Страница:
И опять потерял сознание.
После такой реакции со стороны своего крестника Ангерран попросил Марион остаться подольше и продолжить свои благотворные прикосновения. Марион повиновалась. За этим занятием и застала их ночь. В комнате кроме нее оставался только Ангерран, который велел поставить туда свою походную кровать и не замедлил заснуть. Он даже храпел. Франсуа тоже оставался в забытьи, так что Марион, уверенная в том, что ее никто не слышит, стала нашептывать юноше всякие нежные слова. Они лились из нее нескончаемым потоком, словно песня.
— Спи, мотылечек мой прекрасный. Ты создан для роз и лилий, а я всего лишь простой цветок полевой, но сейчас ты мой, и, быть может, я снюсь тебе… Спи, мой мотылечек…
Она ошибалась. Франсуа не спал. Он притворялся, чтобы слушать, что говорила ему Марион. И, несмотря на опущенные веки, он видел ее, как и накануне, когда, выпрямившись, чтобы взять из ее рук свое платье, вдруг ткнулся носом прямо ей в декольте. Пока Марион шептала, а его дядя храпел, Франсуа все сильней и сильней ощущал ее запах — здоровый запах деревни, чистых простыней, влажных трав… Слово «мотылек», слетая с губ Марион, порхало вокруг него, и, несмотря на головную боль, Франсуа был счастлив. Наконец он и в самом деле заснул, убаюканный ее словами.
Наутро Марион пришлось покинуть комнату Франсуа. Хоть и не избавившись от беспокойства, Ангерран все-таки нашел в себе достаточно здравого смысла, чтобы прекратить бдения у постели племянника. Он поблагодарил Марион, подарив ей золотую монету, и отослал прочь. Что касается Франсуа, то он быстро поправился и уже неделю спустя смог возобновить тренировки. Вот тогда-то и произошло с ним второе событие, которому суждено было довести до предела смуту в его душе.
Ивейну было шестнадцать лет. Он был сыном одного из замковых стражей и излюбленным товарищем Франсуа по военным играм и борьбе. У Ивейна волосы были такие же кудрявые, как и у молодого господина, но только черные, будто вороново крыло. Он был худощав и, хоть не имел боевых качеств Франсуа, отличался замечательной ловкостью. В схватке с ним было нелегко сладить.
Франсуа сразу же выделил Ивейна среди своих товарищей по оружию. Сначала из-за его имени — имени рыцаря со львом, одного из героев Круглого Стола, а потом уже просто потому, что Ивейн ему нравился. Франсуа любил беседовать с ним во время передышек, польщенный, конечно же, его безграничным восхищением. Ивейн всегда смотрел на своего господина во все глаза, что бы тот ни сказал или ни сделал, и всегда обращался к нему «сеньор», а не «сир Франсуа», как другие.
Когда после своего выздоровления Франсуа вернулся к упражнениям, Ивейн первым бросился ему навстречу.
— Вы уже поправились, сеньор? Я целую неделю спать не могу.
Франсуа успокоил Ивейна и в знак благодарности сделал ему, как он знал, самый ценный из подарков:
— Когда начнется борьба, я возьму тебя своим противником.
Ивейн просиял улыбкой и поспешил занять свое место среди прочих учеников. После урока фехтования, схваток с мечом, секирой и боевым цепом, где Франсуа, вновь обретший все свои бойцовские качества, был великолепен, настал черед борьбы. Борцы встали по двое друг против друга, и схватка началась.
Франсуа хотел обхватить Ивейна, но тот, как это часто бывало, выскользнул из захвата и теперь сам обхватил своего господина. Оба повалились на землю, тесно переплетясь между собой. Франсуа бешено вырывался, когда вдруг почувствовал, что левая рука Ивейна, которой тот зажимал его голову, нежно гладит то место, где была рана. Франсуа вздрогнул всем телом, словно его укусило какое-то ядовитое существо, и резко высвободился, выбросив вперед оба кулака. Удар пришелся Ивейну в лицо, что-то хрустнуло, и два зуба упали на землю.
Франсуа встал, ошарашенный собственным поступком. У Ивейна обильно пошла кровь, во рту образовалась черная дыра, но он все улыбался жалкой щербатой улыбкой.
— Ивейн! Господи! Сам не знаю, что на меня нашло…
— Это я во всем виноват, сеньор. Просто я хотел нащупать вашу рану, чтобы ненароком не причинить вам боль.
Франсуа расстроено смотрел то на своего обезображенного товарища, то на два его зуба, валявшиеся на земле.
— Ты же теперь на всю жизнь таким останешься… Никогда себе этого не прощу!
— Зато со мной на всю жизнь останется памятка о вас.
— Как мне загладить свою вину перед тобой? Проси, чего хочешь!
— То, чего я хочу, сеньор, вы мне все равно дать не сможете.
— Что бы это ни было, ты это получишь! Говори!
Антуанетта находилась неподалеку. С самого утра она поджидала удачного момента, чтобы переговорить с Франсуа. Увидев окровавленного Ивейна, она не упустила возможности. Приблизившись с чистым полотном, она для виду стала утирать с его лица кровь, а сама шепотом обратилась к его господину со словами:
— Хочу вам сказать кое-что… вам одному.
Франсуа, все еще под впечатлением от произошедшего, оборвал ее:
— Ну так говори скорее! У меня нет тайн от моего друга.
Антуанетта поглядела на Ивейна и вздохнула. Ей не оставляли выбора.
— Нынче ночью, между повечерием и хвалой, вашу комнату охранять не будут. Ждите к себе даму с мотыльком.
Франсуа сразу позабыл об Ивейне. Он отвернулся от товарища и не заметил отчаянного взгляда, который тот бросил на него.
— Как это вдруг стражи не окажется на месте?
— Это уж мое дело. Я сама всем займусь.
Франсуа почувствовал комок у себя в горле.
— Прямо этой ночью? Так скоро?
Антуанетта улыбнулась.
— Самое время, молодой господин. Отложить никак нельзя. Что делать, у мотыльков короткий век, как и у Цветов…
Тут Ангерран подал команду, и ученики вновь заняли свои места. Антуанетта убежала.
Она чувствовала себя на седьмом небе. Эта молодая красивая двадцатилетняя девушка всегда была смешливее и проворнее, чем ее товарки. И для нее на земле имела цену лишь одна-единственная вещь — любовь. Но отнюдь не замысловатая и утонченная любовь труверов и рыцарей, а та простая, природная, которая каждый год по весне приходит равно и к животным, и к людям. А ведь стояла как раз середина весны, 10 апреля, день св. Фюльбера. Истинным призванием Антуанетты было распространять вокруг себя любовь, поэтому ночь святого Фюльбера должна была стать ее триумфом, более того — триумфом самой любви.
