Набоков Владимир. Волшебник

близорукого порыва образовалась пустота, ибо не могла же досада
на (случайно помешавшую) смерть сразу перейти в благодарность
за нее (основному року). Пустота между тем заполнялась
предварительным серо-человечьим содержанием -- сидя на скамье в
больничном саду, успокаиваясь, готовясь к различным хлопотам,
связанным с техникой похоронного движения, он с приличной
печалью пересматривал в мыслях то, что видел только что воочию:
отполированный лоб, прозрачные крылья ноздрей с жемчужиной
сбоку, эбеновый крест -- всю эту ювелирную работу смерти --
между прочим презрительно дунул на хирургию и стал думать о
том, что все-таки ей было здорово хорошо под его опекой, что он
походя дал ей настоящее счастье, скрасившие последние месяцы ее
прозябания, а отсюда уже был естественен переход к признанию за
умницей судьбой прекрасного поведения и к первому сладкому
содроганию крови: бирюк надевал чепец.


Он ожидал, что они приедут на другой день к завтраку -- и
действительно -- звонок... но приятельница покойной особы
стояла на пороге одна (протягивая костлявые руки и
недобросовестно пользуясь сильным насморком для нужд наглядного
соболезнования): ни муж, ни "сиротка", оба лежавшие с гриппом,
не могли приехать. Его разочарование сгладилось мыслью, что так
правильно -- не надо портить: присутствие девочки в этом
сочетании траурных помех было бы столь же мучительно, как был
ее приезд на свадьбу, и гораздо разумнее в течение ближайших
дней покончить со всеми формальностями и основательно
подготовить отчетливый прыжок в полную безопасность. Раздражало
только, что "оба": связь болезни (словно в одной постели),
связь заразы (может быть, этот пошляк, поднимаясь за ней по
крутой лестнице, любил лапать за голые ляжки). Изображая
совершенное оцепенение -- что было проще всего, как знают и
уголовные, -- он сидел одеревеневшим вдовцом, опустив
увеличившиеся руки, чуть шевеля губами в ответ на совет
облегчить запор горя слезами, и смотрел туманным глазом, как
она сморкается (тройственный союз -- это лучше), и когда,
рассеянно, но жадно занимаясь ветчиной, она говорила такие
вещи, как "По крайней мере, не долго страдала" или "Слава Богу,
что в беспамятстве", сгущенно подразумевая, что страдания и сон
суть естественный удел человека и что у червей добрые личики, а
что главное плавание на спине происходит в блаженной
стратосфере, он едва не ответил ей, что сама по себе смерть
всегда была и будет похабной дурой, да вовремя сообразил, что
его утешительница может неприятно усомниться в его способности
дать отроковице религиозно-нравственное воспитание.
На похоронах народу было совсем мало (но почему-то явился
один из его прежних полуприятелей -- золотых дел мастер с
женой), и потом, в обратном автомобиле, полная дама (бывшая
также на его шутовской свадьбе) говорила ему, участливо, но и
внушительно (он сидел, головы не поднимая -- голова от езды
колебалась), что теперь-то по крайней мере ненормальное
положение ребенка должно измениться (приятельница бывшей особы
притворилась, что смотрит на улицу) и что в отеческой заботе он
непременно найдет должное утешение, а другая (бесконечно
отдаленная родственница покойной) вмешалась и сказала:
"Девчоночка-то прехорошенькая! Придется вам смотреть в оба -- и
так уже не по летам крупненькая, а годика через три так и будут
липнуть молодые люди -- забот не оберетесь", -- и он про себя
хохотал, хохотал на пуховиках счастья.
