Страница:
Началось следствие. Но как ни докапывались, как ни старались виновных найти не смогли. Дело постарались замять, но за первой батареей прочно утвердилось прозвище "красной".
40
Санпоезд шел в свой очередной рейс. Варя постепенно привыкла и полюбила трудную и напряженную жизнь врача-хирурга и революционера-подпольщика. Она, как никогда прежде, вдруг поняла, что делает трудное дело, маленькую частицу того большого дела, которому лучшие люди отдают свою жизнь. "Быть конспиратором - это искусство", - сказала ей в тот памятный рейс в Варшаву Клава Страхова. И она сама видела, как Клава, красивая, умная, тонкая Клава Стахова, владеющая несколькими языками, вдруг перевоплотилась в простую женщину, в робкую, застенчивую, испуганно-исполнительную и немного неуклюжую. Она вызывала сочувствие, в не подозрительность. И только Варя знала, ценой какого чудовищного напряжения всех душевных сил давались Клаве эта выдержка. Стоило немного оступиться, не так посмотреть, не так сказать, и случилось бы непоправимое несчастье...
Та дорога в Варшаву стала для Вари поворотным моментом в ее жизни. Она вдруг поняла - не так, как раньше, умом, рассудком, а сердцем - свою полезность, почувствовала, что найдет в себе силы, умение сделать многое. Она теперь "не лезла на рожон", не "задиралась", как любил говорить Краснушкин, с "чиновными" людьми, а держалась осмотрительно, с мягким женским тактом.
Последние рейсы они перевозили много литературы из Петрограда в Варшаву, в скромный домик Анели Шулейко. На этот раз они везли типографский шрифт. В поезде стало легче работать после того, как убрали Кека. Его место занял полковник Семеновского полка Лялин, челдовек степенный. В санпоезд привели его связи при дворе и отдаленное родство с царской фамилией. Для Вари и Краснушкина он был хорош тем, что не вмешивался в дела поезда и ненавидел всех "фараонов" - жандармов и шпиков.
Заметив, что полковник старательно следит за всоей внешностью и с интересом посматривает на женщин, Варя несколько раз, будто мимоходом, похвалила его бравый вид, чем окончательно завоевала его благосклонность.
В день отправления поезда Варю и Краснушкина на вокзале встретил сияющий, подтянутый и благоухающий духами Лялин.
- Варвара Васильевна, - проговорил он, грассируя, - позвольте вашу ручку. Соскучился и, как видите, исстрадался.
- Поэтому у вас такой праздничный вид? - улыбаясь, спросила Варя.
- Видеть вас - для меня всегда праздник. - Полковник звякнул шпорами. - И праздник вдвойне, если их императорское величество высказали намерение побывать у нас. Надеюсь, вы рады?
- Ну, еще бы, такая честь, - вставил свое слово Краснушкин.
Императрица появилась в сопровождении своих четырех дочерей, нескольких флигель-адьютантов и придворных дам. Александра Федоровна поздоровалась с персоналом на ломаном русском языке и обошла вдоль фронта сотрудников. Когда императрица поравнялась с ВАрей, Ольга Николаевна что-то сказала матери по-английски, и та, протянув Варе руку, пробормотала что-то похожее на "благодарю".
- Мама благодарит вас за службу и работу в Порт-Артуре и здесь, перевела Ольга Николаевна слова матери.
Варя не знала, что ей отвечать, и ограничилась поклоном.
Потом княжна подошла к Краснушкину и, мило улыбаясь, проговорила:
- Я прибыла в ваше полное распоряжение, господин доктор!
Краснушкин слегка пожал протянутую ему руку и, в свою очередь, справился, где бы хотела работать княжна.
- Где вы укажете! Может быть лучше всего под руководством госпожи Звонаревой? Я слышала о ней хорошие отзывы. При условии, конечно, если сама Варвара Васильевна против этого не будет возражать, - обернулась к Звонаревой великая княжна.
Варя также ответила княжне улыбкой и поклонилась. А сама подумала:"Нелегкая тебя принесла на нашу голову! Будет теперь морока!"
- Быть может Варвара Васильевна разрешит мне поместиться с ней? Я буду за это очень признательна и благодарна, - сказала княжна.
- С огромным удовольствием, - не задумываясь, ответила Варя.
Перед самым отправлением императрица вручила дочери небольшой сверток с нательными крестами и иконками - личное благословение "святого старца" Григория Распутина.
Поездка была трудной. На каждой большой станции княжну встречали "отцы городов" - депутации с изъявлением вероподданнических чувств. Поезд приходилось задерживать. Краснушкин нервничал, клял в душе всю императорскую фамилию, но изменить ничего не мог. С большим опоздание прибыли в Варшаву. И снова на вокзале стояла в почтительном поклоне целая свита варшавских городских властей. Среди вельмож княжна увидела бравого гвардейского офицера со стеком в руках - своего дядюшку великого князя Дмитрия Павловича. По тому, как порозовело ее лицо,шея, даже мочки ушей, как вспыхнули радостью глаза, нетрудно было догадаться, что встречи этой она ждала всю дорогу, что может быть, из-за нее была затеяна и вся эта поездка.
Княжна сразу забыла о поезде, о своих обязанностях сестры, о раненых, о "святых дарах" "святого старца" и, поддерживаемая под руку великим князем, в сопровождении пышной свиты удалилась в город.
- Даже не изволила доложить, куда поехала и когда осчастливит своим возвращением, - кипела негодованием Варя. - И это монархи, печалящиеся о своих страдающих подданных! Да плевать они на всех хотели. Здесь,может быть, раненые умирают, а им что - увеселительные прогулки, рауты.
- Тише, Варя, тише, - взмолился Краснушкин. - Интересно, разве можно было другого ожидать?
- Ничего я не ожидала, просто я извелась за эту дорогу. Всякие княжны рядом, а тут у них под носом везем пять тюков прокламаций и типографский шрифт. С ума сойти можно!
- Наоборот, - засмеялся Краснушкин. - Ни один шпик не осмелится носа показать.
Варя и Краснушкин переодевались, мыли руки, готовясь к приему раненых.
В окно вагона Варя увидела улыбающиеся лица Блохина и Анели.
Получив распоряжение доктора Дистерло осмотреть двух тяжелораненых офицеров на месте, Варя поспешила на эвакопункт. Небольшой, на скорую руку организованный госпиталь был забит ранеными, пострадавшими от морозов, и просто больными солдатами. Худые, с провалившимися, лихорадочно блестевшими глазами, они стонали, звали сестер, врачей, просили, требовали и просто молили оказать помощь. Мест не хватало. Раненые лежали в коридорах, на полу, на тоненьких подстилках или просто на шинелях, метались в бреду, запекшимися от палящего жара губами просили пить.
У Вари упало сердце. Она привыкла к виду крови на операционном столе, не боялась стонов больных, которых оперировала, потому что знала: им будет лучше благодаря ее заботе. А здесь она содрогнулась: сотни людей нуждались в помощи, и им не могли помочь. Они стонали, и крики их были страшны. Санпоезд забирал только офицеров, и то небольшую часть, а остальные оставались на произвол судьбы...
В небольшой комнатке-кладовушке у Анели навстречу Варе поднялась молодая женщина в темном полупальто с меховым пушистым воротником и в такой же теплой шапочке. Круглое белое лицо, светлые заплаканные глаза лицо очень знакомого человека. Женщина всхлипывала, с трудом выговаривая слова:
- Варвара Васильевна, родная, помогите! Видно, судьба посылает вас, когда очень трудно. Помните Красноярск? Пурга, ночь, молодой человек с простреленной ногой - Павел, мой жених, и я, Зоя Свинцова. Как мы выхаживали его вместе, помните?
- Господи, - прошептала Варя. - Вот встреча... Но что случилось, почему вы здесь, где Павел? Вы же уехали тогда за границу?
- Мы уже давно в России. Жили в Москве. Павла мобилизовали. А сейчас он умирает... - Зоя залилась слезами.
С трудом расспрашивая то Анелю, то Зою, Варе удалось узнать, что Павел Сидорин, один из членов Московского комитета большевиков, по заданию партии вел на фронте большую пропагандисткую работу. Его обнаружили. Он сумел бы уйти, скрыться, если бы не несчастный случай. Рядом с ним разорвался снаряд. Павел был ранен осколками в ногу и руку. Его подобрали хорошо знавшие Павла солдаты. Они-то и дали знать Анеле. А она - Зое, работавшей здесь, в Союзе городов. Павла пока еще не опознали.
- А если опознают?.. - Остановившимися от ужаса глазами Зоя смотрела на Варю. - Его же расстреляют! Они звери, они даже не подумают его лечить...
Варя присела на кучу грязного белья. Ноги не держали ее. От всего пережитого, от усталости и волнений последних дней тяжкая дурнота подступала к горлу, не хватало воздуха, хотелось просто по-бабьи, навзрыд плакать. Но плакать она не имела права. От нее ждали помощи, и она должна была помочь.
- Анеля, оформите документы на Павла как на офицера, сделайте это любыми средствами. Лишь бы пронести в поезд, а там я все беру на себя. Мы его сохраним. Не плачь, Зоя.
Варя поднялась, глубоко вздохнула. Зоя кинулась к ней на грудь, плача уже от радости, от надежды на спасение.
К девяти часам вечера все раненые были приняты. Врачи, сестры, санитары валились с ног от усталости, а впереди ждала масса работы: осмотр больных, оказание им квалифицированной помощи - снова бинты, йод, лекарства...
В отдельном купе поместили троих тяжелых - поручика 54-го Сибирского полка Павла Сидорина с перебитыми осколками снаряда рукой и ногой. Документов при нем не оказалось - было только составлено в эвакопункте медицинское заключение. Поручик был без памяти. В жару метался и второй больной - молодой черноволосый и черноглазый офицер. Разрывная пуля раздробила ему бедро, начиналось нагноение, грозившее перейти в общее заражение крови. Требовалась немедленная операция, немедленное хирургическое вмешательство, клинический квалифицированный уход. Не в лучшем состоянии был пожилой капитан со слипшимися от испарины жидкими волосами. Восковой бледностью лицо, запавшие виски и заострившийся нос пугали Варю. Больной тяжело дышал, хрипел и кашлял кровью - сквозное ранение в грудь, пуля прошла, задев легкое.
"Что же мы стоим, пора давно отправляться, - тревожно думала Варя, в то время как ее руки спокойно, независимо от нее делали свое дело. Сделав инъекцию камфары капитану и посадив около него сестру Абросимову, Варя вышла в коридор на поиски Краснушкина. Она застала его в перевязочной вместе с Дистрело.
- Что делать - ума не приложу, - растерянно говорил Дистерло. Уехать без княжны невозможно.
- А ждать, ждать возможно? - горячо вступила в разговор Варя. - Вы же врач и сами знаете, что мы рискуем жизнью троих людей.
- Вы оба правы, господа, - сказал Краснушкин. - Поэтому я предлагаю съездить за княжной. Сейчас же. Во всяком случае, мы предупредим ее, что уезжаем. Попросим полковника Лялина и вас, Варвара Василиевна, больше некому. Я узнал: княжна на бале у генерала Рузского...
Когда Варя и Лялин подъезжалина извозчике к резиденции Рузского, дворец сиял огнями. У подъезда было много карет, изящных модных пролеток. Слышалась музыка, смех, царила атмосфера праздничной суеты. Дежурный офицер, взглянув на полковничьи погоны Лялина и его форму Семеновского полка, с поклоном отворил дверь, и Варя очутилась в роскошном, залитом светом вистибюле. Причудливые тропические растения обвивали белые мраморные колонны, огромные пальмы лениво дремали, раскинув свои темно-зеленые резные ветви, алый, с серебристым, как иней, ворсом ковер застилал широкую мраморную лестницу, ведущую в зал, откуда доносилась музыка. Слышался смех и праздничный говор нарядной толпы.
Варя смело поднялась по лестнице, и то, что увидела она, первое мгновение ошеломило ее. Люстры, сверкание огней и хрусталя, роскошные дамские туалеты, обнаженные напудренные плечи, бриллианты, жемчуга, дорогие живые цветы, блеск эполетов, орденов, мундиров, и всюду обворожительные улыбки, смех и сладостная мелодия вальса...
После стонов раненых, запаха крови, смешанного с запахом пота и гноя, после тех страданий и предсмертных мук обреченных людей, что прошли за этот бесконечно длинный и трудный день перед Варей, вид этой чудовищной роскоши и беззаботного веселья как ножом резанул Варю по сердцу. Будто чья-то сильная рука сдавила горло, на глазах выступили слезы.
В центре большого круга на зеркале паркета медленно и красиво двигалась одна пара: молодая тоненькая девушка в простом белом платье грациозно склонила голову с копной рыжеватых волос к плечу своего кавалера в блестящей парадной форме.
- Полюбуйтесь, Варвара Васильевна, не правда ли, грациозно танцует княжна, - услышала над ухом Варя сдержаный шепот Лялина.
"Боже, мой, так это же княжна! - подумала Варя. - Она танцует, а там умирают люди. Может быть, уже умер Павел или тот, другой, с раздробленным бедром... А она грациозно танцует... и долго собирается танцевать?.."
Варя рванулась в круг. Но сильная рука полковника удержала ее на месте.
- Сейчас нельзя. Остановить княжну во время танца - это скандал. Вон там сидит Рузский, подойдемте поближе. Княжна, видимо сядет рядом с хозяином дома.
Варю била нервная дрожь. Она побледнела, глаза сделались большими и темными от волнения и клокотавшей в груди злобы.