Чтобы устроить для Франсуа и Марион это свидание, Антуанетта и в самом деле измыслила целый каскад невероятных интриг. Югова башня, где располагались покои семейства Куссон, а теперь находилась спальня Франсуа, охранялась днем и ночью. Но так уж вышло, что тот, кого назначили часовым на ночь 10 апреля, давно был влюблен в Антуанетту. Однако уломать Симеона оказалось непросто. Оставив свой пост, он рисковал угодить на виселицу. Но Антуанетта бросила на весы все свое обаяние и кокетство: либо это произойдет сегодня ночью, между повечерием и хвалой, либо не произойдет вовсе.
Оставался еще собственный муж Антуанетты, стражник по имени Тибер, красивый парень, за которого она вышла в шестнадцать лет и который некоторое время спустя стал погуливать на стороне. По счастью, в этот раз он крутился вокруг одной из ее подружек по прачечной, Люси. Люси, не слишком ломаясь, согласилась «пожертвовать собой» ради общего дела и навестить Тибера в постели. Но, идя на это, она тем самым изменяла собственному мужу. Этот последний был гораздо старше ее и уже почти ни на что не годен, но, тем не менее, весьма охоч до молоденьких. Поэтому было решено, что им займется единственная незамужняя из всей прачечной — Катрина. Круг замкнулся…
Но самым сложным в этом деле оказалась не кто иная, как Марион. Именно тогда, когда следовало приступать к решительным действиям, ее вдруг обуял настоящий ужас. Причем боялась она вовсе не того, что ее поймают, но греха. Что скажет Господь Бог, взирая на все это? Не осудит ли он их обоих — и ее, и Франсуа — на вечное проклятие?
Вот уж о чем Антуанетта нисколько не заботилась, так это о грехе. То, что должно было случиться в ночь святого Фюльбера, больше всего напоминало ей таинство причастия: в одно и то же время во всех концах замка они собирались принести жертву любви, чтобы там, наверху, на последнем этаже Юговой башни, Франсуа и Марион получили возможность познать ее радости. Именно о них двоих будет думать сама Антуанетта, отдаваясь Симеону; она сделает это искренне, от всего сердца и, она была в этом уверена, тоже получит свою долю счастья!..
Спать в Куссоне ложились, кроме исключительных случаев, вскоре после вечерни. Франсуа забрался в постель, как и в обычные дни, но, разумеется, ему было не до сна. Он понимал теперь, что именно его дядя не захотел ему объяснить. Эта странная болезнь, которая овладела им с наступлением погожих дней, была любовь, точнее сказать — возраст любви.
Марион… Почему она притягивала его? Почему он так разволновался, когда случай заставил его почти коснуться ее груди? И почему с тех пор ему не удается отогнать от себя этот образ? А теперь вот она собирается лечь в его постель! Что между ними произойдет? Что они будут делать? Разве это не грех? Ну да, конечно, грех! Ей нельзя приходить!
Комната была погружена в полную темноту. Франсуа повернулся на кровати. Как раз в этот миг дверь тихонько приоткрылась.
Франсуа застыл. Никогда еще его сердце не билось так быстро, у него от этого даже закружилась голова. Шаги приближались. Хоть он и без того уже ничего не мог видеть, Франсуа закрыл глаза. А мгновением позже на его устах запечатлелся поцелуй.
Он был короткий, сделанный почти украдкой, и тотчас вслед за тем донесся топот по лестницам. Марион убегала… В самый последний момент ей не хватило смелости, и Франсуа испытал от этого малодушное облегчение.
Но облегчение длилось недолго. Как бы мимолетен ни был поцелуй, Франсуа все же успел почувствовать чужой рот, прикоснувшийся к его губам, и заметить, что спереди там не хватало зубов. В отчаянии он попытался вообразить себе Марион с черной дырой между губ, но перед его внутренним взором представала совсем другая улыбка — жалкая, щербатая, перепачканная кровью. «То, чего я хочу, сеньор, вы мне все равно дать не сможете…»
Франсуа крикнул в темноту:
— Ивейн!..
Услышав признание Антуанетты, Ивейн воспользовался им ради себя самого. Ивейн! Вот что, значит, таилось за его безграничным восхищением, за его преданным взглядом. Ивейн, ласковый Ивейн, гибкий Ивейн… выходит, он любил его как женщина, и только что украл у него поцелуй… его первый поцелуй!
Франсуа вдруг показалось, что он падает в пропасть. Для него было бы естественнее, столкнувшись с извращением, усугубленным предательством, разъяриться, но вместо этого он испытал смущение, как и тогда, с Марион. Он хотел бы даже вернуть Ивейну его поцелуй, ответить лаской на его прикосновение к своему раненому виску. Что с ним такое? За смутной тягой к Марион последовала еще одна, на этот раз еще более пугающая. Значит, он обречен, проклят? Франсуа вскочил и, зарыдав, как ребенок, принялся кружить по комнате, все повторяя:
— Ивейн!.. Ивейн!..
Марион же тем временем по-прежнему терзалась сомнениями. Она долго бродила вокруг Юговой башни, но, даже убедившись в отсутствии стражи, все равно не осмеливалась войти. Напротив, она еще больше удалилась, отбежав на противоположный конец двора. Правда, некоторое время спустя, пребывая в том же душевном смятении, она все же вернулась к башне. И тут увидела…
Какой-то юноша стремительно выскочил оттуда. Она узнала Ивейна, товарища по воинским играм, любимца Франсуа. Марион не знала, зачем он приходил в башню, но выражение его лица не могло обмануть ее. Молодой человек находился в состоянии такого исступления, что даже не заметил ее, едва с нею не столкнувшись. Возведя глаза к небу, он вдыхал ночной воздух, словно какое-то пьянящее питье. Что же он получил там, в башне, чтобы прийти от этого в такой восторг? Какое доказательство любви дал ему неверный, испорченный мальчишка?
Именно это и подтолкнуло Марион переступить порог. Подгоняемая ревностью, желая отвратить Франсуа от противоестественной страсти, она решительно вошла в башню и стала подниматься по ступеням.
Она нашла Франсуа в слезах, кружащего по комнате и бесконечно повторяющего:
— Ивейн…
Марион приняла юношу в объятия и так же, как делала это, когда он лежал без сознания, стала медленно гладить его по лицу. Франсуа умолк. И опять это прелестное словечко вспорхнуло в темноте:
— Мотылечек… Мотылечек мой прекрасный…
Марион скинула с себя платье и подвела Франсуа к постели, потом скользнула вместе с ним под простыни. Она взяла в ладони его голову и притянула к своей груди.
— Иди ко мне, мой мотылечек. Сложи крылышки, прижмись крепче…
Как и хотела Антуанетта, ночь святого Фюльбера стала для Франсуа открытием любви. Он заснул в объятиях Марион, но когда Ангерран пришел разбудить его, ее уже не было…
— Не возьму в толк, что с тобой творится! То ли это потому, что ты нашел любовь, то ли потому, что еще не нашел, но с меня хватит! Ступай проветрись. И раньше вечера не возвращайся. Но чтобы по возвращении у тебя прояснилось, наконец, в голове!
Франсуа не заставил Ангеррана повторять это дважды. Он снял доспехи, оседлал Востока и покинул замок Куссон. После стольких треволнений он и сам был не прочь прийти в себя.
Он повернул на юг, то есть к морю. В сущности, для него мало значило, какое направление избрать; он предоставил Востоку полную свободу.
Два лица беспрестанно маячили у Франсуа перед глазами — Ивейна и Марион. Они представлялись ему двумя сторонами одного греха. За одну ночь ему стало ясно все, но он чувствовал, что любовь открылась ему не так, как другим. Разве естественно быть любимым юношей и самому испытывать к нему влечение? Вот уж не так в рыцарских романах молодые герои вершили свои первые подвиги. Почему же он не такой, как они?
Конечно, имелась еще Марион, и уж она-то точно была женщиной. Но и с ней Франсуа было как-то не по себе.
В том, как она обращалась с ним, таилось что-то материнское, хотя это и не помешало ей стать его любовницей. Так же, как и Ивейн, она увлекала его в какую-то опасную, запретную область…
Франсуа тряхнул белокурыми кудрями и неистово пришпорил Востока, который понесся галопом. Нет! Он не даст завлечь себя на этот путь. Он только что был посвящен в таинства любви, это было хорошо, это было чудесно, но дальше этого он не пойдет. По возвращении в замок он будет холоден как с ней, так и с ним и убережет свою душу от верного проклятия!
И Франсуа сразу же вздохнул. Он знал, что не сможет… Он снова видел перед собой трогательную улыбку Ивейна и большую грудь Марион, колышущуюся в вырезе платья. Ему вдруг захотелось немедленно повернуть назад, в Куссон, и прижаться к губам Ивейна, к груди Марион. Безусловно, он уже проклят. Проклят прямо сейчас, а не в каком-то отдаленном будущем, которое наступит только после смерти. Самым ужасным образом проклятье оказалось гораздо ближе и конкретнее: Франсуа не станет рыцарем. Он потерял свою чистоту, первейшее из всех требуемых качеств. Он никогда не сможет носить перстень со львом, ибо обесчестит его одним своим прикосновением…
Франсуа так мучился этими безысходными размышлениями, что не заметил, как выехал на взморье. Был отлив, и перед ним, насколько хватало глаз, расстилался песок. Погода стояла чудесная; легкий ветерок ударил в лицо, и запах йода проник в ноздри. И Франсуа вдруг сразу почувствовал себя лучше. Могучее дыхание моря вмиг развеяло миазмы его души. Франсуа заставил коня перейти на шаг и направил его к силуэту, который заприметил еще издали.
Это оказалась бедная девушка, собирающая раковины. Лет ей было, наверное, столько же, сколько и ему; она была одета в потрепанное серое платье, босая. Когда он приблизился к ней, девушка встала и улыбнулась ему.
— День добрый, рыцарь!
Как расценить эту улыбку? Она была обольстительной и даже поощряющей, но при этом совершенно естественной и непосредственной. Она была исполнена очарования, но такого невольного очарования, словно девушка просто не умела помешать себе быть очаровательной всякий раз, когда улыбалась… Франсуа присмотрелся к незнакомке повнимательнее. Каштановые волосы, не слишком высокий, чуть наморщенный лоб, что придавало всему облику девушки даже в этот миг что-то серьезное, большие карие глаза и кожа, смуглая от солнца; по контрасту зубы казались невероятно белыми, словно раковинки. Она была худощава и носила на груди трогательное украшение — высушенную морскую звезду, нанизанную на нитку. Незнакомая девушка сияла своей детской улыбкой и смотрела на Франсуа спокойно и просто, ожидая, как он поведет себя. А он даже забыл ответить на ее приветствие.
— Как тебя зовут?
— Маргаритка. Родители меня так назвали, потому что я родилась на Пасху[11].
— А чем занимаются твои родители?
— Они умерли. И отец, и мать. Утонули. Они были рыбаками.
Произнося эти слова, Маргаритка не переставала улыбаться, словно все это было естественно и именно таким образом надлежало принимать как дурное, так и хорошее. Франсуа оставил седло. Прикосновение к влажному песку, покрытому бесчисленными морщинками, показалось ему новым и освежающим. Он пустил Востока порезвиться на воле.
— Ты живешь одна?
— Нет, с бабушкой. Мы живем в доме на сваях.
— Сколько тебе лет?
— Пятнадцать исполнилось…
Франсуа был смущен. Ему хотелось продлить их знакомство, но он не знал, что сказать или сделать для этого. Он боялся показаться нескромным, ему не хотелось, чтобы девушка подумала, будто он хочет соблазнить ее, в то время как он желал всего лишь одного: чтобы не кончалось это очарование. Маргаритка сама вывела его из затруднения. Как ни в чем не бывало, словно это само собой разумелось, она спросила:
— Пойдем смотреть русалкину могилу?
Поскольку Франсуа лишь поглядел недоуменно, она указала на большой плоский камень, усыпанный ракушками. Он виднелся далеко впереди, там, откуда с отливом ушло море, а рядом возвышалась узкая скала.
— А совсем рядом с могилой — статуя юноши. Видите?
Скалу-то Франсуа видел, но пока не очень понимал, что к чему. Просто он чувствовал: вот-вот должно что-то произойти. И он последовал за Маргариткой, которая пустилась в объяснения. У нее была легкая неправильность в произношении, она чуть-чуть пришепетывала, но это не только не портило ее, но, наоборот, даже добавляло очарования.
— Было это в Раю Земном, когда там появились первые звери…
— Первые звери?
— Ну да. Вы разве не знаете? Вам что, родители не рассказывали?
Франсуа признался, что ничего подобного от своих родителей не слыхал. По виду Маргаритки можно было заключить, что ее это и разжалобило, и немного рассмешило.
— Ну так вот. Вначале было только по одному зверю каждой породы. Не было ни самцов, ни самок, да это и не нужно было, потому что смерть тогда была неведома. Был один лев, одна утка, один кролик, одна чайка, все одни и те же. И была еще русалка.
Пока они шли, Франсуа приглядывался к своей спутнице. Воистину, это была дочь моря. Ее волосы, развевающиеся на ветру, невольно заставляли думать о водорослях.
— А однажды русалка явилась сюда, на взморье. И так нечаянно вышло, что ветер и волны высекли из камня юношу дивной красоты. Вон того. Взгляните, сколько времени прошло, а он все еще хорошо виден.
Теперь они подошли ближе. Франсуа всмотрелся: действительно, скала напротив плоского камня смутно напоминала стоящего человека.
— Как только русалка его увидела, ее охватило незнакомое чувство. И она стала петь, чтобы поведать молодому человеку о своей любви и очаровать его. Она пела перед статуей дни напролет и, в конце концов, умерла от изнеможения и тоски.
Маргаритка повернулась к Франсуа с выражением нескрываемой гордости. У нее даже глаза ярче заблестели.
— Вот, смотрите! Как раз здесь впервые и случилось, чтобы кто-то кого-то полюбил и от любви умер!
Франсуа вовсе не хотелось улыбаться. Конечно, это случилось здесь, на этом самом месте, на этом пустынном, иссеченном морщинами пляже. Он не мог оторвать глаз от Маргаритки.
— Когда остальные звери увидели, что русалка умерла, они похоронили ее под тем плоским камнем. Но они слышали ее песню и теперь не могли забыть. И они все повлюблялись и умерли с горя. Однако Бог по доброте своей снова их всех пересоздал, только уже по двое, самца и самку. Это были звери Рая Земного…
Они добрались до места. Со стороны моря, совсем близкого, доносился легкий равномерный гул, словно оно тоже внимало рассказу девушки и тихонько поддакивало время от времени.
— Но русалку, за то, что она была всему этому причиной, Бог пересоздал одну, без спутника. Вот почему она поет в море. Она поет о своей любви морякам, ведь они похожи на ту статую. Но моряки — самцы только для женщин, а не для русалок.
— А она не умерла с тех пор?
— Нет, потому что Бог в наказание пересоздал ее бессмертной. А та, которая умерла, так и лежит в могиле под этим камнем.
Маргаритка вспрыгнула на русалочий камень и протянула руку Франсуа, словно это ей надлежало помочь ему взобраться, а не наоборот. Он отказался от протянутой руки и залез самостоятельно. Они были одни. Вокруг, насколько хватало глаз, не было никого и ничего. Франсуа вдруг охватило сильнейшее волнение. Ему почудилось, что они с Маргариткой — первые люди на земле.
— А ты сама слышала, как она поет?
— Да, в те дни, когда дует сильный ветер.
— Сможешь мне спеть эту песню?
Маргаритка запела. Голосок у нее звучал трогательно, чуть подрагивая. И хоть мелодия была грустная, девушка напевала ее как-то жизнерадостно, что придавало песенке особое волшебство. При этом она не переставала улыбаться и покачивать головой из стороны в сторону. Когда Маргаритка умолкла, Франсуа не нашелся что сказать. Его смущение и беспокойство возрастали с каждой минутой.
И опять девушка заговорила первой:
— Я ее даже видела, эту русалку!
— Где? В море?
— Нет, в небе. Вам родители не говорили разве, что такое облака?
Опять Франсуа вынужден был сознаться в своем невежестве.
— В облаках есть все то же самое, что и на земле, только все перемешано. Поэтому те, кто разлучился на земле, могут найти друг друга в облаках. Я сама много-много раз видела русалку с ее статуей. Может, мы и сегодня их увидим.
Маргаритка легла на плоский камень. Франсуа сделал то же самое. Лежать было неудобно из-за ракушек, но он этого не замечал. Маргаритка тихонько засмеялась.
— Облака — это развлечение для любовников. Для тех, что ложатся днем…
Франсуа долго искал в облаках. Он бесконечно странствовал по заливам, морям, островам и волнам этого отражения земли. И в какой-то момент вдруг понял, что отнюдь не в облаках ему надо искать. Любовь жила внутри него; Маргаритка была русалкой, а он — тем самым юношей… Так просто; любовь оказалась рядом. Она была неоспорима и непостижима, она в себе самой заключала очевидность. Франсуа встал, повернулся к своей спутнице и произнес едва слышным голосом:
— Маргаритка, я тебя люблю.
Маргаритка ничем не проявила удивления. Наоборот, она откликнулась так, будто это была самая естественная вещь на свете:
— Я тоже тебя люблю.
Наступило долгое молчание. Франсуа спросил:
— Что же нам теперь делать?
— Надо помолиться святой Флоре. Это она заботится о влюбленных.
Франсуа вслед за Маргариткой преклонил колена на плоском камне. Конечно, он был добрый христианин, верил в Бога и дьявола, но никогда не отличался особой набожностью. Бессознательно он считал, что это пристало скорее книгочею, а не рыцарю. Однако он почувствовал вдруг, как его впервые охватывает молитвенный восторг. Никогда раньше он не молился с таким жаром и благоговением. Когда он поднял, наконец, голову, ему показалось, что он вернулся откуда-то издалека.
Маргаритка посмотрела на него, и он, повинуясь внезапному порыву, поцеловал ее. То, что он испытал в этот миг, разом затмило и поцелуй Ивейна, и все ласки Марион. Но уже давным-давно Франсуа и думать забыл и об Ивейне, и о Марион…
Они долго оставались на русалочьем камне и покинули свое пристанище только тогда, когда его начал заливать прилив. Потом бродили по пляжу. Маргаритка спросила его:
— А вы знаете про линии моря?
Франсуа покачал головой, не ответив. Маргаритка, совершенно счастливая оттого, что опять может чему-то его научить, радостно защебетала:
— Это как линии руки. По ним предсказывают будущее.
— А где они?
— Их можно самим сделать. Вы какую хотите: линию жизни или линию любви?
В этот момент Франсуа весьма мало заботила длительность его жизни. Зато о любви он хотел знать все. Он ответил:
— Линию любви.
Маргаритка отошла на несколько шагов. Франсуа смотрел, как она прочерчивает линии на сморщенном песке. Она шла пятясь, легко переступая маленькими ступнями, но выглядела при этом очень сосредоточенной, со сморщенным лбом и пристальным, опущенным книзу взглядом.
