Страница:
Поблагодарив короля, как подобает, Франсуа вручил Юдифи письмо для Мардохея. В нем он просил своего управляющего взять ее в жены, уточнив, что ребенок, которого она носит, — от него. Франсуа просил также, чтобы дитя никогда не узнало об этом. После чего они сразу же распрощались, серьезно и торжественно взявшись за руки, и, не говоря больше ни слова, расстались.
Затем Франсуа присоединился к армии. Там его поджидал некто, о ком он совершенно забыл, — Бидо ле Бурк. Бидо ничуть не изменился; хоть еще не настал и полдень, он был уже изрядно навеселе. Он отвесил Франсуа такого тумака по спине, что и лошадь бы покачнулась, а затем спросил, как там было дело в Лумиеле. Франсуа не ответил. Он только что расстался с Юдифью, и контраст был слишком силен. Но он все-таки приноровился к новой ситуации, и ему в голову пришла одна мысль.
— Когда доберемся до Франции, хочешь поехать со мной в Вивре? Сможешь там стать кем-то вроде капитана стражи.
Бидо ле Бурк принял вопрос к сведению и начал изучать его с пьяной основательностью, без конца повторяя:
— Замок… Капитан…
Потом поделился плодами своих раздумий:
— А как там у вас с вином?
— Целые бочки мальвазии и «вина Ночи»!
Франсуа получил по спине новый хлопок, способный вышибить дверь: Бидо был согласен.
И еще лица женщин: Леоноры-Брисеиды с ее соловьем, богами и богинями, Сарацинки с ее игральными костями, танцами и песнями, наконец, Юдифи из Гранады, одно только воспоминание о которой погружало его в таинственную, сокровенную бездну…
Вдруг чей-то зычный голос оторвал Франсуа от размышлений:
Ах да! Чуть не забыл! Из Испании он прихватил с собой еще Бидо ле Бурка…
Глава 18
Затем Франсуа присоединился к армии. Там его поджидал некто, о ком он совершенно забыл, — Бидо ле Бурк. Бидо ничуть не изменился; хоть еще не настал и полдень, он был уже изрядно навеселе. Он отвесил Франсуа такого тумака по спине, что и лошадь бы покачнулась, а затем спросил, как там было дело в Лумиеле. Франсуа не ответил. Он только что расстался с Юдифью, и контраст был слишком силен. Но он все-таки приноровился к новой ситуации, и ему в голову пришла одна мысль.
— Когда доберемся до Франции, хочешь поехать со мной в Вивре? Сможешь там стать кем-то вроде капитана стражи.
Бидо ле Бурк принял вопрос к сведению и начал изучать его с пьяной основательностью, без конца повторяя:
— Замок… Капитан…
Потом поделился плодами своих раздумий:
— А как там у вас с вином?
— Целые бочки мальвазии и «вина Ночи»!
Франсуа получил по спине новый хлопок, способный вышибить дверь: Бидо был согласен.
***
Армия дю Геклена прошла ущельем Пертюс 20 июля 1370 года, в день святой Маргариты. Когда они проезжали через первые французские деревни, Франсуа был задумчив. Он провел в Испании четыре с половиной года, но был готов поклясться, что отсутствовал гораздо дольше, — так глубоко в душу запала ему эта страна. Что он взял с собой оттуда? Солнце, мечту о несбывшемся крестовом походе, который его, возможно, и разочаровал бы, да титул гранда, которым он поистине был доволен. Он был рад, что не является больше графом Лумиельским. Просто гранд — и все. Это было как бы благородство в чистом виде, не связанное ни с какой земельной собственностью, благородство нематериальное, благородство души.И еще лица женщин: Леоноры-Брисеиды с ее соловьем, богами и богинями, Сарацинки с ее игральными костями, танцами и песнями, наконец, Юдифи из Гранады, одно только воспоминание о которой погружало его в таинственную, сокровенную бездну…
Вдруг чей-то зычный голос оторвал Франсуа от размышлений:
У монаха толстый зад!
Ай да зад! Ну и зад!
Ах да! Чуть не забыл! Из Испании он прихватил с собой еще Бидо ле Бурка…
Глава 18
МЕЧ С ЛИЛИЯМИ
С самого своего начала правление Карла V было подчинено простой, но величественной идее: не признавать условий договора, подписанного в Бретиньи, и отнять у англичан те провинции, которые были им уступлены под давлением силы.
Это подразумевало два условия. Первое: лишить возможности вмешаться Карла Злого. Что было исполнено после Кошрельской битвы. Конечно, во Франции за ним оставались графство Эврё и Котантен, но отныне Наваррец был всего лишь крупный сеньор, подобный многим другим, не более. Он обосновался в Памплоне, в своем Наваррском королевстве, и больше не претендовал, по крайней мере, официально, на корону Франции.
Второе условие: избавиться от «рот». Что опять-таки было сделано при Нахере.
Хотя его главный противник, Черный Принц, и вышел победителем из этой битвы, но был чрезвычайно ослаблен, и Карл V решил, что настало время перейти к решительным действиям. В начале 1368 года граф Жан I д'Арманьяк по наущению Карла отказался платить подати Черному Принцу и обратился к королю Франции как к своему сюзерену и подлинному властелину Аквитании. Англичане были очень непопулярны в этих краях, и поступок графа Жана стал началом широкого возмущения, в результате которого большинство аквитанских дворян приняло сторону Франции.
Весной 1369 года Карл V благосклонно отозвался на их мольбы: он вызвал Черного Принца в суд, а поскольку тот отказался предстать перед ним, французский король объявил об изъятии провинции. В отместку находящийся в Лондоне Эдуард III снова присвоил себе титул короля Франции: это была война, подтвержденная парламентами обеих стран. Король рассчитывал, что дю Геклен скоро вернется из Испании, но, поскольку тот пока оставался глух к его призывам, он был вынужден решиться на самостоятельные действия. Однако дело обернулось совсем неплохо, и даже более того.
