Надежда Попова
Стезя смерти

   Автор выражает благодарность Надежде Шолиной, доценту кафедры всемирной литературы НГПУ им. К. Минина, за помощь в блуждании по дебрям латинских падежей.


 
Et pacti Dei sui oblita est inclinata est enim ad mortem domus eius et ad impios semitae ipsius;
omnes qui ingrediuntur ad eam non revertentur nec adprehendent semitas vitae.[1]
 

Пролог

   Прямой удар в горло Курт блокировать не стал – отшатнулся, прогнувшись назад, и попытался коротким прыжком уйти в сторону, дабы достать противника в бок; тот ударил снова – теперь обоими кинжалами сразу, опять в горло и в грудь. Острие царапнуло по куртке, второе вновь прошло мимо, и Курт отпрыгнул теперь вспять, держа свои клинки наизготовку, понимая вместе с тем, что человек напротив уже знает, какой удар он нанесет и куда, а потому остался на месте, замявшись в нерешительности.
   – Ты ждешь знака свыше, Гессе? – ухмыльнулся противник на хорошей латыни; Курт сжал зубы.
   Мельком он подумал о том, что не во всем Гвидо Сфорца превосходит его – самому Курту языки давались свободно, а вот кардинал за все годы, проведенные в Германии, так и не научился изъясняться по-немецки сносно…
   Наказание за несвоевременные размышления пришло немедленно – просто шагнув вперед, противник сбил его руку в сторону, развернулся с ловкостью, удивительной для своего возраста, и ударил Курта ногой в правое бедро. От второго удара – рукоятью в ребра – заградило дыхание, и он повалился на колени, выронив оружие и упираясь ладонями в холодный песок, дыша тяжело и с усилием. Острие кинжала прижалось к коже под подбородком, и все тот же насмешливый голос на безупречной латыни сообщил:
   – И ты убит, Гессе.
   – Это было бесчестно, – отозвался он, не поднимая головы. – Я ранен! И вы били по ранам!
   – Безусловно… – клинок легонько похлопал его по шее. – Сдаешься?
   – Да никогда, – процедил Курт зло; кардинал засмеялся:
   – Ну и дурень. Поднимайся.
   Курт взялся за протянутую ему ладонь, с трудом встал на ноги и возобновил дыхание; наставник качнул головой:
   – Гессе, Гессе… Забудь, раны давно затянулись.
   – Руки едва только зажили.
   – Вполне достаточно, чтобы держать оружие, – фыркнул Сфорца пренебрежительно. – А прочее и вовсе ерунда. Когда ты не наблюдаешь за собой, ты перестаешь прихрамывать и спокойно дышишь; миновало три месяца, с твоим-то молодым организмом – вполне достаточный срок. Но я знаю, что ты неизменно думаешь об этом, а посему – твоя слабость есть моя сила. Между прочим, твои недруги о честном бое помышлять не станут. И ты убит.
   – Снова, – кисло добавил Курт; кардинал кивнул:
   – Снова. Кроме того, весьма по-глупому.
   – По-вашему, я должен был вам сдаться?
   – Конечно, – передав Курту клинки, наставник развернул его, установив там, где сам стоял только что; встав на его место, со вздохом опустился на колени, упираясь в песок ладонями. – Дева Мария, мои старые кости… Встань, как я стоял. Я покажу, что надо было делать.
   Курт взглянул на клинки в своих руках, на свои кинжалы, возлежащие на песке, и скептически покривился.
   – На дворе ноябрь, Гессе, – нахмурился кардинал. – И в моем возрасте неполезно стоять на холодном песке. Приставь кинжал к моей шее.
   – Что-то мне не хочется, – нерешительно возразил Курт. – Зная вас, убежден – вы выкинете какую-нибудь грязную пакость.
   – Вперед, курсант!
   – Я уже полгода не курсант… – пробормотал Курт себе под нос по-немецки, однако стал, как было велено – заняв ту же позицию, что и наставник минуту назад, приставив к его шее острие кинжала и отведя назад оружие в левой руке.
   – Итак, я сдаюсь, – прокомментировал кардинал. – И ты, как и любой человек, после таких слов расслабляешь внимание, пусть хоть ненамного – чтобы хотя бы насладиться этим моментом, даже если оставлять мне жизнь и не собирался.
   Курт понял, что Сфорца намеревается сделать, но излишне поздно; увернувшись от брошенной в лицо горсти песка, он заслонил глаза локтем, отступив, и ощутил, как одно острие прижалось к колену, а второе уперлось в пах.
   – И ты убит, Гессе. Снова.
   Рядом прозвучал глумливый смешок:
   – Причем весьма… курьезно.
   Курт зло бросил взгляд на Бруно, следящего за его занятиями вот уже более получаса, по временам отпуская комментарии, подобные этому, и начиная уже, говоря по чести, действовать на нервы.
   – Замолкни, – процедил он, подавая наставнику руку и помогая подняться, а левой ладонью отирая глаза – все-таки увернуться полностью не вышло.
   Кардинал улыбнулся, отряхивая штанины, и похлопал его по плечу:
   – За удовольствие увидеть Гвидо Сфорца на коленях не за молитвой, Гессе, надо платить. Продолжим?
   В ответ Курт сказать не успел ничего – обернулся на чьи-то торопливые шаги: почти бегом к ним подлетел курсант и остановился, найдя майстера инквизитора взглядом.
   – Майстер Гессе, – неровно дыша, обратился он, глядя преданно и с почтением. Курт невольно подумал о том, какие легенды ходят о нем сейчас в академии. В обстоятельства дела курсантов никто, само собою, не посвящал, и их мнение о нем целиком зависело от их же фантазии…
   – Да? – подбодрил он.
   – Отец Бенедикт зовет вас. Я бы не стал мешать, но он велел…
   – Спасибо, – кивнул Курт и обернулся к наставнику, с улыбкой разведя руками. – Похоже, сегодняшний урок окончен, ваше высокопреосвященство. Спасибо, что расходуете на меня свое время; вы ведь теперь не обязаны…
   – Обязан, – серьезно возразил кардинал. – Иди, не заставляй духовника ждать.
   – Спасибо, – повторил Курт и, развернувшись к Бруно, бросил ему клинки. – Держи. Потрать время с пользой.
   Тот поймал оба кинжала – довольно ловко, и мысленно Курт похвалил его: месяц назад или выронил бы, или промахнулся, или вовсе ухватился бы за лезвие.
   – Ненавижу эту поножовщину, ты же знаешь, – недовольно покривился Бруно; Курт улыбнулся с неприкрытым злорадством:
   – Знаю. Вперед, воитель! Желаю удачно умереть.
 
   К главному корпусу академии святого Макария Курт шагал быстро, щурясь на нисходящее к горизонту желтое солнце и уже смутно догадываясь, о чем намеревается говорить с ним духовный наставник. С того дня, как умирающий, почти истекший кровью господин следователь после своего первого дела был доставлен в alma mater, и впрямь прошло достаточно времени; и сколь бы ни было отрадно бывшему выпускнику пребывание в воспитавших его стенах, пора уже и подумать о возвращении к службе…
   По тому, с каким торжественно-приветливым лицом шагнул к нему навстречу духовник, Курт понял, что не ошибся; прикрыв за собою дверь, он остановился, принимая благословение, и шагнул вслед за рукой, потянувшей его к скамье.
   – Садись-ка, – поторопил его наставник, усаживаясь, и Курт подумал вдруг, как его духовный отец сильно сдал за последнее время. Видя его каждый день в течение десяти лет обучения в академии, этого почти нельзя было заметить, однако стоило покинуть родные стены всего-то на два с небольшим месяца – и Курт, вернувшись, осознал, насколько постарел его и без того немолодой наставник. А за те три месяца, что он провел здесь, зализывая раны, ощущение это лишь крепло…
   Он сел рядом, глядя неотрывно в лицо духовника, и тот вдруг грустно усмехнулся:
   – Я неважно выгляжу, верно?