Когда она закончила, на песке остались три длинные линии метров по десять каждая. Маргаритка указала сначала на ближнюю к Франсуа полосу, потом на дальнюю:
После такой реакции со стороны своего крестника Ангерран попросил Марион остаться подольше и продолжить свои благотворные прикосновения. Марион повиновалась. За этим занятием и застала их ночь. В комнате кроме нее оставался только Ангерран, который велел поставить туда свою походную кровать и не замедлил заснуть. Он даже храпел. Франсуа тоже оставался в забытьи, так что Марион, уверенная в том, что ее никто не слышит, стала нашептывать юноше всякие нежные слова. Они лились из нее нескончаемым потоком, словно песня.
— Спи, мотылечек мой прекрасный. Ты создан для роз и лилий, а я всего лишь простой цветок полевой, но сейчас ты мой, и, быть может, я снюсь тебе… Спи, мой мотылечек…
Она ошибалась. Франсуа не спал. Он притворялся, чтобы слушать, что говорила ему Марион. И, несмотря на опущенные веки, он видел ее, как и накануне, когда, выпрямившись, чтобы взять из ее рук свое платье, вдруг ткнулся носом прямо ей в декольте. Пока Марион шептала, а его дядя храпел, Франсуа все сильней и сильней ощущал ее запах — здоровый запах деревни, чистых простыней, влажных трав… Слово «мотылек», слетая с губ Марион, порхало вокруг него, и, несмотря на головную боль, Франсуа был счастлив. Наконец он и в самом деле заснул, убаюканный ее словами.
Наутро Марион пришлось покинуть комнату Франсуа. Хоть и не избавившись от беспокойства, Ангерран все-таки нашел в себе достаточно здравого смысла, чтобы прекратить бдения у постели племянника. Он поблагодарил Марион, подарив ей золотую монету, и отослал прочь. Что касается Франсуа, то он быстро поправился и уже неделю спустя смог возобновить тренировки. Вот тогда-то и произошло с ним второе событие, которому суждено было довести до предела смуту в его душе.
Ивейну было шестнадцать лет. Он был сыном одного из замковых стражей и излюбленным товарищем Франсуа по военным играм и борьбе. У Ивейна волосы были такие же кудрявые, как и у молодого господина, но только черные, будто вороново крыло. Он был худощав и, хоть не имел боевых качеств Франсуа, отличался замечательной ловкостью. В схватке с ним было нелегко сладить.
Франсуа сразу же выделил Ивейна среди своих товарищей по оружию. Сначала из-за его имени — имени рыцаря со львом, одного из героев Круглого Стола, а потом уже просто потому, что Ивейн ему нравился. Франсуа любил беседовать с ним во время передышек, польщенный, конечно же, его безграничным восхищением. Ивейн всегда смотрел на своего господина во все глаза, что бы тот ни сказал или ни сделал, и всегда обращался к нему «сеньор», а не «сир Франсуа», как другие.
Когда после своего выздоровления Франсуа вернулся к упражнениям, Ивейн первым бросился ему навстречу.
— Вы уже поправились, сеньор? Я целую неделю спать не могу.
Франсуа успокоил Ивейна и в знак благодарности сделал ему, как он знал, самый ценный из подарков:
— Когда начнется борьба, я возьму тебя своим противником.
Ивейн просиял улыбкой и поспешил занять свое место среди прочих учеников. После урока фехтования, схваток с мечом, секирой и боевым цепом, где Франсуа, вновь обретший все свои бойцовские качества, был великолепен, настал черед борьбы. Борцы встали по двое друг против друга, и схватка началась.
Франсуа хотел обхватить Ивейна, но тот, как это часто бывало, выскользнул из захвата и теперь сам обхватил своего господина. Оба повалились на землю, тесно переплетясь между собой. Франсуа бешено вырывался, когда вдруг почувствовал, что левая рука Ивейна, которой тот зажимал его голову, нежно гладит то место, где была рана. Франсуа вздрогнул всем телом, словно его укусило какое-то ядовитое существо, и резко высвободился, выбросив вперед оба кулака. Удар пришелся Ивейну в лицо, что-то хрустнуло, и два зуба упали на землю.
Франсуа встал, ошарашенный собственным поступком. У Ивейна обильно пошла кровь, во рту образовалась черная дыра, но он все улыбался жалкой щербатой улыбкой.
— Ивейн! Господи! Сам не знаю, что на меня нашло…
— Это я во всем виноват, сеньор. Просто я хотел нащупать вашу рану, чтобы ненароком не причинить вам боль.
Франсуа расстроено смотрел то на своего обезображенного товарища, то на два его зуба, валявшиеся на земле.
— Ты же теперь на всю жизнь таким останешься… Никогда себе этого не прощу!
— Зато со мной на всю жизнь останется памятка о вас.
— Как мне загладить свою вину перед тобой? Проси, чего хочешь!
— То, чего я хочу, сеньор, вы мне все равно дать не сможете.
— Что бы это ни было, ты это получишь! Говори!
Антуанетта находилась неподалеку. С самого утра она поджидала удачного момента, чтобы переговорить с Франсуа. Увидев окровавленного Ивейна, она не упустила возможности. Приблизившись с чистым полотном, она для виду стала утирать с его лица кровь, а сама шепотом обратилась к его господину со словами:
— Хочу вам сказать кое-что… вам одному.
Франсуа, все еще под впечатлением от произошедшего, оборвал ее:
— Ну так говори скорее! У меня нет тайн от моего друга.
Антуанетта поглядела на Ивейна и вздохнула. Ей не оставляли выбора.
— Нынче ночью, между повечерием и хвалой, вашу комнату охранять не будут. Ждите к себе даму с мотыльком.
Франсуа сразу позабыл об Ивейне. Он отвернулся от товарища и не заметил отчаянного взгляда, который тот бросил на него.
— Как это вдруг стражи не окажется на месте?
— Это уж мое дело. Я сама всем займусь.
Франсуа почувствовал комок у себя в горле.
— Прямо этой ночью? Так скоро?
Антуанетта улыбнулась.
— Самое время, молодой господин. Отложить никак нельзя. Что делать, у мотыльков короткий век, как и у Цветов…
Тут Ангерран подал команду, и ученики вновь заняли свои места. Антуанетта убежала.
Она чувствовала себя на седьмом небе. Эта молодая красивая двадцатилетняя девушка всегда была смешливее и проворнее, чем ее товарки. И для нее на земле имела цену лишь одна-единственная вещь — любовь. Но отнюдь не замысловатая и утонченная любовь труверов и рыцарей, а та простая, природная, которая каждый год по весне приходит равно и к животным, и к людям. А ведь стояла как раз середина весны, 10 апреля, день св. Фюльбера. Истинным призванием Антуанетты было распространять вокруг себя любовь, поэтому ночь святого Фюльбера должна была стать ее триумфом, более того — триумфом самой любви.
Чтобы устроить для Франсуа и Марион это свидание, Антуанетта и в самом деле измыслила целый каскад невероятных интриг. Югова башня, где располагались покои семейства Куссон, а теперь находилась спальня Франсуа, охранялась днем и ночью. Но так уж вышло, что тот, кого назначили часовым на ночь 10 апреля, давно был влюблен в Антуанетту. Однако уломать Симеона оказалось непросто. Оставив свой пост, он рисковал угодить на виселицу. Но Антуанетта бросила на весы все свое обаяние и кокетство: либо это произойдет сегодня ночью, между повечерием и хвалой, либо не произойдет вовсе.
Оставался еще собственный муж Антуанетты, стражник по имени Тибер, красивый парень, за которого она вышла в шестнадцать лет и который некоторое время спустя стал погуливать на стороне. По счастью, в этот раз он крутился вокруг одной из ее подружек по прачечной, Люси. Люси, не слишком ломаясь, согласилась «пожертвовать собой» ради общего дела и навестить Тибера в постели. Но, идя на это, она тем самым изменяла собственному мужу. Этот последний был гораздо старше ее и уже почти ни на что не годен, но, тем не менее, весьма охоч до молоденьких. Поэтому было решено, что им займется единственная незамужняя из всей прачечной — Катрина. Круг замкнулся…
Но самым сложным в этом деле оказалась не кто иная, как Марион. Именно тогда, когда следовало приступать к решительным действиям, ее вдруг обуял настоящий ужас. Причем боялась она вовсе не того, что ее поймают, но греха. Что скажет Господь Бог, взирая на все это? Не осудит ли он их обоих — и ее, и Франсуа — на вечное проклятие?
Вот уж о чем Антуанетта нисколько не заботилась, так это о грехе. То, что должно было случиться в ночь святого Фюльбера, больше всего напоминало ей таинство причастия: в одно и то же время во всех концах замка они собирались принести жертву любви, чтобы там, наверху, на последнем этаже Юговой башни, Франсуа и Марион получили возможность познать ее радости. Именно о них двоих будет думать сама Антуанетта, отдаваясь Симеону; она сделает это искренне, от всего сердца и, она была в этом уверена, тоже получит свою долю счастья!..
Спать в Куссоне ложились, кроме исключительных случаев, вскоре после вечерни. Франсуа забрался в постель, как и в обычные дни, но, разумеется, ему было не до сна. Он понимал теперь, что именно его дядя не захотел ему объяснить. Эта странная болезнь, которая овладела им с наступлением погожих дней, была любовь, точнее сказать — возраст любви.
Марион… Почему она притягивала его? Почему он так разволновался, когда случай заставил его почти коснуться ее груди? И почему с тех пор ему не удается отогнать от себя этот образ? А теперь вот она собирается лечь в его постель! Что между ними произойдет? Что они будут делать? Разве это не грех? Ну да, конечно, грех! Ей нельзя приходить!
Комната была погружена в полную темноту. Франсуа повернулся на кровати. Как раз в этот миг дверь тихонько приоткрылась.
Франсуа застыл. Никогда еще его сердце не билось так быстро, у него от этого даже закружилась голова. Шаги приближались. Хоть он и без того уже ничего не мог видеть, Франсуа закрыл глаза. А мгновением позже на его устах запечатлелся поцелуй.
Он был короткий, сделанный почти украдкой, и тотчас вслед за тем донесся топот по лестницам. Марион убегала… В самый последний момент ей не хватило смелости, и Франсуа испытал от этого малодушное облегчение.
Но облегчение длилось недолго. Как бы мимолетен ни был поцелуй, Франсуа все же успел почувствовать чужой рот, прикоснувшийся к его губам, и заметить, что спереди там не хватало зубов. В отчаянии он попытался вообразить себе Марион с черной дырой между губ, но перед его внутренним взором представала совсем другая улыбка — жалкая, щербатая, перепачканная кровью. «То, чего я хочу, сеньор, вы мне все равно дать не сможете…»
Франсуа крикнул в темноту:
— Ивейн!..
Услышав признание Антуанетты, Ивейн воспользовался им ради себя самого. Ивейн! Вот что, значит, таилось за его безграничным восхищением, за его преданным взглядом. Ивейн, ласковый Ивейн, гибкий Ивейн… выходит, он любил его как женщина, и только что украл у него поцелуй… его первый поцелуй!
Франсуа вдруг показалось, что он падает в пропасть. Для него было бы естественнее, столкнувшись с извращением, усугубленным предательством, разъяриться, но вместо этого он испытал смущение, как и тогда, с Марион. Он хотел бы даже вернуть Ивейну его поцелуй, ответить лаской на его прикосновение к своему раненому виску. Что с ним такое? За смутной тягой к Марион последовала еще одна, на этот раз еще более пугающая. Значит, он обречен, проклят? Франсуа вскочил и, зарыдав, как ребенок, принялся кружить по комнате, все повторяя:
— Ивейн!.. Ивейн!..
Марион же тем временем по-прежнему терзалась сомнениями. Она долго бродила вокруг Юговой башни, но, даже убедившись в отсутствии стражи, все равно не осмеливалась войти. Напротив, она еще больше удалилась, отбежав на противоположный конец двора. Правда, некоторое время спустя, пребывая в том же душевном смятении, она все же вернулась к башне. И тут увидела…
Какой-то юноша стремительно выскочил оттуда. Она узнала Ивейна, товарища по воинским играм, любимца Франсуа. Марион не знала, зачем он приходил в башню, но выражение его лица не могло обмануть ее. Молодой человек находился в состоянии такого исступления, что даже не заметил ее, едва с нею не столкнувшись. Возведя глаза к небу, он вдыхал ночной воздух, словно какое-то пьянящее питье. Что же он получил там, в башне, чтобы прийти от этого в такой восторг? Какое доказательство любви дал ему неверный, испорченный мальчишка?
Именно это и подтолкнуло Марион переступить порог. Подгоняемая ревностью, желая отвратить Франсуа от противоестественной страсти, она решительно вошла в башню и стала подниматься по ступеням.
Она нашла Франсуа в слезах, кружащего по комнате и бесконечно повторяющего:
— Ивейн…
Марион приняла юношу в объятия и так же, как делала это, когда он лежал без сознания, стала медленно гладить его по лицу. Франсуа умолк. И опять это прелестное словечко вспорхнуло в темноте:
— Мотылечек… Мотылечек мой прекрасный…
Марион скинула с себя платье и подвела Франсуа к постели, потом скользнула вместе с ним под простыни. Она взяла в ладони его голову и притянула к своей груди.
— Иди ко мне, мой мотылечек. Сложи крылышки, прижмись крепче…
Как и хотела Антуанетта, ночь святого Фюльбера стала для Франсуа открытием любви. Он заснул в объятиях Марион, но когда Ангерран пришел разбудить его, ее уже не было…
***
Никогда еще Франсуа не надевал свои доспехи с большей неловкостью; а когда пришлось спускаться по лестнице, он, вместо того чтобы проделать это с обычным проворством, вдруг растянулся во весь свой рост со страшным грохотом. На этот раз Ангерран взорвался:— Не возьму в толк, что с тобой творится! То ли это потому, что ты нашел любовь, то ли потому, что еще не нашел, но с меня хватит! Ступай проветрись. И раньше вечера не возвращайся. Но чтобы по возвращении у тебя прояснилось, наконец, в голове!
Франсуа не заставил Ангеррана повторять это дважды. Он снял доспехи, оседлал Востока и покинул замок Куссон. После стольких треволнений он и сам был не прочь прийти в себя.
Он повернул на юг, то есть к морю. В сущности, для него мало значило, какое направление избрать; он предоставил Востоку полную свободу.
Два лица беспрестанно маячили у Франсуа перед глазами — Ивейна и Марион. Они представлялись ему двумя сторонами одного греха. За одну ночь ему стало ясно все, но он чувствовал, что любовь открылась ему не так, как другим. Разве естественно быть любимым юношей и самому испытывать к нему влечение? Вот уж не так в рыцарских романах молодые герои вершили свои первые подвиги. Почему же он не такой, как они?
Конечно, имелась еще Марион, и уж она-то точно была женщиной. Но и с ней Франсуа было как-то не по себе.
В том, как она обращалась с ним, таилось что-то материнское, хотя это и не помешало ей стать его любовницей. Так же, как и Ивейн, она увлекала его в какую-то опасную, запретную область…
Франсуа тряхнул белокурыми кудрями и неистово пришпорил Востока, который понесся галопом. Нет! Он не даст завлечь себя на этот путь. Он только что был посвящен в таинства любви, это было хорошо, это было чудесно, но дальше этого он не пойдет. По возвращении в замок он будет холоден как с ней, так и с ним и убережет свою душу от верного проклятия!
И Франсуа сразу же вздохнул. Он знал, что не сможет… Он снова видел перед собой трогательную улыбку Ивейна и большую грудь Марион, колышущуюся в вырезе платья. Ему вдруг захотелось немедленно повернуть назад, в Куссон, и прижаться к губам Ивейна, к груди Марион. Безусловно, он уже проклят. Проклят прямо сейчас, а не в каком-то отдаленном будущем, которое наступит только после смерти. Самым ужасным образом проклятье оказалось гораздо ближе и конкретнее: Франсуа не станет рыцарем. Он потерял свою чистоту, первейшее из всех требуемых качеств. Он никогда не сможет носить перстень со львом, ибо обесчестит его одним своим прикосновением…
Франсуа так мучился этими безысходными размышлениями, что не заметил, как выехал на взморье. Был отлив, и перед ним, насколько хватало глаз, расстилался песок. Погода стояла чудесная; легкий ветерок ударил в лицо, и запах йода проник в ноздри. И Франсуа вдруг сразу почувствовал себя лучше. Могучее дыхание моря вмиг развеяло миазмы его души. Франсуа заставил коня перейти на шаг и направил его к силуэту, который заприметил еще издали.
Это оказалась бедная девушка, собирающая раковины. Лет ей было, наверное, столько же, сколько и ему; она была одета в потрепанное серое платье, босая. Когда он приблизился к ней, девушка встала и улыбнулась ему.
— День добрый, рыцарь!
Как расценить эту улыбку? Она была обольстительной и даже поощряющей, но при этом совершенно естественной и непосредственной. Она была исполнена очарования, но такого невольного очарования, словно девушка просто не умела помешать себе быть очаровательной всякий раз, когда улыбалась… Франсуа присмотрелся к незнакомке повнимательнее. Каштановые волосы, не слишком высокий, чуть наморщенный лоб, что придавало всему облику девушки даже в этот миг что-то серьезное, большие карие глаза и кожа, смуглая от солнца; по контрасту зубы казались невероятно белыми, словно раковинки. Она была худощава и носила на груди трогательное украшение — высушенную морскую звезду, нанизанную на нитку. Незнакомая девушка сияла своей детской улыбкой и смотрела на Франсуа спокойно и просто, ожидая, как он поведет себя. А он даже забыл ответить на ее приветствие.
— Как тебя зовут?
— Маргаритка. Родители меня так назвали, потому что я родилась на Пасху[11].
— А чем занимаются твои родители?
— Они умерли. И отец, и мать. Утонули. Они были рыбаками.
Произнося эти слова, Маргаритка не переставала улыбаться, словно все это было естественно и именно таким образом надлежало принимать как дурное, так и хорошее. Франсуа оставил седло. Прикосновение к влажному песку, покрытому бесчисленными морщинками, показалось ему новым и освежающим. Он пустил Востока порезвиться на воле.
— Ты живешь одна?
— Нет, с бабушкой. Мы живем в доме на сваях.
— Сколько тебе лет?
— Пятнадцать исполнилось…
Франсуа был смущен. Ему хотелось продлить их знакомство, но он не знал, что сказать или сделать для этого. Он боялся показаться нескромным, ему не хотелось, чтобы девушка подумала, будто он хочет соблазнить ее, в то время как он желал всего лишь одного: чтобы не кончалось это очарование. Маргаритка сама вывела его из затруднения. Как ни в чем не бывало, словно это само собой разумелось, она спросила:
— Пойдем смотреть русалкину могилу?
Поскольку Франсуа лишь поглядел недоуменно, она указала на большой плоский камень, усыпанный ракушками. Он виднелся далеко впереди, там, откуда с отливом ушло море, а рядом возвышалась узкая скала.
— А совсем рядом с могилой — статуя юноши. Видите?
Скалу-то Франсуа видел, но пока не очень понимал, что к чему. Просто он чувствовал: вот-вот должно что-то произойти. И он последовал за Маргариткой, которая пустилась в объяснения. У нее была легкая неправильность в произношении, она чуть-чуть пришепетывала, но это не только не портило ее, но, наоборот, даже добавляло очарования.
— Было это в Раю Земном, когда там появились первые звери…
— Первые звери?
— Ну да. Вы разве не знаете? Вам что, родители не рассказывали?
Франсуа признался, что ничего подобного от своих родителей не слыхал. По виду Маргаритки можно было заключить, что ее это и разжалобило, и немного рассмешило.