Накануне, в ответ на новую телеграмму ("Беспокоюсь как
здоровье целую" -- причем этот вписанный в бланк поцелуй был
уже первым настоящим) пришло сообщение, что у обоих жар спал, и
перед отъездом восвояси все еще сморкавшаяся женщина спросила,
показывая шкатулку, может ли она взять это для девочки
(какие-то материнские мелочи заветной давности), а затем
поинтересовалась, как и что будет дальше. Только тогда, крайне
замедленным голосом, точно каждый слог был преодолением
скорбной немоты, с паузами и без всякого выражения он ей
доложил, как и что будет, поблагодарил за годовой присмотр и
предупредил, что ровно через две недели он заедет за дочерью
(так и вымолвил), чтобы взять ее с собой на юг, а оттуда,
вероятно, за границу. "Да, это мудро, -- ответила та с
облегчением (слегка разбавленным, будем надеяться, мыслью, что
последнее время она на питомице, вероятно, подрабатывала). --
Поезжайте, рассейтесь, ничто так не врачует горя".
Эти две недели были нужны ему для устройства своих дел --
с таким расчетом, чтобы по крайней мере год не думать о них, --
а там будет видно. Пришлось продать кое-что из собственных
экземпляров. А укладываясь, он случайно нашел в столе некогда
подобранную монету (между прочим, оказавшуюся фальшивой) и
усмехнулся: талисман уже отслужил.
Когда он сел в поезд, послезавтрашний адрес все еще был
как берег в тумане зноя, предварительный символ будущей
анонимности; он всего лишь наметил, где, по пути на этот
мерцающий юг, заночуют, но не считал нужным предрешать
дальнейшее новоселье. Все равно где -- место украсит босая
ножка; все равно куда -- только бы унести -- и потеряться в
лазури. Грифы столбов пролетали со спазмами гортанной музыки.
Дрожь в перегородках вагона была как треск мощно топорщившихся
крыл. Будем жить далеко, то на холмах, то у моря, в
оранжерейном тепле, где обыкновение дикарской оголенности
установится само собой, совсем одни (без прислуги!), не видаясь
ни с кем, вдвоем в вечной детской, что уже окончательно добьет
стыдливость; при этом -- постоянное веселье, шалости, утренние
поцелуи, возня на общей постели, большая губка, плачущая над
четырьмя плечами, прыщущая от смеха между четырех ног, -- и он
думал, блаженствуя на внутреннем припеке, о сладком союзе
умышленного и случайного, о ее эдемских открытиях, о том, сколь
естественными и зараз особыми, нашенскими ей будут вблизи
казаться смешные приметы разнополых тел -- меж тем как
дифференциалы изысканнейшей страсти долго останутся для нее
лишь азбукой невинных нежностей; ее будут тешить только
картинки (ручной великан, сказочный лес, мешок с кладом) да
забавные последствия любознательных прикосновений к игрушке со
знакомым, никогда не скучным фокусом. Он был убежден, что пока
новизна довлеет себе и еще не озирается, будет легко при помощи
прозвищ и шуток, утверждающих бесцельную в сущности простоту
данных оригинальностей, заранее отвлечь нормальную девочку от
сопоставлений, обобщений, вопросов, на которые что-нибудь
подслушанное прежде, или сон, или первые сроки могли бы ее
подтолкнуть, так что из мира полуотвлеченностей, ей, вероятно,
полуизвестных (вроде правильного толкования самостоятельного
живота соседки, вроде школьных пристрастий к морде модного
комедианта), от всего как-либо связанного со взрослой любовью
будет пока что изъят переход к привычной действительности милых
развлечений, а пристойность, мораль не заглянут сюда по
незнанию порядков и адреса.
Система подъемных мостов хороша до тех пор, покамест
цветущая пропасть сама не дотянет крепкой молодой ветви до
светлицы; но именно потому, что в первые, скажем, два года
пленнице будет неведома временно вредная для нее связь между
куклой в руках и одышкой пуппенмейстера, между сливой во рту и
восторгом далекого дерева, придется быть сугубо осторожным, не
отпускать ее никуда одну, почаще менять местожительство (идеал
-- миниатюрная вилла в слепом саду), зорко смотреть за тем,
чтобы не было у нее ни знакомств с другими детьми, ни случая
разговориться с фруктовщицей или поденщицей -- ибо мало ли
какой вольный эльф может слететь с уст волшебной невинности --
и какое чудовище чужой слух понесет к мудрецам для рассмотра и
обсуждения. А вместе с тем, в чем упрекнуть волшебника? Он
знал, что найдет в ней достаточно утех, чтобы не расколдовать
ее слишком рано, ничего в ней не отличать слишком явным
вниманием неги; играя в прогулку капуцина, не слишком упираться
в иной тупичок; он знал, что не посягнет на ее девственность в
самом тесном и розовом смысле слова, пока эволюция ласк не
перейдет незаметной ступени -- дотерпит до того утра, когда она
сама, еще смеясь, прислушается к собственной отзывчивости и,
уже молча, потребует совместных поисков струны.
Воображая дальнейшие годы, он все видел ее подростком:
таков был плотский постулат; зато, ловя себя на этой
предпосылке, он понимал без труда, что если мыслимое течение
времени и противоречит сейчас бессрочной основе чувств, то
постепенность очередных очарований послужит естественным
продолжением договора со счастьем, принявшим в расчет и
гибкость живой любви; что на свете этого счастья, как бы она ни
повзрослела -- в семнадцать лет, в двадцать, -- ее сегодняшний
образ всегда будет сквозить в ее метаморфозах, питая их
прозрачные слои своим внутренним ключом; и что именно это
позволит ему, без урона или утраты, насладиться чистым уровнем
каждой из ее перемен. Она же сама, уточнившись и удлинившись в
женщину, уже никогда не будет вольна отделить в сознании и
памяти свое развитие от развития любви, воспоминания детства от
воспоминаний мужской невинности -- вследствие чего прошлое,
настоящее, будущее представятся ей единым сиянием, источник
коего, как и ее самое, излучил он, живородящий любовник.
Так они будут жить -- и смеяться, и читать книги, и
дивиться светящимся мухам, и говорить о цветущей темнице мира,
и он будет рассказывать, и она будет слушать, маленькая
Корделия, и море поблизости будет дышать под луной -- и
чрезвычайно медленно, сначала всей чуткостью губ, затем всей их
тяжестью, вплотную, все глубже, только так, в первый раз, в
твое воспаленное сердце, так, пробиваясь, так, погружаясь,
между его тающих краев...
Дама, сидящая напротив, почему-то вдруг поднялась и
перешла в другое отделение; он посмотрел на пустые свои часики
-- теперь уже скоро, -- и вот он уже поднимался вдоль белой
стены, увенчанной ослепительными осколками; летало множество
ласточек -- а встретившая его на крыльце приятельница покойной
особы объяснила ему присутствие груды золы и обугленных бревен
в углу сада тем, что ночью случился пожар -- пожарные не сразу
справились с летящим пламенем, сломали молодую яблоню, и,
конечно, никто не выспался. В это время вышла она, в темном
вязаном платье (в такую жару!), с блестящим кожаным пояском и
цепочкой на шее, в длинных черных чулках, бледненькая, и в
самую первую минуту ему показалось, что она слегка подурнела,
стала курносее и голенастее, -- и хмуро, быстро, с одним только
чувством острой нежности к ее трауру, он взял ее за плечо и
поцеловал в теплые волосы. "Все могло вспыхнуть", --
воскликнула она, подняв розово-озаренное лицо с тенью листьев
на лбу и тараща глаза, прозрачно-жидко колеблемые отражением
солнца и сада.
Она, довольная, держала его под руку, пока входили в дом
следом за громко говорившей хозяйкой -- и естественность уже
улетучилась, он уже неловко сгибал свою-не-свою руку -- и на
пороге гостиной, в которой гремели вошедший вперед монолог и
раскрываемые ставни, он руку высвободил и, в виде рассеянной
ласки (а в действительности весь на мгновение уйдя в крепкое с
ямкой осязание), слегка похлопал ее по бедру -- беги, дескать
-- и вот уже садится, пристраивал трость, закуривал, искал
пепельницу, что-то отвечал -- преисполненный дикого ликования.
От чайку он отказался, объяснив, что сейчас появится
заказанный на вокзале автомобиль, что туда уже погружены его
чемоданы (эта подробность, как бывает во сне, имела какой-то
мелькающий смысл) и что "Покатим с тобой к морю!" -- почти
выкрикнул он по направлению к девочке, которая, оборотясь на
ходу, чуть не упала с треском через табурет, но мгновенно
выправила молодое равновесие, повернулась и села, покрыв
табурет опавшей юбкой. "Что?" -- спросила она, отведя волосы и
косясь на хозяйку (табурет уже раз был сломан). Он повторил.
Она радостно подняла брови -- не думала, что случится именно
так, и сегодня же. "Я-то надеялась, -- солгала хозяйка, -- что
вы у нас переночуете". -- "О нет, -- крикнула девочка,
шаркающим скольжением подлетая к нему, и продолжала неожиданной
скороговоркой: -- А как вы считаете, я скоро научусь плавать --
одна моя подруга говорит, что можно сразу, то есть нужно сперва
только научиться не бояться -- а это берет месяц..." -- но
хозяйка уже толкала ее в локоть, чтобы она доложила с Марией
то, что приготовлено слева в шкапу.
"Признаюсь, не завидую вам, -- сказала сдававшая
должность, когда девочка выбежала. -- Последнее время, особенно
после гриппа, у нее бывают всякие вспышки и капризы, на днях
нагрубила мне -- трудный возраст. Вообще мне кажется, хорошо
бы, если бы вы взяли к ней пока что какую-нибудь барышню, а
осенью -- в хороший католический интернат. Смерть матери она
переживает, как видите, довольно легко -- да, может быть, не
показывает -- не знаю... Кончилось наше совместное житье... Я
вам, кстати, еще осталась... Нет-нет, полноте, как же... Да, он
только к семи приходит со службы -- будет очень жалеть... Жизнь
-- ничего не поделаешь! Она-то бедняжка, во всяком случае, на
небесах спокойна, да и у вас лучше вид -- а если бы не наша
встреча... Просто не вижу, как бы содержала чужого ребенка, а
из сиротских приютов прямой шаг сами знаете куда. Вот я поэтому
всегда и говорю: жизнь -- одно слово. Помните, как мы с вами --
на скамейке -- помните? Мне-то в голову не приходило, что она
может найти второго, -- а все-таки -- мое женское чутье: что-то
в вас было тоскующее -- именно по такой пристани".
За листвой родился автомобиль. Садиться! Знакомая черная
шапочка, пальто на руке, небольшой чемодан, помощь краснорукой
Марии. Погоди, уж я тебе накуплю... Захотела непременно --
рядом с шофером, и пришлось согласиться да скрыть досаду.
Женщина, которой мы никогда больше не увидим, махала яблоневой
веточкой. Мария загоняла цыплят. Поехали, поехали.


Он сидел, откинувшись, промеж колен держа трость, весьма
ценную, старинную, с толстым коралловым набалдашником, и
смотрел сквозь переднее стекло на берет и довольные плечи.
Погода была необыкновенно жаркая для июня, в окно била горячая
струя, вскоре он снял галстук и расстегнул ворот. Через час
девочка на него оглянулась (показала на что-то близ дороги, но
он, хоть и обернулся с разинутым ртом, ничего не успел
рассмотреть -- и почему-то без всякой связи подумалось, что
все-таки -- почти тридцать лет разницы). В шесть они ели
мороженное, а говорливый шофер пил пиво за соседним столиком,
обращаясь к клиенту с различными рассуждениями. Дальше. Глядя
на лесок, волнистыми прыжками все приближавшийся с холма на
холмок, пока не съехал по скату и не споткнулся о дорогу, где
был пересчитан и убран, -- он подумал: "Не сделать ли тут
привал? Небольшая прогулка, посидим на мху среди грибов и
бабочек..." Но остановить шофера он не решился: что-то
невыносимое было в образе подозрительного автомобиля,
бездельничающего на шоссе.
