Нефф Владимир. Прекрасная чародейка (Петр Кукань - 3)

   Кстати, о модах: в ту же пору фиделисты, сначала женщины, а там и мужчины, сбросив свои обычные одежды, облеклись в траур, так что "возвращенцы", и прежде-то ходившие в черном, перестали от них отличаться, а постепенно перестали от них отличаться и "рыбаки", ибо то обстоятельство, что немецкий Магдебург осаждают и обстреливают немецкие же войска, нанесло тяжкий удар по их воинствующему патриотизму. "Рыбаки" не распевали больше героических песен и не вышагивали бодро, вызывающе, грудь колесом, но уподобились по одежде фиделистам и "возвращенцам", так что все теперь смахивали на загробные призраки.
   Однажды комендант города, гофмаршал фон Фалькенберг, послал Петра в сгоревший храм святого Георгия, где будто бы, с тех пор как там перестали отправлять богослужения, собирается какая-то подозрительная шайка. Храм стоял без крыши, главный неф его почернел от огня, и пахло в нем остывшим дымом. Тем не менее Петр, войдя, нашел здесь целую толпу, внимавшую проповеднику тщедушного телосложения; он стоял на каменном цоколе, прежде подпиравшем кафедру, ныне исчезнувшую. Проповедник имел вид священнослужителя и говорил свободно и плавно, как пастор, но это был не пастор, а штабной писарь, беглый брат премонстрант Медард. Он вещал:
   - Единственное связующее звено между этим миром, который мы воспринимаем нашими пятью несовершенными чувствами, и Великой Пустотой Бесконечности, где нет бога,-это звено и есть принцип Правды.
   - Принцип Правды,- хором повторили слушатели.
   - И кто скажет "Правда", скажет одновременно "Разум и Справедливость",- продолжал Медард.
   - Разум и справедливость...
   - Суть правды малые и правды великие, правды ничтожные и правды безмерные и всемирные. Правда, что у этого храма нет крыши, ничтожна в сравнении с той Правдой из правд, за которую отдал жизнь святой Янек Кукань из Кукани, а именно, что "Все едино есть". Однако даже эта маленькая правда, будучи правдой, включена в необъятную мозаику действительности, которую я называю Всемирным Порядком, и мы чтим ее и признаем, невзирая на малое ее значение, так же как чтим и признаем высокие правды, как, например, ту, что Земля - шар, а Солнце неподвижно. Сказав:
   "У здорового человека два глаза", ты тем воздал хвалу Всемирному Порядку, ибо произнес правду, истинность коей может проверить любой; в то время как утверждение, будто тот, кто последует за Сыном, достигнет вечной жизни, опирается только на веру, а посему и неправдиво. Давайте же освежим сердца свои произнесением таких чистых, бесспорных и радостных правд, как та, что зимой холодно.
   - Зимой холодно,- повторили верующие.
   - Вода мокрая,- сказал Медард.
   - Вода мокрая,- с энтузиазмом подхватил хор.
   - Огонь жжет,- Медард.
   - Огонь жжет,- хор.
   - Теленок родится от коровы,- гнул свое Медард и, поддерживаемый хором, пошел изрекать дальнейшие правды:
   - Ель - хвойное дерево... Вальдштейн лишен командования на Регенсбургском сейме... Брошенный камень падает на землю... Вино напиток...
   - Вино - напиток!
   - Каждую из этих и подобных им правд следует уважать и отстаивать,повел дальше речь Медард,- и тот, кто нарушит ее, утверждая, будто теленок родится от быка, ель - цветок, Вальдштейн - до сих пор генералиссимус императорских войск, брошенный камень возносится к небу, а вино - кровь, совершит преступление лжи и подлежит смерти.
   - Подлежит смерти,- согласились верующие.
   - Этого требует Разум, и се есть подлинная Справедливость!
   - Подлинная Справедливость! - возликовал хор. Тут Петр, вспыхнув гневным румянцем при виде такого осквернения чистого имени своего отца и собственных своих идей перед сборищем, как ему виделось, слабоумных идиотов, вышел из-за колонны, за которой укрылся, чтобы слышать все, оставаясь незамеченным, и взгремел так грубо и громко, как не гремливал никогда в жизни:
   -. Прекратите этот идиотизм!
   Медард так и замер на своем цоколе; протекла минута испуганной тишины, подчеркнутой одиночным выстрелом одной из осадных пушек; но вот он воздел обе руки к тучам, нависшим над почернелыми стенами разбитого храма, и воскликнул:
   - Это он! Учитель Кукан явился нам! Все на колени! -С глухим стуком все разом выполнили команду Медарда.
   - Шуты гороховые! Скоморохи! - в отчаянии кричал Петр.
   - Учитель немилостив к нам, недостойным! - взрыдал Медард.- Учитель гневается!
   - Учитель гневается! - всхлипнули коленопреклоненные.
   - Все - марш на стены, работать! - крикнул Петр.- Там-то и найдете настоящую правду, бездельники! Возить камни, боеприпасы! Да поживей, чтоб я вас больше не видел, засранцы!
   - Учитель гневается! - скулили верующие, ринувшись к выходу.- Учитель в гневе!
   - Вы на службе в военной администрации Магдебурга, находящегося в смертельной опасности,- обратился Петр к Медарду, когда все овечки выбежали.- Теперь не время для подобных забав. Если я еще раз застану вас за таким чародейством, прикажу вас повесить!
   Во взгляде, с каким .Медард принял эту угрозу, Петр прочитал ненависть; такой же взгляд этого человека со страшно расстроенной душой ему придется еще очень часто встречать в ближайшем будущем.
   - Я готов умереть,- ответил Петру Медард.- Тогда у нашего учения будут два мученика, а это можно лишь приветствовать. Вы основали это учение. Учитель, и я охотно последую примеру вашего отца и отдам за него жизнь.
   Императорские войска, осадившие Магдебург, получали все новые и новые подкрепления; тихий край, тянущийся вдоль обоих берегов Эльбы, край добрый и честный, как рука хозяина, взвешивающего на ладони горстку зерна, с каждым днем все больше покрывался темными геометрическими фигурами марширующих в строю полков. Из Эрфурта прискакали кавалерийские части лигистов, генерал Паппенхайм подтянул из арсенала в Вольфенбюттеле все современные осадные машины, гигантские сверла, дальнобойные орудия и убийственные мортиры; едва добравшись до места, все они залаяли оглушающим ревом. Теперь пальба шла ночью и днем, сливаясь в неумолчный грохот и гул, от которого будто в страхе дрожали все дома в городе; костры осаждающих соединились в единое пылающее кольцо. И в то время как канонада все усиливалась, гофмаршал фон Фалькенберг издал приказ по магдебургскому гарнизону - экономить снаряды, чтобы не оставить город без боеприпасов прежде, чем подойдет шведский сикурс.
   Шведский сикурс, шведская помощь, спасительное подкрепление - вот что носилось из уст в уста, вот в чем была последняя надежда несчастных горожан. Верили, надеялись, убеждали друг друга, что шведский король не может допустить, чтобы город - и какой город! - единственный во всей Германии, выказавший ему полную лояльность, пал жертвой императорских войск; король подоспеет вовремя и с триумфом обратит в бегство армию гнусных папистов. С башни святого Иоанна городской глашатай с рассвета и до ночи озирал горизонт - не видать ли железных шведских полков, спешащих к Магдебургу; но единственное, что дано было ему видеть, так это все новые и новые отряды неприятеля. Пасторы в церквах неустанно твердили, что Густав Адольф приближается скорыми маршами, но проходил день за днем, неделя за неделей, а короля Густава все нет как нет.
   Тем временем неприятель взял с бою укрепленные предместья Краков и Престер, занял Краковский вал и острова, омываемые так называемой Малой Эльбой и Большой Эльбой, оказавшись таким образом в непосредственной близости к магдебургскому собору. В ответ на эти продвижения неприятеля фон Фалькенберг приказал поджечь северное предместье Нойштадт и южное Зюденборг, чтобы, как он сказал, не отдать их противнику. Несчастные, изгнанные из своих домов, хлынули во внутренний город, опоясанный стенами, но не нашли там убежища - горожане не желали впускать в свои жилища "эту предместскую чернь". "Лучше смерть! - заявила одна состоятельная вдова, чей муж пал при обороне города.- Для того ли мой Фриц отдал жизнь, чтобы мне, его супруге, бедовать под одной крышей с какими-то пришлыми оборванцами?!" Когда же городские власти заставили ее выделить часть своего дома, что по улице Пекарей, она, укрывшись в погребе, где хранились бочки с порохом, взорвала себя и двух своих детей, чем создала опасный, драматический и тем самым притягательный прецедент.
   Поступок вдовы возбудил восхищение и зависть. Губить себя и свое имущество, поджигая бочки с порохом, сделалось изысканной модой, ее последним криком, как говорят французы. Магдебургский бургомистр Ратценхофер, образцовый патриот города, был вынужден издать воззвание, обращаясь к совести, разуму и чувствам магдебуржцев и увещевая их прекратить безумие и, если у кого есть в личной собственности порох,отдать его лучше для целей обороны.
   Плохи были дела города, и с каждым днем они становились все хуже. Бездомные жители предместий, голодные и грязные, наводняли улицы, прося милостыню. Пошли разговоры о первых признаках чумы, слухи неточные, но весьма правдоподобные. На Старом рынке продавали крыс. А канонада не прекращалась, дома сотрясались непрерывно, словно готовые рухнуть и покончить со всем. Вдобавок к этим ревущим бедам в город однажды прилетела весть, что шведский король, вместо того чтобы огромными прыжками спешить на выручку Магдебурга, забавлялся все это время осадой Франкфурта на Одере и, когда этот город пал,- позволил своим солдатам разграбить его. И шведы насиловали, убивали, разворовывали что могли, а чего не могли - сжигали, и осталась от Франкфурта только груда дымящихся развалин.
   Вести эти, как водится, были сильно преувеличены, ибо нам теперь известно, что в Тридцатилетнюю войну Франкфурт подвергался нападению трижды, что было бы невозможно, если б он с первого же захода был сровнен с землей; итак, сильно преувеличенной была эта весть, зато и сильно действующей, до того даже, что Магдебург, и так уже пострадавший превыше всякой меры, теперь и вовсе обезумел. "Швед нас предал, нас ждет та же участь, что и Франкфурт" - эта новая формула, мгновенно сменившая утешительную болтовню о близкой помощи, повергла даже самых стойких на дно отчаяния. Бездомные из предместий, сбившись в шайки, начали нападать на богатых горожан и грабить их. В Старом городе участились пожары, возникавшие сразу в нескольких местах.
   На Широкой улице появилась процессия флагеллантов. Они собрались в соборе ровно в три часа, обнажились по пояс и пошли, с плетьми в руках, за своим вожаком, на спину которого сам главный настоятель собора, первый предикант магдебургского архиепископства, доктор Райнхард Бак, взвалил огромный дубовый крест, снятый с главного алтаря. Под приглушенную барабанную дробь шли флагелланты, раскачиваясь в такт - два шага вперед, шаг назад - и бичевали себя, со стонами признаваясь в своих грехах и провинностях, а впереди шатался под тяжестью креста их вожак. Люди верили, будто самоистязание флагеллантов угодно богу и, следовательно, принесет если не спасение, то хоть облегчение злополучному городу,- и потому, столпившись по обеим сторонам Широкой улицы, так тесно, что для флагеллантов оставался только узкий проход, критически и заботливо наблюдали, хорошенько ли они себя хлещут, и покрикивали подбадривающе: "Что ты делаешь, Франц, давай сильней! А ты что, Ханс, разве так себя бичуют? Тоже мне флагеллант! Поддавайте как следует, мученики, святые наши братья!"
   Очень скоро таких подстегиваний больше не потребовалось - бичующиеся вошли в раж и, стеная, с пеной на губах, стегали себя все сильнее, все непритворнее, и, по мере того как на спинах их прибавлялось красных полос, возрастала и экзальтация, так что при каждом взмахе плетей кровь брызгала густой пурпурной изморосью; а зеваки, дабы усугубить их похвальное мученичество, сыпали на рассеченные спины Пригоршни соли, принесенной в карманах.
   Первоначально было задумано, что флагелланты пройдут по всей длине Широкой улице и вернутся к собору, где и поставят крест на место. Но когда они миновали Старый рынок, случилась вещь непостижимая и чрезвычайно неприятная: из дверей сгоревшей церкви святого Георгия вырвалась и набросилась на них толпа помешанных и с воплями: "Бога нет! Да здравствует правда! Слава Учителю Петеру! Долой суеверия!" - свалила крест на землю, потоптала несшего его и принялась разгонять флагеллантов их же собственными, вырванными у них из рук, плетьми. Зрители единодушно подняли возмущенный крик и кинулись отбивать бичующихся палками и кулаками. И плохо пришлось бы нарушителям порядка - в которых посвященный читатель без труда узнал уже приверженцев Петрова учения, сиречь веритариев брата Медарда,если б не вмешалась городская стража; получив задание незаметно оберегать святое самомучительство флагеллантов, она быстро расправилась с нарушителями и загнала их в самое глубокое подземное узилище под зданием ратуши.
   Императорское войско явно готовилось к заключительному, решающему штурму. Ужасающий и все нараставший рев орудий не умолкал теперь даже ночью. Так называемая Высокая башня, стратегический центр укреплений Старого города, лежала в развалинах, над которыми змеиными языками взметывалось пламя. С востока центр Магдебурга защищала только река, точнее, ее узкий рукав по названию Малая Эльба, по течению которого были расположены острова, прежде населенные рыбаками, а ныне занятые неприятелем. И этот неприятель не уставал в попытках переправиться на другой берег, то и дело бросаясь в воду и возводя понтонные мосты. Уничтожение этих мостов было последней акцией осажденных, на которую нельзя было жалеть пороха даже при том, что резервы боеприпасов заметно убывали. А к сильно укрепленной западной стороне города императорские войска приближались незримо, по сети апрошей, выкопанных тысячами крестьян, согнанных из окрестностей.
   Внезапно пальба разом прекратилась, и на валу, возведенном вокруг лагеря императорской армии, появился всадник, размахивающий белым флагом. Это означало, что осаждающие желают вступить в переговоры с осажденными, а если говорить точнее, с учетом ситуации,- предъявить им ультиматум. Город ответил тем же, то есть поднял белый флаг, и тотчас под стены подскакал офицер в сопровождении трубача, несшего личный штандарт генералиссимуса Тилли; проехав через ворота святого Андрея, отворенные для него поспешно, но лишь наполовину, офицер прямиком, галопом, давая тем знать, что время дорого и нельзя упускать ни секунды, проскакал к Старому рынку и ратуше; видно, хорошо ориентировался в городе.
   И тут-то оказалось, до чего сильно ошибся бы тот, кто делил бы население города в те роковые дни только на фиделистов, "рыбаков", "возвращенцев", а теперь еще и на веритариев. Ибо, едва уполномоченный генералиссимуса Тилли вошел в ратушу, на Широкой улице, откуда ни возьмись, появилась многочисленная, человек в триста, процессия господ и дам, явно не принадлежавших ни к тем, ни к другим, ни к третьим, а уж тем более к веритариям. Все они были хорошо одеты, ничуть не оборваны или исцарапаны, они не пели патриотических песен, не выкрикивали лозунгов рационалистического атеизма, а хранили серьезный и разумный вид людей, отлично знающих, чего они хотят. То были самые богатые патриции и представители знати, упустившие момент, когда еще можно было удрать из города, и тихо сидевшие по домам, выжидая, чем все это кончится. Теперь, воспользовавшись перемирием, они вышли из своих дворцов и домов, находившихся под угрозой разрушения, и, в сопровождении слуг, горничных и прочей челяди, которая несла за ними узлы с одеждой, провиантом и ценными предметами, дружно, как один, спешили к собору, под святой охраной коего надеялись пережить последние сокрушительные часы.
   Уполномоченный генералиссимуса Тилли провел в ратуше, при занавешенных окнах, добрых шесть часов - до самой ночи. Как проходили переговоры и кто принимал в них участие, осталось неизвестным. Знали только, что председательствовал сам Фалькенберг вместе с бургомистром, носителем звучной фамилии Ратценхофер. Прочие члены городского совета приглашены не были. Вот и все, что проникло к слуху общественности. Полное отсутствие какой-либо информации объясняется тем, что все входы в главный зал ратуши охраняли шведские гвардейцы, мужчины молчаливые и к тому же понимавшие по-немецки.
   Мы сказали - никто не знал, как проходили переговоры, но нетрудно было угадать, чем они кончились; потому что на следующий день с рассвета разом загрохотали все орудия, поднялись новые волны огня, пыли, дыма, снова от оглушительного гула затряслась земля. Это, без малейшего сомнения, могло означать, только, что город одолел дьявольское искушение и гордо отверг условия паписта Тилли; магдебуржцы могли теперь гордиться благородной непоколебимостью обоих высших властителей сражающегося города - шведского администратора Фалькенберга и бургомистра Ратценхо-фера. И они действительно гордились, но души их при этом почернели от отчаяния, так что люди жалели о том, что родились, и проклинали тот час, когда породили своих детей.
   Часов в десять утра, когда императорские силы возобновили приступ, Петр находился у своей пушчонки, дьявольской штучки, стрелявшей со сказочной точностью,- Петр и сам не знал, сколько уничтожил он с ее помощью неприятельских понтонов, осадных башен и таранов; плохо только, что он один умел управляться с ней, никто другой не знал, что и как надо делать, если после выстрела ядро застрянет в стволе. Тут за ним пришли: его высокопревосходительство гофмаршал фон Фалькенберг желает, чтобы поручик фон Кукан немедля явился к нему на квартиру. По всей видимости, то был один из тех бессмысленных приказов, которыми высокое начальство без толку мешает сражаться; но он был настолько ясен, что Петру только и оставалось щелкнуть каблуками, бросить свою пушчонку и отправиться по вызову.
   В передней гофмаршала сидел с растерянным и несчастным видом тот самый лекарь, который в свое время, как мы помним, обследовал стигматическую ранку на груди бесчувственного Медарда и дал ей профессиональное объяснение.
   - Наконец-то! - вздохнул он при виде Петра.
   - Что вы здесь делаете? - удивился Петр.- Гофмаршал заболел?
   - И кажется, очень тяжело. Один из его людей вызвал меня, но сделал это без ведома гофмаршала и против его воли. Мне он не разрешает осмотреть себя и не хочет видеть никого, кроме вас. Так что я совершенно теряюсь. Говорите с ним, пожалуйста, мягко и щадя-ще, чтобы по возможности его не волновать. И постарайтесь выведать, от чего он страдает и что с ним приключилось.
   - Вы пришли вовремя, чтобы еще спасти мою несчастную душу,- сказал фон Фалькенберг, когда Петр вошел к нему в кабинет.
   Вопреки своему обыкновению держаться всегда корректно и вежливо, гофмаршал сидел верхом на стуле, повернутом спинкой вперед, и налегал на эту спинку грудью. Его тонкое умное лицо было очень бледно и искажено от боли, которую он старался превозмочь.
   - Вот это передайте командиру шведской гвардии в ратуше.- Он протянул Петру запечатанное письмо.- Тут приказ немедленно освободить бургомистра Ратценхофера, которого я арестовал вчера за то, что он настаивал на сдаче города и на принятии условий генерала Тилли.
   - Но это было преступление! - вскричал Петр.- Магдебургу уже ничем не поможешь. Он должен сдаться, если мы не хотим, чтобы погибли все до единого, кто еще остался в живых!
   - Да, это было преступление,- согласился гофмаршал.- Но прошу вас, помогите мне исправить дело, пока можно. Передайте Ратценхоферу, что я приношу ему извинения и разрешаю подписать ультиматум. Сделать это может только он - Тилли не признает моих правомочий.
   - Почему вы посылаете меня? - поинтересовался Петр.- Почему не сделаете этого сами? Вижу, вы нездоровы, но ведь можно отнести вас к ратуше на носилках.
   - Вы единственный, кому я доверяю,- ответил тот.- А сам не могу этого сделать, потому что... взгляните на мою спину!
   Петр отступил несколько в сторону, чтобы увидеть спину гофмаршала - и увидел, что между его лопаток торчит рукоять кинжала: лезвие вошло в тело целиком.
   - Держите язык за зубами,- проговорил Фалькенберг.- Не хочу, чтоб люди узнали, что я смертельно ранен - это вызовет панику. Вы единственный, кто об этом знает.
   Гофмаршал и сам лишь недавно понял, что ранен. Возвращаясь сегодня под утро домой, он почувствовал вдруг, что его будто ударило в спину, но подумал - кто-то бросил в него камнем; для него не было тайной, что его не любят в городе, и он не удивился. Только раздеваясь, он обнаружил, что куртка его пригвождена к телу. Тяжелое ранение разом обострило его ум и пробудило совесть. Он с ужасом понял, что жизнь его подошла к концу и он уже не успеет исправить ошибку, которую допустил, исполняя повеление короля Густава Адольфа, вбившего себе в голову, что столь красивый, богатый и стратегически важный город не должен попасть в руки императорских войск. Ужаснувшись мысли, что кара, которой он будет подвергнут посмертно за то, что подчинился преступному повелению короля, будет, возможно, еще страшнее того наказания, какое несомненно понесли за свои злодейства Нерон, Диоклетиан, король Филипп Второй и вообще все Габсбурги, раненый гофмаршал, умолчав о том, что с ним случилось, срочно послал за Петром - человеком, обладающим, по его предположению, и сердцем, и рассудком, и твердым характером.
   - Я позову доктора, он ждет в передней,- сказал Петр.
   - Не хочу и видеть его, пока не будет подписан ультиматум и не прекратится канонада,- возразил Фалькенберг.- Лекарь может только вытащить кинжал из раны, а это, как известно из истории фиванского военачальника Эпаминонда, означает немедленную смерть. Пока кинжал в ране - я буду жить. Видите, знание античной истории кое для чего и пригодилось...
   Фалькенберг засмеялся, но очень коротко - смех, едва начавшись, перешел в стон.
   - Вам больно? - спросил Петр.
   - Только когда смеюсь... Ну, идите, идите же1
   Петр поспешно вышел.
   Когда он добежал до Старого рынка, ратуша уже пылала костром. Это самое старинное и красивое в городе светское здание горело как солома, и никто не гасил его - у горожан, не сражавшихся на стенах, был полон рот хлопот со спасением собственного добра. Правда, поскольку дело шло о ратуше с ее привилегиями, дарованными высшим городским властям, на помощь подоспела пожарная команда, но струйка воды, которую спасатели лили в раскаленный зев окон второго этажа, откуда полыхало огромное пламя, была до слез бессильной. На площади, окруженный несколькими шведскими солдатами, стоял их командир. Петр сунул ему под нос письмо Фалькенберга.
   - Куда вы перевели арестованных?! - проорал он.- Где бургомистр Ратценхофер?! Швед пожал плечами:
   - На сей счет я никаких приказов не получал.
   - Значит, они остались в ратуше?! Новое пожатие плеч.
   - Пошли за ними,- решил Петр.- Ты меня поведешь.
   Швед ужаснулся:
   - Но туда нельзя! Это верная смерть!
   - Идем! - повторил Петр и, выхватив пистолет, ткнул ему дулом под ребра.
   Швед неохотно двинулся вперед, но когда лицо ему опалило жаром, он сначала упал на колени, а потом и вовсе растянулся во весь рост, раскинул руки и взмолился:
   - Не пойду я туда! Можете меня застрелить, но я шагу не сделаю!
   Петр убрал пистолет, швед поднялся на колени.
   - Если вы уж решились, что ж, извольте - это в левом крыле.- И сняв с пояса железное кольцо с ключами, швед протянул его Петру.- Но меня вы туда не загоните. Лучше пулю в лоб, чем изжариться заживо! Схватив ключи, Петр кинулся к ратуше. В нижнем зале еще не горело, но сверху, с лестницы, валил едкий чад - Петр ослеп и задохнулся от него. Закрыв лицо руками, вслепую, шатаясь, он двинулся туда, где предполагал - ибо совсем потерял ориентировку во всем этом кошмаре - левое крыло; теперь он уже только бежал, спасаясь, натыкаясь на колонны и углы, а в спину ему хлестал жар огня - размеренно, как если бы кто-то раздувал пожар гигантскими мехами. Петр рассудил, что столь высокая особа, как бургомистр,- даже в таком отчаянном положении Петр не забыл о своей цели,- заточена не в подземной темнице для обыкновенных преступников, а в каком-нибудь комфортабельном покое для знатных узников с кушеткой, а то и с дорогими гобеленами - он и сам дважды за свою причудливую жизнь оказывался в подобных помещениях; такая ноблесная камера могла иметь вход из коридора, в который попал Петр; дышать тут было несколько легче, хотя и тут стоял такой же невыносимый жар.