— Ну так вот. Вначале было только по одному зверю каждой породы. Не было ни самцов, ни самок, да это и не нужно было, потому что смерть тогда была неведома. Был один лев, одна утка, один кролик, одна чайка, все одни и те же. И была еще русалка.
Пока они шли, Франсуа приглядывался к своей спутнице. Воистину, это была дочь моря. Ее волосы, развевающиеся на ветру, невольно заставляли думать о водорослях.
— А однажды русалка явилась сюда, на взморье. И так нечаянно вышло, что ветер и волны высекли из камня юношу дивной красоты. Вон того. Взгляните, сколько времени прошло, а он все еще хорошо виден.
Теперь они подошли ближе. Франсуа всмотрелся: действительно, скала напротив плоского камня смутно напоминала стоящего человека.
— Как только русалка его увидела, ее охватило незнакомое чувство. И она стала петь, чтобы поведать молодому человеку о своей любви и очаровать его. Она пела перед статуей дни напролет и, в конце концов, умерла от изнеможения и тоски.
Маргаритка повернулась к Франсуа с выражением нескрываемой гордости. У нее даже глаза ярче заблестели.
— Вот, смотрите! Как раз здесь впервые и случилось, чтобы кто-то кого-то полюбил и от любви умер!
Франсуа вовсе не хотелось улыбаться. Конечно, это случилось здесь, на этом самом месте, на этом пустынном, иссеченном морщинами пляже. Он не мог оторвать глаз от Маргаритки.
— Когда остальные звери увидели, что русалка умерла, они похоронили ее под тем плоским камнем. Но они слышали ее песню и теперь не могли забыть. И они все повлюблялись и умерли с горя. Однако Бог по доброте своей снова их всех пересоздал, только уже по двое, самца и самку. Это были звери Рая Земного…
Они добрались до места. Со стороны моря, совсем близкого, доносился легкий равномерный гул, словно оно тоже внимало рассказу девушки и тихонько поддакивало время от времени.
— Но русалку, за то, что она была всему этому причиной, Бог пересоздал одну, без спутника. Вот почему она поет в море. Она поет о своей любви морякам, ведь они похожи на ту статую. Но моряки — самцы только для женщин, а не для русалок.
— А она не умерла с тех пор?
— Нет, потому что Бог в наказание пересоздал ее бессмертной. А та, которая умерла, так и лежит в могиле под этим камнем.
Маргаритка вспрыгнула на русалочий камень и протянула руку Франсуа, словно это ей надлежало помочь ему взобраться, а не наоборот. Он отказался от протянутой руки и залез самостоятельно. Они были одни. Вокруг, насколько хватало глаз, не было никого и ничего. Франсуа вдруг охватило сильнейшее волнение. Ему почудилось, что они с Маргариткой — первые люди на земле.
— А ты сама слышала, как она поет?
— Да, в те дни, когда дует сильный ветер.
— Сможешь мне спеть эту песню?
Маргаритка запела. Голосок у нее звучал трогательно, чуть подрагивая. И хоть мелодия была грустная, девушка напевала ее как-то жизнерадостно, что придавало песенке особое волшебство. При этом она не переставала улыбаться и покачивать головой из стороны в сторону. Когда Маргаритка умолкла, Франсуа не нашелся что сказать. Его смущение и беспокойство возрастали с каждой минутой.
И опять девушка заговорила первой:
— Я ее даже видела, эту русалку!
— Где? В море?
— Нет, в небе. Вам родители не говорили разве, что такое облака?
Опять Франсуа вынужден был сознаться в своем невежестве.
— В облаках есть все то же самое, что и на земле, только все перемешано. Поэтому те, кто разлучился на земле, могут найти друг друга в облаках. Я сама много-много раз видела русалку с ее статуей. Может, мы и сегодня их увидим.
Маргаритка легла на плоский камень. Франсуа сделал то же самое. Лежать было неудобно из-за ракушек, но он этого не замечал. Маргаритка тихонько засмеялась.
— Облака — это развлечение для любовников. Для тех, что ложатся днем…
Франсуа долго искал в облаках. Он бесконечно странствовал по заливам, морям, островам и волнам этого отражения земли. И в какой-то момент вдруг понял, что отнюдь не в облаках ему надо искать. Любовь жила внутри него; Маргаритка была русалкой, а он — тем самым юношей… Так просто; любовь оказалась рядом. Она была неоспорима и непостижима, она в себе самой заключала очевидность. Франсуа встал, повернулся к своей спутнице и произнес едва слышным голосом:
— Маргаритка, я тебя люблю.
Маргаритка ничем не проявила удивления. Наоборот, она откликнулась так, будто это была самая естественная вещь на свете:
— Я тоже тебя люблю.
Наступило долгое молчание. Франсуа спросил:
— Что же нам теперь делать?
— Надо помолиться святой Флоре. Это она заботится о влюбленных.
Франсуа вслед за Маргариткой преклонил колена на плоском камне. Конечно, он был добрый христианин, верил в Бога и дьявола, но никогда не отличался особой набожностью. Бессознательно он считал, что это пристало скорее книгочею, а не рыцарю. Однако он почувствовал вдруг, как его впервые охватывает молитвенный восторг. Никогда раньше он не молился с таким жаром и благоговением. Когда он поднял, наконец, голову, ему показалось, что он вернулся откуда-то издалека.
Маргаритка посмотрела на него, и он, повинуясь внезапному порыву, поцеловал ее. То, что он испытал в этот миг, разом затмило и поцелуй Ивейна, и все ласки Марион. Но уже давным-давно Франсуа и думать забыл и об Ивейне, и о Марион…
Они долго оставались на русалочьем камне и покинули свое пристанище только тогда, когда его начал заливать прилив. Потом бродили по пляжу. Маргаритка спросила его:
— А вы знаете про линии моря?
Франсуа покачал головой, не ответив. Маргаритка, совершенно счастливая оттого, что опять может чему-то его научить, радостно защебетала:
— Это как линии руки. По ним предсказывают будущее.
— А где они?
— Их можно самим сделать. Вы какую хотите: линию жизни или линию любви?
В этот момент Франсуа весьма мало заботила длительность его жизни. Зато о любви он хотел знать все. Он ответил:
— Линию любви.
Маргаритка отошла на несколько шагов. Франсуа смотрел, как она прочерчивает линии на сморщенном песке. Она шла пятясь, легко переступая маленькими ступнями, но выглядела при этом очень сосредоточенной, со сморщенным лбом и пристальным, опущенным книзу взглядом.
Когда она закончила, на песке остались три длинные линии метров по десять каждая. Маргаритка указала сначала на ближнюю к Франсуа полосу, потом на дальнюю: