Наумов Яков Наумович. Схватка с оборотнем

   - Опять предположения, - улыбнулся Миронов. - Теперь уже можно не предполагать, скоро все выясним на допросе.
   Через несколько минут сотрудники попрощались и ушли. У постели Миронова остался один Луганов.
   - Сегодня же закажу разговор с твоей женой, а то будет тревожиться.
   - Скажи, скоро встану. Или лучше ничего не говори.
   - Нет, скажу, что ранен, обманывать не стоит. Но объясню, что рана легкая. Ты, Андрей, молодец!
   - Какой там молодец… - задумчиво произнес Миронов. - Ошибок допустил немало. Его надо было брать в поезде. А вместо этого…
   - Главное, задача выполнена, - прервал его Луганов. - В трудных обстоятельствах ты действовал, как подобает чекисту. А без ошибок в нашем деле трудно.
   При прощании Луганов осторожно пожал Миронову руку.
 

***

 
   Через неделю на московском аэродроме Миронова встречали жена и товарищи. А уже на следующий день его пригласили на допрос Соколова. Когда он вошел в просторный кабинет генерала Васильева, разговор шел о первом допросе.
   - Это второй допрос, - говорил генерал Скворецкому и еще двум людям в штатском. - На первом Соколов, едва только вошел в зал, сразу же спросил: гарантируем ли мы ему жизнь, если он чистосердечно признается в своих делах и сообщит нам все, что он знает об иностранной разведке. Я ответил, что это входит в компетенцию советского суда, а не органов КГБ. Но чистосердечное признание может облегчить его участь, так как будет учтено судом. На это сообщение он возразил, что законы ему известны и что все зависит только от нас.
   - Ну и ну, - покачал головой Скворецкий, - привык на Западе к тому, что закон можно обойти, и считает, что и здесь все можно, важно лишь поторговаться.
   - Совершенно верно. И когда я объяснил ему наши порядки, он замолчал. Ни на один наш вопрос не ответил. Как вы думаете, - повернулся генерал к офицерам, - будет он отвечать?
   - Мы об этом недавно говорили с Василием Николаевичем, - ответил Миронов. - Оборотень не фанатик. Судя по всему, он хитрит, используя каждый свой шанс остаться в живых. Но говорить он будет.
   - Товарищи, - сказал генерал Васильев, - задание, порученное вам Центром, вы выполнили. Честь вам за это и хвала. Оборотень вами пойман, теперь ваша задача добиться от него самых подробных показаний. Все ли обдумали?
   - Обдумали, товарищ генерал, - ответил Миронов.
   - Мы на допросе присутствовать не будем, - продолжал генерал. - Аппаратура есть, и мы все услышим. Лучше провести допрос буднично, чтобы он не возомнил себя важной персоной. Думаю, учитывая его характер, это подействует.
   Генерал посмотрел на присутствующих.
   - Пожалуй, верно, товарищ генерал, - согласился Скворецкий.
   Миронов и Луганов, после небольшого совещания, перешли в обычный следовательский кабинет. Группа генерала Васильева осталась в его кабинете, чтобы с помощью телеустройства выслушать и увидеть ход допроса.
   Миронов попросил привести Оборотня. Скоро дверь раскрылась, и конвой, пропустив его в комнату, остался в коридоре.
   Оборотень был худ, бледен, но выглядел спокойным.
   - Здравствуйте, Соколов, - сказал Миронов, - как у вас со здоровьем?
   Оборотень сел, внимательно посмотрел на следователей и попросил закурить. Луганов протянул ему пачку “Примы”. Оборотень взял сигарету, закурил и с наслаждением затянулся.
   - Я здоров, - ответил он, - рад видеть здоровым и вас. Я не сторонник “мокрых дел”. Поэтому удовольствовался только вашими документами, а на вашу жизнь я не покушался.
   Он говорил спокойно и размеренно, поглядывая по временам на зарешеченные окна кабинета. И у Миронова сложилась уверенность, что Оборотень оценил состав следователей и понял, что молчать бесполезно.
   - Вы утверждаете, что не сторонник “мокрых дел”, однако их на вашей совести немало, - заметил Миронов.
   - На моей совести? - задумчиво переспросил Соколов. - Этого, гражданин следователь, вы не сможете доказать.
   - В спецлагере под Львовом по вашей милости уничтожены десятки наших людей. Во время своей деятельности в Советском Союзе после войны по вашему приказу тоже погибло немало людей. Кого вы убили в Крайске?
   - Я не убил даже вас. Так о чем может идти речь? Моя гуманность меня самого удивляет.
   - А когда по вашему приказу был убит тринадцатилетний мальчик, вы и тогда считали себя гуманистом?
   Оборотень откинулся на спинку стула.
   - Будем говорить логично, - сказал он, стряхивая пепел. - Во всем мире идет война тайных служб. Вам это хорошо известно - вы в ней участвуете. Если на пути разведки становится живое существо, его убирают, независимо от пола и возраста. Тайная служба - это механизм, а у механизма, как известно, нет сердца.
   - Расскажите нам о своей работе в этой тайной службе.
   - Нет, пока воздержусь.
   Миронов холодно посмотрел в глаза Оборотню.
   - Ваше дело. Однако напоминаю: нет смысла скрывать то, что имеет много свидетелей. Мой вам совет: отвечать немедленно.
   - Я уже выставил свои условия. Буду говорить лишь в том случае, если буду знать, что мне сохранят жизнь.
   - Хотите сохранить жизнь, а приближаете обратный результат, - сказал, вставая, Луганов. - Видимо, не все понимаете, раз считаете, что можете торговаться. Кроме того, вас полностью изобличили свидетели: Ярцев, Спиридонов и кое-кто другой. Юренева, Озерова, ваша жена и многие другие тоже дали свои показания. Сейчас мы назвали имена свидетелей. Допрос заканчиваем. Даем вам возможность все хорошенько обдумать до завтра. Если не будете отвечать на вопросы, обойдемся без ваших показаний. Вам ясно?
   Миронов следил за выражением лица Оборотня. Оно не изменилось, но на лбу выступили капельки пота.
   - Мне можно идти? - спросил он.
   - Можно, - ответил Миронов.
   Простившись легким кивком головы, Оборотень удалился. Немедленно включился селектор, голос генерала сказал:
   - Спасибо, товарищи, зайдите ко мне.
   В кабинете генерала Васильева шло обсуждение результатов допроса.
   - Я считаю, допрос дал результат, - высказал свое мнение Скворецкий. - Оборотень заговорил.
   - А что думают следователи? - спросил Васильев.
   - Я думаю, что после того, как ему назвали имена свидетелей, Оборотень заколебался, - сказал Миронов. - У меня твердая уверенность, что он завтра заговорит.
   - А я считаю, что допущена ошибка, - произнес один из присутствующих. - Зачем давать ему в руки козыри? Он услышал фамилии свидетелей, понял, что другие его агенты неизвестны, и больше того, что нам уже известно, не скажет.
   - Будем ждать результатов завтрашнего допроса, товарищи. Тогда и выясним, была ли это ошибка или правильный прием, - заключил генерал.
   На этом оперсовещание закончилось.
   На следующий день обсуждали возможные варианты допроса. Миронов предложил выставить свидетелей, которые подтвердят уголовную направленность множества поступков Оборотня. По мнению генерала Васильева и Скворецкого, Оборотня следовало не допрашивать, а уличать.
   И когда Оборотень вошел в кабинет, там по-прежнему находились Миронов и Луганов. Оборотень прошел было к стулу напротив стола, где обычно дает показания главный свидетель, но Миронов попросил его сесть в углу. Скоро ввели Ярцева. Тот шел, как всегда, ссутулившись, глядя под ноги и поначалу не заметил Соколова.
   - Садитесь, Ярцев, - сказал Миронов, - у меня к вам несколько вопросов. Первый. Обговаривали с Соколовым пытки, которым подвергали в спецлагере пленных, не желающих идти против интересов Родины?
   - Так чего обговаривать, - ответил Ярцев, - он нам так и говорил: этого, мол, на всю катушку, другого, мол, слегка прижмите.
   - Сам он присутствовал при пытках?
   - Всенепременно. Большой специалист. Сразу видит, какой уже дозрел, согласится, значит, а какой сопротивляется. Всегда смотрел и руководил.
   По выражению лица Соколова трудно было судить о произведенном впечатлении. Он сидел, облизывая губы, глядя на Ярцева спокойным, внимательным взглядом.
   - Расскажите о внеслужебной деятельности Соколова, - попросил Миронов. - Ткачук утверждает, что вы во Львове со своим шефом собрали по квартирам немало чужого добра.
   - Было дело, - с готовностью подтвердил Ярцев, - я при нем числился как шофер. Он мне поручал “организацию”. Узнаю, что какая-нибудь квартира, хохляцкая или там польская, полна ценными вещами, скажу ему, ну мы и наваливаемся, навроде с обыском. Он-то все высмотрит, все вскроет, выведет хозяев и начинает допрашивать, запугивать, а я в узелок что поценнее и скорее оттудова в машину.
   - Ложь! - не выдержал Оборотень.
   Ярцев обернулся и весь сжался при виде Соколова.
   - Михаил Александрыч…
   - Что же ты на меня свою уголовщину валишь? - спросил Соколов, строго глядя на Ярцева. - Это ты в такие дела влезал, а мне приходилось тебя несколько раз выручать из немецкой комендатуры. Разве не так?
   - Так… - забормотал Ярцев, - вы уж простите, Михаил Александрыч…
   - Минутку, Ярцев, - сказал Миронов. - В каком случае вы лжете? Когда говорите, что грабили по приказу своего высокого начальства, или когда подтверждаете, что проделывали это по собственной воровской склонности? А вас, Соколов, предупреждаю, в допрос не вмешиваться, иначе вас выведут.
   - Учту, - ответил Оборотень.
   Ярцев же, за секунду до этого перетрусивший при виде своего бывшего начальника, теперь, после слов Миронова, понял, что Соколов в таком же положении, как и он, если не в худшем.
   Поэтому он быстро успокоился и произнес, обращаясь к Миронову:
   - Ошибочка вышла, гражданин следователь, уж больно энтот, - он кивнул в сторону Соколова, - испугал меня поначалу. Так теперь вот сообчаю, - он обернулся к Оборотню, - энтот вот холуй фашистский меня ко всему принуждал! И в пытках я участвовал, потому как его боялся. А насчет грабежу… Ты вот скажи, - закричал он, тыкая в сторону Соколова пальцем, - куда золотые вещички увез, что мы с тобой у старухи Богданович взяли? Молчишь? То-то! Он там на миллион наворовал, - продолжал Ярцев, обращаясь к следователям.
   - По чьему указанию вы убили Рогачева?
   - По чьему же - по его, конечно! Говорит мне: “Ефимка, там один тип мне опасен может быть. Надо его кончить”. Я через окно того заговорил, а он сзади… Кончали его вместе.
   - Значит, и Соколов участвовал? Да?
   - Еще бы!
   - По чьему указанию убили Диму Голубева?
   - Пацанчика-то?
   - Тринадцатилетнего мальчика.
   - Он приказал. Убери, говорит, чтоб молчал.
   - Что вы на это скажете, Соколов?
   - Что скажу? - ответил Соколов. - Заставляете всякую шваль грязь на меня лить!
   - А сам-то не шваль? - закричал Ярцев. - От наших к немцам подался, ворюга!
   - Гражданин Соколов, - обратился к нему Миронов, - вы обвиняетесь в шпионаже в пользу иностранной разведки, а кроме того, в ряде уголовных преступлений, среди которых и кражи, и шантаж, и убийства. Вы не только агент чужой разведки, боровшийся против интересов нашей Родины, но и уголовник - вор и убийца.
   - А он и есть! - произнес с мстительным злорадством Ярцев.
   - Увести! - приказал Миронов, указывая на Ярцева.
   И когда тот вышел, взял трубку:
   - Приведите Ткачука.
   - Не надо, - вдруг сказал Соколов, - я дам показания. Но немного позже. Сейчас я не в силах.
   - Хорошо. У вас перерыв до восемнадцати часов, - решил Миронов. - И обдумайте все как следует, Соколов. Идите.
   Соколов, сгорбившись и глядя перед собой, вышел из кабинета.
   Включился селектор.
   - Все правильно, товарищи, - сказал генерал Васильев. - По-моему, не следует только давать ему времени на размышления.
   - Под мою ответственность, - попросил Миронов. - Соколов со здравым рассудком. Сегодня заговорит, товарищ генерал. Уголовником очень не хочет выглядеть. Хочет быть агентом.
   - Хорошо, - после раздумья ответил Васильев, - под вашу ответственность, товарищ Миронов.
   Вечером Соколов явился перед следователями подтянутый и сдержанный и, едва присев, заговорил:
   - Граждане следователи, я упорствовал все это время, потому что любое осмысление жизненного пути - дело трудное и требует времени. Теперь подбил итог. Он неутешителен. Я сам себя приговорил, и потому ваш приговор уже ничего не решает. Однако, я думаю, мои показания, особенно после их опубликования в прессе, помогут другим заблудившимся людям, которые выступают против вашего строя.
   Миронов и Луганов переглянулись: предатель и шпион все еще пытался выглядеть внушительно, ему все еще хотелось играть значительную роль. Что ж, пусть. Главное сейчас - показания.
   - Я с ранних лет в армии, - рассказывал Соколов. - Советский строй в душе я не принимал, но считал, что, поскольку он дает возможность мне расти по служебной лестнице, я должен взять от него все. Когда немцы напали на Россию, я попал в число тех, кто испытал их первый удар. Я не верил в победу России. Остатки нашей дивизии отходили болотами. Я отстал от отряда и сдался в плен немцам. Так началась моя служба у немцев. Поначалу меня использовали для писания антисоветских листовок, потом начали привлекать в качестве переводчика при допросе важных пленных. В марте сорок второго года я оказался одним из тех, кто присутствовал при допросе генерал-лейтенанта Власова и слышал его сенсационное заявление, в котором он сообщил, что готов выступить против России на стороне Германии. Этот человек произвел на меня сильное впечатление. Я стал участвовать во всех его мероприятиях, помогал формировать Русскую освободительную армию, разъезжал по лагерям, выступал перед пленными, призывал в ряды русского национального войска.
   - Понимали вы, что стали пособником гнусных предателей и изменников России?
   - В то время нет. Мне казалось, что Власов достаточно умен, что он ведет умную и ловкую игру, обманывает немцев и что позже, после победы Германии, именно благодаря ему удастся возродить новую Россию - Россию на европейских законодательных конституционных основах.
   - Вы искренне служили Власову?
   - Безусловно. Я верил каждому его слову, помогал ему обманывать немцев, добывая оружие, я сплачивал вокруг него сомневающихся…
   - Гражданин Соколов, - прервал его Луганов, - ваш рассказ должен быть абсолютно искренним. А в данном случае это не так.
   - Я говорю правду.
   - Нет, не полную правду, а порой ложь.
   - Не понимаю вас.
   - Есть переписка Львовского гестапо с Берлином, из которой явствует, что вы были агентом гестапо во власовских войсках.
   - Львовские власти этого не могли знать, - сказал Соколов и тут же осекся.
   - Вот вы и сами сознались. Поэтому не надо создавать облик идейного борца. Рассказывайте правду.
   Соколов молчал. План, который он задумал в камере, не удался. Теперь надо было либо говорить правду, либо…
   - Продолжайте, - прервал его раздумья Луганов. - Итак, вы были работником гестапо при армии Власова. Какие инструкции вам были даны?
   - Немцы поверили Власову, - заговорил Соколов, - хотя и напрасно. Ни сам Власов, ни один из его сторонников не способны были к большим политическим комбинациям. Я присутствовал на десятках совещаний в штабе, пил вместе с власовцами, и никто из них не произвел на меня впечатления человека, имеющего свою программу.
   - Об этом вы сообщали в гестапо?
   - Я информировал их. Я старательно подчеркивал, что власовцев нет смысла опасаться. У меня была мысль, что, если я обезопашу власовский штаб от гестапо, может быть, там найдутся оппозиционеры, действительно способные на что-то значительное. Гестапо, кажется, разгадало мою игру, и я был командирован во Львов и по поручению абвера начал вербовать в наших лагерях людей для разведывательных и диверсионных действий. Однако это был уже сорок четвертый год. Красная армия наступала и била немцев на всех фронтах. С вербовкой шло туго. Мне пришла в голову мысль: почему мы вербуем агентов среди слабовольных людей, трусов, готовых продаться за пайку хлеба? Не попробовать ли вербовать агентов среди стойких и решительных людей. Ведь коммунистическое мировоззрение может и не быть их единственной философией. Я видел по лагерям, что среди борющихся и бегущих пленных встречаются люди, у которых немцы глубоко задели просто человеческое достоинство. Я был уверен, что попади эти люди, скажем, в руки англичан, а не дубоголовых немцев, их можно было бы сделать союзниками в борьбе с большевизмом. И я начал пробовать. Я, конечно, вынужден был и пытать… Ведь я был озабочен еще и тем, чтобы поставлять как можно больше людей в армейскую школу абвера. У немцев был план, и срывать его я не мог. Но для себя я принял решение: отбирать в истинные агенты только тех людей, которых мне удалось идейно переубедить. Таких оказалось трое.
   - Фамилии?
   - Спиридонов, Пивнев, Горбачев. Последнего вам не стоит искать, он погиб на моих глазах. Его убили украинцы-националисты, когда он высказал им свое мнение о независимой оуновской Украине… Остальные двое… Но про Спиридонова вы мне говорили… Пивнев под фамилией Зыбин…
   - О нем известно, - прервал его Миронов. - Как и куда вы делись во время наступления украинских фронтов, когда был освобожден Львов?
   - Я уже давно предвидел, какой оборот примут события. Летом сорок четвертого года, услышав о высадке союзников в Нормандии, я попросил отпуск. Мне его не дали. Тогда попросил вернуться во власовскую армию. Мне разрешили. К этому времени власовская армия стала распадаться, - Соколов сделал паузу. - В штабе армии я почувствовал, что со мной собираются расправиться. И я немедленно уехал в Берлин. Там я добился назначения в военные части, действовавшие в Северной Италии. Выехал туда. У меня уже давно созрела мысль о переходе к союзникам. И тут как раз войска союзников прорвали фронт. Немецкие части спешно уходили, а я остался у своей хозяйки, приветливой женщины, которая сочувствовала русским. Когда появились союзники, я дождался первого английского офицера и попросил его проводить меня к людям из разведки. Так я оказался у англичан…
   Соколов замолчал, потом спросил:
   - Нельзя ли сделать перерыв? Я очень устал.
   - Хорошо, - согласился Миронов, - перерыв.
   Вечером свои показания Соколов начал с того, что сознался в своей шпионской деятельности и назвал разведку, на которую он работал. После этого он рассказал, как был осуществлен его переход через границу и каким образом он устроился в Крайске.
   - Еще с давних пор, во время разъездов по лагерям, - рассказывал он, - я хранил у себя документы и биографию капитана Дорохова. Это был храбрый человек, он попал в плен в конце войны, не предал своей воинской чести, но, к сожалению, перед смертью рассказал о себе соседу по нарам. Сосед был агентом гестапо. Через него я получил все сведения о Дорохове. И вот в сорок шестом году в качестве Дорохова я был послан в один из лагерей перемещенных лиц, а затем перешел советскую границу. С этого времени и началась моя акклиматизация в России. Спустя четыре года я написал письмо в Москву на адрес Викентьева и был им встречен. Викентьев пенсионер, он получал письма и относил их по известному ему адресу. Викентьев помог мне встретиться с одним человеком из разведки и с его помощью в пятьдесят втором году я ушел за рубеж. Я закончил курсы при разведшколе и стажировался в разных странах. Потом был направлен в Советский Союз под прежней фамилией - Дорохов. Я немного поездил по стране и наконец осел в Крайске - в этом городе следовало наладить работу. Я взялся за поиски своих прежних кадров, которые завербовал еще и спецлагере под Львовом, - Ярцева, Нахабина, Спиридонова и Пивнева. Этот лагерь мы ликвидировали. Поэтому люди, завербованные мною для спецшколы абвера, могли остаться даже под собственными фамилиями, им всем после вашего наступления был организован побег. Я начал розыски. Сначала я выяснил, где Спиридонов, и связался с ним. Затем нашел Пивнева-Зыбина. Ярцев был в Крайске, но его не внушающий доверия вид и уголовное прошлое меня настораживали. Но я все-таки решил привлечь и его. Затем я женился. Жена очень любила меня и ревновала. Ее пристальное внимание осложняло мне работу. Однако все шло хорошо, и мне не хватало только рации. Сведения у меня уже были. У жены оказались значительные связи, ее знал председатель облисполкома, бывший партизан. С его помощью я устроился в плановую комиссию при облисполкоме. Раскрывались неплохие перспективы. Во время поездки в пригородный совхоз, где планировали начать постройку крупного завода по производству удобрений, я встретил человека, который меня сразу узнал, - Рогачева. Я был уверен, что Рогачев расстрелян. Каким образом он оказался в живых, до сих пор не могу понять. В городе, в подполье которого он работал, его считали провокатором. Этому верили и партизаны. Поэтому я был убежден, что он пойдет ко мне на службу. Другого выхода у него просто не было. Однако он отказался. Я приказал ликвидировать его… И вот через двадцать почти лет встретил. Я не знал, что делать. Но медлить было нельзя. Я приказал Ярцеву убрать его.
   - Вы признаете, что сами принимали участие в ликвидации Рогачева?
   Соколов ответил не сразу.
   - Признаю, - и замолк.
   - Продолжайте, - попросил Миронов.
   - Нет, - сказал Соколов, - теперь я чувствую, что говорил напрасно.
   - Почему?
   - Вы не даете мне шанса. Вы собираете только компрометирующие меня факты. Я раскаиваюсь, что заговорил.
   Он умолк.
   - Будете говорить? - спросил Миронов.
   Соколов молча покачал головой.
   Когда его увели, Миронова и Луганова вызвали в кабинет генерала.
   - Товарищи, - обратился к ним Васильев, - начало по вашему плану удалось, но теперь совершена ошибка. Действительно, не было смысла подчеркивать его личное участие в убийстве. Соколова надо заставить говорить. Необходимо знать, с кем он поддерживал связь в Москве, он об этом говорил крайне неопределенно. Думаю, вам следует решить, каким образом восстановить контакт с Соколовым.
   Миронов и Луганов вышли из кабинета в большом раздумье.
   - Ты себе представляешь, как его заставить говорить? - спросил Миронов.
   Луганов покачал головой. Положение было затруднительное. В рассказе Соколов уже подошел к самым последним событиям; кроме того, что в них заключалась важная информация, для Миронова и Луганова она представляла и личный интерес. Ведь именно в это время началась их борьба с Оборотнем.
   - А если… - начал Луганов и остановился.
   - Ну! - нетерпеливо откликнулся Миронов.
   - Может быть, на ставку привезти жену?
   - Она ему, как говорится, до фонаря.
   - А Юреневу?
   - Ты надеешься на эмоциональное воздействие? У такого человека, как Оборотень, нет чувств.
   Теперь они шли молча по зимней, освещенной фонарями Москве. Вдруг Луганов предложил:
   - Знаешь что, будем ждать.
   - На измор?
   - Да.
   - Генерал не согласится. Могут порваться связи, о которых мы должны знать.
   - Десятью днями не повредишь делу.
   - Да, пожалуй, это единственный выход.
   Когда генералу доложили о предложении Луганова, он не возразил, однако все же посоветовал особенно не затягивать с допросом.
   …Соколов заговорил на третьи сутки. Он сам попросил вызвать его и сказал:
   - Я готов продолжать показания. Теперь он рассказывал о своем бегстве.
   - Сразу же после смерти Рогачева я почувствовал себя тревожно. Правда, по сообщению Ярцева, версия, которую я придумал, сработала хорошо. Рогачева, по нашим сведениям, как самоубийцу не хотели хоронить с оркестром. Несмотря на то что тревога моя усиливалась, я должен был ждать. Еще раньше Викентьев дал понять, что скоро должен прибыть человек с рацией. Это было чрезвычайно важно. Тогда я становился самостоятельным и мог сам связываться с Центром…
   - Одну минуту… - перебил Миронов. - Сообщите подробнее все, что связано с Викентьевым.
   - Викентьев - это Константин Алексеевич Оползнев.
   И Соколов дал о нем показания. После этого он продолжал свой рассказ:
   - Наконец я узнал, что объявление на столбе вывешено. Я обрадовался, однако решил проверить, нет ли какой ошибки или провокации. Я послал на свидание Ярцева, а сам начал ждать. Я не был спокоен: убийство мальчика могло навести следствие на какие-то подозрения. Ярцеву удалось выяснить, что слежки нет. Тогда я приказал привести агента. Перед тем как ехать на конспиративную квартиру, зашел к своему начальнику, чтобы в связи со встречей с агентом договориться об отгуле на следующий день. Случайно секретарша проговорилась мне, что у начальника сидит сотрудник КГБ. Я понял: пора уходить. На конспиративной квартире я оставил сигнал тревоги для Ярцева. Викентьеву сообщил об опасности. Он замолчал. Я не знал, куда деваться, пришлось воспользоваться знакомой жены - Озеровой. Жена верила мне абсолютно. Поверила она и истории, придуманной мною. Я сказал ей, что встретил немецкого агента и он начал за мной охоту, а я не имею возможности поймать его с поличным. Я послал жене через родственников письмо. Мне важно было узнать, вышли ли на мой след. Ответ задержался. Я это воспринял как сигнал крайней опасности. От Озеровой я ушел не прощаясь. Переоделся в пальто ее мужа, прошел через чердак и вышел из другого парадного - я опасался слежки. Я счел за правило остерегаться автовокзалов и поездов. Выходил на проезжую дорогу и голосовал. Так добрался до Мурома. Там у меня была знакомая.
   - Татьяна Николаевна Юренева?
   - Да. Однако я знал, что за мной идут по пятам. Из Мурома я ушел, когда узнал, что Юренева хочет навестить мать; мне казалось, что она о чем-то догадывается. Я стал очень подозрителен. Ехал опять на перекладных. Делая вид, что болен, просил шоферов чем-нибудь прикрыть меня. Я уже обратил внимание, что ГАИ очень интересуется пассажирами. В Челябинске удалось продать кое-что из вещей. Затем, загримировавшись, вылетел в Якутск. А там добрался до Зыбина. Этот сразу поехал со мной в урочище и попросил своего друга Степанова принять меня так, чтобы я чувствовал себя как дома. Но беспокойство нарастало, и я решился - поехал в Якутск. На аэровокзале появляться было опасно. Однако я пошел туда и сразу заметил людей, которые очень интересовались внешностью пассажиров. Я повернул обратно. Передо мной шел человек с авиационным билетом, который он перечитывал. Я стал следить за ним. Он взял такси, я - тоже. Он поехал в гостиницу “Лена”. В ресторане я подсел к нему и завел разговор. Потом мы выпили, и он пригласил меня к себе на квартиру. Дома он пил много и заснул. Я забрал у него билет и документы и вылетел в Иркутск. В Иркутске мне удалось поселиться в рабочем предместье у родственника Пивнева. У него я одолжил полушубок и шапку, спрятал в мешок свою одежду и выехал в Ангарск.