Для начала Карл V решил расширить парижские стены, в которых городу стало уже слишком тесно. 22 апреля 1369 года он заложил первый камень новых Сент-Антуанских ворот, грандиозного восьмибашенного замка, доселе невиданного. Это сооружение должно было именоваться крепостью Сент-Антуан, но народ нашел для него более короткое название — Бастилия[52]. Что касается войск, то их король доверил своему брату, Людовику Анжуйскому.
С тех пор как он ускользнул из Кале к своей супруге, молодой принц повзрослел и вскоре проявил себя замечательным полководцем. Ведя наступление на Руэрг, Керси, Ажен и Перигор, он накапливал успех за успехом. В то же самое время на севере, в районе Абвиля, наступление вела и другая армия и тоже добилась победы. В ответ англичане возобновили свои конные набеги. Герцог Ланкастерский отправился опустошать Пикардию и Нормандию и оставил после себя множество руин, но не добился никакого существенного результата.
Год 1370 начался с поистине театрального эффекта. 1 января в одной из стычек был убит Джон Чандос. Смерть человека, который был командующим при Оре, стоила победы в целой битве; именно так она и была оценена как с той, так и с другой стороны. Тем паче, что второй победитель при Оре, Оливье де Клиссон, стал отступником, присягнув на верность королю Франции.
Однако противник действовал решительно. На севере одно войско, имеющее целью Париж, возглавил Роберт Ноулз, а на юге из Бордо выступил сам Черный Принц, чтобы отвоевать обратно потерянные территории. Именно эта ситуация и заставила дю Геклена вернуться.
Некоторое время спустя ушей дю Геклена и его людей достигла весть о том, что Черный Принц вернул себе Лимож. Несколькими днями раньше город неосторожно открыл ворота французам, и мщение англичанина было ужасным: все жители были вырезаны, все без исключения, даже женщины и дети, умолявшие о пощаде на коленях, сложив руки. Озлобленный, терзаемый болезнью, сын Эдуарда III не сохранил в себе ничего от былой рыцарственности победителя при Пуатье. Взятие Лиможа отнюдь не стало его успехом, ибо вызвало всеобщую ненависть и явилось причиной отпадения большей части его последних аквитанских приверженцев.
Когда дю Геклен добрался, наконец, до Парижа, в день святого Реми, 1 октября 1370 года, враг уже давно ушел отсюда. Но у Карла V хватало и других забот.
Он покинул дворец на острове Сите, с которым у него были связаны слишком дурные воспоминания о восстании Этьена Марселя и убийстве маршалов, и велел построить себе новую резиденцию — дворец Сен-Поль, рядом с Сент-Антуанскими воротами и строящейся Бастилией.
Карл V задумал великое дело: поскольку коннетабль де Фьенн, считая себя слишком старым, подал в отставку, король намеревался передать это звание дю Геклену. Подобная идея была отнюдь не самоочевидной. Традиция требовала, чтобы на пост коннетабля был назначен выходец из самой высокой родовой знати, а вовсе не мелкий дворянин вроде бретонца Бертрана. Коннетабль и в самом деле представлял собой очень значительную фигуру. Он командовал всеми войсками страны, его особа была священна; того, кто угрожал ему, считали повинным в оскорблении величества; на войне король не мог начать битву без его согласия; если же король все-таки хотел переступить через мнение коннетабля, то должен был сначала отрешить его от должности…
Отдавая себе отчет в сложности проблемы, Карл вызвал своих братьев — Людовика Анжуйского, Жана Беррийского и Филиппа Отважного, герцога Бургундского, чтобы заручиться их поддержкой. С их стороны она была предоставлена ему безоговорочно. Конечно, сеньор де ла Мотт-Броон изначально был худороден, но разве не стал он впоследствии предводителем рыцарского ополчения, герцогом Трастамарским, испанским грандом и даже… королем Гранады?
Вокруг теснилась толпа самой блестящей знати, какую только удалось собрать. Все, что имелось во Франции великого и благородного, находилось здесь, у подножия престола, среди изобилия шелка, горностаевого и беличьего меха, широченных рукавов, чрезмерно длинных башмаков и ярких, сверкающих одеяний: рыцари, дамы, духовенство, магистраты.
Франсуа узнал троих братьев короля, герцогов Анжуйского, Беррийского и Бургундского; маршалов д'Одрема и де Сансера, адмирала Франции Жана де Вьенна, герцога Луи де Бурбона, графов де Куси, д'Осера, де Жуаньи. Конечно же, находились там и граф де Танкарвиль, а также ректор университета, парижский епископ, какой-то кардинал, наверняка папский легат, и прочая, и прочая…
Но еще удивительнее было присутствие народа. Двери тронного зала открылись, и народ — немой, оробевший — толпился у входа. Франсуа вспомнились Генеральные штаты, чье заседание тоже проходило публично по повелению нынешнего короля — в те времена еще дофина, который созвал их для отмены договора, подписанного его отцом. Очевидно, и сегодня готовилось нечто подобное. Но что же все-таки настолько важное должно было произойти, чтобы потребовался народ в качестве свидетеля?
Завидев новоприбывшего, королевский шамбеллан, Бюро де ла Ривьер, объявил громким голосом:
— Монсеньор дю Геклен!
Король тотчас же встал и пошел навстречу. Дю Геклен хотел преклонить колено, но король его удержал.
— Мессир Бертран, вы весьма задержались в Испании, однако разве не во Франции ваше место?
Дю Геклен пробормотал какие-то извинения, но король их не слушал. Он повернулся, подошел к низкому столу и взял с него некий предмет. Вздрогнув, Франсуа узнал меч с золотой рукоятью в ножнах синего бархата, усеянного лилиями, — меч коннетабля.
Карл V приблизился к дю Геклену.
— Бертран, я хочу, чтобы вы стали коннетаблем.
Тот попятился.
— Государь, есть и другие, более достойные. Я вижу здесь ваших братьев и племянника. А я — всего лишь бедный бретонский рыцарь. Как я осмелюсь отдавать им приказы?
— Мессир Бертран, у меня нет ни брата, ни племянника, которые ослушались бы вас, если я так решил. Примите же этот меч, ибо я не отдам его никому другому.
Король Карл протягивал ему меч с лилиями, а дю Геклен, не осмеливаясь его взять, трепетал — наверняка в первый раз за всю свою жизнь. Франсуа снова вспомнил первую встречу этих людей, таких несхожих меж собою и так друг друга дополняющих, когда при осаде Мелёна бретонец предстал перед королем, только что вытащенный из навозной кучи… Предчувствовал ли он тогда, что все так обернется? Кто знает…
И тут произошло нечто необычайное. Из рядов знати донесся чей-то голос:
— Меч, Бертран! Меч!
И тотчас же, словно эхо, отозвался голос из толпы народа:
— Меч, Бертран! Меч!
А потом и весь зал подхватил эти слова хором:
— Меч, Бертран! Меч!
Франсуа кричал вместе с остальными, пронизанный глубокой радостью. На его глазах творилось нечто великое: знать и народ заговорили одним голосом; казалось, дю Геклен самой своей личностью восстанавливал единство страны. В этот день были забыты и бегство рыцарства при Пуатье, и ужасы Жакерии. Франция вновь стала единой!
Дю Геклен внезапно решился. Резким, почти грубым движением он выхватил меч из рук короля и поднял его над головой. Разразились нескончаемые рукоплескания. И тогда Карл приблизился к нему и, согласно обычаю, поцеловал в губы. Бертран дю Геклен стал коннетаблем!
Согласно своему обыкновению, дю Геклен не стал медлить и выступил на следующий же день в сопровождении маршалов д'Одрема и де Сансера, а также адмирала де Вьенна. Он повел войско к Кану, на соединение с Оливье де Клиссоном, своим новым капитаном. На улицах его по-прежнему встречали радостными криками, но сдержаннее, чем в первый раз. Возгласы: «Эй, Бертран!» прекратились. Народ глубоко чувствовал то священное начало, которое олицетворял собою коннетабль, и сознавал, что фамильярность тут неуместна. Разве придет кому-нибудь в голову кричать королю Франции: «Эй, Карл!»? Чувства-то остались все те же, но теперь их хранили про себя.
Оливье де Клиссон ждал дю Геклена в Кане с тремя тысячами перебежчиков-бретонцев из партии Монфора. Когда-то в битве при Оре схватились два человека: один был разбит и пленен, другой потерял глаз, что не помешало им сегодня встретиться как братьям. Решительно, настала пора единения…
Оставшись в этом нормандском городе, дю Геклен призвал к себе дворянство, и оно не замедлило откликнуться на зов. У него под рукой была уже настоящая армия, когда 1 декабря он узнал одну важную новость: Ноулз, во время своего набега опустошивший окрестности Парижа, двигался теперь к центру Франции, но его арьергард, возглавляемый Томасом Гренсоном, маршалом Англии, сильно поотстал и находился сейчас в Понвиллене, к югу от Мана. Дю Геклен решил напасть на него немедля.
Форсированным маршем он двинулся на юг и 3 декабря был уже недалеко от цели. Погода стояла ужасная. Лил как из ведра ледяной дождь. Когда настала ночь, каждый думал, что вот-вот дадут сигнал остановиться. Но ничего подобного не произошло. До врага было уже рукой подать, и надлежало двигаться дальше. Поднялись крики протеста, командующего пытались переубедить. Но дю Геклен отрезал:
— Пусть со мной идут только те, кто хочет, но те, кто не пойдут, будут считаться предателями!
И пришпорил коня. В этот момент Франсуа находился прямо за коннетаблем и решил не упустить свой шанс — биться с ним рядом. Он приблизился к Геклену почти вплотную и пустил коня в галоп.
Настала беспросветная ночь. Ни зги не было видно. Дождь припустил еще сильнее. Лошади выбирали дорогу сами, повинуясь инстинкту. Многие заблудились, некоторые упали, поскользнувшись в грязи, запутавшись в зарослях или меж оград… Вскоре французская армия растянулась, истончилась, и впереди рядом с коннетаблем осталась лишь маленькая горстка рыцарей.
Франсуа был среди них. Ему стоило великих трудов не отстать от дю Геклена. В том, как умел скакать этот человек, чудилось что-то сверхъестественное! Вдалеке он заметил какие-то огоньки — дрожащие, слабые, неизвестно как не погасшие под дождем: английский лагерь… Дю Геклен повернул голову в сторону своего спутника:
— Кто здесь?
— Франсуа де Вивре, господин коннетабль.
— Они — наши! В копья, Вивре! В копья!
Перед ними расстилалось просторное, мокрое поле. Дю Геклен рванулся вперед, и одновременно с ним Франсуа тоже пришпорил коня. Он решил во всем подражать коннетаблю, двигаться за ним следом и повторять все, что будет делать он. Рядом раздался клич:
— Божья Матерь, Геклен!
Франсуа ответил эхом:
— Мой лев!
Никогда еще он не знавал подобной славы!
Франсуа не слишком любил сражаться с копьем. В битвах он обычно отказывался от этого громоздкого оружия в пользу боевого цепа, более подвижного и, как он считал, более эффективного. Но на этот раз Франсуа сделал так же, как и его командир: опустил копье наперевес и погнал коня тройным галопом. Они вместе налетели на первую палатку и обрушили ее на обитателей. Дю Геклен остановился, развернулся и снова бросился в атаку. Франсуа — за ним следом.
Английский лагерь огласился криками страха и ярости. Едва проснувшиеся солдаты метались во все стороны, словно муравьи в разворошенном муравейнике. Не было видно почти ничего, но достаточно было бить понизу: англичане не успели сесть на коней, поэтому все, что внизу, было врагом. Франсуа по-прежнему следовал за дю Гекленом, словно тень. Избиение продолжалось еще некоторое время, но потом ситуация стала опасной уже для нападающих, поскольку соотношение сил было один к десяти. Тех, кто сумел не отстать от дю Геклена, насчитывалось, возможно, сотни две, тогда как у Гренсона в его арьергарде — две тысячи. Как только миновал первый испуг от неожиданности, все переменилось. Несколько английских рыцарей сумели вскочить в седло. Один из них атаковал Франсуа и дю Геклена. Коннетабль первым попал в него и сбил с лошади.
И тут послышались крики. Подоспели несколькими группами остальные французские рыцари. В неверном свете костров Франсуа узнал знамена д'Одрема, де Сансера, де Бурбона, де Танкарвиля… Теперь настала пора англичан испытать на себе численное превосходство противника. Рыцари один за другим сдавались в плен, пехотинцев настигали и приканчивали. Томас Гренсон тоже был взят. Дело сделано. Франсуа взволнованно подумал о своем отце, убитом при Креси… Понвиллен стал первой французской победой над англичанами. При Кошреле побеждены были король Наварры и капталь де Бюш, здесь — маршал Англии со своими людьми. Двадцать четыре года спустя Гильом де Вивре и его товарищи были отомщены!
То тут, то там еще продолжались редкие стычки, но коннетабля уже окружили ликующие победители. Он снял шлем и разразился торжествующим смехом. Бертран был мокрый, взъерошенный, но ничуть не казался усталым. Франсуа заметил его многочисленные морщины и седые волосы: Геклену было пятьдесят лет…
Стоило ему войти в свои владения, как он был встречен крестьянами с трогательной сердечностью. Весть о его возвращении немедленно распространилась по всей сеньории и скоро достигла слуха Ариетты. Прежде чем показались башни замка, Франсуа заметил облако пыли, летящее ему навстречу: это была она!
Она неслась во весь опор. Ее зеленое платье сверкало на солнце, рыжие волосы развевались по ветру, словно шелковые ленты на навершии шлема, и он тотчас же понял: она его атакует! И он сам помчался ей навстречу, испуская крики радости. Ариетта была все та же: вернулось время его благословенных поражений в любви! Только что он одержал вместе с дю Гекленом победу, а теперь ему предстоит повергнуться в прах перед собственной женой…
Тому, что за этим последовало, сделался свидетелем ошеломленный Бидо ле Бурк. Он увидел, как два всадника встретились и как в этот миг Франсуа поднял на дыбы своего коня, заставляя его приплясывать на месте. Тогда Ариетта развернулась и, не слезая с лошади, сделала ему знак следовать за собой. Франсуа повиновался. Они направились к какому-то разрушенному дому, стоящему неподалеку, и скрылись из виду.
Сообразив, наконец, что происходит, хоть и несколько сбитый с толку предшествующей сценой, Бидо встал на страже, чтобы удалить отсюда любого нескромного зеваку, и принялся ждать.
Ждать ему пришлось гораздо дольше, чем он предполагал. Измерить время он никак не мог, поскольку ни один колокол не был слышен, но Бидо счел его бесконечным. Порой он восклицал:
— Ну прямо как звери!
И это была сущая правда! Никогда еще Франсуа не был так пылок, и никогда еще Ариетта не была так ненасытна: с момента их расставания прошло пять лет, и она хотела, чтобы они занялись любовью пять раз подряд…
Наконец они появились, оба верхом. Они в первый раз взглянули друг на друга. До этого им как-то не удалось друг друга рассмотреть в своем ослеплении. Только теперь они начали присматриваться. Ариетта воскликнула:
— Как вы стали красивы!
Франсуа, смеясь, попросил ее объясниться. Она ответила, что загар на лице в сочетании с золотистыми волосами придал ему новое очарование. Он заметил в ответ:
— А вы ничуть не изменились!
Это не было лестью, она по-прежнему оставалась похожей на ту, которую он увидел в первый раз наутро после Рождественской ночи 1357 года. Тогда ей было семнадцать лет, теперь — тридцать, но ему казалось, что время не властно над ней. Что давало ей эту таинственную власть?
Они проехали мимо Бидо ле Бурка, даже не заметив его. Чтобы привлечь к себе их внимание, тому пришлось шумно прочистить горло. Франсуа, наконец, вернулся с небес на землю и представил своей жене нового капитана. Ариетта была удивлена его наружностью, но обошлась без замечаний на сей счет. Она пустилась галопом в сторону замка.
— Посмотрим на детей!
Изабелла и Луи ждали отца на подъемном мосту. Но Франсуа видел только Изабеллу. Как только он спешился, она бросилась к нему, чтобы поцеловать, однако он резко остановил ее порыв.
— Что с тобой такое?
Изабелла была ранена в голову. Лоб закрывала широкая повязка. За нее ответила Ариетта:
— Она, никого не спросясь, баловалась с «чучелом», вот и получила шаром прямо в висок. Несколько дней мы опасались худшего, но врачи говорят, что останется всего лишь шрам.
Франсуа смотрел на свою дочь чуть ли не с испугом. Ей было девять лет, но она выглядела как мальчишка лет двенадцати. Да, да, мальчишка, потому что Изабелла де Вивре походила на что угодно, но только не на девочку! Он разглядывал ее большие руки, сильные бедра, толстые пальцы, ладони, покрытые мозолями и ссадинами, ее толстощекое лицо, выпачканное землей… На ум ему пришел один-единственный образ: дю Геклен! Ну да, так и есть, его дочь наводила на мысли о дю Геклене!
Тем временем Ариетта перечисляла ее главные проступки:
— Она беспрестанно дерется с сыновьями слуг, забирается на дозорную площадку и шалит там, убегает в лес и рвет свое платье, лазает за птицами по деревьям…
Опустив голову с притворно сокрушенным видом, Изабелла вдруг живо воскликнула:
— Расскажите мне о крестовом походе! Сколько неверных вы убили?
— Здравствуйте, отец.
Луи приблизился и почтительно поклонился в свою очередь. Франсуа повернулся к нему. Голос, который он слышал впервые, был спокоен и уравновешен. У Луи были красивые темные, хорошо расчесанные волосы и маленькое личико с соразмерными чертами. Он был одет с большой тщательностью. Все в нем указывало на послушного и аккуратного ребенка. Франсуа поцеловал его и обнял за плечи.
— А ты не спрашиваешь, сколько неверных я убил в крестовом походе?
Луи покачал головой:
— Мне это не интересно.
Франсуа отступил и посмотрел на своего сына с удивлением.
— Ну-ка, объяснись…
— Прежде чем отправляться в крестовый поход, надо освободить нашу собственную землю.
— И что же ты называешь «нашей землей»?
— Францию, конечно!
Франсуа был поражен. Он вспомнил, как ему самому было трудно понять, что же такое «Франция», когда Ангерран говорил о ней, а вот для Луи это нечто само собой разумеющееся, очевидное.
— Значит, Франция тебя интересует больше, чем сеньория Вивре?
— Да, отец. И я думаю, что если бы все сеньоры относились к ней так же, то мы бы не узнали этих бед.
— Откуда ты про все это знаешь?
— От проезжих, которые останавливались в замке, от слуг, от гостей, от крестьян…
— Ты с ними говорил?
— Нет, я слушал.
Франсуа долго смотрел на своего сына. Все, что тот сказал, было правильно, но держать столь осмысленные речи в его возрасте… в этом было что-то противоестественное. Франсуа резко спросил:
Это подразумевало два условия. Первое: лишить возможности вмешаться Карла Злого. Что было исполнено после Кошрельской битвы. Конечно, во Франции за ним оставались графство Эврё и Котантен, но отныне Наваррец был всего лишь крупный сеньор, подобный многим другим, не более. Он обосновался в Памплоне, в своем Наваррском королевстве, и больше не претендовал, по крайней мере, официально, на корону Франции.
Второе условие: избавиться от «рот». Что опять-таки было сделано при Нахере.
Хотя его главный противник, Черный Принц, и вышел победителем из этой битвы, но был чрезвычайно ослаблен, и Карл V решил, что настало время перейти к решительным действиям. В начале 1368 года граф Жан I д'Арманьяк по наущению Карла отказался платить подати Черному Принцу и обратился к королю Франции как к своему сюзерену и подлинному властелину Аквитании. Англичане были очень непопулярны в этих краях, и поступок графа Жана стал началом широкого возмущения, в результате которого большинство аквитанских дворян приняло сторону Франции.
Весной 1369 года Карл V благосклонно отозвался на их мольбы: он вызвал Черного Принца в суд, а поскольку тот отказался предстать перед ним, французский король объявил об изъятии провинции. В отместку находящийся в Лондоне Эдуард III снова присвоил себе титул короля Франции: это была война, подтвержденная парламентами обеих стран. Король рассчитывал, что дю Геклен скоро вернется из Испании, но, поскольку тот пока оставался глух к его призывам, он был вынужден решиться на самостоятельные действия. Однако дело обернулось совсем неплохо, и даже более того.
Для начала Карл V решил расширить парижские стены, в которых городу стало уже слишком тесно. 22 апреля 1369 года он заложил первый камень новых Сент-Антуанских ворот, грандиозного восьмибашенного замка, доселе невиданного. Это сооружение должно было именоваться крепостью Сент-Антуан, но народ нашел для него более короткое название — Бастилия[52]. Что касается войск, то их король доверил своему брату, Людовику Анжуйскому.
С тех пор как он ускользнул из Кале к своей супруге, молодой принц повзрослел и вскоре проявил себя замечательным полководцем. Ведя наступление на Руэрг, Керси, Ажен и Перигор, он накапливал успех за успехом. В то же самое время на севере, в районе Абвиля, наступление вела и другая армия и тоже добилась победы. В ответ англичане возобновили свои конные набеги. Герцог Ланкастерский отправился опустошать Пикардию и Нормандию и оставил после себя множество руин, но не добился никакого существенного результата.
Год 1370 начался с поистине театрального эффекта. 1 января в одной из стычек был убит Джон Чандос. Смерть человека, который был командующим при Оре, стоила победы в целой битве; именно так она и была оценена как с той, так и с другой стороны. Тем паче, что второй победитель при Оре, Оливье де Клиссон, стал отступником, присягнув на верность королю Франции.
Однако противник действовал решительно. На севере одно войско, имеющее целью Париж, возглавил Роберт Ноулз, а на юге из Бордо выступил сам Черный Принц, чтобы отвоевать обратно потерянные территории. Именно эта ситуация и заставила дю Геклена вернуться.
***
Пока Бертран со своими силами двигался к столице, до него докатилось эхо весьма драматических событий. С прибытием войска Ноулза под стены Парижа предместья, как и десять лет назад, были разорены. Поднявшись на стены, парижане опять видели горящие деревни: Вильжюиф, Жантильи, Аркейль, Вожирар, Отейль, Мениль-Монтан, Верен… Но, так же как и десять лет назад, Карл V уклонился от битвы, и 25 августа Ноулз был вынужден снять осаду.Некоторое время спустя ушей дю Геклена и его людей достигла весть о том, что Черный Принц вернул себе Лимож. Несколькими днями раньше город неосторожно открыл ворота французам, и мщение англичанина было ужасным: все жители были вырезаны, все без исключения, даже женщины и дети, умолявшие о пощаде на коленях, сложив руки. Озлобленный, терзаемый болезнью, сын Эдуарда III не сохранил в себе ничего от былой рыцарственности победителя при Пуатье. Взятие Лиможа отнюдь не стало его успехом, ибо вызвало всеобщую ненависть и явилось причиной отпадения большей части его последних аквитанских приверженцев.
Когда дю Геклен добрался, наконец, до Парижа, в день святого Реми, 1 октября 1370 года, враг уже давно ушел отсюда. Но у Карла V хватало и других забот.
Он покинул дворец на острове Сите, с которым у него были связаны слишком дурные воспоминания о восстании Этьена Марселя и убийстве маршалов, и велел построить себе новую резиденцию — дворец Сен-Поль, рядом с Сент-Антуанскими воротами и строящейся Бастилией.
Карл V задумал великое дело: поскольку коннетабль де Фьенн, считая себя слишком старым, подал в отставку, король намеревался передать это звание дю Геклену. Подобная идея была отнюдь не самоочевидной. Традиция требовала, чтобы на пост коннетабля был назначен выходец из самой высокой родовой знати, а вовсе не мелкий дворянин вроде бретонца Бертрана. Коннетабль и в самом деле представлял собой очень значительную фигуру. Он командовал всеми войсками страны, его особа была священна; того, кто угрожал ему, считали повинным в оскорблении величества; на войне король не мог начать битву без его согласия; если же король все-таки хотел переступить через мнение коннетабля, то должен был сначала отрешить его от должности…
Отдавая себе отчет в сложности проблемы, Карл вызвал своих братьев — Людовика Анжуйского, Жана Беррийского и Филиппа Отважного, герцога Бургундского, чтобы заручиться их поддержкой. С их стороны она была предоставлена ему безоговорочно. Конечно, сеньор де ла Мотт-Броон изначально был худороден, но разве не стал он впоследствии предводителем рыцарского ополчения, герцогом Трастамарским, испанским грандом и даже… королем Гранады?
***
2 октября Бертран дю Геклен вступил в Париж во главе своего войска через Сент-Антуанские ворота и немедленно отправился во дворец Сен-Поль. Подступы к дворцу были черны от народа, но, что любопытно, толпа была молчалива, словно в предвкушении какого-то торжества. Геклен спешился и в сопровождении сотни рыцарей вступил во дворец. Там его поджидал сюрприз, так же как и Франсуа, входившего в его свиту: здесь присутствовал весь двор, окружающий короля, который сидел на троне, поглаживая уши белой охотничьей собаки. Карл был по-прежнему все так же хрупок, но Франсуа нашел, что он заметно постарел со времени своего въезда в Париж после коронации. Король Франции выглядел гораздо старше своих тридцати семи лет и был, вероятно, нездоров.Вокруг теснилась толпа самой блестящей знати, какую только удалось собрать. Все, что имелось во Франции великого и благородного, находилось здесь, у подножия престола, среди изобилия шелка, горностаевого и беличьего меха, широченных рукавов, чрезмерно длинных башмаков и ярких, сверкающих одеяний: рыцари, дамы, духовенство, магистраты.
Франсуа узнал троих братьев короля, герцогов Анжуйского, Беррийского и Бургундского; маршалов д'Одрема и де Сансера, адмирала Франции Жана де Вьенна, герцога Луи де Бурбона, графов де Куси, д'Осера, де Жуаньи. Конечно же, находились там и граф де Танкарвиль, а также ректор университета, парижский епископ, какой-то кардинал, наверняка папский легат, и прочая, и прочая…
Но еще удивительнее было присутствие народа. Двери тронного зала открылись, и народ — немой, оробевший — толпился у входа. Франсуа вспомнились Генеральные штаты, чье заседание тоже проходило публично по повелению нынешнего короля — в те времена еще дофина, который созвал их для отмены договора, подписанного его отцом. Очевидно, и сегодня готовилось нечто подобное. Но что же все-таки настолько важное должно было произойти, чтобы потребовался народ в качестве свидетеля?
Завидев новоприбывшего, королевский шамбеллан, Бюро де ла Ривьер, объявил громким голосом:
— Монсеньор дю Геклен!
Король тотчас же встал и пошел навстречу. Дю Геклен хотел преклонить колено, но король его удержал.
— Мессир Бертран, вы весьма задержались в Испании, однако разве не во Франции ваше место?
Дю Геклен пробормотал какие-то извинения, но король их не слушал. Он повернулся, подошел к низкому столу и взял с него некий предмет. Вздрогнув, Франсуа узнал меч с золотой рукоятью в ножнах синего бархата, усеянного лилиями, — меч коннетабля.
Карл V приблизился к дю Геклену.
— Бертран, я хочу, чтобы вы стали коннетаблем.
Тот попятился.
— Государь, есть и другие, более достойные. Я вижу здесь ваших братьев и племянника. А я — всего лишь бедный бретонский рыцарь. Как я осмелюсь отдавать им приказы?
— Мессир Бертран, у меня нет ни брата, ни племянника, которые ослушались бы вас, если я так решил. Примите же этот меч, ибо я не отдам его никому другому.
Король Карл протягивал ему меч с лилиями, а дю Геклен, не осмеливаясь его взять, трепетал — наверняка в первый раз за всю свою жизнь. Франсуа снова вспомнил первую встречу этих людей, таких несхожих меж собою и так друг друга дополняющих, когда при осаде Мелёна бретонец предстал перед королем, только что вытащенный из навозной кучи… Предчувствовал ли он тогда, что все так обернется? Кто знает…
И тут произошло нечто необычайное. Из рядов знати донесся чей-то голос:
— Меч, Бертран! Меч!
И тотчас же, словно эхо, отозвался голос из толпы народа:
— Меч, Бертран! Меч!
А потом и весь зал подхватил эти слова хором:
— Меч, Бертран! Меч!
Франсуа кричал вместе с остальными, пронизанный глубокой радостью. На его глазах творилось нечто великое: знать и народ заговорили одним голосом; казалось, дю Геклен самой своей личностью восстанавливал единство страны. В этот день были забыты и бегство рыцарства при Пуатье, и ужасы Жакерии. Франция вновь стала единой!
Дю Геклен внезапно решился. Резким, почти грубым движением он выхватил меч из рук короля и поднял его над головой. Разразились нескончаемые рукоплескания. И тогда Карл приблизился к нему и, согласно обычаю, поцеловал в губы. Бертран дю Геклен стал коннетаблем!
***
Вечером король устроил пиршество, на которое пригласил весь свой двор. Франсуа присутствовал на нем, сидя рядом с графом де Танкарвилем, и оба они были захвачены зрелищем, которое предстало перед ними. Чтобы каждый понял, что главный теперь — Геклен, король усадил его справа от себя, а сзади стояли трое его братьев, прислуживая новому коннетаблю: Людовик Анжуйский подавал салфетку и кувшин для омовения рук, Жан Беррийский нарезал мясо, а Филипп Бургундский наполнял кубок.Согласно своему обыкновению, дю Геклен не стал медлить и выступил на следующий же день в сопровождении маршалов д'Одрема и де Сансера, а также адмирала де Вьенна. Он повел войско к Кану, на соединение с Оливье де Клиссоном, своим новым капитаном. На улицах его по-прежнему встречали радостными криками, но сдержаннее, чем в первый раз. Возгласы: «Эй, Бертран!» прекратились. Народ глубоко чувствовал то священное начало, которое олицетворял собою коннетабль, и сознавал, что фамильярность тут неуместна. Разве придет кому-нибудь в голову кричать королю Франции: «Эй, Карл!»? Чувства-то остались все те же, но теперь их хранили про себя.
Оливье де Клиссон ждал дю Геклена в Кане с тремя тысячами перебежчиков-бретонцев из партии Монфора. Когда-то в битве при Оре схватились два человека: один был разбит и пленен, другой потерял глаз, что не помешало им сегодня встретиться как братьям. Решительно, настала пора единения…
Оставшись в этом нормандском городе, дю Геклен призвал к себе дворянство, и оно не замедлило откликнуться на зов. У него под рукой была уже настоящая армия, когда 1 декабря он узнал одну важную новость: Ноулз, во время своего набега опустошивший окрестности Парижа, двигался теперь к центру Франции, но его арьергард, возглавляемый Томасом Гренсоном, маршалом Англии, сильно поотстал и находился сейчас в Понвиллене, к югу от Мана. Дю Геклен решил напасть на него немедля.
Форсированным маршем он двинулся на юг и 3 декабря был уже недалеко от цели. Погода стояла ужасная. Лил как из ведра ледяной дождь. Когда настала ночь, каждый думал, что вот-вот дадут сигнал остановиться. Но ничего подобного не произошло. До врага было уже рукой подать, и надлежало двигаться дальше. Поднялись крики протеста, командующего пытались переубедить. Но дю Геклен отрезал:
— Пусть со мной идут только те, кто хочет, но те, кто не пойдут, будут считаться предателями!
И пришпорил коня. В этот момент Франсуа находился прямо за коннетаблем и решил не упустить свой шанс — биться с ним рядом. Он приблизился к Геклену почти вплотную и пустил коня в галоп.
Настала беспросветная ночь. Ни зги не было видно. Дождь припустил еще сильнее. Лошади выбирали дорогу сами, повинуясь инстинкту. Многие заблудились, некоторые упали, поскользнувшись в грязи, запутавшись в зарослях или меж оград… Вскоре французская армия растянулась, истончилась, и впереди рядом с коннетаблем осталась лишь маленькая горстка рыцарей.
Франсуа был среди них. Ему стоило великих трудов не отстать от дю Геклена. В том, как умел скакать этот человек, чудилось что-то сверхъестественное! Вдалеке он заметил какие-то огоньки — дрожащие, слабые, неизвестно как не погасшие под дождем: английский лагерь… Дю Геклен повернул голову в сторону своего спутника:
— Кто здесь?
— Франсуа де Вивре, господин коннетабль.
— Они — наши! В копья, Вивре! В копья!
Перед ними расстилалось просторное, мокрое поле. Дю Геклен рванулся вперед, и одновременно с ним Франсуа тоже пришпорил коня. Он решил во всем подражать коннетаблю, двигаться за ним следом и повторять все, что будет делать он. Рядом раздался клич:
— Божья Матерь, Геклен!
Франсуа ответил эхом:
— Мой лев!
Никогда еще он не знавал подобной славы!
Франсуа не слишком любил сражаться с копьем. В битвах он обычно отказывался от этого громоздкого оружия в пользу боевого цепа, более подвижного и, как он считал, более эффективного. Но на этот раз Франсуа сделал так же, как и его командир: опустил копье наперевес и погнал коня тройным галопом. Они вместе налетели на первую палатку и обрушили ее на обитателей. Дю Геклен остановился, развернулся и снова бросился в атаку. Франсуа — за ним следом.
Английский лагерь огласился криками страха и ярости. Едва проснувшиеся солдаты метались во все стороны, словно муравьи в разворошенном муравейнике. Не было видно почти ничего, но достаточно было бить понизу: англичане не успели сесть на коней, поэтому все, что внизу, было врагом. Франсуа по-прежнему следовал за дю Гекленом, словно тень. Избиение продолжалось еще некоторое время, но потом ситуация стала опасной уже для нападающих, поскольку соотношение сил было один к десяти. Тех, кто сумел не отстать от дю Геклена, насчитывалось, возможно, сотни две, тогда как у Гренсона в его арьергарде — две тысячи. Как только миновал первый испуг от неожиданности, все переменилось. Несколько английских рыцарей сумели вскочить в седло. Один из них атаковал Франсуа и дю Геклена. Коннетабль первым попал в него и сбил с лошади.
И тут послышались крики. Подоспели несколькими группами остальные французские рыцари. В неверном свете костров Франсуа узнал знамена д'Одрема, де Сансера, де Бурбона, де Танкарвиля… Теперь настала пора англичан испытать на себе численное превосходство противника. Рыцари один за другим сдавались в плен, пехотинцев настигали и приканчивали. Томас Гренсон тоже был взят. Дело сделано. Франсуа взволнованно подумал о своем отце, убитом при Креси… Понвиллен стал первой французской победой над англичанами. При Кошреле побеждены были король Наварры и капталь де Бюш, здесь — маршал Англии со своими людьми. Двадцать четыре года спустя Гильом де Вивре и его товарищи были отомщены!
То тут, то там еще продолжались редкие стычки, но коннетабля уже окружили ликующие победители. Он снял шлем и разразился торжествующим смехом. Бертран был мокрый, взъерошенный, но ничуть не казался усталым. Франсуа заметил его многочисленные морщины и седые волосы: Геклену было пятьдесят лет…
***
После победы при Понвиллене французская армия была распущена. Отвратительная погода не позволяла продолжать боевые действия, и король Карл решил сделать перерыв. Прежде чем предпринять новый поход, следовало упрочить свои завоевания. Поэтому все разъехались по домам, в том числе и Франсуа, который в сопровождении Бидо ле Бурка, будущего капитана замковой стражи, прибыл в Вивре 16 декабря 1370 года, в день святой Аделаиды. А уехал он в Испанию 22 августа 1365 года, то есть почти пять с половиной лет назад!Стоило ему войти в свои владения, как он был встречен крестьянами с трогательной сердечностью. Весть о его возвращении немедленно распространилась по всей сеньории и скоро достигла слуха Ариетты. Прежде чем показались башни замка, Франсуа заметил облако пыли, летящее ему навстречу: это была она!
Она неслась во весь опор. Ее зеленое платье сверкало на солнце, рыжие волосы развевались по ветру, словно шелковые ленты на навершии шлема, и он тотчас же понял: она его атакует! И он сам помчался ей навстречу, испуская крики радости. Ариетта была все та же: вернулось время его благословенных поражений в любви! Только что он одержал вместе с дю Гекленом победу, а теперь ему предстоит повергнуться в прах перед собственной женой…
Тому, что за этим последовало, сделался свидетелем ошеломленный Бидо ле Бурк. Он увидел, как два всадника встретились и как в этот миг Франсуа поднял на дыбы своего коня, заставляя его приплясывать на месте. Тогда Ариетта развернулась и, не слезая с лошади, сделала ему знак следовать за собой. Франсуа повиновался. Они направились к какому-то разрушенному дому, стоящему неподалеку, и скрылись из виду.
Сообразив, наконец, что происходит, хоть и несколько сбитый с толку предшествующей сценой, Бидо встал на страже, чтобы удалить отсюда любого нескромного зеваку, и принялся ждать.
Ждать ему пришлось гораздо дольше, чем он предполагал. Измерить время он никак не мог, поскольку ни один колокол не был слышен, но Бидо счел его бесконечным. Порой он восклицал:
— Ну прямо как звери!
И это была сущая правда! Никогда еще Франсуа не был так пылок, и никогда еще Ариетта не была так ненасытна: с момента их расставания прошло пять лет, и она хотела, чтобы они занялись любовью пять раз подряд…
Наконец они появились, оба верхом. Они в первый раз взглянули друг на друга. До этого им как-то не удалось друг друга рассмотреть в своем ослеплении. Только теперь они начали присматриваться. Ариетта воскликнула:
— Как вы стали красивы!
Франсуа, смеясь, попросил ее объясниться. Она ответила, что загар на лице в сочетании с золотистыми волосами придал ему новое очарование. Он заметил в ответ:
— А вы ничуть не изменились!
Это не было лестью, она по-прежнему оставалась похожей на ту, которую он увидел в первый раз наутро после Рождественской ночи 1357 года. Тогда ей было семнадцать лет, теперь — тридцать, но ему казалось, что время не властно над ней. Что давало ей эту таинственную власть?
Они проехали мимо Бидо ле Бурка, даже не заметив его. Чтобы привлечь к себе их внимание, тому пришлось шумно прочистить горло. Франсуа, наконец, вернулся с небес на землю и представил своей жене нового капитана. Ариетта была удивлена его наружностью, но обошлась без замечаний на сей счет. Она пустилась галопом в сторону замка.
— Посмотрим на детей!
Изабелла и Луи ждали отца на подъемном мосту. Но Франсуа видел только Изабеллу. Как только он спешился, она бросилась к нему, чтобы поцеловать, однако он резко остановил ее порыв.
— Что с тобой такое?
Изабелла была ранена в голову. Лоб закрывала широкая повязка. За нее ответила Ариетта:
— Она, никого не спросясь, баловалась с «чучелом», вот и получила шаром прямо в висок. Несколько дней мы опасались худшего, но врачи говорят, что останется всего лишь шрам.
Франсуа смотрел на свою дочь чуть ли не с испугом. Ей было девять лет, но она выглядела как мальчишка лет двенадцати. Да, да, мальчишка, потому что Изабелла де Вивре походила на что угодно, но только не на девочку! Он разглядывал ее большие руки, сильные бедра, толстые пальцы, ладони, покрытые мозолями и ссадинами, ее толстощекое лицо, выпачканное землей… На ум ему пришел один-единственный образ: дю Геклен! Ну да, так и есть, его дочь наводила на мысли о дю Геклене!
Тем временем Ариетта перечисляла ее главные проступки:
— Она беспрестанно дерется с сыновьями слуг, забирается на дозорную площадку и шалит там, убегает в лес и рвет свое платье, лазает за птицами по деревьям…
Опустив голову с притворно сокрушенным видом, Изабелла вдруг живо воскликнула:
— Расскажите мне о крестовом походе! Сколько неверных вы убили?
— Здравствуйте, отец.
Луи приблизился и почтительно поклонился в свою очередь. Франсуа повернулся к нему. Голос, который он слышал впервые, был спокоен и уравновешен. У Луи были красивые темные, хорошо расчесанные волосы и маленькое личико с соразмерными чертами. Он был одет с большой тщательностью. Все в нем указывало на послушного и аккуратного ребенка. Франсуа поцеловал его и обнял за плечи.
— А ты не спрашиваешь, сколько неверных я убил в крестовом походе?
Луи покачал головой:
— Мне это не интересно.
Франсуа отступил и посмотрел на своего сына с удивлением.
— Ну-ка, объяснись…
— Прежде чем отправляться в крестовый поход, надо освободить нашу собственную землю.
— И что же ты называешь «нашей землей»?
— Францию, конечно!
Франсуа был поражен. Он вспомнил, как ему самому было трудно понять, что же такое «Франция», когда Ангерран говорил о ней, а вот для Луи это нечто само собой разумеющееся, очевидное.
— Значит, Франция тебя интересует больше, чем сеньория Вивре?
— Да, отец. И я думаю, что если бы все сеньоры относились к ней так же, то мы бы не узнали этих бед.
— Откуда ты про все это знаешь?
— От проезжих, которые останавливались в замке, от слуг, от гостей, от крестьян…
— Ты с ними говорил?
— Нет, я слушал.
Франсуа долго смотрел на своего сына. Все, что тот сказал, было правильно, но держать столь осмысленные речи в его возрасте… в этом было что-то противоестественное. Франсуа резко спросил: