Страница:
ЧЕЛОВЕК В ЖЕЛЕЗНОЙ МАСКЕ
Если там были не дьяволы, то уж никак и не разумные человеческие существа: их слова - Петр уже начал различать их - лишены были всякой логики, и смысла, и порядка; какие-то числительные, сопровождаемые глухими ударами словно по барабану, часто повторяемое слово "жулик", а затем - рев, то ли торжества, то ли злости, да еще какие-то загадочные присловья вроде "то-то грому по всему дому", "тряхни мошной" и тому подобное. Постепенно Петр понял, что там играют в карты; двое картежников режутся в так называемого "жулика", самую идиотскую из всех карточных игр, когда-либо изобретенных, зато весьма подходящую для солдат в лагере или в поле накануне битвы, когда невозможно сосредоточить внимание на тонкостях более изощренных игр.
Петр нащупал скобу двери, из-за которой проникали голоса и слабая полоска света, рывком распахнул ее и ворвался внутрь. Человек безусловно бесстрашный и ко многому привыкший, он тем не менее ужаснулся, словно его облили ледяной водой: помещение, в которое он ввалился, сводчатое, освещенное факелом, воткнутым в железный кронштейн, было, вне сомнений, застенком, оборудованным орудиями пыток, притом совершенно новенькими, чистыми, только что из рук искусных умельцев, изготовивших их и украсивших для пущего устрашения жуткими рожами чертей и рельефными изображениями всяких рогатых чудовищ. В остальном обстановка была довольно комфортабельна, был здесь очаг, только что погасший, но возле него стоял ларь, наполненный поленьями и растопкой, а вдоль голой стены тянулся ряд прекрасно обитых кресел, вид которых не мог не напомнить Петру давнего пребывания в Бастилии. Среди пыточной, за высоким барабаном, сидели два солдата с красиво закрученными усами, нарисованными черной ваксой на их по-деревенски здоровых, широких, молодых лицах, что делало их похожими на ярмарочные мишени, по которым простолюдины стреляют из лука. Солдаты играли в карты. В непосредственной близости от них, привязанная за правую руку веревкой к крюку посреди свода, висела Либуша Кураж; голова ее изнеможенно опустилась на грудь, искаженное мукой лицо было желтым.
Петр наставил пистолет на обоих молодцов:
- Отвяжите ее! Те захохотали.
- Не желаете ли переброситься с нами в картишки, пан Кукань? - спросил один.
- А то мы в "жулика" играем,- подхватил другой, но первый возразил товарищу:
- Что ты, пан Кукань слишком высокая особа для такой дурацкой игры!
И снова смех, обнаживший молодые здоровые зубы под нарисованными усами.
- Считаю до трех,- сказал Петр, стараясь не показать ощущения беспомощности, подбиравшейся к горлу.- Раз...
- Два, три,- подхватил первый солдат, а второй сказал:
- Жулик!
И оба так и зашлись в хохоте.
Петр нажал на спуск, но в пистолете что-то скрипнуло, щелкнуло, пуля медленно выкатилась из ствола, потянув за собой струйку дыма, и бессильно со стуком упала на каменный пол. А безбородые юнцы с нарисованными усами уже просто ржали от восторга, хлопая себя по брюху, по ляжкам... Тут из трубы очага вылетел нетопырь и, качаясь на крыльях, понесся к Либуше, но вдруг, словно ткнувшись в незримую стеклянную стену, свалился на пол - то ли оглушенный, то ли мертвый.
Тогда Либуша открыла глаза и, вперив их в Петра, произнесла иссохшим голосом старухи:
- Разорви круг, Петр, сотри несколько письмен... В этих словах, казалось, нет никакого смысла, но униформированные юнцы, видимо, нашли в них смысл; их веселые лица с гротескной имитацией признаков мужественности разом стали серьезными, оба вскочили на ноги, и в руках у них, откуда ни возьмись, зачернели пистолеты.
- Ни с места! - сказал один.
- Не то накормим свинцовыми бобами! - подхватил другой.
Три с половиной века тому назад такое суровое выражение еще не было затрепано, и веселые ребята, добрые души, опять засмеялись, только на сей раз веселье их было недолгим: дверь открылась, и вошел, зябко кутаясь в меховой плащ, крытый алым сукном, герцог Фридляндский, Альбрехт Вальдштейн.
- Так, так, добрые друзья встретились снова,- сказал он и, пройдя через застенок, уселся в одно из кресел.
Надо думать, что за его больными ногами ухаживали лучше некуда - здесь он был дома и, конечно же, окружен всевозможной заботой; но ступать ему явно было труднее и болезненнее, чем в тот раз, когда они с Петром возвращались в дом Кеплера из городской кутузки, где Вальдштейн провел ночь почти без сна.
- Приветствую вас, пан Кукань. Чему обязан честью вас видеть?
Петр ответил, что его удивляет ненужность этого формального вопроса: если даже герцогские слуги, например, некий Мартин, чье бесчувственное тело валяется в одном из ближних коридоров, извещены о цели его, Петра, приезда в Прагу и о том, для чего он отважился проникнуть в дворцовое подземелье, то все это, несомненно, известно и самому герцогу. Он, Петр Кукань, приехал хлопотать о жизни своей приятельницы Либуши, которой, в силу личных причин, он глубоко обязан и которая висит здесь, кажется, уже полумертвая; и он, Петр Кукань, просит герцога отпустить ее и позволить Петру ее увезти.
При этих словах Либуша опять открыла глаза и слабым голосом вымолвила:
- Оставь это, Петр, разорви круг, сотри несколько письмен!
- Эй, баба, заткни глотку, не то привяжем тебе к ноге груз! - крикнул первый из двух униформиро-ванных холуев с нарисованными усами.
Другой воинственно добавил нечто в том смысле, что если ей и этого мало, то они разведут под ее ногами огонек, пускай-де получит представление о том, что ее ждет, когда будет, поджариваться на костре. Оба засмеялись этой шуточке, но герцог прикрикнул на них:
- Не вмешивайтесь в разговор взрослых, сопляки! Если понадобится стрелять в пана Куканя, то имейте в виду, он носит под курткой пуленепробиваемый жилет, это во-первых, а во-вторых, я желаю, чтобы он остался жив. Поэтому стрелять ему только в ноги, понятно?!
- Понятно,- твердыми голосами ответили сопляки.
- Молодцы.- Тут Вальдштейн с благожелательной улыбкой повернулся к Петру.- Весьма сожалею, пан Кукань; участь означенной Либуши всецело в руках святой инквизиции, каковая, в ходе проведенного дознания, пришла к убеждению, что Либуша общается с дьяволом, который, вопреки всем мерам, принятым инквизиторами, проник сюда и внушил ей силу, нужную для полного отрицания всего, в чем ее обвиняют. Но теперь достаточно будет нескольких дней, чтобы обвиняемая прозрела и смягчила свою вину, по крайней мере в глазах Всемогущего, прибегнув к спасительному покаянному признанию.
Петр, охваченный отвращением, возразил на это, что до сих пор единственным симпатичным свойством Альбрехта Вальдштейна было то, что он не старался представиться иным, чем есть на самом деле, то есть безжалостным хищником и эгоистом; и, право, противно слушать его святошеские речи, которыми он пытается - или делает вид, что пытается,- оправдать свой поступок в отношении несчастной девчонки, единственная вина которой заключается в том, что он, Вальдштейн, как дурак попался на ее болтовню после так называемого "чтения по хрустальному шару" - чем она и кормится, поскольку гнусное время, в которое она родилась, не научило ее ничему другому.
Вальдштейн ответил:
- Во время интересной беседы, какую мы, помните, вели от скуки в некую памятную ночь в Регенсбурге, когда вынуждены были ночевать с вами в одном помещении, я не раз говорил, что вы унаследовали от своего предка холостильщика способность бестрепетно резать по живому мясу,- кстати, это же, задолго до того, говаривал вам ваш покойный приятель кардинал Гамбарини. Но то, что тогда, в Регенсбурге, было желанным развлечением, сейчас - пустая трата времени. Говорите что хотите, режьте как угодно по живому - положение не изменится; а оно таково, что колдунья Либуша покинет пределы моей резиденции только для того, чтобы ее увезли к месту казни, где она и будет сожжена заживо; равно как и вы, пан Кукань, выберетесь отсюда, только чтобы предстать перед судом, на котором, как и прежде, председательствовать будет генерал граф Хольк, а он, пан Кукань, искренне и от всей души любит вас за то, что вы со своими веритариями, как вы называете своих бандитов, побили его и испортили ему мужественную забаву, коей он предавался со своими полками в Саксонии.
- Забава эта заключалась в том, что он убивал, грабил и жег,- возразил Петр.- И за то, что я пресек эти деяния, меня обвиняют в бандитизме?
- Именно так. Полки генерала Холька входят в регулярную армию, а ваши веритарии - отверженцы и самозванцы. Поэтому, напав на войска генерала Холька, вы совершили бандитский поступок и заплатите за него смертью. Аргументация эта безукоризненна с юридической точки зрения, без сучка, без задоринки. Я знаю куда более головоломные обвинения, погубившие людей, гораздо невиннее вас.
Петр:
- Не в первый раз в моей жизни некто более сильный и могущественный, чем я, охотно сжил бы меня со свету, поэтому положение, в которое вы меня поставили, не наполняет меня ни изумлением, ни ужасом, ни чувством несправедливости. И все же до сих пор в подобных обстоятельствах я всегда точно знал, почему и чем мешаю тому, кто хочет со мной расправиться. В данном же случае я этого не знаю. Предлог, под которым вы собираетесь предать меня суду, то есть конфликт между моими веритариями и солдатами Холька, есть не более чем именно предлог. Мне, напротив, известно, что деятельность моих вери-тариев укрепляет и улучшает дисциплину и в вашей армии, герцог, потому что ваши солдаты действительно начали опасаться, как бы не попасть в руки моих строгих, правдивых ребят. Это я, впрочем, привожу не в свою защиту - защищаться мне не от чего - и не для того, чтобы вы изменили свое решение и свое отношение к моей личности; знаю, это было бы тщетным усилием. Ваше отношение произвольно, а решение в высшей степени иррационально. Невозможно сколько-нибудь успешно противопоставлять доводы разума и логики произволу и иррациональности. Послушайте, я помню, что в ту неприятную ночь, которую мы с вами, как вы сказали, вынуждены были провести в одном помещении, вы выразили сожаление по поводу того, что наши жизненные пути никогда не соединялись. Этот бесспорный факт вы тогда назвали весьма неблагоприятным для судеб человечества. Но с той поры кое-что изменилось, пути наши значительно сблизились и хотя еще не соединились, то уж наверняка не пересеклись. И я не очень понимаю, почему вам мешает, что я стремлюсь защищать честных людей от бандитов и мародеров, почему вы подсылаете ко мне шпионов и готовите для меня суд и плаху. Спрашиваю я об этом, конечно, только из простительного любопытства, или, что звучит лучше и благороднее,из любознательности.
Либуша старческим голосом:
- Не говори с ним и разорви круг, разорви круг, сотри несколько письмен! Вальдштейн:
- Пан Кукань, я назвал вас тогда великим человеком и до сего дня смотрю на вас как на великого человека, хотя ваш великолепный регенсбургский coup [удар (фр.). ], исполненный по желанию папы, а потом и против его воли, был не более чем удар по воде, я вернулся на прежнее место - оказалось, что я незаменим,- и живу в роскошном дворце, а вы, бедный, как и в ту пору, стучите зубами в палатке... Вернее, стучали зубами там, а теперь будете стучать в какой-нибудь подземной темнице моего дворца. Вы великий человек, пан Кукань, только вот не знаю, добавила ли что к вашему величию или, наоборот, отняла у него некая ретушь, с помощью которой вы изменили своему образу человека простодушно-правдивого и наивно-открытого, каким я знал вас раньше. Думается мне, скорей отняла.
Петр:
- Не понимаю, герцог, о какой ретуши вы говорите, и не знаю ничего такого, чем я нарушил бы привычку говорить всегда и безоговорочно только правду; я ею не хвалюсь, но и не отступаюсь от нее.
Вальдштейн, лукаво прищурив глаз:
- Ваш вопрос, что я против вас имею и почему решил убрать вас из сферы моих действий - другими словами, из этого мира, ибо сфера моих интересов ни на йоту не меньше, чем окружность нашей планеты,- так вот, возник ли этот ваш вопрос из чистого любопытства и любознательности, если позволено мне употребить ваши слова? Отрицаете ли вы, что предприняли безнадежную попытку смягчить мое сердце и поколебать мое решение о необходимости уничтожить вас, прикидываясь невинным,- мол, моя хата с краю, и изображая неосведомленность, если не сказать - глупость?
Петр:
- Не понимаю вас, герцог. Вальдштейн:
- Вы утверждаете, будто не знаете ничего о том, что вы - претендент на чешский трон? Петр, помолчав немного:
- Об этом я действительно ничего не знаю. Вальдштейн:
- Вы утверждаете, будто не знаете, что этого, то есть вручения вам королевского скипетра Чехии и возложения на вашу голову короны святого Вацлава, желал мой великий противник, король Густав Адольф, и что регентское правительство Швеции настаивает на осуществлении этого замысла покойного короля и не собирается от него отступать?
Петр:
- Об этом я действительно ничего не знаю. Вальдштейн:
- Утверждаете ли вы и то, будто не знаете, что кардиналу Ришелье, подлинному владыке Франции, импонирует этот каприз покойного короля?
Петр:
- Об этом я действительно ничего не знаю. Вальдштейн:
- И что отец Жозеф добился согласия папы на этот проект?
- И об этом я действительно не знаю.
- И будто папа, чтобы кандидат на королевский трон не оказался совсем уж без титулов, восстановил герцогство Страмба, так что теперь вы более законный Страмбский герцог, чем я - герцог Мекленбургский?
- И об этом ничего не знаю.
- И не знаете, что герцогом нужно было вас сделать главным образом для того, чтобы вы могли жениться на некоей прелестной юной принцессе, которую вы вызволили из рук развеселившихся солдат Холька?
- Об этом я ничего не знаю.
- Осмелитесь ли вы утверждать, будто не знаете и того, что для вас и для этой принцессы - хорошенькой, только малость длинноногой,- в Страмбе ремонтируют дворец Гамбарини, чтобы было вам где провести свой lune de miel [медовый месяц (фр.).], так как старый герцогский дворец готов рухнуть?
- И об этом я действительно ничего не знаю.
- "Не знаю, не знаю" - сдается, вы не притворяетесь, потому что, когда я вам об этом сказал, вернее, когда упомянул о предполагаемом бракосочетании с прелестной, хотя и несколько тощенькой герцогской дочуркой, глаза у вас ожили и щеки зарделись, что было не только моим субъективным впечатлением- это заметила и бедненькая Либуша и даже состроила злую гримаску и фыркнула, недовольная,- чего раньше не делала, хотя боль, причиняемая ей вытягиванием за одну руку, несомненно велика. Но не будем отвлекаться, милый пан Кукань. Итак, переговоры велись без вас, и возможно, в этом был мудрый смысл - вероятно хотели, чтобы вы сидели тихо и не вмешивались в собственное дело с тем, чтобы, если проект провалится - а подобные проекты часто проваливаются,- вы не могли предъявлять никаких претензий или ссылаться на что-либо. Мера разумная и довольно обычная. Но ничего не поделаешь - я .вам открыл эту тайну, посвятил вас во все И тем самым объявил вам приговор.
- Да, вы объявили мне приговор, герцог, и я благодарю вас за прямоту и откровенность, с какой вы посвятили меня в дела и интриги, до того темные и тайные, что они достигли слуха того, кого они касаются, лишь когда игра кончилась. Ибо она действительно кончена, и на сей раз победителем вышли вы. Вижу и согласен: если вы верите в правдивость басни о моей кандидатуре на трон Чешского королевства и если вы не усматриваете ничего абсурдного в том, что основателем новой чешской династии, после вымерших Премысловичей и свергнутых Габсбургов, должен стать Петр Первый, герцог Страмбы, то вы и впрямь не можете сделать ничего лучшего, чем отрубить голову этому нахальному Петру. Вы ведь отлично понимаете - если б этот проект удался, если б я с помощью шведов и, как вы сказали, вероятно и французов,- а также, добавлю я, своих веритариев,- вытеснил Габсбургов с чешского трона и сам сел на него, тогда, герцог, плохо жилось бы вам в этой стране, лучшую часть которой вы захватили для себя.
Вальдштейн:
- Вы имеете в виду Фридляндское герцогство? Ах, за это я не опасаюсь. Если б дело было только в Йичине, красивом городке, удивительно расцветшем под моей властью, и в Мниховом Градиште, и в Либер-це, и что там еще входит в мое маленькое герцогст-вишко в Чехии, я и пальцем бы не шевельнул и оставил бы вас в покое, пан Кукань. Но голову вам отсечь я должен по куда более серьезной причине, а именно по той, что претендентом на чешский трон являюсь прежде всего я сам, ваш покорный слуга Альбрехт Вацлав Эусебий из Вальдштейна.
Прижав к груди ладонь, герцог, не вставая с кресла, поклонился с шутливой вежливостью - и в то же мгновение испустил крик, весьма гармонизирующий с местом действия,- крик боли. Оба болвана в униформе вальдштейнской армии вскочили как по команде, но так как были тупы, да и свет факела был слишком слаб, то сперва они не разглядели, почему орет их господин. А причиной тому был нетопырь, недавно влетевший через трубу, но, наткнувшись на какой-то невидимый барьер, огородивший и Либушу, висевшую под потолком, и обоих болванов с разрисованными рожами, бессильно свалился на пол. Но он не убился и даже не был оглушен, а если и был, то совсем ненадолго; как только в пыточную вошел Вальдштейн, нетопырь начал потихоньку, с трудом подползать к нему, помогая себе пальцевидными отростками на кончиках крыльев и коротенькими задними лапками; теперь он вонзил свои острые, как иголки, зубки в левую ногу Вальдштейна, обутую в мягкий сапог оленьей кожи. Не переставая вопить, Вальдштейн силился стряхнуть его, ударить правой ногой - и только тут оба лоботряса с пистолетами поняли в чем дело, да поздно: более быстрый, чем они, Петр выхватил шпагу и, пригнувшись, чтобы укрыться за телом Вальдштейна от выстрелов его солдат, приставил ему к горлу клинок.
- Прикажите отвязать эту женщину, или я всажу в вас шпагу,-сказал он.
Оба солдата, в отчаянии - они знали, что по логике человеческих дел их головам грозит куда большая опасность, чем герцогскому горлу,- зашаркали ногами, выражая свое рвение, и жалобно воззвали к герцогу, испрашивая инструкции-как же могут они исполнить его приказ и попасть в ноги пану Куканю, если его ноги защищены ногами его светлости и креслом?!
Из-под острия шпаги, упершейся в ямку под горлом герцога, выступила капелька крови: Петр надавил посильнее в доказательство того, что он не шутит.
- Отвяжите ее,- сказал Вальдштейн. Болваны, несчастные, растерянные, переглянулись телячьими глазами, но герцог повторил приказ голосом, в котором боль смешалась с чувством страха. Тогда они, решившись, разом схватились за веревку, переброшенную через крюк, и опустили Либушу до того стремительно, что это было скорее падение, после чего она осталась лежать неподвижно на полу.
- Развяжите ей руки,- сказал Петр. Парни так и сделали. Тем временем Вальдштейн кое-как овладел собой.
- Ну, и что дальше? - спросил он.- Она без сознания. Как собираетесь вы с нею уйти из Праги и вообще из Чехии, как вырветесь из-под моей власти? Свое будущее вы основали на том, что щекочете меня под подбородком. Но к чему это приведет? Господи, как подумаю, что вы уже второй раз нападаете на мою особу,- право, не знаю, что я с вами сделаю, кончится эта нелепость. Молите Бога, чтобы он отдалял.
- Момент, когда вы сможете отплатить мне,- договорил за него Петр.Герцог, вы повторяетесь. И повторяетесь вы еще в том, что всякий раз допускаете мелкие досадные оплошности. В Регенсбурге вы позволили мне одержать верх потому, что не зарегистрировались в ратуше, а здесь я выиграл потому, что вы обеспечили свою безопасность только двумя этими олухами.
- Я и сам не трус,- сказал герцог.
- Несомненно - но вы стары и больны.
- А вы еще не выиграли.
- Выиграл, будьте уверены.
Неизвестно, что собирался предпринять Петр в ближайший момент, но что бы он ни задумал, сделать ничего не успел: произошло нечто совершенно иное и неожиданное. Либуша, пользуясь тем, что солдаты сочли ее скорее мертвой, чем живой, и обратили все свое устрашенное внимание на герцога, которого Петр "щекотал под подбородком", вскоре задвигалась, поползла - вроде того, как полз ее дружок с перепончатыми крыльями,- направляясь к кругу, нарисованному на полу мелом вокруг того места, где она висела и где оба дурака шлепали картами по барабану. Этот точный, четкий круг состоял из каких-то знаков, похожих на буквы незнакомой письменности, а то еще - на рисунки, пятна и полосы, какие встречаются на некоторых раковинах. Приблизившись ползком к этому кругу, Либуша послюнила ладонь и сделала то, чего не догадался сделать Петр, хотя она трижды взывала к нему,- просто ему было не до того, чтобы разглядывать какие-то каракули на полу. Итак, она сама, с торопливой ненавистью, стерла три знака, до которых могла дотянуться. Едва знаки исчезли, в трубе заскулил ветер отвратительным визгом подравшихся котов, прямо в очаг с резким свистом дохнуло ледяным холодом, в пыточную ворвался заряд снега, густого и едкого оттого, что смешался в трубе с сажей и пеплом, и заполнил все помещение непроглядным грязным облаком. Факел зачадил, стало темно; Петр почувствовал, что пол под ним заколебался, как при землетрясении,- и упал на спину. В тот же миг грохнули два выстрела. Когда же вихрь улегся и факел, плюясь искрами, ожил и снова стал светить, Петр поразился, какое опустошение произвело это .адское интермеццо: оба солдата лежали мертвые, каждый с дыркой во лбу - в смятении и страхе они выпалили друг в друга; мертв был и Вальдштейн - он, конечно, тоже потерял равновесие, как и Петр, и, вывалившись из кресла, напоролся на его шпагу. Не исключено, а при его телесном одряхлении и весьма правдоподобно, что сердце у него остановилось от испуга и он умер раньше, чем сталь проникла в его тело: никаких явных признаков предсмертной агонии на нем не было видно. Снова - самоуверенный, спокойный суверен, с тем выражением естественного равнодушия человека, который наверняка знает, что все задуманное им исполнится; его слегка сморщенные губы опять, как и в лучшие его времена, словно говорили: да, это меня устраивает; да, это сделано по моему плану; да, это следует допустить, это я допускаю.
Мертвы были все, кроме Либуши; она все еще лежала плашмя и, подняв голову, безумно смеялась почерневшим ртом, обнажив острые зубки, такие белые на окровавленном лице; смеялся и нетопырь, бесцельно ползавший поодаль, подпираясь лапками и пальцевидными отростками на крыльях. Объятый ужасом, Петр поспешно вложил шпагу в ножны и метнулся было к двери с одним желанием - бежать, бросить Либушу на месте бойни, которую она вызвала, да вовремя спохватился: ведь если она и подстроила эту бойню - чего нельзя было вывести путем разумных соображений,- то действовала исключительно в порядке самообороны, к которой ее принудили люди сильные и могущественные по каким-то темным и бессмысленным причинам. Тогда он поднял ее, почувствовал, как странно она легка, исхудала до костей... Чтобы освободить одну руку, он перекинул Либушу через плечо и, выдернув из кронштейна факел, бросился прочь.
Когда он пробегал по чистым коридорам, ему на секунду неясно показалось, что в одном из поперечных ответвлений мелькнула черная фигура, прятавшая фонарь под плащом, так что освещены были только ее ноги; но, заботясь лишь о том, как бы поскорее оказаться подальше от места боли, безумия и ужаса, подумав, что промелькнувший черный человек мог быть всего лишь плодом его перевозбужденного воображения, как, видимо, и смех Либушиных пересохших уст, и смех окровавленной мордочки нетопыря,- Петр, не останавливаясь, пробежал мимо.
Но это не было видение; это был человек из плоти и крови, и лицо его закрывала железная маска. Когда заглох звук Петровых шагов, человек этот вынул из-под плаща фонарь, вышел в главный коридор и двинулся в противоположном направлении - к застенку. Войдя туда и увидев то, что увидел, он невольно замер, потом, вымолвив "Ого!" - обдумал все, что следовало обдумать, тихонько засмеялся и вполголоса произнес фразы, только что заученные по букварю:
-У мамы мало муки. Рыцарь спит под периной. Затем он обследовал труп Вальдштейна и, уверившись в смерти хозяина, стал действовать быстро, с экономной расчетливостью, говорившей о том, что такую или подобную ситуацию он не раз представлял себе и до мельчайших деталей продумал, как ему быть, если господь бог допустит, чтобы случилось то, что теперь стало явью, то есть если Вальдштейн умрет внезапно, а он, человек в маске, окажется единственным свидетелем его смерти. Прежде всего он расстегнул куртку мертвеца, сунул руку в пришитый изнутри нагрудный карман, вытащил оттуда ключ, отйер замок своей маски, снял ее - и на свет появилось лицо Вальдштейнова двойника, тщательно выбритого в нужных местах, с хорошо подстриженными и расчесанными усами и бородкой: герцог требовал, чтобы лицо его двойника всегда содержалось в порядке, и сам следил за добросовестным исполнением своего требования. Затем двойник вытащил из карманов герцога кошелек с деньгами и переправил его в собственный карман. То же самое он проделал с записной книжкой, переплетенной в красную кожу, с привязанным к ней карандашиком, с флакончиком слабительного, который герцог носил при себе на всякий случай, с носовым платком, украшенным вышитой герцогской короной, с перочинным ножичком в кожаном футлярчике и с прочими мелочами, найденными сразу, ибо он прекрасно знал, где их держит герцог. Потом он надел себе на палец герцогский перстень с печаткой, снял с трупа мягкие сапоги оленьей кожи и заменил ими собственные башмаки, то же самое он сделал с плащом мертвеца и с его шляпой. После чего, по-прежнему лихорадочно быстрыми движениями, он сложил в середине помещения аккуратный костер из поленьев, взятых в ларе у очага, на поленья взгромоздил тело герцога и завалил его сверху целой грудой кресел и всем,. что нашел деревянного и что не было прибито накрепко; в числе этих предметов оказался так называемый "конь" с острым хребтом, далее - инструмент, похожий на скалку, но утыканный металлическими остриями, с палаческим юмором называемый "шпигованным зайцем", а также столь же юмористически названную "качалку" и "испанские сапоги". Ко всему этому он присоединил маски чертей и прочие фигуры, если они были из горючего материала, добавил свой плащ и башмаки - и свечкой от фонаря разжег под костром смолистую растопку, стружки, щепки, приготовленные у очага, и стал раздувать огонь мехами, пока он не разгорелся жарко. Тела обоих солдат он оставил без внимания.
Если там были не дьяволы, то уж никак и не разумные человеческие существа: их слова - Петр уже начал различать их - лишены были всякой логики, и смысла, и порядка; какие-то числительные, сопровождаемые глухими ударами словно по барабану, часто повторяемое слово "жулик", а затем - рев, то ли торжества, то ли злости, да еще какие-то загадочные присловья вроде "то-то грому по всему дому", "тряхни мошной" и тому подобное. Постепенно Петр понял, что там играют в карты; двое картежников режутся в так называемого "жулика", самую идиотскую из всех карточных игр, когда-либо изобретенных, зато весьма подходящую для солдат в лагере или в поле накануне битвы, когда невозможно сосредоточить внимание на тонкостях более изощренных игр.
Петр нащупал скобу двери, из-за которой проникали голоса и слабая полоска света, рывком распахнул ее и ворвался внутрь. Человек безусловно бесстрашный и ко многому привыкший, он тем не менее ужаснулся, словно его облили ледяной водой: помещение, в которое он ввалился, сводчатое, освещенное факелом, воткнутым в железный кронштейн, было, вне сомнений, застенком, оборудованным орудиями пыток, притом совершенно новенькими, чистыми, только что из рук искусных умельцев, изготовивших их и украсивших для пущего устрашения жуткими рожами чертей и рельефными изображениями всяких рогатых чудовищ. В остальном обстановка была довольно комфортабельна, был здесь очаг, только что погасший, но возле него стоял ларь, наполненный поленьями и растопкой, а вдоль голой стены тянулся ряд прекрасно обитых кресел, вид которых не мог не напомнить Петру давнего пребывания в Бастилии. Среди пыточной, за высоким барабаном, сидели два солдата с красиво закрученными усами, нарисованными черной ваксой на их по-деревенски здоровых, широких, молодых лицах, что делало их похожими на ярмарочные мишени, по которым простолюдины стреляют из лука. Солдаты играли в карты. В непосредственной близости от них, привязанная за правую руку веревкой к крюку посреди свода, висела Либуша Кураж; голова ее изнеможенно опустилась на грудь, искаженное мукой лицо было желтым.
Петр наставил пистолет на обоих молодцов:
- Отвяжите ее! Те захохотали.
- Не желаете ли переброситься с нами в картишки, пан Кукань? - спросил один.
- А то мы в "жулика" играем,- подхватил другой, но первый возразил товарищу:
- Что ты, пан Кукань слишком высокая особа для такой дурацкой игры!
И снова смех, обнаживший молодые здоровые зубы под нарисованными усами.
- Считаю до трех,- сказал Петр, стараясь не показать ощущения беспомощности, подбиравшейся к горлу.- Раз...
- Два, три,- подхватил первый солдат, а второй сказал:
- Жулик!
И оба так и зашлись в хохоте.
Петр нажал на спуск, но в пистолете что-то скрипнуло, щелкнуло, пуля медленно выкатилась из ствола, потянув за собой струйку дыма, и бессильно со стуком упала на каменный пол. А безбородые юнцы с нарисованными усами уже просто ржали от восторга, хлопая себя по брюху, по ляжкам... Тут из трубы очага вылетел нетопырь и, качаясь на крыльях, понесся к Либуше, но вдруг, словно ткнувшись в незримую стеклянную стену, свалился на пол - то ли оглушенный, то ли мертвый.
Тогда Либуша открыла глаза и, вперив их в Петра, произнесла иссохшим голосом старухи:
- Разорви круг, Петр, сотри несколько письмен... В этих словах, казалось, нет никакого смысла, но униформированные юнцы, видимо, нашли в них смысл; их веселые лица с гротескной имитацией признаков мужественности разом стали серьезными, оба вскочили на ноги, и в руках у них, откуда ни возьмись, зачернели пистолеты.
- Ни с места! - сказал один.
- Не то накормим свинцовыми бобами! - подхватил другой.
Три с половиной века тому назад такое суровое выражение еще не было затрепано, и веселые ребята, добрые души, опять засмеялись, только на сей раз веселье их было недолгим: дверь открылась, и вошел, зябко кутаясь в меховой плащ, крытый алым сукном, герцог Фридляндский, Альбрехт Вальдштейн.
- Так, так, добрые друзья встретились снова,- сказал он и, пройдя через застенок, уселся в одно из кресел.
Надо думать, что за его больными ногами ухаживали лучше некуда - здесь он был дома и, конечно же, окружен всевозможной заботой; но ступать ему явно было труднее и болезненнее, чем в тот раз, когда они с Петром возвращались в дом Кеплера из городской кутузки, где Вальдштейн провел ночь почти без сна.
- Приветствую вас, пан Кукань. Чему обязан честью вас видеть?
Петр ответил, что его удивляет ненужность этого формального вопроса: если даже герцогские слуги, например, некий Мартин, чье бесчувственное тело валяется в одном из ближних коридоров, извещены о цели его, Петра, приезда в Прагу и о том, для чего он отважился проникнуть в дворцовое подземелье, то все это, несомненно, известно и самому герцогу. Он, Петр Кукань, приехал хлопотать о жизни своей приятельницы Либуши, которой, в силу личных причин, он глубоко обязан и которая висит здесь, кажется, уже полумертвая; и он, Петр Кукань, просит герцога отпустить ее и позволить Петру ее увезти.
При этих словах Либуша опять открыла глаза и слабым голосом вымолвила:
- Оставь это, Петр, разорви круг, сотри несколько письмен!
- Эй, баба, заткни глотку, не то привяжем тебе к ноге груз! - крикнул первый из двух униформиро-ванных холуев с нарисованными усами.
Другой воинственно добавил нечто в том смысле, что если ей и этого мало, то они разведут под ее ногами огонек, пускай-де получит представление о том, что ее ждет, когда будет, поджариваться на костре. Оба засмеялись этой шуточке, но герцог прикрикнул на них:
- Не вмешивайтесь в разговор взрослых, сопляки! Если понадобится стрелять в пана Куканя, то имейте в виду, он носит под курткой пуленепробиваемый жилет, это во-первых, а во-вторых, я желаю, чтобы он остался жив. Поэтому стрелять ему только в ноги, понятно?!
- Понятно,- твердыми голосами ответили сопляки.
- Молодцы.- Тут Вальдштейн с благожелательной улыбкой повернулся к Петру.- Весьма сожалею, пан Кукань; участь означенной Либуши всецело в руках святой инквизиции, каковая, в ходе проведенного дознания, пришла к убеждению, что Либуша общается с дьяволом, который, вопреки всем мерам, принятым инквизиторами, проник сюда и внушил ей силу, нужную для полного отрицания всего, в чем ее обвиняют. Но теперь достаточно будет нескольких дней, чтобы обвиняемая прозрела и смягчила свою вину, по крайней мере в глазах Всемогущего, прибегнув к спасительному покаянному признанию.
Петр, охваченный отвращением, возразил на это, что до сих пор единственным симпатичным свойством Альбрехта Вальдштейна было то, что он не старался представиться иным, чем есть на самом деле, то есть безжалостным хищником и эгоистом; и, право, противно слушать его святошеские речи, которыми он пытается - или делает вид, что пытается,- оправдать свой поступок в отношении несчастной девчонки, единственная вина которой заключается в том, что он, Вальдштейн, как дурак попался на ее болтовню после так называемого "чтения по хрустальному шару" - чем она и кормится, поскольку гнусное время, в которое она родилась, не научило ее ничему другому.
Вальдштейн ответил:
- Во время интересной беседы, какую мы, помните, вели от скуки в некую памятную ночь в Регенсбурге, когда вынуждены были ночевать с вами в одном помещении, я не раз говорил, что вы унаследовали от своего предка холостильщика способность бестрепетно резать по живому мясу,- кстати, это же, задолго до того, говаривал вам ваш покойный приятель кардинал Гамбарини. Но то, что тогда, в Регенсбурге, было желанным развлечением, сейчас - пустая трата времени. Говорите что хотите, режьте как угодно по живому - положение не изменится; а оно таково, что колдунья Либуша покинет пределы моей резиденции только для того, чтобы ее увезли к месту казни, где она и будет сожжена заживо; равно как и вы, пан Кукань, выберетесь отсюда, только чтобы предстать перед судом, на котором, как и прежде, председательствовать будет генерал граф Хольк, а он, пан Кукань, искренне и от всей души любит вас за то, что вы со своими веритариями, как вы называете своих бандитов, побили его и испортили ему мужественную забаву, коей он предавался со своими полками в Саксонии.
- Забава эта заключалась в том, что он убивал, грабил и жег,- возразил Петр.- И за то, что я пресек эти деяния, меня обвиняют в бандитизме?
- Именно так. Полки генерала Холька входят в регулярную армию, а ваши веритарии - отверженцы и самозванцы. Поэтому, напав на войска генерала Холька, вы совершили бандитский поступок и заплатите за него смертью. Аргументация эта безукоризненна с юридической точки зрения, без сучка, без задоринки. Я знаю куда более головоломные обвинения, погубившие людей, гораздо невиннее вас.
Петр:
- Не в первый раз в моей жизни некто более сильный и могущественный, чем я, охотно сжил бы меня со свету, поэтому положение, в которое вы меня поставили, не наполняет меня ни изумлением, ни ужасом, ни чувством несправедливости. И все же до сих пор в подобных обстоятельствах я всегда точно знал, почему и чем мешаю тому, кто хочет со мной расправиться. В данном же случае я этого не знаю. Предлог, под которым вы собираетесь предать меня суду, то есть конфликт между моими веритариями и солдатами Холька, есть не более чем именно предлог. Мне, напротив, известно, что деятельность моих вери-тариев укрепляет и улучшает дисциплину и в вашей армии, герцог, потому что ваши солдаты действительно начали опасаться, как бы не попасть в руки моих строгих, правдивых ребят. Это я, впрочем, привожу не в свою защиту - защищаться мне не от чего - и не для того, чтобы вы изменили свое решение и свое отношение к моей личности; знаю, это было бы тщетным усилием. Ваше отношение произвольно, а решение в высшей степени иррационально. Невозможно сколько-нибудь успешно противопоставлять доводы разума и логики произволу и иррациональности. Послушайте, я помню, что в ту неприятную ночь, которую мы с вами, как вы сказали, вынуждены были провести в одном помещении, вы выразили сожаление по поводу того, что наши жизненные пути никогда не соединялись. Этот бесспорный факт вы тогда назвали весьма неблагоприятным для судеб человечества. Но с той поры кое-что изменилось, пути наши значительно сблизились и хотя еще не соединились, то уж наверняка не пересеклись. И я не очень понимаю, почему вам мешает, что я стремлюсь защищать честных людей от бандитов и мародеров, почему вы подсылаете ко мне шпионов и готовите для меня суд и плаху. Спрашиваю я об этом, конечно, только из простительного любопытства, или, что звучит лучше и благороднее,из любознательности.
Либуша старческим голосом:
- Не говори с ним и разорви круг, разорви круг, сотри несколько письмен! Вальдштейн:
- Пан Кукань, я назвал вас тогда великим человеком и до сего дня смотрю на вас как на великого человека, хотя ваш великолепный регенсбургский coup [удар (фр.). ], исполненный по желанию папы, а потом и против его воли, был не более чем удар по воде, я вернулся на прежнее место - оказалось, что я незаменим,- и живу в роскошном дворце, а вы, бедный, как и в ту пору, стучите зубами в палатке... Вернее, стучали зубами там, а теперь будете стучать в какой-нибудь подземной темнице моего дворца. Вы великий человек, пан Кукань, только вот не знаю, добавила ли что к вашему величию или, наоборот, отняла у него некая ретушь, с помощью которой вы изменили своему образу человека простодушно-правдивого и наивно-открытого, каким я знал вас раньше. Думается мне, скорей отняла.
Петр:
- Не понимаю, герцог, о какой ретуши вы говорите, и не знаю ничего такого, чем я нарушил бы привычку говорить всегда и безоговорочно только правду; я ею не хвалюсь, но и не отступаюсь от нее.
Вальдштейн, лукаво прищурив глаз:
- Ваш вопрос, что я против вас имею и почему решил убрать вас из сферы моих действий - другими словами, из этого мира, ибо сфера моих интересов ни на йоту не меньше, чем окружность нашей планеты,- так вот, возник ли этот ваш вопрос из чистого любопытства и любознательности, если позволено мне употребить ваши слова? Отрицаете ли вы, что предприняли безнадежную попытку смягчить мое сердце и поколебать мое решение о необходимости уничтожить вас, прикидываясь невинным,- мол, моя хата с краю, и изображая неосведомленность, если не сказать - глупость?
Петр:
- Не понимаю вас, герцог. Вальдштейн:
- Вы утверждаете, будто не знаете ничего о том, что вы - претендент на чешский трон? Петр, помолчав немного:
- Об этом я действительно ничего не знаю. Вальдштейн:
- Вы утверждаете, будто не знаете, что этого, то есть вручения вам королевского скипетра Чехии и возложения на вашу голову короны святого Вацлава, желал мой великий противник, король Густав Адольф, и что регентское правительство Швеции настаивает на осуществлении этого замысла покойного короля и не собирается от него отступать?
Петр:
- Об этом я действительно ничего не знаю. Вальдштейн:
- Утверждаете ли вы и то, будто не знаете, что кардиналу Ришелье, подлинному владыке Франции, импонирует этот каприз покойного короля?
Петр:
- Об этом я действительно ничего не знаю. Вальдштейн:
- И что отец Жозеф добился согласия папы на этот проект?
- И об этом я действительно не знаю.