   Курт смутился, опустив взгляд, и пробормотал тихо:
   – Вы всегда меня знали лучше меня самого, отец…
   – Ой ли… – посерьезнев, вздохнул отец Бенедикт. – Ты понимаешь, зачем я хотел говорить с тобой?
   – Наверное, понимаю. Рай кончился, пора возвратиться к делу.
   – Не хочется?
   Курт вскинул взгляд, покачав головой уверенно и решительно.
   – Нет, я не это имел в виду. Да, вернуться… домой… было здорово, но это не означает, что я не желаю приступать снова к службе. Praeterita deсisa[2], я вполне оправился и…
   – Оправился ли? – осторожно спросил наставник, и он умолк, глядя в пол у своих ног. – Ты помнишь, о чем мы говорили с тобой, когда ты выздоравливал? Ты обещал подумать.
   – Обещал, – кивнул Курт. – Но также сказал, что уверен в неизменности уже тогда принятого решения. Я не желаю сидеть в архиве – за бумагами, книгами, чернилами…
   – Тем не менее я снова хочу спросить – тебя все еще прельщает работа следователя? После всего пережитого?
   – Тогда и я спрошу снова – вы уверены, отец, что после всего этого следователь из меня будет никудышный?
   – Господь с тобой, я так не думаю… – отец Бенедикт тяжело вздохнул, кивнув: – Хорошо. Пусть так. Возвращайся на службу. Однако есть некоторые изменения; скажу сразу, ты ни в чем не повинен. Просто провели… что-то вроде всеобщего совещания, где было решено, что мы, кажется, ошиблись, отсылая выпускников в одиночестве на новое, не обжитое Конгрегацией место. Ведь, не дай Бог, возникнет сложная ситуация – и новичку придется дожидаться помощи днями, как тебе, не зная, что делать…
   – …и, быть может, более опытный дознаватель сразу увидел бы то, чего не разглядел я, – невесело договорил Курт; наставник развел руками:
   – Приходится допускать и такую вероятность. В любом случае, мальчик мой, вывод один: надо работать иначе.
   – Id est[3]… – начал Курт нерешительно, и тот кивнул снова:
   – Да. Теперь ты отправишься в город, где уже есть наши братья – наберешься опыта, обкатаешься, а уж после будет видно, где и как ты продолжишь, если все еще сохранишь тягу к службе инквизитора… Думаю, Кёльн – самое подходящее место.
   Курт замер, не говоря ни слова, все так же уставясь в камни пола; минута прошла в абсолютном безмолвии.
   – За что вы со мной так? – спросил он, наконец, тихо; отец Бенедикт вздохнул, опустив ладонь на его руку, тоже понизил голос:
   – Praeterita decida – так ты сказал? Я вижу, что оно осталось с тобою… Но бегать от прошлого нельзя вечно, мой мальчик. Когда-нибудь оно вернется к тебе само, и, как это всегда бывает, внезапно, когда ты менее всего этого ждешь. Иди к нему сам. Посмотри на него; быть может, не так все и страшно…
   – Не страшно?.. В этом городе, отец, две семьи, потерявшие близких, и две сиротские могилы на бедняцком кладбище; не так все страшно, вы сказали?
   – И тюрьма, из которой ты был взят в академию, еще стоит, – мягко добавил наставник; Курт засмеялся – зло и болезненно.
   – Значит, смогу по ней прогуляться.
   – Быть может, так и стоит поступить?.. Послушай меня; ведь я десять с лишком лет был твоим духовником – неужели ты мне не веришь более?
   Курт выпрямился, глядя на наставника почти испуганно.
   – Господи, да с чего вы взяли? – пробормотал он растерянно; отец Бенедикт кивнул:
   – Тогда поверь: для тебя это будет полезно. В конце концов, помни – ты уже не тот. Считай, что того Курта все же казнили, что он сполна ответил за все, а ты – просто принял в себя его память.
   – Херовая это память… – пробубнил он тихо и спохватился: – Простите, отец.
   Духовник улыбнулся:
   – Ничего. Не забывай того мальчика полностью – от него в тебе осталось и много полезного; да и разве получилось бы у меня сделать человека из того злобного зверька, если бы в нем уже не было чего-то хорошего?
   – Может, что-то в нем и было… Скажите, отец, ведь это ваша идея, верно?
   Наставник кивнул.
   – Не стану таить. Моя.
   – Согласен, – тяжело кивнул Курт, – вам, может статься, виднее; до сих пор любые ваши советы и наставления были верными, но…
   – Но? – подбодрил его отец Бенедикт, подождав продолжения несколько секунд, и он болезненно поморщился, выдохнув:
   – Уберите от меня Бруно, прошу вас. Избавьте меня хотя бы от этого.
   Тишина вернулась и стала подле них – недвижимо, явственно, долго; наконец, духовник удрученно вздохнул.
   – Нельзя бегать от прошлого, – повторил он с расстановкой. – От прошлого, от своих страхов. От грехов – своих и чужих.
   – Но почему он должен разбираться со своими грехами за мой счет? – не сдержавшись, Курт заговорил громче, напористей. – Кого вы наказываете – его или меня? За что? Я не понимаю – чего вы хотите от меня, отец?
   – Успокойся, для начала, – отозвался наставник строго. – И пусть это будет моим ответом: научись быть спокойным. Хладнокровным, если угодно.
   – Это тяжело.
   – Я знаю, – кивнул духовник, смягчившись. – Эмоции, мальчик мой, оставь для молитв. Это повторяли тебе не раз многие люди все время твоего обучения: следователь обязан быть спокойным. Должен уметь следить за своими чувствами. Должен жить – чем?
   – Логикой, – вздохнул Курт, кисло улыбнувшись, и опустил взгляд на сцепленные в замок пальцы. – Я помню.
   – Вот и смотри на происходящее с позиции логики. Тебе тяжело общаться с этим человеком, потому что он когда-то предал тебя и стал причиной многих несчастий; это правда. Но правда также и то, что это понимает он сам. Ведь понимает?
   – Да, – через силу согласился Курт. – И от этого лишь хуже. Я знаю, что Бруно сам себя порицает ежедневно, и именно потому не могу удержаться от того, чтобы лишний раз не напомнить ему о прошлом. Именно потому, что я знаю – мои удары достигают цели; каждый раз, когда я вижу, как он в ответ на мои нападки умолкает и мрачнеет, я испытываю удовлетворение. Я злорадствую – именно оттого, что вижу, как ему становится плохо. Так не должно быть.
   – Конечно, не должно, – наставник улыбнулся – почти издевательски. – Это грех. Помнишь, что Христос говорил? «Переламываешь надломленную былину».
   – Тогда зачем! Научить меня спокойствию? Не верю, что нет другого способа!
   – Есть, – кивнул духовник, не замявшись ни на миг. – Но к чему, если и этот хорош?
   Курт замолчал, бессильно пожал плечами и сжал ладони крепче; в тишине каменных стен явственно прозвучал скрип тонких перчаток. Он сдернул одну резким движением, посмотрел на кожу кисти и запястья, покрытую шрамами едва зарубцевавшихся ожогов, и вытянул руку перед собой, глядя на нее, как на чужую.
   – Когда-то он мне сказал: «Каждый раз, глядя на свои руки, ты будешь вспоминать меня, и вряд ли добрыми словами». Он был прав. Все могло бы быть иначе, если б не Бруно. Я не могу об этом не думать. Если б не тот его удар – подло, в спину – мне не пришлось бы жечь собственные руки, чтобы избавиться от пут, в которых оказался по его вине. Может, в этом случае я был бы в силах противостоять всему, что на меня свалилось потом? Может, все было бы по-другому, и я не оказался бы раненым в пустом коридоре горящего замка…
   – Из которого тебя вытащил он, – уточнил наставник; Курт глубоко кивнул:
   – Да. Я об этом помню. И благодарен ему, и это меня… – он замялся, подбирая слово, и нерешительно договорил: – меня это бесит.
