Нагибин Юрий. Музыканты

   - Вот уж верно! - подхватил ехидный делец. - Прохожие мочатся у заборов.
   - Мы начнем со строительства туалетов, - веско сказал Кальман. - Вокруг них возникнет прекрасный современный город с казино, бассейнами, ресторанами, кафе, концертным залом, летним театром, ипподромом, с пристанью, где будут пестреть паруса прогулочных и спортивных яхт, дымить трубы катеров. Но едва ли не самое привлекательное будущего курорта - естественные пляжи без конца и без края. Тысячи очаровательных женщин усеют берег, подставив солнцу жаждущие загара тела…
   - Побойтесь бога, Кальман! - не выдержал румяный жизнелюб.
   - Я еще ничего не сказал о маленьких гостеприимных домиках, где неумолчно поет цыганская скрипка, а посетители не зависят от состояния челюсти какой-то замарашки.
   - Послушайте, мы же все женатые люди! Кроме Золтана, да и тот овдовел недавно.
   - Никто вас не неволит. Сидите дома и вяжите чулок. Я все сказал, господа. Вот предварительные сметы. Их составляли люди, заслуживающие полного доверия. Банк отпускает необходимые кредиты. Я без страха и сомнений даю гарантийное письмо на весь свой счет, на все движимое и недвижимое имущество. Вот оно, - и Кальман протянул сидящему рядом с ним господину денежный документ.
   Тот внимательно изучил документ и передал рядом сидящему. Бумага пошла по рукам, производя на всех сильное впечатление. Торговец зерном Кальман считался не только хорошим дельцом, но и весьма прижимистым, осмотрительным человеком, сумевшим сколотить одно из самых хороших состояний в Шиофоке. Взгляды, которыми обменивались присутствующие, свидетельствовали о том, что «прожектерство» Кальмана открылось в ином свете.
   Кальман в самом деле был хорошим коммерсантом с раскидистым умом и тонким нюхом. Но было у него одно ненужное деловому человеку достоинство: на дне души, за роем цифр, расчетов и подсчетов таился поэт. Он все правильно высчитал про Шиофок, вскоре ставший модным курортом, прелестным озерным городком с парком и множеством увеселений, но ошибся в отношении себя самого: в то время как все окружающие обогатились на расцвете Шиофока, Кальман разорился и, почти буквально, пошел по миру. Его погубило тайное поэтическое безумие, порожденное безоглядной влюбленностью в Шиофок. Перед этим пали все расчеты и даже врожденная прижимистость. Но кто знает: не будь этого тайного «порока» у отца, глядишь, не прозвучала бы музыка сына, который по внешности, манерам, всем замашкам был куда большим дельцом, нежели отец; из безумств разорившегося коммерсанта возникли «Княгиня чардаша»*, «Марица» и бессмертное танго «Наездника-дьявола».
 

____________________

 
   * У нас - «Сильва».
   И вот лед тронулся, хотя и с меньшим шумом, чем на Балатоне: один за другим шиофокские коммерсанты писали на бумажках какие-то цифры и передавали Кальману, чье округлое, добродушное лицо расцветало от удовольствия. Наконец, стукнув кулаком по столу, он воскликнул:
   - С такими деньгами мы превратим Шиофок в новую Ниццу!
   - Да, Кальман - это голова из чистого золота! - подхватил дородный усач.
   - Высшей пробы! - поддержал заезжий негоциант.
   То был звездный час папы Кальмана…
   - Надо отметить начало новой эры Шиофока! - прозвучало предложение.
   И было принято с энтузиазмом.
   Компания отправилась по тихим, пустынным улицам в единственное ночное заведение - бедный мужской рай, чей слабый свет не потухал рачительностью тетушки Жужи.
   Хотя час был непоздний, в заведении находились всего два посетителя: дантист, возможно призванный в помощь «ночной жизни», и железнодорожный служащий, отупевший от гудящей тишины рельсов. Появление «большого света» оживило мертвое царство и дремлющую за стойкой бара увядшую рыжеватую блондинку, мадам Жужу. Зажглись огни, захлопали пробки шипучих вин, поспешно взбодрила перед зеркалом останки былой красоты хозяйка и кинулась занимать знатных гостей; и вот уже появились нераспечатанные колоды карт, освобождались столы для жарких баталий, извлекались из тайников: задних карманов брюк, из широких поясов, из набрюшников, даже из сапог - заначенные от жен плоские пачки денег. Запенилось вино в бокалах, зазвучали тосты за процветание жемчужины Европы - Шиофока, за здоровье Кальмана, и вот как из-под земли возник горбоносый, лезвиеликий цыган с неизменной скрипочкой, и звуки чардаша подняли патриотическое чувство до степени экстаза. Лишь иноземец, верный своей малой заботе, настаивал на появлении «ночной жизни».
   - Объясните ему, - попросила мадам Жужа, - что у нее лезет зуб. И чего он беспокоится? Коль на то пошло, у меня давно прорезались зубки.
   Но настырный иностранец, оглядев мадам Жужу, с полного лица которой пудра осыпалась, как штукатурка со стен старой сельской церкви, потребовал, чтобы ему показали больную.
   В конце концов из двери, ведущей в кухню, выглянула одутловатая физиономия с подвязанной шерстяной тряпицей щекой. «Ночная жизнь» Шиофока выглядела крайне непрезентабельно, но опытный глаз приезжего проглянул скрытую прелесть Манечки.
   - Тут есть дантист, - вспомнил он. - Ну-ка, любезнейший, покажите свое искусство.
   Манечка замотала головой.
   - Не дам рвать зуб мудрости. Я хочу умной стать.
   - Марица! - строго сказала хозяйка. - Самое умное, что ты можешь сделать, это хорошо развлечь нашего гостя. А для этого зуб мудрости не обязателен.
   Дантист раскрыл свой чемоданчик со страшными инструментами, и рыдающую Манечку увели на кухню для операции.
   А цыганская скрипка, чуждая житейской пошлости, томилась о небе…
 
   …Рано утром зерноторговец и зиждитель славы Шиофока нетвердой походкой возвращался домой. Его встретили звуки скрипки - играл постоялец, профессор Лидль, - и багровое от гнева лицо жены.
   - Доброе утро, женушка! - воскликнул глава семьи. - Похоже, я сделал лучшее дело своей жизни.
   - Сомневаюсь, - сказала жена, глядя на его опухшее лицо.
   - Поверь мне, душа моя. Мы заложили фундамент нового Шиофока.
   - Если это фундамент, - покачала головой мадам Кальман, - то хороша же будет вся постройка.
   Ее муж сделал вид, будто не понял намека.
   - А где Вениамин нашей семьи, радость моих слабеющих очей, мой Имрушка? - переведя этим патетическим восклицанием разговор на другую тему, спросил он со слезой умиления.
   - Заперт в чулане, - спокойно отозвалась мадам Кальман, в числе многих добродетелей которой не последнее место занимала отходчивость.
   - Что он опять натворил? - грозно спросил строгий родитель.
   - Профессор Лидль пожаловался на него. Он хулиганит под окнами, когда тот занимается.
   - Н-нет, - чуть подумав, сказал Кальман. - Тут что-то не то.
   Преступника извлекли из чулана, где он, по некоторым признакам, утешался вишневым вареньем, и за руку отвели пред грозные очи профессора Лидля.
   - Извините, глубокоуважаемый профессор, - сказал папа Кальман, - чем проштрафился наш парнишка?
   - Он мне мешает работать! - гневно раздувая усы, ответил Лидль. - Только я начинаю играть, он тут как тут. Заглядывает в окна, корчит рожи. Скверный мальчишка!.. Я откажусь от комнаты, если это повторится.
   - Это не повторится, господин профессор, - заверил папа Кальман, который после всех жертв во имя Шиофока не хотел лишаться выгодного жильца. - Но он не хулиган. Когда его сестра училась музыке, он часами просиживал под роялем. Он буквально помешан на музыке.
   - Помешан на музыке?.. - фыркнул профессор. - А ну, что я играл?
   - Вторую рапсодию Листа, - сразу ответил мальчик. - Переложение для скрипки.
   - Гм!.. Угадал… А ты можешь ее напеть?
   И полный, несколько флегматичный мальчик без всякого смущения с абсолютной точностью стал напевать труднейшее произведение Ференца Листа.
   - Вы издеваетесь надо мной! - вдруг вскричал Лидль. - Этот маленький мошенник получил музыкальное образование!
   - Да, - Имре лукаво глянул на профессора, - под роялем.
   - Невероятно! - почему-то сразу поверил Лидль. - Мальчика необходимо учить музыке. У него абсолютный слух и превосходная музыкальная память. Он будет вторым Эрккелем, - добавил, усмехнувшись, Лидль.
   - Господь с вами! - испугался папа Кальман. - У нас совсем другие планы. Кем ты хочешь стать, Имрушка?
   - Государственным прокурором! - выпятив грудь и надув губы, бойко ответил мальчик, едва ли понимавший, что это значит.
   - Вон что-о! - разочарованно протянул Лидль и снова рассвирепел: - Тогда - пошел вон!.. Прокуроры меня не интересуют!..
   Семья Кальманов ретировалась из комнаты жильца.
   - Ты с честью вышел из положения, - похвалил сына Кальман и вытащил из кармана горсть мелочи.
   Сын с жадным интересом следил за рукой отца. Но тот успел подавить порыв неразумной расточительности - монеты посыпались назад в карман, остался один грошик.
   - Держи! - важно сказал папа Кальман. - Не транжирь, лучше брось в копилку. К совершеннолетию у тебя скопится…
   - Два гроша, - договорил сын…
 
   …Минуло время, и все, о чем мечтал папа Кальман, обрело весомость яви: дома и виллы, отели и рестораны, летний театр и концертный зал, барочные здания бассейнов, великолепный парк, где гарцевали всадники и всадницы. Шиофок стал модным курортом. Его бескрайние пляжи были усеяны полосатыми телами - будто зебры пришли на водопой, но то вовсе не зебры, а дамы в наимоднейших поперечно-полосатых купальных костюмах. Закрывая максимальную площадь тела, костюмы начинались штанишками чуть повыше колен и почти достигали горла. Тем не менее этот туалет казался на редкость соблазнительным представителям сильного пола, окружавшим зебровидных дам. Купальщики нежились под солнцем, плескались в воде, ныряли, плавали; по голубой глади скользили яхты под разноцветными парусами, дымили катера…
   А основоположник этого процветания - папа Кальман тщетно пытался спасти остатки своего состояния. Последняя надежда была на директора банка, старого знакомого, постоянного партнера по бриджу и компаньона в нескольких смелых финансовых спекуляциях. Но когда Кальман вошел в просторный кабинет директора, тот даже не предложил ему стула. Он стоял перед гигантским столом в поношенном, некогда элегантном черном костюме и пожелтевшем пластроне и чувствовал себя ничтожным попрошайкой.
   - Так вы не дадите мне отсрочки? - с трудом проговорил он и услышал, как жалко звучит его голос.
   - Нет, дорогой. И вы это отлично знаете. Ведь когда-то сами были коммерсантом.
   - Похоже, меня окончательно списали?
   - Это вы себя списали, дорогой. Слишком азартны, размахнулись не по чину.
   - Кому обязан Шиофок своим процветанием? - горько сказал Кальман. - Эти парки, отели, рестораны, толпы туристов, ваш банк, даже стол, за которым вы сидите, - все это поначалу было лишь в моей голове. - Что - не так?
   - Так, - равнодушно согласился директор.
   - Значит, я провидел будущее?
   - Конечно, провидели, дорогой Кальман, никто не собирается уменьшать ваших заслуг. Но вы - нищий.
   - А кто меня разорил? Вы. Хотя всем обязаны мне.
   - Никто никому ничем не обязан, - медленно и внушительно, как символ веры, произнес директор. - Люди вкладывают деньги и получают прибыль… Люди берут деньги в кредит и возвращают с процентами. Если же они только берут и не могут рассчитаться, их выбрасывают за борт деловой жизни. Ей-богу, совестно говорить вам об азах коммерческой деятельности. С такими людьми можно выпить рюмку ликера, сыграть партию в кегли, обменяться анекдотами - и все! Практически этих людей уже нет, они бесплотные духи. Вы призрак, Кальман, и вам пора исчезнуть, уже пропел петух. Я устал от вас.
   Кальман обвел глазами солидную обстановку кабинета: мебель «чиппендейл», английские напольные часы, портреты каких-то чванных людей в багетных рамах, в том числе и сидящего перед ним, которого он некогда за шиворот втянул в нынешнее богатство.
   - Какая же вы бездушная скотина, - сказал он тихо.
   - А вы поэт, это хуже, - и директор обрезал кончик дорогой сигары.
   Кальман повернулся и вышел. Тяжелая дверь в последний раз захлопнулась за ним.
   Оказавшись на улице, он выпрямился, приосанился. Пусть он проиграл, пусть он банкрот, но нынешний Шиофок был придуман им, он все-таки золотая голова, пусть не для себя и своей несчастной семьи, но для любимого города, оказавшегося таким неблагодарным. Но все равно он любит Шиофок и будет любить до последнего дня.
   Он двинулся по улице, изредка раскланиваясь с прохожими и людьми в экипажах, но ни один не остановился, чтобы перекинуться с ним словом.
   Лишь сильно постаревшая, но куда более дерзко рыжая, чем в прежние времена, мадам Жужа, пившая какую-то смесь со льдом в летнем кафе при своем новом и весьма презентабельном заведении, дружески приветствовала Кальмана.
   - Добрый день, господин коммерсант! Почему вы к нам больше не заходите?
   - Разве вы не слышали о моих обстоятельствах, дорогая Жужа? - вздохнул Кальман.
   - Вы столько сделали для города, и никто не поддержал вас в трудную минуту, - искреннее сочувствие было в ее голосе.
   - Такова жизнь! - философски заметил Кальман.
   - Хотите рюмочку чего-нибудь?
   - Спасибо, сердце пошаливает…
   - Жаль, девочки еще спят… Хотя… Марица!..
   Из двери высунулась Манечка с перевязанной щекой. Кальман вздрогнул, испытав жутковатое чувство повтора уже раз пережитого.
   - Это что еще такое? - грозно спросила хозяйка.
   - Жубы, - с трудом проговорила Манечка, вид у нее был довольно затрапезный. - Опять режутся, теперь сверху.
   - Тьфу на тебя! Ступай на кухню. Не отпугивай посетителей.
   Кальман приподнял котелок и побрел дальше, позабыв о выправке.
   - Такова жизнь, - пробормотала ему вслед мадам Жужа…
   Дома Кальмана ожидал очередной сюрприз. У дверей стояли подводы, дюжие молодцы выносили из квартиры рояль. На одну из подвод уже были погружены кровати, диваны, комод и огромный платяной шкаф с зеркалом. За грузчиками, выносившими рояль, с плачем тащилась старая служанка Ева и, потрясая кулаками, вопила:
   - Осторожней, ироды! Рояль дорогая, на ней барин молодой играет. Испортите вещь, что мы барину скажем?
   - Успокойтесь, Ева, - сказал Кальман. - Эти вещи уже не вернутся.
   - Как не вернутся? - опешила Ева.
   - Их описали.
   - Это писатели, что ли, утрешние? - сообразила старуха. - Всю квартиру облазили и все пишут, пишут, пишут, как ненормальные.
   - Они не писатели, - улыбнулся Кальман. - Куда хуже - финансовые инспектора.
   - Ну, мне такого без стакана палинки не выговорить, - проворчала Ева. - Что же, мы в пустом доме останемся?
   - Нет, не останемся. Дом тоже описан.
   И мимо онемевшей Евы вошел в парадное.
   Жена, старший сын Бела и четыре дочери ждали его в пустой комнате, служившей некогда столовой. Мимо них из других комнат то и дело проносили всевозможные вещи. «Писатели», устроившиеся в коридоре за столом-маркетри, помечали изъятые вещи в длинном списке.
   - Отказали? - спросила жена; она выплакала все слезы и сейчас производила впечатление относительного спокойствия.
   - Разумеется… Сегодня же отправимся в Пешт.
   - Отец, я не поеду, - сказал Бела.
   - Что это значит? - нахмурился Кальман.
   - Я пойду служить в банк. Кто-то должен работать. Мы не можем всей семьей сесть на шею родственникам.
   - Ты пойдешь работать в банк, который нас разорил?
   - Да. Я уже был там. Я сказал: вы отняли у нас все. Так дайте мне возможность помогать семье.
   - И они взяли тебя?
   - Без звука!.. Впрочем, сперва устроили небольшой экзамен. Но ведь я хорошо подготовлен. Тут нет никакого благородства с их стороны, отец. Работы будет много, а жалованье маленькое.
   - Тут есть великое благородство, сын мой! - патетически воскликнул господин Кальман, который, не читав Диккенса, порой в точности повторял интонации и жесты бессмертного мистера Майкобера. - Твое благородство. Разреши обнять тебя от всего сердца. Жена, дочери, перед вами редкий пример самопожертвования, запомните этот миг. - Он смахнул слезу. - Но что делать с нашим меньшим, нашим Вениамином, что в детском неведении резвится в поместье своего родовитого школьного друга? - впав в деланный тон, папа Кальман не мог от него избавиться.
   - Надо написать ему, чтобы он сидел там как можно дольше, - предложила мадам Кальман. - Куда нам его девать?
   - Но разве добрая будапештская тетка не приютит бедного сиротку? - витийствовал господин Кальман.
   - Побойся бога, дорогой, какой же Имре сиротка? Мы, слава богу, живы и не собираемся умирать. Ну, потеряли деньги, было бы здоровье и мужество.
   - Здоровье и мужество - ты это хорошо сказала. Молодец, женушка! Правда, я предпочел бы деньги. Ладно, напиши ему, чтобы сидел на месте. Экий счастливчик! Мы будем ютиться невесть где, а он - наслаждается жизнью и лучшим поместьем нашего округа! Итак, будем собираться.
   - Собирать нам нечего. Все при нас.
   - Тем лучше, - беспечно сказал господин Кальман. - Не придется тратиться на перевозку.
   - И на носильщика, - добавила жена.
   - И на оплату багажа, - заметил Бела.
   - И на носильщика в Пеште, - сказала Розика.
   - И на подводу, - добавила Вильма.
   - Колоссальная экономия! - обрадовался господин Кальман. - Ну, дети, присядем на дорогу… А, черт, ни одного стула. Плевать, мы люди не суеверные. Вперед, к новой жизни!.. Хей-я!..
 

ИЗГНАННИК

 
   Не ведая о несчастье, постигшем семью, юный Имре безмятежно резвился в садах первых шиофокских богачей - родителей его школьного приятеля Золтана.
   Тот роковой день начался, как обычно, с шоколада и лимонного торта на открытой террасе, овеваемой ароматом роз. Два упитанных мальчика быстро разделались с угощением и вытерли салфетками коричневые сладкие усы. На них умильно поглядывала чинная и томная мама Золтана, одетая так, словно вокруг не сельская пустынность, а будапештская эспланада: огромная, словно цветочная клумба, шляпа, отделанное кружевами платье и митенки.
   - Кем ты хочешь стать, Имре, когда вырастешь? - спросила дама, не потому что это ее сильно интересовало, а потому что этикет требует занимать гостя.
   - Министром юстиции, - не задумываясь, ответил Имре.
   Аппетит его повысился за минувшие годы.
   - Какой умница! - умилилась дама. - Ты наверняка будешь министром при связях твоего дорогого отца и влиянии, каким он пользуется в Шиофоке. Ну, а ты, мой мальчик?