Лялин, умело лавируя между праздными, оживленно беседующими людьми, вел Варю в противоположный угол зала.
Музыка смолкла. Оживленная, с сияющими от счастья глазами, чуть сдерживая дыхание, подходила к Рузскому великая княжна. Варя, стоявшая неподалеку, сделала шаг вперед.
- Ольга Николаевна, - громко и отчетливо сказала она, - поезд ждет вас. Там умирают люди. Надо немедля возвращаться, или... оставайтесь здесь.
Княжна остановилась. Варя увидела, как краска оживления покинула хорошенькое лицо княжны, как светлые глаза постепенно налились холодом, тонкие брови надменно изогнулись.
- Хорошо, идите, - ледяным тоном проговорила княжна. - Я сейчас спущусь за вами.
Спускающихся по лестнице Варю и Лялина обогнали два адьютанта. Через некоторое время около подъезда стояла машина Рузского. В сопровождении всей знати вышла закутанная в шубку княжна.
Варя молчала всю дорогу, боясь сказать лишнее. Долго ли вызвать высочайший гнев, и тогда прости-прощай! Иван Герасимович не скажет ей спасибо. Нет, надо молчать, а то она сказала бы этой красотке, что она о ней думает. Ишь, сидит, губы поджала, брови дадменно вскинула. Но Варя не скажет ей ничего, наоборот, она даже улыбнется ей, похвалит ее за танец. Лишь бы удалось довезти Павла до Петрограда!..
Варя и сестра Абросимовна всю ночь не отходили от тяжелобольных. У Павла Сидорин то пропадал пульс, и у Вари замирало сердце, то вновь бился, будто успокаивал: "Ничего, я еще буду жить". Варя делала инъекции камфары, давала проглотить воды, и Павел успокаивался. Вдруг часа в три Павел открыл глаза, ласково посмотрел на Варю, на сестру и вновь закрыл глаза, не сказав ни слова. Он крепко уснул. Павел был спасен.
Хуже было с капитаном. Он задыхался. Восковое лицо наливалось синевой. Усилился кашель, горлом пошла кровь. Дистерло решил немедленно делать операцию. Остановили поезд. Спешно стали готовить инструменты. Но спасти жизнь больному не удалось. Когда пришли за ним санитары, чтобы нести в операционную, капитан только слабо махнул рукой. говорить он не мог. К утру он скончался.
Нервы Варины не выдержали. Прислонившись головой к плечу Краснушкина, она заплакала, по-детски всхлипывая и не вытирая слез.
41
Почти всю зиму жила Маня одна в квартире Звонаревых. После Вариного отъезда с санпоездом детей забрала Катя. Маня понимала почему. И не обижалась. Конечно, ей было больно, но винить людей за то, что они помнили ее прошлое, она не могла. Откуда им знать, что она стала другой? Для этого нужно было иметь душу Варвары Васильевны или Ольги Семеновны Борейко. Они видели сердцем, а не глазами. Они верили ей и заставили ее, Маню, поверить в людей. Она в жизни своей видела много грязи, много обид и очень мало света, а гоавное - очень мало настоящих людей. И привыкла к тому, что от них добра ждать нечего...
Но вот в последнее время в ее жизни вдруг все переменилось. Она узнала людей, которых никогда не знала прежде, - очень чистых, очень добрых и очень смелых. Как-то Варвара Васильевна послала ее Ольге Борейко. После работы она сразу же пошла к ней. Маня много знала об Ольге по рассказам, но увидела ее впервые. Маленькая, худенькая, с умными уставшими глазами, Ольга сразу понравилась ей. Маня хорошо выполнила ее просьбу. Да и просьба была пустяковая - подумаешь, сходить на Выборгскую сторону по адресу и передать упакованные свертки Захару Петровичу. А Выборгскую она знала вдоль и поперек, все дома, все проходные дворы, как свои пять пальцев. Правда, идти туда, где тебя звали только Манькой, где каждый мальчишка мог вслед бросить грязное слово, идти туда было страшновато и противно. А вышло все хорошо. Захар Петрович, она знала его еще прежде, он работал токарем, встретил ее с удивлением, а получив свертки, с уважением пожал ей руку. Серьезно расспрашивал ее о жизни и просто по-дружески проводил, звал бывать почаще. После этого случая Маня стала заходить к Ольге. Ей было приятно и интересно сидеть в тихой комнате, слушать рассказы маленькой женщины. И Ольга постепенно на многое раскрыла ей глаза. Она теперь знала, что за свертки носит на заводы, в железнодорожное депо, увидела новых для себя людей, которые называли ее "товарищем". Когда она впервые услышала это слово, у нее что-то растопилось в груди, такое горячее, радостное, что она вдруг заплакала от счастья, от бильшойй благодарности к этим людям, принявшим ее в свою семью.
- Маня, - сказала ей как-то Ольга, - ты умная, способная и молодая. У тебя вся жизнь впереди - учись!
И Маня стала учиться. Было трудно, конечно, но только первое рвемя, а потом стало интересно. Она вдруг почувствовала себя, будто вышла в поле, широкое, зеленое, залитое ярким весенним солнцем. Ветер, полный терпкого запаха луговых трав, бьет ей в лицо, в грудь, развевает тяжелые косы. И легко дышать, и хочется жить... Перед ней раскрылся мир непривычных для нее мыслей, но очень понятных и волнующих. И Маня старалась. Даже Ольга удивлялась ее успехам. Маня старалась еще по одной причине, но даже себе она боялась признаться в этом.
В ее жизни появилось новое, необыкновенное, радостное до восторга чувство. Оно наполняло ее грудь, смывая усталость с лица, когда она думала о Васе.
Что и говорить, в ее горькой жизни было много мужчин, но Вася был совсем другой, и все было другим. Вася любил... Она это видела, чувствовала сердцем.
Вот и сейчас, когда она бежала домой из больницы, уставшая и продрогшая, стоило ей вспомнить о Васе, как горячая волна счастья залила грудь. Сразу стало тепло, хорошо, сразу прошла усталость.
Мария вспомнила свою последнюю встречу с ним. Она сама пришла в училище - он очень просил. Васю отпустили на несколько часов. Боясь встретиться с ним в приемной, где было много курсантов, пяливших на нее шлаза, Маня ушла к воротам. Через их чугунную решетку она увидела, как Вася, запахивая на ходу шинель, показался в дверях. Окиннув кругом взглядов, увидел ее и кинулся навстречу. Здесь же, у ворот, не обращая внимания на прохожих, он прижал ее к груди крепкими, сильными руками и скорее выдохнул, взволнованно и горячо, чем сказал:
- Мария!
А потом они бродили по улицам, забыв обо всем на свете. И Маня видела только его сияющие, сумашедшие глаза. Они почти ни о чем не говорили. Что могли сказать слова? А когда стемнело и Маня озябла, он распахнул шинель и прижал ее к себе. Маня робко просунула свои озябшие руки ему под мышки, замерла, слушая редкие и сильные удары его сердца. Тогда он впервые ее поцеловал. Она увидела освещенное фонарем Васино побледневшее лицо, его большие, ставшие темными глаза. Он смотрел жадно, не отрываясь, и вдруг, обхватив ее руками за плечи, приник к ее губам. Задыхаясь, он прошептал:
- Мария, люблю тебя на всю жизнь!!!
Маня вздохнула и, запрятав руки в поношенную маленькую, из беличьего меха муфточку, быстрее побежала к дому. она как-то сказала Ольге о своей любви: уж очень хотелось с кем-то поделиться, посоветоваться... Ольга тогда помолчала, а потом сказала:
- Не спеши! Приглядись получше. Хорошо это только тогда, когда прочно. А прочно ли?..
Маня открыла ключом квартиру, вошла. В передней остановилась перед зеркалом. Увидела высокую девушку. Синяя жакетка с беличьим воротником ладно облегала стройную фигуру, высокую грудь, маленькая, тоже из беличьего меха пушистая шапочка, надвинутая на лоб, открывала тяжелый золотой узел волос. Маня провела озябшей ладонью по крепким, алым с мороза щекам, дотонулась пальцем до пушистых бровей. Серые, мерцающие радостью глаза улыбались.
Маня разделась, сняла шапочку, пригладила блестящие волосы и прошла в свою комнату по пустой, холодной, сверкающей чистой квартире. Она хотела немного отдохнуть и потом пойти к Ольге. Вот уже неделя, как к ней из госпиталя вернулся муж. Маня не хотела мешать им. "Пускай помилуются, ведь ему скоро ехать на фронт", - подумала она. но сегодня Ольга позвонила ей в больницу и просила зайти.
Маня прилегла на кушетку, закуталась шерстяным пледом и, согревшись, задремала.
Разбудил ее резкий звонок в передней. Вскочив, со сна ничего не понимая, она кинулась к двери и, не спросив кто, открыла. На пороге стоял Вася. Он сделал всего один шаг и обнял ее, теплую со сна, такую домашнюю и родную.
- Родная моя, - прошептал он, прижавшись к Мане своей холодной щекой. - Не могу без тебя... Что хочешь со мной делай - не могу...
Маня вдруг почувствовала, что весь мир, что существовал вокруг нее, вдруг исчез куда-то. Она видела только Васю, восторженный взгляд его глаз, чувствовала его руки, его губы...
- Манечка, счастье мое... - слышала она его страстный шепот, - люблю тебя...
Маня очнулась из забытья, когда зазвенел телефонный звонок. Звонила Ольга. Она ждала Маню. Узнав, что Маня должна уходить, Вася обиженно проговорил:
- Ты меня не любишь. Ты уходишь, когда я могу побыть с тобой здесь... до утра. Не уходи!
Девушка быстрыми пальцами заплетала косу, ловко, привычным движением уложила ее на затылке, застегнула на груди кофточку, одернула ее и взяла Васю за руку:
- Люблю тебя, как никогда никого не любила. Жизнь за тебя готова отдать, только скажи! Но остаться на ночь с тобой - нет. Этого не будет. И не проси. Не обижай меня... Ты должен меня поныть. Кто же еще поймет меня?
Когда Ольга открыла дверь и смороза, раскрасневшиеся, счастливые, в комнату вошли Вася с Маней, Борис Дмитриевич только крякнул от удовольствия:
- Ну и парочка! До чего же хороши, чертяки! Плут ты, Василий, какую кралю отхватил. Царевна!
Он бережно взял Манину руку, поздоровался с ней, потом обнял Васю, похлопал его по налитому силой молодому плечу.
- Ишь, отъелся на казенных харчах! Давай скорей на фронт. Там по тебе немцы скучают.
- Да и по вас тоже, - отшучивался Вася, - помогая раздеваться Мане и раздеваясь сам. - Выгдядите отлично. А чувствуете себя как?
- А чувствую еще лучше. Одно плохо - уезжать надо. А не хочется. не хочется, брат, от семьи уезжать. Стареем мы, что ли, Оля, как-то тяжелее становятся разлуки... Давайте все вместе посидим немного, будто в мирное время, будто забот нету. Маню мы принимаем в нашу петербургскую семью... Звонаервых. Как твое мнение, Вася? Ну, и без слов вижу твое мнение, молчи. Только, хитрец, береги ее. Такую красоту беречь надо...
Долго сидели одной семьей за скромной трапезой. борейко выпил немного с Васей. #Так, чтоб не журилось", - пошутил он. И всем было очень хорошо, как-то по-особенному тепло на душе.
- Споем, что ли, Оля, - сказал вдруг Борейко, - тряхнем стариной. А? Славка спит, мы потихоньку.
Оля пододвинулась к мужу, прижалась головой к его плечу и, полузакрыв глаза, тихо и уверенно повела песню:
Степь да степь кругом...
Борейко осторожно, будто пока несмело, подхватил мелодию:
Путь далек лежит...
Вдруг и Оля и Борейко примолкли, услышав и душой почувствовав, как в их песню вошел третий голос - молодой, сильный. Это пела Маня. Широко распахнутыми, немигающими глазами она смотрела на горящий огонек лампы, сидела прямо, как струнка, сложив руки на скатерти.. оля незаметно уступила ей место в песне, а сама, не отрываясь, смотрела на нее.
"Где же ты научилась так петь, девочка? - думала она, глядя на вдохновеннное, побледневшее лицо Мани. - Как могла почувствовать душой всю красоту и необъятную тайну русской песни? Тебе всего восемнадцать лет. Сколько же ты выстрадала, вынесла, бедная моя, что можешь так петь..."
Оля перевела взгляд на Васю. Подавшись вперед, он неотрывно смотрел на Маню. Губы его полуоткрылись, а глаза чуть покраснели от подступивших слез.
"Любит, - подумала Ольга. - Любит, очень любит. Ну и слава богу. Ее надо любить".
Когда Маня и Борейко кончили, все долго молчали, так было полно и хорошо у всех на душе. Потом попросили спеть Маню одну. Она взглянула на Васю, в его полные любви и радости глаза, и уже не отводила взгляда. Чуть откинув голову назад и припустив веки, она тихо, будто разговаривая с Васей, легко и свободно запела:
Не шей ты мне, матушка,
Красный сарафан,
Не входи, родимая
Попусту в изъян...
Она пела с таким чувством, так искренне и красиво рассказывала о своей любви, что все слушали затаив дыхание.
Стены дома словно радвинулись, и все увидели залитую солнцем вешнюю полянку и хоровод веселых белоствольных березок, спустивших к земле свои зеленые пахучие косы...
Всем было удивительно хорошо, как-то ясно и отрадно, будто не было войны, будто не нужно было Ольге завтра провожать мужа на фронт, будто нет сыщиков, полиции тюрьмы, а есть одно счастье и большая человеческая радость.
40
Санпоезд шел в свой очередной рейс. Варя постепенно привыкла и полюбила трудную и напряженную жизнь врача-хирурга и революционера-подпольщика. Она, как никогда прежде, вдруг поняла, что делает трудное дело, маленькую частицу того большого дела, которому лучшие люди отдают свою жизнь. "Быть конспиратором - это искусство", - сказала ей в тот памятный рейс в Варшаву Клава Страхова. И она сама видела, как Клава, красивая, умная, тонкая Клава Стахова, владеющая несколькими языками, вдруг перевоплотилась в простую женщину, в робкую, застенчивую, испуганно-исполнительную и немного неуклюжую. Она вызывала сочувствие, в не подозрительность. И только Варя знала, ценой какого чудовищного напряжения всех душевных сил давались Клаве эта выдержка. Стоило немного оступиться, не так посмотреть, не так сказать, и случилось бы непоправимое несчастье...
Та дорога в Варшаву стала для Вари поворотным моментом в ее жизни. Она вдруг поняла - не так, как раньше, умом, рассудком, а сердцем - свою полезность, почувствовала, что найдет в себе силы, умение сделать многое. Она теперь "не лезла на рожон", не "задиралась", как любил говорить Краснушкин, с "чиновными" людьми, а держалась осмотрительно, с мягким женским тактом.
Последние рейсы они перевозили много литературы из Петрограда в Варшаву, в скромный домик Анели Шулейко. На этот раз они везли типографский шрифт. В поезде стало легче работать после того, как убрали Кека. Его место занял полковник Семеновского полка Лялин, челдовек степенный. В санпоезд привели его связи при дворе и отдаленное родство с царской фамилией. Для Вари и Краснушкина он был хорош тем, что не вмешивался в дела поезда и ненавидел всех "фараонов" - жандармов и шпиков.
Заметив, что полковник старательно следит за всоей внешностью и с интересом посматривает на женщин, Варя несколько раз, будто мимоходом, похвалила его бравый вид, чем окончательно завоевала его благосклонность.
В день отправления поезда Варю и Краснушкина на вокзале встретил сияющий, подтянутый и благоухающий духами Лялин.
- Варвара Васильевна, - проговорил он, грассируя, - позвольте вашу ручку. Соскучился и, как видите, исстрадался.
- Поэтому у вас такой праздничный вид? - улыбаясь, спросила Варя.
- Видеть вас - для меня всегда праздник. - Полковник звякнул шпорами. - И праздник вдвойне, если их императорское величество высказали намерение побывать у нас. Надеюсь, вы рады?
- Ну, еще бы, такая честь, - вставил свое слово Краснушкин.
Императрица появилась в сопровождении своих четырех дочерей, нескольких флигель-адьютантов и придворных дам. Александра Федоровна поздоровалась с персоналом на ломаном русском языке и обошла вдоль фронта сотрудников. Когда императрица поравнялась с ВАрей, Ольга Николаевна что-то сказала матери по-английски, и та, протянув Варе руку, пробормотала что-то похожее на "благодарю".
- Мама благодарит вас за службу и работу в Порт-Артуре и здесь, перевела Ольга Николаевна слова матери.
Варя не знала, что ей отвечать, и ограничилась поклоном.
Потом княжна подошла к Краснушкину и, мило улыбаясь, проговорила:
- Я прибыла в ваше полное распоряжение, господин доктор!
Краснушкин слегка пожал протянутую ему руку и, в свою очередь, справился, где бы хотела работать княжна.
- Где вы укажете! Может быть лучше всего под руководством госпожи Звонаревой? Я слышала о ней хорошие отзывы. При условии, конечно, если сама Варвара Васильевна против этого не будет возражать, - обернулась к Звонаревой великая княжна.
Варя также ответила княжне улыбкой и поклонилась. А сама подумала:"Нелегкая тебя принесла на нашу голову! Будет теперь морока!"
- Быть может Варвара Васильевна разрешит мне поместиться с ней? Я буду за это очень признательна и благодарна, - сказала княжна.
- С огромным удовольствием, - не задумываясь, ответила Варя.
Перед самым отправлением императрица вручила дочери небольшой сверток с нательными крестами и иконками - личное благословение "святого старца" Григория Распутина.
Поездка была трудной. На каждой большой станции княжну встречали "отцы городов" - депутации с изъявлением вероподданнических чувств. Поезд приходилось задерживать. Краснушкин нервничал, клял в душе всю императорскую фамилию, но изменить ничего не мог. С большим опоздание прибыли в Варшаву. И снова на вокзале стояла в почтительном поклоне целая свита варшавских городских властей. Среди вельмож княжна увидела бравого гвардейского офицера со стеком в руках - своего дядюшку великого князя Дмитрия Павловича. По тому, как порозовело ее лицо,шея, даже мочки ушей, как вспыхнули радостью глаза, нетрудно было догадаться, что встречи этой она ждала всю дорогу, что может быть, из-за нее была затеяна и вся эта поездка.
Княжна сразу забыла о поезде, о своих обязанностях сестры, о раненых, о "святых дарах" "святого старца" и, поддерживаемая под руку великим князем, в сопровождении пышной свиты удалилась в город.
- Даже не изволила доложить, куда поехала и когда осчастливит своим возвращением, - кипела негодованием Варя. - И это монархи, печалящиеся о своих страдающих подданных! Да плевать они на всех хотели. Здесь,может быть, раненые умирают, а им что - увеселительные прогулки, рауты.
- Тише, Варя, тише, - взмолился Краснушкин. - Интересно, разве можно было другого ожидать?
- Ничего я не ожидала, просто я извелась за эту дорогу. Всякие княжны рядом, а тут у них под носом везем пять тюков прокламаций и типографский шрифт. С ума сойти можно!
- Наоборот, - засмеялся Краснушкин. - Ни один шпик не осмелится носа показать.
Варя и Краснушкин переодевались, мыли руки, готовясь к приему раненых.
В окно вагона Варя увидела улыбающиеся лица Блохина и Анели.
Получив распоряжение доктора Дистерло осмотреть двух тяжелораненых офицеров на месте, Варя поспешила на эвакопункт. Небольшой, на скорую руку организованный госпиталь был забит ранеными, пострадавшими от морозов, и просто больными солдатами. Худые, с провалившимися, лихорадочно блестевшими глазами, они стонали, звали сестер, врачей, просили, требовали и просто молили оказать помощь. Мест не хватало. Раненые лежали в коридорах, на полу, на тоненьких подстилках или просто на шинелях, метались в бреду, запекшимися от палящего жара губами просили пить.
У Вари упало сердце. Она привыкла к виду крови на операционном столе, не боялась стонов больных, которых оперировала, потому что знала: им будет лучше благодаря ее заботе. А здесь она содрогнулась: сотни людей нуждались в помощи, и им не могли помочь. Они стонали, и крики их были страшны. Санпоезд забирал только офицеров, и то небольшую часть, а остальные оставались на произвол судьбы...
В небольшой комнатке-кладовушке у Анели навстречу Варе поднялась молодая женщина в темном полупальто с меховым пушистым воротником и в такой же теплой шапочке. Круглое белое лицо, светлые заплаканные глаза лицо очень знакомого человека. Женщина всхлипывала, с трудом выговаривая слова:
- Варвара Васильевна, родная, помогите! Видно, судьба посылает вас, когда очень трудно. Помните Красноярск? Пурга, ночь, молодой человек с простреленной ногой - Павел, мой жених, и я, Зоя Свинцова. Как мы выхаживали его вместе, помните?
- Господи, - прошептала Варя. - Вот встреча... Но что случилось, почему вы здесь, где Павел? Вы же уехали тогда за границу?
- Мы уже давно в России. Жили в Москве. Павла мобилизовали. А сейчас он умирает... - Зоя залилась слезами.
С трудом расспрашивая то Анелю, то Зою, Варе удалось узнать, что Павел Сидорин, один из членов Московского комитета большевиков, по заданию партии вел на фронте большую пропагандисткую работу. Его обнаружили. Он сумел бы уйти, скрыться, если бы не несчастный случай. Рядом с ним разорвался снаряд. Павел был ранен осколками в ногу и руку. Его подобрали хорошо знавшие Павла солдаты. Они-то и дали знать Анеле. А она - Зое, работавшей здесь, в Союзе городов. Павла пока еще не опознали.
- А если опознают?.. - Остановившимися от ужаса глазами Зоя смотрела на Варю. - Его же расстреляют! Они звери, они даже не подумают его лечить...
Варя присела на кучу грязного белья. Ноги не держали ее. От всего пережитого, от усталости и волнений последних дней тяжкая дурнота подступала к горлу, не хватало воздуха, хотелось просто по-бабьи, навзрыд плакать. Но плакать она не имела права. От нее ждали помощи, и она должна была помочь.
- Анеля, оформите документы на Павла как на офицера, сделайте это любыми средствами. Лишь бы пронести в поезд, а там я все беру на себя. Мы его сохраним. Не плачь, Зоя.
Варя поднялась, глубоко вздохнула. Зоя кинулась к ней на грудь, плача уже от радости, от надежды на спасение.
К девяти часам вечера все раненые были приняты. Врачи, сестры, санитары валились с ног от усталости, а впереди ждала масса работы: осмотр больных, оказание им квалифицированной помощи - снова бинты, йод, лекарства...
В отдельном купе поместили троих тяжелых - поручика 54-го Сибирского полка Павла Сидорина с перебитыми осколками снаряда рукой и ногой. Документов при нем не оказалось - было только составлено в эвакопункте медицинское заключение. Поручик был без памяти. В жару метался и второй больной - молодой черноволосый и черноглазый офицер. Разрывная пуля раздробила ему бедро, начиналось нагноение, грозившее перейти в общее заражение крови. Требовалась немедленная операция, немедленное хирургическое вмешательство, клинический квалифицированный уход. Не в лучшем состоянии был пожилой капитан со слипшимися от испарины жидкими волосами. Восковой бледностью лицо, запавшие виски и заострившийся нос пугали Варю. Больной тяжело дышал, хрипел и кашлял кровью - сквозное ранение в грудь, пуля прошла, задев легкое.
"Что же мы стоим, пора давно отправляться, - тревожно думала Варя, в то время как ее руки спокойно, независимо от нее делали свое дело. Сделав инъекцию камфары капитану и посадив около него сестру Абросимову, Варя вышла в коридор на поиски Краснушкина. Она застала его в перевязочной вместе с Дистрело.
- Что делать - ума не приложу, - растерянно говорил Дистерло. Уехать без княжны невозможно.
- А ждать, ждать возможно? - горячо вступила в разговор Варя. - Вы же врач и сами знаете, что мы рискуем жизнью троих людей.
- Вы оба правы, господа, - сказал Краснушкин. - Поэтому я предлагаю съездить за княжной. Сейчас же. Во всяком случае, мы предупредим ее, что уезжаем. Попросим полковника Лялина и вас, Варвара Василиевна, больше некому. Я узнал: княжна на бале у генерала Рузского...
Когда Варя и Лялин подъезжалина извозчике к резиденции Рузского, дворец сиял огнями. У подъезда было много карет, изящных модных пролеток. Слышалась музыка, смех, царила атмосфера праздничной суеты. Дежурный офицер, взглянув на полковничьи погоны Лялина и его форму Семеновского полка, с поклоном отворил дверь, и Варя очутилась в роскошном, залитом светом вистибюле. Причудливые тропические растения обвивали белые мраморные колонны, огромные пальмы лениво дремали, раскинув свои темно-зеленые резные ветви, алый, с серебристым, как иней, ворсом ковер застилал широкую мраморную лестницу, ведущую в зал, откуда доносилась музыка. Слышался смех и праздничный говор нарядной толпы.
Варя смело поднялась по лестнице, и то, что увидела она, первое мгновение ошеломило ее. Люстры, сверкание огней и хрусталя, роскошные дамские туалеты, обнаженные напудренные плечи, бриллианты, жемчуга, дорогие живые цветы, блеск эполетов, орденов, мундиров, и всюду обворожительные улыбки, смех и сладостная мелодия вальса...
После стонов раненых, запаха крови, смешанного с запахом пота и гноя, после тех страданий и предсмертных мук обреченных людей, что прошли за этот бесконечно длинный и трудный день перед Варей, вид этой чудовищной роскоши и беззаботного веселья как ножом резанул Варю по сердцу. Будто чья-то сильная рука сдавила горло, на глазах выступили слезы.
В центре большого круга на зеркале паркета медленно и красиво двигалась одна пара: молодая тоненькая девушка в простом белом платье грациозно склонила голову с копной рыжеватых волос к плечу своего кавалера в блестящей парадной форме.
- Полюбуйтесь, Варвара Васильевна, не правда ли, грациозно танцует княжна, - услышала над ухом Варя сдержаный шепот Лялина.
"Боже, мой, так это же княжна! - подумала Варя. - Она танцует, а там умирают люди. Может быть, уже умер Павел или тот, другой, с раздробленным бедром... А она грациозно танцует... и долго собирается танцевать?.."
Варя рванулась в круг. Но сильная рука полковника удержала ее на месте.
- Сейчас нельзя. Остановить княжну во время танца - это скандал. Вон там сидит Рузский, подойдемте поближе. Княжна, видимо сядет рядом с хозяином дома.
Варю била нервная дрожь. Она побледнела, глаза сделались большими и темными от волнения и клокотавшей в груди злобы.
Лялин, умело лавируя между праздными, оживленно беседующими людьми, вел Варю в противоположный угол зала.
Музыка смолкла. Оживленная, с сияющими от счастья глазами, чуть сдерживая дыхание, подходила к Рузскому великая княжна. Варя, стоявшая неподалеку, сделала шаг вперед.
- Ольга Николаевна, - громко и отчетливо сказала она, - поезд ждет вас. Там умирают люди. Надо немедля возвращаться, или... оставайтесь здесь.
Княжна остановилась. Варя увидела, как краска оживления покинула хорошенькое лицо княжны, как светлые глаза постепенно налились холодом, тонкие брови надменно изогнулись.
- Хорошо, идите, - ледяным тоном проговорила княжна. - Я сейчас спущусь за вами.
Спускающихся по лестнице Варю и Лялина обогнали два адьютанта. Через некоторое время около подъезда стояла машина Рузского. В сопровождении всей знати вышла закутанная в шубку княжна.
Варя молчала всю дорогу, боясь сказать лишнее. Долго ли вызвать высочайший гнев, и тогда прости-прощай! Иван Герасимович не скажет ей спасибо. Нет, надо молчать, а то она сказала бы этой красотке, что она о ней думает. Ишь, сидит, губы поджала, брови дадменно вскинула. Но Варя не скажет ей ничего, наоборот, она даже улыбнется ей, похвалит ее за танец. Лишь бы удалось довезти Павла до Петрограда!..
Варя и сестра Абросимовна всю ночь не отходили от тяжелобольных. У Павла Сидорин то пропадал пульс, и у Вари замирало сердце, то вновь бился, будто успокаивал: "Ничего, я еще буду жить". Варя делала инъекции камфары, давала проглотить воды, и Павел успокаивался. Вдруг часа в три Павел открыл глаза, ласково посмотрел на Варю, на сестру и вновь закрыл глаза, не сказав ни слова. Он крепко уснул. Павел был спасен.
Хуже было с капитаном. Он задыхался. Восковое лицо наливалось синевой. Усилился кашель, горлом пошла кровь. Дистерло решил немедленно делать операцию. Остановили поезд. Спешно стали готовить инструменты. Но спасти жизнь больному не удалось. Когда пришли за ним санитары, чтобы нести в операционную, капитан только слабо махнул рукой. говорить он не мог. К утру он скончался.
Нервы Варины не выдержали. Прислонившись головой к плечу Краснушкина, она заплакала, по-детски всхлипывая и не вытирая слез.
41
Почти всю зиму жила Маня одна в квартире Звонаревых. После Вариного отъезда с санпоездом детей забрала Катя. Маня понимала почему. И не обижалась. Конечно, ей было больно, но винить людей за то, что они помнили ее прошлое, она не могла. Откуда им знать, что она стала другой? Для этого нужно было иметь душу Варвары Васильевны или Ольги Семеновны Борейко. Они видели сердцем, а не глазами. Они верили ей и заставили ее, Маню, поверить в людей. Она в жизни своей видела много грязи, много обид и очень мало света, а гоавное - очень мало настоящих людей. И привыкла к тому, что от них добра ждать нечего...
Но вот в последнее время в ее жизни вдруг все переменилось. Она узнала людей, которых никогда не знала прежде, - очень чистых, очень добрых и очень смелых. Как-то Варвара Васильевна послала ее Ольге Борейко. После работы она сразу же пошла к ней. Маня много знала об Ольге по рассказам, но увидела ее впервые. Маленькая, худенькая, с умными уставшими глазами, Ольга сразу понравилась ей. Маня хорошо выполнила ее просьбу. Да и просьба была пустяковая - подумаешь, сходить на Выборгскую сторону по адресу и передать упакованные свертки Захару Петровичу. А Выборгскую она знала вдоль и поперек, все дома, все проходные дворы, как свои пять пальцев. Правда, идти туда, где тебя звали только Манькой, где каждый мальчишка мог вслед бросить грязное слово, идти туда было страшновато и противно. А вышло все хорошо. Захар Петрович, она знала его еще прежде, он работал токарем, встретил ее с удивлением, а получив свертки, с уважением пожал ей руку. Серьезно расспрашивал ее о жизни и просто по-дружески проводил, звал бывать почаще. После этого случая Маня стала заходить к Ольге. Ей было приятно и интересно сидеть в тихой комнате, слушать рассказы маленькой женщины. И Ольга постепенно на многое раскрыла ей глаза. Она теперь знала, что за свертки носит на заводы, в железнодорожное депо, увидела новых для себя людей, которые называли ее "товарищем". Когда она впервые услышала это слово, у нее что-то растопилось в груди, такое горячее, радостное, что она вдруг заплакала от счастья, от бильшойй благодарности к этим людям, принявшим ее в свою семью.
- Маня, - сказала ей как-то Ольга, - ты умная, способная и молодая. У тебя вся жизнь впереди - учись!
И Маня стала учиться. Было трудно, конечно, но только первое рвемя, а потом стало интересно. Она вдруг почувствовала себя, будто вышла в поле, широкое, зеленое, залитое ярким весенним солнцем. Ветер, полный терпкого запаха луговых трав, бьет ей в лицо, в грудь, развевает тяжелые косы. И легко дышать, и хочется жить... Перед ней раскрылся мир непривычных для нее мыслей, но очень понятных и волнующих. И Маня старалась. Даже Ольга удивлялась ее успехам. Маня старалась еще по одной причине, но даже себе она боялась признаться в этом.
В ее жизни появилось новое, необыкновенное, радостное до восторга чувство. Оно наполняло ее грудь, смывая усталость с лица, когда она думала о Васе.
Что и говорить, в ее горькой жизни было много мужчин, но Вася был совсем другой, и все было другим. Вася любил... Она это видела, чувствовала сердцем.
Вот и сейчас, когда она бежала домой из больницы, уставшая и продрогшая, стоило ей вспомнить о Васе, как горячая волна счастья залила грудь. Сразу стало тепло, хорошо, сразу прошла усталость.
Мария вспомнила свою последнюю встречу с ним. Она сама пришла в училище - он очень просил. Васю отпустили на несколько часов. Боясь встретиться с ним в приемной, где было много курсантов, пяливших на нее шлаза, Маня ушла к воротам. Через их чугунную решетку она увидела, как Вася, запахивая на ходу шинель, показался в дверях. Окиннув кругом взглядов, увидел ее и кинулся навстречу. Здесь же, у ворот, не обращая внимания на прохожих, он прижал ее к груди крепкими, сильными руками и скорее выдохнул, взволнованно и горячо, чем сказал:
- Мария!
А потом они бродили по улицам, забыв обо всем на свете. И Маня видела только его сияющие, сумашедшие глаза. Они почти ни о чем не говорили. Что могли сказать слова? А когда стемнело и Маня озябла, он распахнул шинель и прижал ее к себе. Маня робко просунула свои озябшие руки ему под мышки, замерла, слушая редкие и сильные удары его сердца. Тогда он впервые ее поцеловал. Она увидела освещенное фонарем Васино побледневшее лицо, его большие, ставшие темными глаза. Он смотрел жадно, не отрываясь, и вдруг, обхватив ее руками за плечи, приник к ее губам. Задыхаясь, он прошептал:
- Мария, люблю тебя на всю жизнь!!!
Маня вздохнула и, запрятав руки в поношенную маленькую, из беличьего меха муфточку, быстрее побежала к дому. она как-то сказала Ольге о своей любви: уж очень хотелось с кем-то поделиться, посоветоваться... Ольга тогда помолчала, а потом сказала:
- Не спеши! Приглядись получше. Хорошо это только тогда, когда прочно. А прочно ли?..
Маня открыла ключом квартиру, вошла. В передней остановилась перед зеркалом. Увидела высокую девушку. Синяя жакетка с беличьим воротником ладно облегала стройную фигуру, высокую грудь, маленькая, тоже из беличьего меха пушистая шапочка, надвинутая на лоб, открывала тяжелый золотой узел волос. Маня провела озябшей ладонью по крепким, алым с мороза щекам, дотонулась пальцем до пушистых бровей. Серые, мерцающие радостью глаза улыбались.
Маня разделась, сняла шапочку, пригладила блестящие волосы и прошла в свою комнату по пустой, холодной, сверкающей чистой квартире. Она хотела немного отдохнуть и потом пойти к Ольге. Вот уже неделя, как к ней из госпиталя вернулся муж. Маня не хотела мешать им. "Пускай помилуются, ведь ему скоро ехать на фронт", - подумала она. но сегодня Ольга позвонила ей в больницу и просила зайти.
Маня прилегла на кушетку, закуталась шерстяным пледом и, согревшись, задремала.
Разбудил ее резкий звонок в передней. Вскочив, со сна ничего не понимая, она кинулась к двери и, не спросив кто, открыла. На пороге стоял Вася. Он сделал всего один шаг и обнял ее, теплую со сна, такую домашнюю и родную.
- Родная моя, - прошептал он, прижавшись к Мане своей холодной щекой. - Не могу без тебя... Что хочешь со мной делай - не могу...
Маня вдруг почувствовала, что весь мир, что существовал вокруг нее, вдруг исчез куда-то. Она видела только Васю, восторженный взгляд его глаз, чувствовала его руки, его губы...
- Манечка, счастье мое... - слышала она его страстный шепот, - люблю тебя...
Маня очнулась из забытья, когда зазвенел телефонный звонок. Звонила Ольга. Она ждала Маню. Узнав, что Маня должна уходить, Вася обиженно проговорил:
- Ты меня не любишь. Ты уходишь, когда я могу побыть с тобой здесь... до утра. Не уходи!
Девушка быстрыми пальцами заплетала косу, ловко, привычным движением уложила ее на затылке, застегнула на груди кофточку, одернула ее и взяла Васю за руку:
- Люблю тебя, как никогда никого не любила. Жизнь за тебя готова отдать, только скажи! Но остаться на ночь с тобой - нет. Этого не будет. И не проси. Не обижай меня... Ты должен меня поныть. Кто же еще поймет меня?
Когда Ольга открыла дверь и смороза, раскрасневшиеся, счастливые, в комнату вошли Вася с Маней, Борис Дмитриевич только крякнул от удовольствия:
- Ну и парочка! До чего же хороши, чертяки! Плут ты, Василий, какую кралю отхватил. Царевна!
Он бережно взял Манину руку, поздоровался с ней, потом обнял Васю, похлопал его по налитому силой молодому плечу.
- Ишь, отъелся на казенных харчах! Давай скорей на фронт. Там по тебе немцы скучают.
- Да и по вас тоже, - отшучивался Вася, - помогая раздеваться Мане и раздеваясь сам. - Выгдядите отлично. А чувствуете себя как?
- А чувствую еще лучше. Одно плохо - уезжать надо. А не хочется. не хочется, брат, от семьи уезжать. Стареем мы, что ли, Оля, как-то тяжелее становятся разлуки... Давайте все вместе посидим немного, будто в мирное время, будто забот нету. Маню мы принимаем в нашу петербургскую семью... Звонаервых. Как твое мнение, Вася? Ну, и без слов вижу твое мнение, молчи. Только, хитрец, береги ее. Такую красоту беречь надо...
Долго сидели одной семьей за скромной трапезой. борейко выпил немного с Васей. #Так, чтоб не журилось", - пошутил он. И всем было очень хорошо, как-то по-особенному тепло на душе.
- Споем, что ли, Оля, - сказал вдруг Борейко, - тряхнем стариной. А? Славка спит, мы потихоньку.
Оля пододвинулась к мужу, прижалась головой к его плечу и, полузакрыв глаза, тихо и уверенно повела песню:
Степь да степь кругом...
Борейко осторожно, будто пока несмело, подхватил мелодию:
Путь далек лежит...
Вдруг и Оля и Борейко примолкли, услышав и душой почувствовав, как в их песню вошел третий голос - молодой, сильный. Это пела Маня. Широко распахнутыми, немигающими глазами она смотрела на горящий огонек лампы, сидела прямо, как струнка, сложив руки на скатерти.. оля незаметно уступила ей место в песне, а сама, не отрываясь, смотрела на нее.
"Где же ты научилась так петь, девочка? - думала она, глядя на вдохновеннное, побледневшее лицо Мани. - Как могла почувствовать душой всю красоту и необъятную тайну русской песни? Тебе всего восемнадцать лет. Сколько же ты выстрадала, вынесла, бедная моя, что можешь так петь..."
Оля перевела взгляд на Васю. Подавшись вперед, он неотрывно смотрел на Маню. Губы его полуоткрылись, а глаза чуть покраснели от подступивших слез.
"Любит, - подумала Ольга. - Любит, очень любит. Ну и слава богу. Ее надо любить".
Когда Маня и Борейко кончили, все долго молчали, так было полно и хорошо у всех на душе. Потом попросили спеть Маню одну. Она взглянула на Васю, в его полные любви и радости глаза, и уже не отводила взгляда. Чуть откинув голову назад и припустив веки, она тихо, будто разговаривая с Васей, легко и свободно запела:
Не шей ты мне, матушка,
Красный сарафан,
Не входи, родимая
Попусту в изъян...
Она пела с таким чувством, так искренне и красиво рассказывала о своей любви, что все слушали затаив дыхание.
Стены дома словно радвинулись, и все увидели залитую солнцем вешнюю полянку и хоровод веселых белоствольных березок, спустивших к земле свои зеленые пахучие косы...
Всем было удивительно хорошо, как-то ясно и отрадно, будто не было войны, будто не нужно было Ольге завтра провожать мужа на фронт, будто нет сыщиков, полиции тюрьмы, а есть одно счастье и большая человеческая радость.