- И будто папа, чтобы кандидат на королевский трон не оказался совсем уж без титулов, восстановил герцогство Страмба, так что теперь вы более законный Страмбский герцог, чем я - герцог Мекленбургский?
- И об этом ничего не знаю.
- И не знаете, что герцогом нужно было вас сделать главным образом для того, чтобы вы могли жениться на некоей прелестной юной принцессе, которую вы вызволили из рук развеселившихся солдат Холька?
- Об этом я ничего не знаю.
- Осмелитесь ли вы утверждать, будто не знаете и того, что для вас и для этой принцессы - хорошенькой, только малость длинноногой,- в Страмбе ремонтируют дворец Гамбарини, чтобы было вам где провести свой lune de miel [медовый месяц (фр.).], так как старый герцогский дворец готов рухнуть?
- И об этом я действительно ничего не знаю.
- "Не знаю, не знаю" - сдается, вы не притворяетесь, потому что, когда я вам об этом сказал, вернее, когда упомянул о предполагаемом бракосочетании с прелестной, хотя и несколько тощенькой герцогской дочуркой, глаза у вас ожили и щеки зарделись, что было не только моим субъективным впечатлением- это заметила и бедненькая Либуша и даже состроила злую гримаску и фыркнула, недовольная,- чего раньше не делала, хотя боль, причиняемая ей вытягиванием за одну руку, несомненно велика. Но не будем отвлекаться, милый пан Кукань. Итак, переговоры велись без вас, и возможно, в этом был мудрый смысл - вероятно хотели, чтобы вы сидели тихо и не вмешивались в собственное дело с тем, чтобы, если проект провалится - а подобные проекты часто проваливаются,- вы не могли предъявлять никаких претензий или ссылаться на что-либо. Мера разумная и довольно обычная. Но ничего не поделаешь - я .вам открыл эту тайну, посвятил вас во все И тем самым объявил вам приговор.
- Да, вы объявили мне приговор, герцог, и я благодарю вас за прямоту и откровенность, с какой вы посвятили меня в дела и интриги, до того темные и тайные, что они достигли слуха того, кого они касаются, лишь когда игра кончилась. Ибо она действительно кончена, и на сей раз победителем вышли вы. Вижу и согласен: если вы верите в правдивость басни о моей кандидатуре на трон Чешского королевства и если вы не усматриваете ничего абсурдного в том, что основателем новой чешской династии, после вымерших Премысловичей и свергнутых Габсбургов, должен стать Петр Первый, герцог Страмбы, то вы и впрямь не можете сделать ничего лучшего, чем отрубить голову этому нахальному Петру. Вы ведь отлично понимаете - если б этот проект удался, если б я с помощью шведов и, как вы сказали, вероятно и французов,- а также, добавлю я, своих веритариев,- вытеснил Габсбургов с чешского трона и сам сел на него, тогда, герцог, плохо жилось бы вам в этой стране, лучшую часть которой вы захватили для себя.
Вальдштейн:
- Вы имеете в виду Фридляндское герцогство? Ах, за это я не опасаюсь. Если б дело было только в Йичине, красивом городке, удивительно расцветшем под моей властью, и в Мниховом Градиште, и в Либер-це, и что там еще входит в мое маленькое герцогст-вишко в Чехии, я и пальцем бы не шевельнул и оставил бы вас в покое, пан Кукань. Но голову вам отсечь я должен по куда более серьезной причине, а именно по той, что претендентом на чешский трон являюсь прежде всего я сам, ваш покорный слуга Альбрехт Вацлав Эусебий из Вальдштейна.
Прижав к груди ладонь, герцог, не вставая с кресла, поклонился с шутливой вежливостью - и в то же мгновение испустил крик, весьма гармонизирующий с местом действия,- крик боли. Оба болвана в униформе вальдштейнской армии вскочили как по команде, но так как были тупы, да и свет факела был слишком слаб, то сперва они не разглядели, почему орет их господин. А причиной тому был нетопырь, недавно влетевший через трубу, но, наткнувшись на какой-то невидимый барьер, огородивший и Либушу, висевшую под потолком, и обоих болванов с разрисованными рожами, бессильно свалился на пол. Но он не убился и даже не был оглушен, а если и был, то совсем ненадолго; как только в пыточную вошел Вальдштейн, нетопырь начал потихоньку, с трудом подползать к нему, помогая себе пальцевидными отростками на кончиках крыльев и коротенькими задними лапками; теперь он вонзил свои острые, как иголки, зубки в левую ногу Вальдштейна, обутую в мягкий сапог оленьей кожи. Не переставая вопить, Вальдштейн силился стряхнуть его, ударить правой ногой - и только тут оба лоботряса с пистолетами поняли в чем дело, да поздно: более быстрый, чем они, Петр выхватил шпагу и, пригнувшись, чтобы укрыться за телом Вальдштейна от выстрелов его солдат, приставил ему к горлу клинок.
- Прикажите отвязать эту женщину, или я всажу в вас шпагу,-сказал он.
Оба солдата, в отчаянии - они знали, что по логике человеческих дел их головам грозит куда большая опасность, чем герцогскому горлу,- зашаркали ногами, выражая свое рвение, и жалобно воззвали к герцогу, испрашивая инструкции-как же могут они исполнить его приказ и попасть в ноги пану Куканю, если его ноги защищены ногами его светлости и креслом?!
Из-под острия шпаги, упершейся в ямку под горлом герцога, выступила капелька крови: Петр надавил посильнее в доказательство того, что он не шутит.
- Отвяжите ее,- сказал Вальдштейн. Болваны, несчастные, растерянные, переглянулись телячьими глазами, но герцог повторил приказ голосом, в котором боль смешалась с чувством страха. Тогда они, решившись, разом схватились за веревку, переброшенную через крюк, и опустили Либушу до того стремительно, что это было скорее падение, после чего она осталась лежать неподвижно на полу.
- Развяжите ей руки,- сказал Петр. Парни так и сделали. Тем временем Вальдштейн кое-как овладел собой.
- Ну, и что дальше? - спросил он.- Она без сознания. Как собираетесь вы с нею уйти из Праги и вообще из Чехии, как вырветесь из-под моей власти? Свое будущее вы основали на том, что щекочете меня под подбородком. Но к чему это приведет? Господи, как подумаю, что вы уже второй раз нападаете на мою особу,- право, не знаю, что я с вами сделаю, кончится эта нелепость. Молите Бога, чтобы он отдалял.
- Момент, когда вы сможете отплатить мне,- договорил за него Петр.Герцог, вы повторяетесь. И повторяетесь вы еще в том, что всякий раз допускаете мелкие досадные оплошности. В Регенсбурге вы позволили мне одержать верх потому, что не зарегистрировались в ратуше, а здесь я выиграл потому, что вы обеспечили свою безопасность только двумя этими олухами.
- Я и сам не трус,- сказал герцог.
- Несомненно - но вы стары и больны.
- А вы еще не выиграли.
- Выиграл, будьте уверены.
Неизвестно, что собирался предпринять Петр в ближайший момент, но что бы он ни задумал, сделать ничего не успел: произошло нечто совершенно иное и неожиданное. Либуша, пользуясь тем, что солдаты сочли ее скорее мертвой, чем живой, и обратили все свое устрашенное внимание на герцога, которого Петр "щекотал под подбородком", вскоре задвигалась, поползла - вроде того, как полз ее дружок с перепончатыми крыльями,- направляясь к кругу, нарисованному на полу мелом вокруг того места, где она висела и где оба дурака шлепали картами по барабану. Этот точный, четкий круг состоял из каких-то знаков, похожих на буквы незнакомой письменности, а то еще - на рисунки, пятна и полосы, какие встречаются на некоторых раковинах. Приблизившись ползком к этому кругу, Либуша послюнила ладонь и сделала то, чего не догадался сделать Петр, хотя она трижды взывала к нему,- просто ему было не до того, чтобы разглядывать какие-то каракули на полу. Итак, она сама, с торопливой ненавистью, стерла три знака, до которых могла дотянуться. Едва знаки исчезли, в трубе заскулил ветер отвратительным визгом подравшихся котов, прямо в очаг с резким свистом дохнуло ледяным холодом, в пыточную ворвался заряд снега, густого и едкого оттого, что смешался в трубе с сажей и пеплом, и заполнил все помещение непроглядным грязным облаком. Факел зачадил, стало темно; Петр почувствовал, что пол под ним заколебался, как при землетрясении,- и упал на спину. В тот же миг грохнули два выстрела. Когда же вихрь улегся и факел, плюясь искрами, ожил и снова стал светить, Петр поразился, какое опустошение произвело это .адское интермеццо: оба солдата лежали мертвые, каждый с дыркой во лбу - в смятении и страхе они выпалили друг в друга; мертв был и Вальдштейн - он, конечно, тоже потерял равновесие, как и Петр, и, вывалившись из кресла, напоролся на его шпагу. Не исключено, а при его телесном одряхлении и весьма правдоподобно, что сердце у него остановилось от испуга и он умер раньше, чем сталь проникла в его тело: никаких явных признаков предсмертной агонии на нем не было видно. Снова - самоуверенный, спокойный суверен, с тем выражением естественного равнодушия человека, который наверняка знает, что все задуманное им исполнится; его слегка сморщенные губы опять, как и в лучшие его времена, словно говорили: да, это меня устраивает; да, это сделано по моему плану; да, это следует допустить, это я допускаю.
Мертвы были все, кроме Либуши; она все еще лежала плашмя и, подняв голову, безумно смеялась почерневшим ртом, обнажив острые зубки, такие белые на окровавленном лице; смеялся и нетопырь, бесцельно ползавший поодаль, подпираясь лапками и пальцевидными отростками на крыльях. Объятый ужасом, Петр поспешно вложил шпагу в ножны и метнулся было к двери с одним желанием - бежать, бросить Либушу на месте бойни, которую она вызвала, да вовремя спохватился: ведь если она и подстроила эту бойню - чего нельзя было вывести путем разумных соображений,- то действовала исключительно в порядке самообороны, к которой ее принудили люди сильные и могущественные по каким-то темным и бессмысленным причинам. Тогда он поднял ее, почувствовал, как странно она легка, исхудала до костей... Чтобы освободить одну руку, он перекинул Либушу через плечо и, выдернув из кронштейна факел, бросился прочь.
Когда он пробегал по чистым коридорам, ему на секунду неясно показалось, что в одном из поперечных ответвлений мелькнула черная фигура, прятавшая фонарь под плащом, так что освещены были только ее ноги; но, заботясь лишь о том, как бы поскорее оказаться подальше от места боли, безумия и ужаса, подумав, что промелькнувший черный человек мог быть всего лишь плодом его перевозбужденного воображения, как, видимо, и смех Либушиных пересохших уст, и смех окровавленной мордочки нетопыря,- Петр, не останавливаясь, пробежал мимо.
Но это не было видение; это был человек из плоти и крови, и лицо его закрывала железная маска. Когда заглох звук Петровых шагов, человек этот вынул из-под плаща фонарь, вышел в главный коридор и двинулся в противоположном направлении - к застенку. Войдя туда и увидев то, что увидел, он невольно замер, потом, вымолвив "Ого!" - обдумал все, что следовало обдумать, тихонько засмеялся и вполголоса произнес фразы, только что заученные по букварю:
-У мамы мало муки. Рыцарь спит под периной. Затем он обследовал труп Вальдштейна и, уверившись в смерти хозяина, стал действовать быстро, с экономной расчетливостью, говорившей о том, что такую или подобную ситуацию он не раз представлял себе и до мельчайших деталей продумал, как ему быть, если господь бог допустит, чтобы случилось то, что теперь стало явью, то есть если Вальдштейн умрет внезапно, а он, человек в маске, окажется единственным свидетелем его смерти. Прежде всего он расстегнул куртку мертвеца, сунул руку в пришитый изнутри нагрудный карман, вытащил оттуда ключ, отйер замок своей маски, снял ее - и на свет появилось лицо Вальдштейнова двойника, тщательно выбритого в нужных местах, с хорошо подстриженными и расчесанными усами и бородкой: герцог требовал, чтобы лицо его двойника всегда содержалось в порядке, и сам следил за добросовестным исполнением своего требования. Затем двойник вытащил из карманов герцога кошелек с деньгами и переправил его в собственный карман. То же самое он проделал с записной книжкой, переплетенной в красную кожу, с привязанным к ней карандашиком, с флакончиком слабительного, который герцог носил при себе на всякий случай, с носовым платком, украшенным вышитой герцогской короной, с перочинным ножичком в кожаном футлярчике и с прочими мелочами, найденными сразу, ибо он прекрасно знал, где их держит герцог. Потом он надел себе на палец герцогский перстень с печаткой, снял с трупа мягкие сапоги оленьей кожи и заменил ими собственные башмаки, то же самое он сделал с плащом мертвеца и с его шляпой. После чего, по-прежнему лихорадочно быстрыми движениями, он сложил в середине помещения аккуратный костер из поленьев, взятых в ларе у очага, на поленья взгромоздил тело герцога и завалил его сверху целой грудой кресел и всем,. что нашел деревянного и что не было прибито накрепко; в числе этих предметов оказался так называемый "конь" с острым хребтом, далее - инструмент, похожий на скалку, но утыканный металлическими остриями, с палаческим юмором называемый "шпигованным зайцем", а также столь же юмористически названную "качалку" и "испанские сапоги". Ко всему этому он присоединил маски чертей и прочие фигуры, если они были из горючего материала, добавил свой плащ и башмаки - и свечкой от фонаря разжег под костром смолистую растопку, стружки, щепки, приготовленные у очага, и стал раздувать огонь мехами, пока он не разгорелся жарко. Тела обоих солдат он оставил без внимания.