уйти через служебный ход, но толпа разгадала его намерение. На тротуаре его уже ждали, и даже двойная цепь полицейских не могла служить ему надежной защитой.
— Великий, несравненный Пелвис! — кричали девицы. Пелвис бросился к своей огромной желтой машине. Его тут же окружили журналисты и фоторепортеры.
— Синьор Дресли! Синьор Дресли!
Ярко вспыхнули блицы.
— Расскажите о вашем последнем турне по Австралии!
— Правда, что телевидение предложило вам двести тысяч долларов за десятиминутное выступление? Говорят, вы отказались?
Тут подоспел еще один наряд полицейских и стал разгонять журналистов.
Толпа навалилась, и цепь была разорвана. Тридцать девиц набросились на певца. Десятки рук схватили его за пиджак и рубашку. Миг — и все пуговицы пиджака были оторваны, столь же быстро исчезли носовой платок и авторучка. Кто-то сорвал с него галстук и выдрал с мясом запонки.
— Пелвис, автограф! — умоляли и грозили поклонницы.
К нему тянулся лес рук, и в каждой была губная помада с уже отвинченным колпачком. Девицы окружили его, стиснули, и Пелвис минут десять выводил на блузках помадой свои инициалы — П. Д. — большими красными буквами. Неистовство самых преданных поклонниц было вознаграждено.
Соблазн оказался слишком велик: удачливые поклонницы понатужились, еще раз прорвали цепь — и Пелвис оказался в новом кольце. Теперь уже сотни блузок требовали автографа. Полицейские пустили в ход резиновые дубинки, но поклонниц не могла остановить никакая боль. Двенадцать полицейских были сбиты с ног, и их безжалостно растоптали. Остальные блюстители порядка были оттеснены к стене и обезоружены.
И тут случилось непредвиденное: когда людское море уже грозило вот-вот поглотить знаменитость, раздался сухой треск, будто лопнул воздушный шарик, и под растерянными взглядами своих поклонниц король рок-н-ролла исчез.
Не успел синьор Каньотти закончить свою речь, как все триста сорок депутатов парламента разбились на три враждебные фракции, каждая из которых укрылась за письменными столами. Депутат Каньотти отпустил грубое ругательство в адрес левой оппозиции, и в воздух взвились чернильницы.
Заревела сирена, дежурные полицейские бросились очищать балконы: достопочтенным депутатам не полагалось драться на глазах у публики. В зале парламента бушевала битва. Полицейские, служащие и сторожа попрятались за дверьми и под столами, готовые вступить в действие, едва у сражающихся иссякнут боеприпасы.
Депутаты центра, естественно, подвергались огню как правых, так и левых, и самые обильные порции чернил достались именно им.
В отчаянии они ринулись кто влево, кто вправо. Началась рукопашная схватка, в которой каждый дубасил соседа, не разбираясь, принадлежит ли он к дружественному или враждебному стану.
Напрасно председательствующий отчаянно звонил в колокольчик. Затем ему в плечо угодила ножка от стула, и он, охнув, рухнул на пол.
Один из депутатов в схватке потерял ботинок. Кто-то не замедлил его поднять и пустить в ход против врага. Это грозное оружие сеяло панику и опусюшение в рядах сражающихся. Тогда депутат центра, грузная дама в пенсне, сняла туфлю с каблуком-шпилькой и принялась молотить ею по головам окружающих.
Больше всех свирепствовал депутат Каньотти, экс-фашист, экс-либерал, экс-неофашист, экс-радикал, а теперь глава партии "умеренных правых". Из носа у него текла кровь, по лицу струились потоки чернил, но он, словно разъяренный буйвол, с хриплым ревом вновь и вновь бросался в атаку.
Сторожа поняли, что начинать надо с этого разбушевавшегося вояки. Они одновременно кинулись на него с разных сторон, но в тот же миг депутат Каньотти исчез. Раздался легкий треск, словно лопнул воздушный шарик, и воинственный лидер "умеренных правых" растворился в пустоте.
Был чудесный летний день. Амилькаре Доре, служащий земельной управы, сорока пяти лет, неженатый, бродил по аллеям Луна-парка, останавливаясь у каждого аттракциона. Он долго смотрел, как толстуха исполняла танец со змеей, побывал в "комнате смеха" и в "Пещере ужасов". Это был день его рождения, и он чувствовал себя молодым и счастливым. Покатавшись на телемобиле и элибусе, он отправился к "американским горам".
Когда он вылез из вагонетки, ноги у него подкашивались, а к горлу подступала тошнота. Нет, в его годы неосторожно и глупо кататься с американских гор. Надо быть осмотрительнее. Он сел за столик на открытой площадке как раз напротив аттракциона "Летающие блюдца" и заказал коньяку.
"Как только перестанет тошнить, пойду домой", — с тоской думал он, потягивая коньяк. Над головой кружили четыре "летающих блюдца" из сверкающего алюминия. У павильона стояла длинная очередь жаждущих поскорее очутиться внутри круглых тарелок с узкими иллюминаторами из двух линз, резко уменьшающих все видимые предметы. Глядя в этот "перевернутый бинокль", пассажир начинал верить, будто он на самом деле находится в кабине космического корабля на высоте многих сот километров.
Амилькаре отвел взгляд от летающих блюдец. От движения этих кружащихся, сверкающих дисков его начинало тошнить еще сильнее. Он расстегнул ворот рубашки. И это не помогло. Тогда он решил пройтись. Но не смог даже подняться со стула. Веки его отяжелели, все тело словно одеревенело, в ушах стоял нестерпимый свист.
Внезапно Амилькаре открыл глаза. Он все еще сидел на стуле, но Луна-парк исчез.
— Святая мадонна! — воскликнул он, озираясь вокруг. Над ним был огромный купол из фосфоресцирующего металла. Справа от него сидел человек, лоб которого был заляпан чернилами, а из носа текла кровь. Слева сидел молодой человек в изодранной одежде без единой пуговицы. На шее у него болтался обрывок галстука, длинные космы падали на лоб.
— Послушайте, — сказал Амилькаре, почесывая шею. — Что это еще за шутки?
Молодой человек что-то промычал, а сосед справа только пожал плечами.
Амилькаре даже вспотел от волнения. Он встал и принялся ощупывать металлическую стенку купола.
— Зря стараетесь, — сказал депутат Каньотти. — Я уже пробовал. Тут нет ничего похожего на дверь.
Внезапно перед ними появилась кинозвезда Лиан Лэндсфилд.
Она была в ночной рубашке, отделанной кружевами. Звезда обвела окружающих изумленным взором, что-то невнятно пробормотала и тут же умолкла в полнейшем замешательстве. Рядом с пей возникла весьма странная фигура. При ближайшем рассмотрении она оказалась Шуллером — Эмилио Шуллером, знаменитым модельером. На нем были сверхузкие брюки из черного бархата, на ногах — позолоченные сандалии, а горло, словно у тореро, обвивал красный шелковый шарф. Все десять тонких бледных пальцев были унизаны перстнями и кольцами.
— Сплю я, что ли?! — простонал Эмилио Шуллер.
Депутат Каньотти метнул на него грозный взгляд, кинозвезда посмотрела со смешанным чувством восхищения и недоверия, а Пелвис Дресли уставился совершенно очумелыми глазами.
Вдруг посреди зала с грозным жужжанием открылся люк и из него поднялся серебряный цилиндр на кристаллической подставке. Все пятеро невольно попятились к стене, словно ища там защиты. Из цилиндра вылетел сверкающий шар и заколыхался, подобно медузе.
"Готов поклясться, что это живое существо", — подумал Амилькаре.
— Земляне! — раздался голос внутри шара. — Люди Земли! Слушайте меня внимательно.
Собственно, из шара не доносилось никаких звуков, но все пятеро отчетливо слышали каждое слово, вернее, понимали его значение — таинственный незнакомец был телепатом.