   – Ведь ты сам привел его к нам, – напомнил духовник; Курт покривился. – Ты сам решил оказать ему покровительство; на следствии – не ты ли снял с него обвинение в покушении?.. Доведи дело до конца. Вручаю эту заблудшую душу в твои руки.
   – Да, тут мне возразить нечего – вы правы, но… Понимаете, отец, за эти три месяца, что я отлеживался здесь, в академии, мы почти… не сдружились, нет, но установилось какое-то перемирие, которое – я не знаю, чем может кончиться. Иногда меня тянет затеять драку – всерьез, до переломов и крови… – Курт торопливо натянул перчатку снова, потер глаза пальцами, встряхнув головой. – Не мучьте меня, ради Бога, заберите его; когда пройдет время, я все забуду, и тогда уже…
   – Нет. Нельзя, чтобы ты все просто забыл. Переживи это.
   – Вы для того отправляете меня именно в Кёльн? – хмуро спросил Курт, не глядя на наставника. – Чтобы я вспомнил, что и я сам не ангел? Посмотрел на дела своих рук?
   – Я не стану отвечать. Не буду направлять твои мысли; ты всегда умел думать сам, посему – думай. Просто собирайся, и завтра в путь. Возвращайся к службе. – Духовник улыбался – это было слышно по тому, как прозвучал голос рядом. – Было бы неплохо, если б на этот раз ты не начал работу с горящего замка местного владетеля.
   – Посмотрим на его поведение, – через силу улыбнулся Курт в ответ, поднимаясь.
   От двери комнаты наставника он уходил медленно, бредя по коридорам, знакомым с детства каждым своим поворотом, каждым камешком в стене. Отчасти наставник был прав – уходить из своего единственного дома не хотелось; однако вернуться к службе заставлял не только долг. Конечно, сейчас уже не было того нетерпения, с которым Курт ожидал своего первого выхода в мир, первого дела, первого дня своей работы – сейчас он уже знал, что она такое. Служба инквизитора, как оказалось, не столько поглощающее, возбуждающее ощущение тайны, которая вот-вот будет раскрыта, сколько ненависть и страх окружающих, мучительные поиски истины, которая скрывается под множеством покрывал, словно восточная танцовщица, а когда падает последнее из них, истина открывается, становясь не тем, чем казалась. Истина, как выяснилось, в том, что служба следователя – грязь, пот и кровь. Своя, в основном…
   Теперь при мысли о грядущем возвращении к службе Курт испытывал даже некоторую долю равнодушия; наверное, того же, что у мужа, идущего к жене – той самой, которая когда-то, в юности, вызывала чувство трепета и восторга, а теперь – стойкой привычки. И к которой все же не терпелось вернуться, сколь бы ни было хорошо где-то еще…
 
   Дверь одной из келий Курт распахнул без стука, вошел, оглядывая столы, заваленные различными деталями, колесиками, проволокой, ножами, молоточками; увидя подле одного из них человека, склоненного над развернутым по столешнице пергаментом, прикрыл за собою дверь и прошел к нему.
   – А, Гессе, – поприветствовал Курта тот, распрямляясь. – Проходи. Уезжаешь?
   – Доброго вечера, Фридрих, – отозвался он, кивнув. – Да. Все, засиделся. Сегодня ректор меня выдворил.
   – Давно пора, – одобрил тот, снимая сверток с одной из полок громоздкой этажерки и кладя его на стол. – Стало быть, вот – все готово. Смотри. Это то, что ты хотел?
   Курт осторожно развернул ткань, на мгновение замерев в неподвижности.
   – Да, – сказал он тихо, проведя пальцем по дуге сложенного арбалета размером с полторы ладони; Фридрих положил рядом цельностальную стрелку – гладкую, полированную, словно водная гладь в безветрие, хищно блестящую.
   – Четырехзарядный, как просил. Болты лучше не теряй, подбирай – с меня семь потов сошло над каждым, такой в один день не сделаешь; ну, думаю, сам понимаешь.
   – Спасибо, – все так же тихо откликнулся Курт, беря арбалет в руку; осмотрел, разложил, пристроил палец на спуск, вхолостую прицелившись в подсвечник на соседнем столе. Мастер кивнул:
   – Выйдешь от меня – испытай. К нему надо подладиться; на то, с чем ты тренировался, похоже, а все ж не то… Не знаю, где и кто сочинил такую штуковину для того гада, но в деятельной фантазии ему не откажешь. С твоим описанием я обратился к кардиналу. Скорее всего, мои предположения были верными: это дело рук итальянских мастеров. Сфорцевы источники, конечно, не занимались такими делами нарочно, но кое-что кое-где кое-как услышанное и увиденное мои подозрения подтверждает. А вот как с вовсе не рядовыми итальянскими мастерами связан немецкий малефик, это уже не моего, а вашего, следовательского ума дело. Свое дело я исполнил… Вот этим арбалет крепится к ремню. Вот чехол для стрелок, я их сделал дюжину – на три захода; хватит, не хватит – не обессудь, Конгрегация не бездонная. К вопросу о стрелках: зарядить можно любые, только бы размер совпал. Скажу сразу: на большом расстоянии этот арбалет – говно, но при той убойной силе, каковой обладает этот малыш вблизи, деревянные стрелки, к примеру, имеют свою прелесть: при ударе они попросту разлетятся в щепки, и половина останется в теле. Потом только выреза́ть.
   Курт болезненно поморщился, снова ощутив неприятную пульсацию в уже заживших бедре и ключице. Отложив на стол арбалет, он взял стрелку в руку, потянул перчатку за кончик пальца, но увидев, что на него смотрит мастер, снимать не стал – приложил гладкой поверхностью к щеке. Стрелка была холодной и скользкой, как водяная змея…
   – Продолжим, – Фридрих явно заметил его заминку, но ничего не сказал – только махнул рукой, призывая идти следом. Свернув за очередной шкаф, которых чем дальше, тем больше было, образуя почти лабиринт, он протянул Курту два кинжала. – Длина – предплечье плюс рукоять. Гарда узкая, загнута, концы заточены. Смотри, не проткни свое будущее, если вздумаешь поваляться на травке… – мастер хихикнул; он скривился. – Это – то, что было надо?
   – В точности. Спасибо, – отозвался Курт, взвешивая клинки в ладонях; провернул, подбросил, поймал, покрутил в пальцах. – Отлично…
   – Пришлось перерыть всю оружейную и переделать немного – именно того, что ты хотел, не было. Сам понимаешь – у нас тут не завалы; к тому же, ты лишь третий из выпускников, кто заинтересовался чем-то большим, нежели традиционный набор из меча с кордом.
   Курт невесело улыбнулся:
   – При выпуске нам говорили, что оружейная в нашем распоряжении, но обмолвились, что профессионалы обходятся без «этих штучек». Вероятно, лишь троим из нас жизнь объяснила, что в профессионалы мы нацелились рано… К тому же, Фридрих, лично я призадумался в тот день над тем, что бы мне хотелось из «особенного» – и понял, что могу выйти от тебя, груженый, как караванный верблюд. Посему плюнул на все, взял, что дали, и…
   – И вот ты здесь, – договорил мастер, потянув его за рукав. – А теперь посмотри на то, что я тебе предложу сам… Держи.
   Он взял за пряжку протянутый ему ремень, поднял, как дохлого ужа; особенного в нем ничего не было, но Фридрих не стал бы предлагать простой кусок кожи.
   – В чем юмор? – спросил Курт, рассмотрев ремень со всех сторон; мастер улыбнулся:
   – Отогни кожу возле пряжки, с изнанки.