Затем стемнело; незаметно зажглись их фары. В первой же
придорожной харчевне сели поужинать -- и резонер опять
развалился поблизости, да, кажется, заглядывался не столько на
господский бифштекс с дутым картофелем, сколько на шору ее
волос в профиль и прелестную щеку: голубка моя и устала, и
раскраснелась -- путешествие, жирное жаркое, капля вина --
сказывалась бессонная ночь, розовый пожар впотьмах, салфетка
спадала с мягко вдавленной юбочки -- и это теперь все мое -- он
спросил, сдаются ли тут комнаты -- нет, не сдавались.
Несмотря на растущую томность, она решительно отказалась
променять свое место спереди на поддержку и уют в глубине,
сказав, что сзади ее будет тошнить. Наконец, наконец среди
черной жаркой бездны созрели и стали лопаться огоньки, и была
немедленно выбрана гостиница, и уплачено за мучительную поездку
и покончено с этим. Она почти дремала, выползая на панель,
застывая в сиреневатой, щербатой тьме, в теплом запахе гари, в
шуме и дрожи двух, трех, четырех грузовиков, пользовавшихся
ночным безлюдием, чтобы чудовищно быстро съезжать под гору
из-за угла улицы, где ныл, и тужился, и скрежетал скрытый
подъем.
Коротконогий, большеголовый старик в расстегнутой жилетке,
нерасторопный, медлительный и все объяснявший с виноватым
добродушием, что он только заменяет хозяина -- старшего сына,
отлучившегося по семейному делу, -- долго искал в черной
книге... сказал, что свободной комнаты с двумя кроватями нет
(выставка цветов, много приезжих), но имеется одна с
двухспальной, "Что сводится к тому же, вам с дочкой будет
только..." -- "Хорошо, хорошо", -- перебил приезжий, а туманное
дитя стояло поодаль, мигая и глядя сквозь поволоку на
двоившуюся кошку.
Отправились наверх. Прислуга, по-видимому, ложилась рано
-- или тоже отсутствовала. Покамест, кряхтя и низко нагибаясь,
гном испытывал ключ за ключом, -- из уборной рядом вышла, в
лазурной пижаме, курчаво-седая старуха с ореховым от загара
лицом и мимоходом полюбовавшись на эту усталую красивую
девочку, которая, в покорной позе нежной жертвы, темнелась
платьем на охре, прислонясь к стенке, опираясь лопатками и
слегка откинутой лохматой головой, медленно мотая ею и
подергиванием век как бы стараясь распутать слишком густые
ресницы. "Отоприте же наконец", -- сердито проговорил ее отец,
плешивый джентльмен, тоже турист.
"Тут буду спать?" -- безучастно спросила девочка, и когда,
борясь со ставнями, поплотнее сощуривая их щели, он ответил
утвердительно, посмотрела на шапочку, которую держала, и вяло
бросила ее на широкую постель.
"Ну вот, -- сказал он после того, как старик, ввалив
чемоданы, вышел и остались только стук сердца да отдаленная
дрожь ночи. -- Ну вот... Теперь надо ложиться".
Шатаясь от сонливости, она наткнулась на край кресла, и
тогда, одновременно садясь, он привлек ее за бедро -- она,
выгнувшись, вырастая, как ангел, напрягла на мгновение все
мускулы, сделала еще полшажка и мягко опустилась к нему на
колени. "Моя душенька, моя бедная девочка", -- проговорил он в
каком-то общем тумане жалости, нежности, желания, глядя на ее
сонность, дымчатость, заходящую улыбку, ощупывая ее сквозь
темное платье, чувствуя на голом, сквозь тонко-шерстяное,
полоску сиротской подвязки, думая о ее беззащитности,
заброшенности, теплоте, наслаждаясь живой тяжестью ее
расползающихся и опять, с легчайшим телесным шорохом, повыше
скрещивающихся ног, -- и она дремотно отталкивала несессер,
стоявший рядом с креслом... Прогрохотало за окном, и потом, в
тишине, стало слышно, как ноет комар, и почему-то это ему
мельком напомнило что-то страшно далекое, какие-то поздние
укладывания в детстве, плывущую лампу, волосы
сверстницы-сестры, давно умершей. "Душенька моя", -- повторил
он и, отведя трущимся носом кудрю, теребливо прилаживаясь,
почти без нажима вкусил ее горячей шелковистой шеи около
холодка цепочки; затем, взяв ее за виски, так что глаза ее
удлинились и полусомкнулись, принялся ее целовать в
расступившиеся губы, в зубы -- она медленно отерла рот углами
пальцев, ее голова упала к нему на плечо, промеж век виднелся
лишь узкий закатный лоск, она совсем засыпала.
В дверь постучали -- он сильно вздрогнул (отдернув руку от
пояска -- так и не поняв, как, собственно, расцепляется).
"Проснись, слезай", -- сказал он, быстро ее тормоша, и она,
широко раскрыв пустые глаза, через кочку съехала. "Войдите", --
сказал он.
Заглянул старик и сообщил, что господина просят сойти
вниз: пришли из полицейского участка. "Полиция? -- переспросил
он, морщась в недоумении. -- Полиция?.. Хорошо, идите, я сейчас
спущусь", -- добавил он, не вставая. Закурил, высморкался,
аккуратно сложил платок, щурясь сквозь дым. "Слушай, -- сказал
он прежде, чем выйти. -- Вот твой чемодан, вот я тебе его
раскрою, найди, что тебе нужно, раздевайся пока и ложись;
уборная -- от двери налево".
"При чем тут полиция? -- думал он, спускаясь по скверно
освещенной лестнице. -- Что им нужно?"
"В чем дело?" -- резко спросил он, сойдя в вестибюль, где
увидел застоявшегося жандарма, черного гиганта с глазами и
подбородком кретина.
"А в том, -- последовал охотный ответ, -- что вам, как
видно, придется сопроводить меня в комиссариат -- это недалеко
отсюда".
"Далеко или недалеко, -- заговорил путешественник после
легкой паузы, -- но сейчас за полночь, и я собираюсь ложиться.
Кроме того, не скрою от вас, что всякий вывод, особенно столь
динамический, звучит криком в лесу для слуха, не посвященного в
предшествовавший ход мыслей, то есть проще: логическое
воспринимается как зоологическое. Между тем глобтроттеру,
только что попавшему в ваш радужный городок, любопытно узнать,
на чем -- на каком, может быть, местном обычае -- основан выбор
ночи для приглашения в гости, приглашения тем более
неприемлемого, что я не один, а с утомленной дочкой. Нет,
погодите, -- я еще не кончил... Где это видано, чтобы
правосудие предпосылало действие закона основанию его
применить? Дождитесь улик, господа, дождитесь доносика! Пока
что -- сосед не видит сквозь стену и шофер не читает в душе. А
в заключение -- и это, может быть, самое существенное --
извольте ознакомиться с моими бумагами".
Помутневший дурень ознакомился -- очнулся и пустился
трепать незадачливого старика: оказалось, что тот не только
спутал две похожие фамилии, но никак не мог объяснить, когда и
куда нужный проходимец съехал.
"То-то", -- сказал путешественник мирно, досаду за
задержку полностью выместив на поспешившем враге -- при
сознании своей неуязвимости (слава Року, что сзади не села,
слава Року, что грибов не искали в июне -- а ставни, конечно,
плотные).
Добежав до площадки, он спохватился, что не заметил номера
комнаты, остановился в нерешительности, выплюнув окурок... но
теперь нетерпение чувств не пускало вернуться за справкой, -- и
не нужно -- помнил расположение комнат в коридоре. Нашел,
быстро облизнулся, взялся за ручку, хотел...
Дверь была заперта; и отвратительно поддалось под сердцем.
Раз заперлась -- значит, от него, значит -- подозрение, не надо
было так целовать, спугнул, что-нибудь заметила, -- или глупее
и проще: по наивности убеждена, что он лег спать в другой
комнате, в голову не пришло, что она будет спать в одной,
вместе с чужим -- все-таки еще чужим -- и он постучал, едва ли
еще сам сознавая всю силу своей тревоги и раздражения.
Услышал отрывистый женский смех, гнусное восклицание
матрасных пружин и затем шлепанье босых ног. "Кто там? --
сердито спросил мужской голос. -- Ах, вы ошиблись? Так,
пожалуйста, не ошибайтесь. Человек тут занимается делом,
человек обучает молодую особу, человека перебивают..." В
глубине опять прокатился смех.
Ошибка была пошлой -- и только. Он двинулся дальше по
коридору -- вдруг сообразил, что не та площадка -- пошел назад,
повернул за угол, озадаченно взглянул на счетчик в стене, на
раковину под капающим краном, на чьи-то желтые сапоги у двери
-- повернул опять -- лестница исчезла! Та, которую он наконец
нашел, оказалась другой: спустившись по ней, он заблудился в
полутемных помещениях, где стояли сундуки, где из углов
выступали с фатальным видом то шкапчик, то пылесос, то
сломанный табурет, то скелет кровати. Вполголоса выругался,
теряя власть над собой, изведенный этими преградами... Толкнул
дверь в глубине и, стукнувшись головой о низкую притолоку,
вынырнул в вестибюль со стороны тускло освещенного закута, где,
почесывая щетину щеки, старик смотрел в черную книгу, а на
лавке рядом храпел жандарм -- как в кордегардии. Получить
нужное сведение было делом минуты -- слегка удлиненное
извинениями старика.
Он вошел. Он вошел и прежде всего, никуда не глядя,
украдчиво горбясь, дважды повернул тугой ключ в замке. Затем
увидел черный чулок с резинкой под умывальником. Затем увидел
раскрытый чемодан, начатый в нем беспорядок, полувытащенное за
ухо вафельное полотенце. Затем увидел комок платья и белья на
кресле, поясок, второй чулок. Только тогда он повернулся к
острову постели.
Она лежала на спине поверх нетронутого одеяла, заложив
левую руку за голову, в разошедшемся книзу халатике -- сорочки
не доискалась, и при свете красноватого абажура, сквозь муть,
сквозь духоту в комнате он увидел ее узкий впалый живот между
невинных выступов бедренных косточек. Со звуком пушечной пальбы
поднялся со дна ночи грузовик, стакан зазвенел на мраморе
столика, и было странно смотреть, как мимо всего ровно тек ее
заколдованный сон.
Завтра, конечно, начнем с азов, с продуманной
постепенности, но сейчас ты спишь, ты ни при чем, не мешай
взрослым, так нужно, это моя ночь, мое дело -- и, раздевшись,
он лег слева от едва качнувшейся пленницы и застыл, сдержанно
переводя дух. Так: час, которым он бредил вот уже четверть
века, теперь наступил, но облаком блаженства он был скован,
почти охлажден; наплывы и растекание ее светлого халатика,
мешаясь с откровениями ее красоты, еще дрожали в глазах сложной
зыбью, как сквозь хрусталь. Он все не мог найти оптический
фокус счастья, не знал, с чего начать, к чему можно
притронуться, как полнее всего в пределах ее покоя насытиться
этим часом. Так. Пока что, с лабораторной бережностью, он снял
с кисти бельмо времени и через ее голову положил на ночной
столик между блестящей каплей воды и пустым стаканом.