— Вы находитесь на борту супергалактического корабля. В данное время корабль совершает облет вашей третьей планеты. Когда наши ученые закончат подробное исследование вашего мозга, мы доставим вас на Землю живыми и невредимыми. С незапамятных времен мы исследуем космос, вошли в контакт с тысячами и тысячами мыслящих существ и всегда понимали их обычаи и способ мышления.
Но ваше мышление остается для нас совершенной загадкой. Ваше поведение, земляне, противоречит всем законам логики, ваши душонки полны самомнения, в вашем мозгу прочно угнездилось безумие.
Депутат Каньотти, сжав кулаки, шагнул вперед.
— Эй ты, недоносок! — крикнул он сверкающему шару. — Слезай с твоей подставки, и я пересчитаю тебе ребра, если только они у тебя есть.
Из шара вырвался тончайший голубой луч, и Каньотти получил сильнейший удар по лбу. Трясясь от страха, лидер "умеренных правых" отполз к стене, словно побитая собака.
— Безусловно, — продолжал голос в их мозгу, — вы представляете собой редкую аномалию, а возможно, даже единственную в своем роде ошибку природы. Мы уже подвергли исследованиям других индивидуумов вашей породы. А теперь испытаем вас. По окончании опытов мы применим наш ликвидатор воспоминаний, и когда вы вернетесь на Землю, то все, что с вами произошло, полностью изгладится из вашей памяти.
Эмилио Шуллер, величайший законодатель мод, робко поднял два пальца. Но шар опередил его.
— Никаких бесполезных вопросов. Мы отлично знаем, что никто из вас не считает себя безумцем или преступником. Но наши сравнительные межгалактические исследования привели нас к совершенно противоположным выводам. Вы все до одного безумны. И ты, Пелвис Дресли, с твоей однострунной гитарой, надтреснутым голосом и конвульсиями, которым позавидует любой эпилептик. И ты, Шуллер, с твоими нелепыми шляпами, приводящими в восторг жен и в ужас — мужей. И ты, Лиан Лэндсфилд, с твоей вульгарной манерой выставлять напоказ грудь, приводящую в восторг мужей и в ужас — жен.
— Позвольте! — воскликнул Амилькаре Доре, привстав от волнения на цыпочки. — Уважаемый синьор, произошла ошибка. Я здесь ни при чем. Я не певец, не законодатель мод и не киноактер… Я… я самый обыкновенный маленький человек, и никто меня не знает.
— Тебя зовут Амилькаре Доре, — изрек голос. — И ты — типичный представитель безликой массы, готовый поклоняться идолам с убогим, жалким умишком. Именно ты не задумываясь облек законодательной властью наглеца и невежду Каньотти, стоящего сейчас рядом с тобой. Ты самый большой безумец из всех, Амилькаре Доре. Для наших ученых именно ты представляешь особый интерес, и они постараются использовать представившуюся им возможность.
Амилькаре почувствовал, что вот-вот упадет в обморок.
— А теперь расслабьтесь, — прозвучал в их мозгу повелительный голос. — Для вас наступил летаргический сон.
Пелвис Дресли в конце концов принял предложение телевизионной компании. По он потребовал не двести, а триста тысяч долларов. Представитель компании согласился не моргнув глазом — ведь Дресли был лучшей приманкой для телезрителей.
Лиан Лэндсфилд в новом фильме выставила на всеобщее обозрение обнаженные бедра, и зрители вопили от восторга, как сумасшедшие. Эмилио Шуллер создал новую модель шляпы высотой почти в полметра и шириной в метр — своего рода гибрид между ангаром и индейским типи.
Синьор Каньотти в ходе парламентских дебатов теперь все чаще прибегал к увесистым кулачным аргументам и площадным ругательствам, не сомневаясь, что только так можно убедить своих политических противников.
Ну, а Амилькаре Доре? С ним дело обстояло не так просто. Его, как и четырех остальных, спустили на Землю в том самом месте, откуда он вознесся ввысь. Он снова очутился в ярко освещенном Луна-парке.