   Курт согнул ремень в указанном месте, потянув за нечто, блеснувшее металлом.
   – Лезвие, – констатировал уже очевидное Фридрих. – Гибкое и очень тонкое, так что кости им я бы на твоем месте не пилил. Но вот веревочка какая-нибудь, кожа, нетолстая ветка – это сколько угодно. Удобная вещь на случай, когда отнимают оружие или еще что; горло перерезать, к примеру – милое дело. Или вены вскрыть.
   – Кому? – уточнил Курт хмуро; мастер хмыкнул, пожав плечами:
   – А хоть бы и себе. Возьмешь?
   Курт молча кивнул, начиная всерьез опасаться, что и впрямь выйдет отсюда навьюченным – выдумка у Фридриха была неуемная. За что, собственно, и ценили…
   – Как тебе это? – судя по довольной физиономии мастера, наперсный крест величиной с пол-ладони был чем-то и вовсе редкостным; Курт настороженно взялся за цепочку, повертывая разными сторонами, и, наконец, спросил:
   – Давай, Фридрих, не томи. Что это?
   – Нажми на камень в перекрестье.
   Он надавил, уже предчувствуя, что будет, но все же едва не пропоров себе ладонь выщелкнувшимся лезвием.
   – Ну как?
   – Господи… – вздохнул Курт, кладя крест на стол. – Ты ректору это показывал?.. И что он сказал?
   Фридрих погрустнел, пожав плечами, и криво улыбнулся:
   – Хоть не велел разобрать – и то ладно… Я думаю показать кардиналу, ему должно понравиться. Еще посмотришь?
   – Все, – поднял руки Курт. – С меня хватит. Пока ты мне не подсунул отравленного Аристотеля, я лучше пойду. Испытаю арбалет, да и выспаться бы перед дорогой…
   – Зря, – на миг ему даже стало жаль мастера – похоже, к тому и впрямь мало захаживали, и похвастать своими изысками Фридриху доводилось нечасто. – У меня еще много любопытного… Ну, как знаешь. Распишись в получении.

Глава 1

   Вот уже четверть часа Курт сидел на табурете у стены, наблюдая за тем, как Вальтер Керн, его руководитель и наставник в следовательском деле на неопределенный срок, разбирает его верительные грамоты; и он много отдал бы за то, чтобы знать, что же там написано – свиток, врученный Керну, был довольно внушительным…
   Курт пытался отслеживать лицо начальства – при начале чтения оно было хмурым и недобрым; можно было догадаться, что сейчас Керн читает о том, как девятилетний сирота, удрав из дома тетки (не отличавшейся, правда, добрым нравом и любовью к ближнему), связался с уличной бандой, последствием чего, помимо грабежей и краж, стали четыре убийства и смертный приговор. Потом на лице начальствующего отобразилось равнодушное недоверие; стало быть, Керн дошел до описания того, как малолетнего злоумышленника взяла на перевоспитание Конгрегация. Следующие несколько страниц, очевидно, описывали бытие курсанта Гессе в академии – по временам Курт ловил на себе оценивающий взгляд и выпрямлялся, стараясь выглядеть невозмутимым. Когда глаза начальника остановились на его перчатках, он понял, что чтение близится к концу, и подобрался, готовясь отвечать на вопросы, которые неминуемо должны были возникнуть…
   Наконец, отодвинув свитки в сторону, Керн шумно вздохнул, опершись о тяжелый стол локтями, и уставился на новичка в упор.
   – Знаешь, я помню, как создавалась ваша академия, – сообщил обер-инквизитор, и Курт так и не смог заключить по его голосу, какое впечатление произвело на начальство все прочтенное. – Я был убежден, что из этой затеи ничего не выйдет. Сосредоточить в одном месте сотню малолетних сволочей в уповании сделать их людьми – это было безумством.
   Курт безмолвствовал, ожидая продолжения и следя, чтобы лицо оставалось если не бесстрастным, то хоть бы попросту спокойным.