   Завистливо поглядев на Имре: ишь, в министры шагнул - и шумно втянув воздух полуоткрытым ртом - аденоиды - Золтан выпалил:
   - Императором!
   Дама испуганно замахала руками.
   - Глупыш! - произнесла она с интонацией, подразумевавшей более крепкое слово. - Для этого надо быть Габсбургом, а не Габором.
   - А я поменяю фамилию, - находчиво отозвался сын.
   Матери очень хотелось дать ему подзатыльник, но неудобно было в присутствии постороннего; она тщетно придумывала подобающую случаю сентенцию.
   - Почтальон!.. Почтальон!.. - закричал Золтан и кинулся с террасы навстречу человеку в форме и с большой кожаной сумкой через плечо.
   Он вернулся с ворохом конвертов, газет, рекламных проспектов.
   - Тебе, Кальман, письмо. А это все тебе, мама.
   Имре схватил письмо и, узнав каллиграфический почерк старшего брата, отбежал к кустам жимолости, чтобы без помех прочесть дорогие строки.
   «Братишка, - писал Бела, - отец разорился, и нас выгнали из родного дома. Где мы будем жить, неизвестно. Постарайся пробыть у своих друзей как можно дольше, а потом поезжай к нашей доброй тетке в Будапешт. Так решил семейный совет. Не вешай носа, малыш. Твой любящий брат Бела».
   Имре заревел сразу, без разгона.
   Дама, в отличие от сына, у которого был неважный ушной аппарат, услышала этот плач и как-то нехорошо усмехнулась. С плотоядным видом она перечитала только что полученное ею письмо и удовлетворенно покачала головой:
   - Сколько веревочке ни виться, все кончику быть!
   - Что? - гнусаво спросил сын.
   - То!.. Приезжает младший Вереци, а ты мне ничего не сказал.
   - Его мать сама тебе писала. И когда еще он приедет!..
   - Когда, когда!.. А если завтра, что тогда?
   Сын оторопело посмотрел на мать.
   - Позови мне Яноша.
   - Какого Яноша?.. Тут каждый второй Янош.
   - Кучера, кого же еще… Живо!..
   Сын нехотя потащился выполнять поручение, а к даме робко приблизился зареванный Имре. Она сделала вид, будто не замечает его мокрых глаз и дорожек слез на щеках.
   - Куда ты девался? - голос был совсем не похож на прежний, в нем звучал холодный металл. - Тебе пора собираться. К Золтану приезжает старый друг, надо подготовить спальню.
   - А мне нельзя еще побыть у вас? - застенчиво сказал Имре. - Мама просит…
   - Ты же слышал: приезжает новый гость.
   - У вас такой большой дом, - прошептал Имре. - Я мог бы спать в чулане.
   - Что ты бурчишь?.. В каком чулане?.. Это неприлично. Янош отвезет тебя на станцию, как раз успеешь к поезду. Ты ведь едешь в Будапешт? - произнесла она с нажимом.
   И мальчик понял, что мать его друга, совсем недавно столь ласковая и приветливая, все знает, но вместо сострадания испытывает лишь одно чувство: скорее избавиться от сына банкрота. Он понял, что такое бедность, и испугался этого на всю жизнь.
   Дама повернула все так ловко, что Имре едва успел попрощаться с Золтаном, и вот он уже трясется в разбитых дрожках, а Янош нахлестывает залысые крупы старых пони. Выезд непарадный…
 
   …Он с трудом добрался со своим баульчиком от вокзала до теткиного дома в одной из длинных и глубоких, как ущелье, улиц Пешта. Час был поздний, но в редких окнах еще горел свет, Трусил ли он, совсем один, посреди чужого огромного города, медленно погружающегося в ночь? Он мог заблудиться, его могли ограбить, избить… Во всю последующую жизнь он так и не вспомнил, что чувствовал тогда. Он был оглушен, как под роялем сестры Вильмы, когда она играла позднего Бетховена. Но аккорд, оглушивший его ныне, был еще мощнее. При этом он все делал правильно: спрашивал редких прохожих о нужной ему улице, переходил на другую сторону, сворачивал за угол, перебегал перекресток, пропустив мчавшийся экипаж или конку.
   Он добрался до небольшого двухэтажного дома, поднялся по каменной лестнице и постучал в дверь. Никто не отозвался. Он постучал чуть сильнее - тот же результат. Тогда он дернул хвостик колокольчика и вздрогнул испуганно, услышав жестяной треньк в квартире. Но тетка либо не слышала, либо спала, либо ушла в гости. В последнее не верилось, редко выходила старая домоседка.
   Он снова постучал и снова дернул хвостик колокольчика. Тишина. Имре повернулся спиной к двери и хотел ударить задником ботинка, но в последнее мгновение не решился. Прежний Имре, сын преуспевающего коммерсанта, одного из отцов Шиофока, будущий министр юстиции, баловень взрослых и заводила среди сверстников, уже не существовал. Был оробевший маленький человек. Столкновение с жестокостью жизни и человеческой подлостью было слишком внезапным и потому сокрушительным, от этого удара он так никогда и не оправится. Молчаливость, отдающая угрюмостью, недоверие к окружающим, переходящее в подозрительность, бережливость, оборачивающаяся скупостью, порой смехотворной, - все это завязалось в описываемый летний день. У мальчика, так и не достучавшегося к тетке и прикорнувшего на лестнице, стала другая душа.
   Он не заметил, как уснул.
   А потом родился знакомый грохот вскрывающегося Балатона, огромные трещины раскалывали тело льда, в них вспучивалась черная вода и растекалась с шипением, пожирая снеговую налипь. И как всегда, настигнутый этим сном, предвещавшим перемену, он плакал и вскрикивал.
   А потом кто-то с силой тряс его за плечо.
   - Проснись же, соня!.. Да проснись ты, горе мое!..
   Он открыл глаза и уткнулся взглядом в некрасивое доброе, исполненное бесконечного участия лицо тетки.
   - Здравствуйте, тетя, - сказал Имре.
   - Здравствуй, Имрушка, ты когда приехал?
   - Вчера. Я не достучался.
   - Ты плохо стучал. Я же глухая тетеря… Ладно, идем домой.
   «Домой!» - это слово, прозвучавшее на чужой холодной лестнице, отозвалось слезой в углу карего полного глаза. Имре не заметил, как очутился в маленькой уютной квартире, как в руку ему ткнулся кусок белого хлеба, густо намазанный маслом и медом, а в другую - стакан с молоком. Он жевал, давился, исходя влагой из глаз и носа.
   Тетка была не только добрым, но и умным душой человеком.
   - Слушай, мальчик, тебе сейчас паршиво, да?
   Имре не ответил, только хлюпнул носом.
   - Вот слушай. Я скажу тебе самое важное для жизни. Тебе еще не раз будет плохо, но будет и хорошо. Когда хорошо, радуйся и ни о чем не думай. Когда плохо, тоже радуйся, пой, пляши, дурачься, и все пройдет. Давай споем из «Свадьбы Фигаро».
   Тетка надела немыслимую шляпу с облезлыми страусовыми перьями, другую, похожую на воронье гнездо, нахлобучила на голову Имре, схватила его за руку и понеслась вокруг стола, распевая:
   Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный,
   Адонис, женской лаской прельщенный.
   Невольно рассмеявшись, Имре подхватил:
   Не пора ли нам бросить резвиться,
   Не пора ли мужчиною стать?..
   - Фу! - устало выдохнула тетушка. - Когда на душе мрак, Моцарт - лучшее лекарство. Штраус-младший - тоже неплохо, - рассуждала она с видом врача, прописывающего микстуру. - Некоторые предпочитают Оффенбаха, другие - Зуппе. Но и от самой простой веселой песенки - хвост морковкой!.. - И она засмеялась, показав желтые лошадиные зубы, которые не могли испортить лица, вылепленного добротой.
   Имре на всю жизнь запомнил этот совет…