Амнлькаре допил коньяк и встал. Но в голове у него роились какие-то смутные воспоминания и подозрения. Словом, ему было как-то не по себе. И вдруг он вспомнил слова шара: "Мы применим ликвидатор памяти…" "Э, нет, господа инопланетяне! Я-то помню все, и притом до мельчайших подробностей. Ваш ликвидатор не сработал, — подумал Амилькаре. — Но может, все это мне только почудилось. Слишком долго смотрел на летающие блюдца — вот фантазия и разыгралась".
Он долго стоял в мучительном сомнении. (Из Луна-парка он ушел уже давно, и теперь был почти дома.)
"Значит, я самый большой кретин из всех пяти? — рассуждал он. — Значит, этот сверкающий шар был прав? А ведь верно! Сколько раз мне хотелось дать этим демагогам ораторам по шее, а я только улыбался и аплодировал. Да и этому Пелвису Дресли тоже!"
Амилькаре почувствовал, что не мешает выпить еще коньяку. Он вошел в бар и тут же вновь ощутил тошноту. В углу четверо молодых людей стояли у проигрывателя, из которого доносился тигриный рев Пелвиса Дреслп. В противоположном углу сидела сморщенная старуха в фиолетовом платье. На голове у нее красовалась огромная шляпа с перьями и ассорти из фруктов.
На стене висел отрывной календарь. Обнаженная чуть ли не до колен Лиан Лэндсфилд с очаровательной улыбкой уговаривала клиентов пить только кока-колу.
Амилькаре не выдержал. Он содрал календарь и бросил его на пол, потом выхватил из корзины лимон и запустил им в старуху, сбив ее роскошную шляпу. Старуха от изумления застыла с раскрытым ртом. Но Амидькаре и этого было мало. Он схватил металлический табурет и изо всех сил ударил им по стеклянной крышке проигрывателя.
Раздался оглушительный треск, и музыка смолкла.
— Вот так! — сказал Амплькаре и гордо направился к выходу. Но у дверей кто-то схватил его за воротник. Он обернулся, и в тот же миг бармен нокаутировал его прямым ударом в челюсть. Двое официантов оттащили его в угол и бросили там, словно ненужную старую метлу. Пришел полицейский.
— Ну-ка дыхни, мерзавец! — приказал он.
Впрочем, Амилькаре отделался сравнительно легко. Его оштрафовали и посадили на пятнадцать суток за буйство в общественном месте.
— Счастье еще, что в баре не было моего соседа, депутата Каньотти, — сказал про себя Амилькаре, переступая порог камеры. — Получил бы я тогда не меньше двух-трех лет. Да и то принимая во внимание смягчающие обстоятельства — как-никак это я его избирал!
Норберт ВИНЕР
ГОЛОВА
Норберт Винер — всемирно известный ученый, математик, философ, основоположник кибернетики. Советскому читателю хорошо знакомы его книги "Кибернетика и общество", "Творец и робот", автобиография "Я — математик" и др. Кроме того, перу Винера принадлежат два научно-фантастических рассказа; один из них предлагается вниманию читателя.
Мозг — своеобразный орган. Он ведает всеми ощущениями тела, но сам ничего не ощущает, когда к нему прикасаются, когда его режут скальпелем. Один человек умрет от легкого сотрясения мозга, а другому можно голову пробить ломом и у него только характер испортится. Последнее время вошло в моду проделывать над мозгом жуткие вещи с помощью игл и раскаленной проволоки для лечения различных депрессивных психозов. Это страшная операция, и она не внушает мне доверия. Иногда она уничтожает совесть пациента и почти всегда уродует его здравый смысл и душевное равновесие.
Например, в одном чикагском страховом обществе был агент, восходящая звезда, которого правление очень ценило. К несчастью, им часто овладевала хандра, и, когда он уходил со службы домой, никто не знал, воспользуется ли он лифтом или шагнет за окно десятого этажа. В конце концов правление убедило его расстаться с крохотной частичкой лобной доли мозга и он согласился лечь на операцию. После этого восходящая звезда взошла. Ни один агент со дня основания общества не совершил равных подвигов в области страхования. И в знак признательности он был сделан его вице-президентом. Однако все упустили из виду один факт: лоботомия не способствует тонкости суждения и осторожности. Когда страховой агент стал финансистом, он потерпел полный крах, а с ним и общество. Нет, я бы не хотел, чтобы кто-нибудь менял схему моей внутренней проводки.
Это напомнило мне про случай, о котором мне недавно довелось услышать.
Я принадлежу к небольшому кружку ученых, которые раз в месяц встречаются в отдельном кабинете малоизвестного ресторанчика. Считается, что мы приходим туда обсуждать научные статьи, но на самом деле нас туда приводит разносторонность интересов и словоохотливость, свойственные всей нашей компании. Здесь не место надутым педантам. Мы высмеиваем друг друга немилосердно, а если вам это не по вкусу, что ж — дверь открыта для всякого, кто хочет уйти. Сам я нечто среднее между математиком и инженером, большинство же участников этих сборищ — медики. Да сжалится небо над официантками, когда у врачей развязывается язык! Не стану утверждать, будто порой свет электрических лампочек мертвенно синеет, а в воздухе попахивает серой, но в целом это близко к истине.
Душа нашей компании — Уотермен. Он заведует государственным сумасшедшим домом, расположенным примерно в пятидесяти милях от города, и смахивает на преуспевающего добродушного и довольного жизнью владельца кулинарной лавки. Он невысок, толст, обладает моржовыми усами и совсем лишен тщеславия. Обычно он является в сопровождении какого-нибудь бедняги, которого он взял под свое крыло. На этот раз он пришел с высоким болезненного вида человеком, фамилию которого я не расслышал. Он как будто был врачом, но в нем чувствовалась стеснительность, которую я часто замечал у геологов или инженеров, пробывших слишком долго вдали от цивилизации, где-нибудь в горах Кореи или в джунглях Борнео. Стеснительность эта порождается, с одной стороны, отвычкой от цивилизованного мира и, с другой, — чрезмерной застенчивостью и недовольством собой. Некоторым из этих ребят приходилось проделывать вещи, которые для цивилизованных людей не проходят безнаказанно и навсегда оставляют в душе рубцы и шрамы.
Не знаю почему, но разговор зашел о лоботомии. Кажется, один из инженеров поинтересовался, не может ли эта операция помочь его психически больному дальнему родственнику. Каждый из присутствовавших имел свое мнение по этому вопросу. Некоторые считали лоботомию полезной, однако большинство — даже нейрохирурги — и слышать о ней не хотели.
Затем речь зашла о том, что может сделать с мозгом ребенка автомобильная катастрофа. Тема эта обсуждалась со всеми малоприятными подробностями — разговоры врачей между собой вообще не для слабонервных. Завязался напряженный спор, и собеседники не замечали ничего вокруг. Как вдруг послышался глухой стук. Мы все очнулись и увидели, что знакомый Уотермена лежит без чувств па полу. На его лбу блестели капли пота. Уотермен нагнулся над ним и пощупал его пульс.
— Вряд ли это что-нибудь серьезное, — сказал он. — Это мой пациент, но он вполне разумен, и я надеялся, что наше общество его развлечет. Он страдает амнезией, и мы не знаем даже его настоящей фамилии. Мне не следовало рисковать и брать его с собой. Давайте побыстрее вынесем его отсюда, и можно будет продолжать беседу.
Уотермен позвонил к себе в больницу и вызвал санитарную машину, а двое из наших врачей переговорили с владельцем ресторана. Он был недоволен случившимся, однако разрешил нам перенести больного в одну из задних комнат, где его положили на диван. Он понемногу приходил в себя. Было очевидно, что он находится в состоянии сильнейшего возбуждения и растерянности. Он что-то бессвязно бормотал. Можно было разобрать слова: «гангстеры», "маленький Поль", «Марта» и «столкновение». Слова эти слагались во фразы, но он говорил так тихо, что никто ничего не мог понять.
Уотермен сходил в гардероб за своим чемоданчиком и дал больному что-то успокаивающее, по-моему, снотворное. Больной было затих, но действие подобных средств никогда нельзя предугадать заранее. Вскоре он открыл глаза и заговорил более громко и внятно. Речь его стала связной.
Уотермен — хороший врач и умеет пользоваться благоприятными возможностями.
— Я не могу упустить такого случая, — воскликнул он. — Он заговорил. Примерно полтора месяца назад полицейский нашел его в подворотне. Из полиции его переслали к нам. Он не помнит даже своей фамилии. Мы знаем, что он врач, и нетрудно догадаться, что он перенес тяжелое душевное потрясение и, возможно, не одно. До сих пор он набирался сил, и мы не хотели тормозить выздоровление излишними расспросами. Но раз он заговорил сам, то приступим!
Наблюдать возвращение исчезнувшей памяти было захватывающе интересно. Уотермен умел обращаться с больными, и всем доставляло большое удовольствие слушать, как виртуозно он задает вопросы. Утраченная было личность постепенно возникала перед нами, как лицо утопленника, которого вытаскивают баграми из воды. Я не делал никаких заметок, но Уотермен заносил все в свою черную книжечку, и нижеследующий диалог я взял из его записей.
Вопрос. Как вас зовут?
Ответ. Артур Коул.
В. Вы врач, не правда ли?
О. Да.
В. Какое учебное заведение вы кончали?
О. Центрально-Западный медицинский колледж в Чикаго, выпуск 1926 года.
В. Где вы были интерном?
О. Я был ассистентом хирурга в чикагской хирурго-тераиевтической благотворительной больнице. Вы, наверное, знаете, где это — в Саут-Энде.
Мне смутно вспомнилась эта больница — огромное, прокопченное кирпичное здание в гниющем аду мертвых улиц, там, где Саут-Энд сливается с Уэст-Эндом.
В. Ассистентом хирурга? Это интересно — вы специализировались в какой-нибудь узкой области хирургии?
О. Да, конечно. В течение двух лет я делал самые разные операции, которые мне поручали, но я всегда хотел стать нейрохирургом… О чем я говорю? Боюсь, я отвечаю очень сбивчиво. Я совсем забыл, что был нейрохирургом.
В. Так, значит, вы были нейрохирургом? Где вы работали потом?
О. Я помню длинные запертые коридоры и зарешеченные окна. Как же это место называлось? Наверное, это была психиатрическая лечебница. Да, да припоминаю, это была Мер… Мер… Меридитская окружная психиатрическая больница. Кажется, это в штате Иллинойс?
В. По-моему, да. Вы не помните, как назывался город, где была ваша больница?
О. Бакминстер. Нет, не Бакминстер. Вспомнил — Леоминстер.
В. Верно. Эта больница находится в Леоминстере. Сколько вам было лет, когда вы начали там работать?
О. Лет тридцать.
В. Помните ли вы, в каком это было году?
О. Это было в 1931 году.
В. Вы туда поехали одни?
О. Нет, с женой. Я женат, не правда ли? Что случилось с моей женой? Она здесь? О господи! Марта… Марта!
Вдруг он стал бессвязно что-то выкрикивать. Уотермен сказал:
— К сожалению, придется дать ему еще дозу снотворного. Но минимальную. Я не хочу упустить такой случай — узнать о нем как можно больше.
Наркотик подействовал, и больной постепенно успокоился. На несколько минут он впал в оцепенение и, казалось, не мог говорить. Потом он постепенно пришел в себя, и Уотермен возобновил допрос.
Мозг — своеобразный орган. Он ведает всеми ощущениями тела, но сам ничего не ощущает, когда к нему прикасаются, когда его режут скальпелем. Один человек умрет от легкого сотрясения мозга, а другому можно голову пробить ломом и у него только характер испортится. Последнее время вошло в моду проделывать над мозгом жуткие вещи с помощью игл и раскаленной проволоки для лечения различных депрессивных психозов. Это страшная операция, и она не внушает мне доверия. Иногда она уничтожает совесть пациента и почти всегда уродует его здравый смысл и душевное равновесие.
Например, в одном чикагском страховом обществе был агент, восходящая звезда, которого правление очень ценило. К несчастью, им часто овладевала хандра, и, когда он уходил со службы домой, никто не знал, воспользуется ли он лифтом или шагнет за окно десятого этажа. В конце концов правление убедило его расстаться с крохотной частичкой лобной доли мозга и он согласился лечь на операцию. После этого восходящая звезда взошла. Ни один агент со дня основания общества не совершил равных подвигов в области страхования. И в знак признательности он был сделан его вице-президентом. Однако все упустили из виду один факт: лоботомия не способствует тонкости суждения и осторожности. Когда страховой агент стал финансистом, он потерпел полный крах, а с ним и общество. Нет, я бы не хотел, чтобы кто-нибудь менял схему моей внутренней проводки.
Это напомнило мне про случай, о котором мне недавно довелось услышать.
Я принадлежу к небольшому кружку ученых, которые раз в месяц встречаются в отдельном кабинете малоизвестного ресторанчика. Считается, что мы приходим туда обсуждать научные статьи, но на самом деле нас туда приводит разносторонность интересов и словоохотливость, свойственные всей нашей компании. Здесь не место надутым педантам. Мы высмеиваем друг друга немилосердно, а если вам это не по вкусу, что ж — дверь открыта для всякого, кто хочет уйти. Сам я нечто среднее между математиком и инженером, большинство же участников этих сборищ — медики. Да сжалится небо над официантками, когда у врачей развязывается язык! Не стану утверждать, будто порой свет электрических лампочек мертвенно синеет, а в воздухе попахивает серой, но в целом это близко к истине.
Душа нашей компании — Уотермен. Он заведует государственным сумасшедшим домом, расположенным примерно в пятидесяти милях от города, и смахивает на преуспевающего добродушного и довольного жизнью владельца кулинарной лавки. Он невысок, толст, обладает моржовыми усами и совсем лишен тщеславия. Обычно он является в сопровождении какого-нибудь бедняги, которого он взял под свое крыло. На этот раз он пришел с высоким болезненного вида человеком, фамилию которого я не расслышал. Он как будто был врачом, но в нем чувствовалась стеснительность, которую я часто замечал у геологов или инженеров, пробывших слишком долго вдали от цивилизации, где-нибудь в горах Кореи или в джунглях Борнео. Стеснительность эта порождается, с одной стороны, отвычкой от цивилизованного мира и, с другой, — чрезмерной застенчивостью и недовольством собой. Некоторым из этих ребят приходилось проделывать вещи, которые для цивилизованных людей не проходят безнаказанно и навсегда оставляют в душе рубцы и шрамы.
Не знаю почему, но разговор зашел о лоботомии. Кажется, один из инженеров поинтересовался, не может ли эта операция помочь его психически больному дальнему родственнику. Каждый из присутствовавших имел свое мнение по этому вопросу. Некоторые считали лоботомию полезной, однако большинство — даже нейрохирурги — и слышать о ней не хотели.
Затем речь зашла о том, что может сделать с мозгом ребенка автомобильная катастрофа. Тема эта обсуждалась со всеми малоприятными подробностями — разговоры врачей между собой вообще не для слабонервных. Завязался напряженный спор, и собеседники не замечали ничего вокруг. Как вдруг послышался глухой стук. Мы все очнулись и увидели, что знакомый Уотермена лежит без чувств па полу. На его лбу блестели капли пота. Уотермен нагнулся над ним и пощупал его пульс.
— Вряд ли это что-нибудь серьезное, — сказал он. — Это мой пациент, но он вполне разумен, и я надеялся, что наше общество его развлечет. Он страдает амнезией, и мы не знаем даже его настоящей фамилии. Мне не следовало рисковать и брать его с собой. Давайте побыстрее вынесем его отсюда, и можно будет продолжать беседу.
Уотермен позвонил к себе в больницу и вызвал санитарную машину, а двое из наших врачей переговорили с владельцем ресторана. Он был недоволен случившимся, однако разрешил нам перенести больного в одну из задних комнат, где его положили на диван. Он понемногу приходил в себя. Было очевидно, что он находится в состоянии сильнейшего возбуждения и растерянности. Он что-то бессвязно бормотал. Можно было разобрать слова: «гангстеры», "маленький Поль", «Марта» и «столкновение». Слова эти слагались во фразы, но он говорил так тихо, что никто ничего не мог понять.
Уотермен сходил в гардероб за своим чемоданчиком и дал больному что-то успокаивающее, по-моему, снотворное. Больной было затих, но действие подобных средств никогда нельзя предугадать заранее. Вскоре он открыл глаза и заговорил более громко и внятно. Речь его стала связной.
Уотермен — хороший врач и умеет пользоваться благоприятными возможностями.
— Я не могу упустить такого случая, — воскликнул он. — Он заговорил. Примерно полтора месяца назад полицейский нашел его в подворотне. Из полиции его переслали к нам. Он не помнит даже своей фамилии. Мы знаем, что он врач, и нетрудно догадаться, что он перенес тяжелое душевное потрясение и, возможно, не одно. До сих пор он набирался сил, и мы не хотели тормозить выздоровление излишними расспросами. Но раз он заговорил сам, то приступим!
Наблюдать возвращение исчезнувшей памяти было захватывающе интересно. Уотермен умел обращаться с больными, и всем доставляло большое удовольствие слушать, как виртуозно он задает вопросы. Утраченная было личность постепенно возникала перед нами, как лицо утопленника, которого вытаскивают баграми из воды. Я не делал никаких заметок, но Уотермен заносил все в свою черную книжечку, и нижеследующий диалог я взял из его записей.
Вопрос. Как вас зовут?
Ответ. Артур Коул.
В. Вы врач, не правда ли?
О. Да.
В. Какое учебное заведение вы кончали?
О. Центрально-Западный медицинский колледж в Чикаго, выпуск 1926 года.
В. Где вы были интерном?
О. Я был ассистентом хирурга в чикагской хирурго-тераиевтической благотворительной больнице. Вы, наверное, знаете, где это — в Саут-Энде.
Мне смутно вспомнилась эта больница — огромное, прокопченное кирпичное здание в гниющем аду мертвых улиц, там, где Саут-Энд сливается с Уэст-Эндом.
В. Ассистентом хирурга? Это интересно — вы специализировались в какой-нибудь узкой области хирургии?
О. Да, конечно. В течение двух лет я делал самые разные операции, которые мне поручали, но я всегда хотел стать нейрохирургом… О чем я говорю? Боюсь, я отвечаю очень сбивчиво. Я совсем забыл, что был нейрохирургом.
В. Так, значит, вы были нейрохирургом? Где вы работали потом?
О. Я помню длинные запертые коридоры и зарешеченные окна. Как же это место называлось? Наверное, это была психиатрическая лечебница. Да, да припоминаю, это была Мер… Мер… Меридитская окружная психиатрическая больница. Кажется, это в штате Иллинойс?
В. По-моему, да. Вы не помните, как назывался город, где была ваша больница?
О. Бакминстер. Нет, не Бакминстер. Вспомнил — Леоминстер.
В. Верно. Эта больница находится в Леоминстере. Сколько вам было лет, когда вы начали там работать?
О. Лет тридцать.
В. Помните ли вы, в каком это было году?
О. Это было в 1931 году.
В. Вы туда поехали одни?
О. Нет, с женой. Я женат, не правда ли? Что случилось с моей женой? Она здесь? О господи! Марта… Марта!
Вдруг он стал бессвязно что-то выкрикивать. Уотермен сказал:
— К сожалению, придется дать ему еще дозу снотворного. Но минимальную. Я не хочу упустить такой случай — узнать о нем как можно больше.
Наркотик подействовал, и больной постепенно успокоился. На несколько минут он впал в оцепенение и, казалось, не мог говорить. Потом он постепенно пришел в себя, и Уотермен возобновил допрос.