Страница:
Итак, подведем некий итог - можно ли жить при капитализме? Большинство западных, в том числе и французских налогоплательщиков - придумали же такое слово, - пожав плечами, ответят, что в общем-то жить можно, но... И "но" у каждого будет свое - у коммуниста, социалиста, радикала, булочника, консьержки, "небесного стрелочника", Жискара д'Эстена, парижского клошара или Жака Месрина - гангстера, врага №1, как его окрестили газеты. И каждый из них может высказать свое мнение, во всеуслышание, кто с трибуны, кто в газетах или журналах, кто за стаканом вина у себя дома или в кафе. Многие, увы, еще верят в то, что социализм (подразумевается "с лицом", непонятно только, с каким) может принести что-то хорошее, хотя и увидели, что в зрелом виде он не очень съедобен. Другие - социалистические партии, например, - считают, что если и не достигли они сияющих (зияющих?) высот социа-лизма, то, взяв в руки кабинеты, неуклонно приближаются к нему. Чего-то они добиваются, даже существенного - зарплата, рабочий день, национализация каких-то отраслей промышлен-ности, - а в чем-то запутываются (те же налоги!), но в конце концов всем надоедают, и их прогоняют. Так случилось в Швеции. Но во все эти дебри я не хочу забираться. Моя задача крохотная. Ответить на самый что ни на есть обывательский вопрос - можно ли жить в этом мире? С его социалистическими или демократическими правительствами, при королях и королевах, с его инфляцией, коррупцией, ну и т. д.?
У меня есть свои "но". Но скорее политические, чем социальные, робость "капстран", когда они сталкиваются с хамством Советского Союза, вера в то, что с ним можно как-то договориться, и т. д. Но это политика, а социальное? Теоретически плохо - одни работают, другие наживаются. Не хочется злоупотреблять параллелями (вспоминается анекдот: чем отличается капитализм от социализма? При капитализме человек эксплуатирует человека, а при социализме наоборот!), но капиталист, как правило, наживаясь, никаких законов (своего, капиталистического мира) не нарушает (правда, иной раз довольно хитро обходит), а у нас какой-то Брежнев или Суслов не то что нарушают, они просто живут "своими", народу неведо-мыми, никем не контролируемыми законами. (Один киевский завскладом жаловался мне, что никак не дождется пенсии. "Сил больше нет, грабят кому не лень. А под суд попаду я. Вчера вот, приехал шофер Ковпака, сам он носу не кажет - давай, говорит, апельсины. Даю ящик. А персики есть? Даю и персиков ящик! Заодно и двадцать банок зеленого горошка загребает. Сел в машину - привет! - и укатил. А платить кто будет? Пушкин?")
Короче, в капиталистической стране законы обходят, но они есть. По ту сторону берлинской Стены, хотя и существует "свод законов", но нарушают их не знаю, кто больше: злоумышленни-ки или законодатели? А называется всё это одним словом - произвол, словом, начисто исключающим другое слово свобода.
Свобода! Господи, как только не обыгрывается это слово, это понятие. Свобода умирать под мостом, свобода издеваться над неграми, свобода вмешиваться во внутренние дела суверенной державы и т. д. И всё же, только здесь, на Западе, я понял, что это значит.
Я не озираюсь! Не говорю шепотом, не закрываю все двери и окна, не открываю крана на кухне или в ванной, не кладу подушки на телефон, не говорю "тс-с-с!" и не указываю пальцем на потолок. Никто не вломится в мою квартиру или в квартиру моего товарища, у которого я остановился на несколько дней, и не скажет "вы нарушили режим прописки, не отметились в милиции", и не посадит в машину, и не отвезет на аэродром, и не купит билет (за мои, дурака, деньги), и не проследит, пока самолет не взлетит (со мной такое было, когда в Москву прилетал Киссинджер). И никто не подойдет к машине моего друга, который встретил меня на вокзале и повез в гостиницу, и не скажет "пройдемте", и мы битых три часа просидим в милиции - есть подозрение, что вы сбили девочку! - и отпустят нас, только когда за окном появится иностранный журналист... Всех этих развлечений я теперь лишен. И писать могу, что хочу, - даже что наш вклад в войну больше, чем всех союзников вместе взятых. И про американские "шерманы", "аэрокобры", "студебеккеры" и свинотушенку тоже могу писать, и никто мне теперь не скажет, что я на них променял кровь советских солдат. Стоит, стоит, тысячи месс стоит Париж, в котором я сейчас живу. И одна из них - свобода умереть под мостом. Что может быть лучше - придешь вечерком, ночью к Сене, спустишься по лесенке у Тюильри на набережную, пройдешь под аркой моста Pont-Royal, сядешь себе на лавочку у старого, со свисающими до самой воды ветвями, вяза (люблю я этот вяз) и закуришь. За твоей спиной Лувр, у ног тихо плещется Сена, и одно только окошко светится еще на том берегу. Сидишь и куришь. И думаешь. И сердце вдруг останавливается... Всё... Чем плохо?
10
Жена банкира крайне была удивлена, когда в этот час кто-то позвонил в дверь. Обыкновенно в это время никто не приходил - булочник и молочник всё оставляли у дверей. Она готовила на кухне мужу утренний завтрак (petit-dejeuner), он в это время брился.
Она сняла фартук и, взглянув по дороге всё же в зеркало, пошла открывать. В дверях стоял молодой, довольно приятной внешности человек. Он улыбался. В руках у него был пистолет.
- Доброе утро... Могу ли я видеть вашего мужа?
Он вошел, закрыл за собой дверь, сделал два поворота ключом и положил его в карман.
- Он еще не встал? Я подожду тогда.
Жена банкира ничего не могла ответить. Она узнала молодого человека. Ей стало страшно.
Из ванной вышел банкир, вытирая лицо полотенцем.
Молодой человек поздоровался. Банкир тоже узнал его.
- Простите за раннее вторжение. Но мне нужны деньги...
Воцарилось молчание. Банкир продолжал машинально вытирать лицо. Молодой человек сунул пистолет в задний карман брюк - он был очень маленький, как в старину говорили, дамский.
- Понимаю, - сказал он. - Больших сумм вы дома не держите. Когда открывается ваш банк?
- В... девять...
Все трое посмотрели на большие стоячие часы в углу. На них было десять минут девятого.
- Ничего, я подожду.
Он огляделся по сторонам, они стояли еще в прихожей, и сделал несколько шагов в сторону столовой. Улыбнулся. У него была приятная улыбка.
- Может, по чашечке кофе? А?
Потом они сидели и пили кофе с круассанами и апельсиновым джемом. Беседовали. Впрочем, беседой это трудно было назвать, говорил, в основном, молодой человек, хозяева больше поддакивали или вставляли короткие "Не может быть... Серьезно?.." и переглядывались - первый страх прошел, но особой раскованности не чувствовалось. Наливая пришельцу в кофе молоко, мадам пролила его на скатерть - руки дрожали. "Гость" сделал вид, что не заметил.
Он рассказывал довольно интересные истории. Его слушали.
В дверях показалась одиннадцатилетняя дочь хозяев. "Гость" тихо сказал, так, чтоб девочка не слышала:
- Не будем травмировать... - и заговорил о затонувшем у берегов Бретани танкере, об этом писали все газеты.
Без десяти девять он, вытерев салфеткой губы, привстал.
- Может, двинем?
Банкир отправился в гараж. Молодой человек стал рассматривать висевшие на стенах абстрактные треугольники и квадраты. Увидев среди них небольшой пейзажик - ветряная мельница, облака - сказал:
- Предпочитаю подобное.
- Это работа деда моего мужа, - сказала хозяйка. - Он был художником.
Вернулся банкир.
Когда они садились в машину, он сказал:
- Надеюсь, вы ее нам оставите? - голос его дрогнул. - Отпуск, знаете ли... Мы всей семьей собрались...
- Ну, конечно, конечно, не беспокойтесь. Я машинами не интересуюсь.
В банке всё прошло очень быстро. Банкир позвонил своему компаньону, тот через пять минут приехал, и они втроем спустились к сейфам. Молодой человек забрал всё, что в них было. Потом поднялись по лесенке, он впереди, банкир с компаньоном за ним, попрощался со всеми служащими и вышел на улицу.
- Было б очень мило, если б вы подкинули меня к Гар дю Нор.
Все трое сели в машину.
Не доезжая вокзала, где-то на улице Лафайет, он попросил остановиться. - Я мигом. Позвоню только.
Оставшиеся в машине двое сидели молча, не глядя друг на друга.
Молодой человек почти сразу же вернулся. Закуривая, сказал:
- Жоржу звонил. Тому самому. Сказал, что свободен. Ваша супруга, естественно, тоже.
Жорж был его напарником, которого он оставил в доме банкира, когда они уезжали - "чтоб вашей жене не скучно было..."
Вылезая у вокзала из машины, он улыбнулся - знал, что улыбка ему идет:
- Ну... чуть-чуть не сказал - "до следующей встречи", но вряд ли вы так уж в ней заинтересованы.
Взял по-военному под козырек и скрылся в толпе.
Всё это произошло то ли в апреле, то ли в мае 78-го года в Париже. Имя молодого человека - Жак Месрин - "враг общества №1", как называют его в газетах, с которым читатель дважды уже сталкивался в этих записках. Имя это знакомо любому французу, лобого возраста, даже пятилетнему.
Приговоренный в свое время к двадцати годам, он отбывал свой срок в тюрьме Санте. Через пять лет бежал. Опять был судим. Сидел во многих тюрьмах. В начале этого года лихо ограбил одно из знаменитейших казино во Франции, в Довиле. Погоня, стрельба, был ранен. Скрылся. Описанное выше изящнейшее ограбление банка совершил, по словам Месрина, исправляя допущенную ошибку. "Сосьетэ Женераль" крепко его обидело. На одном из процессов, где "Сосьетэ Женераль" было истцом, оно потребовало, чтоб гонорар, полученный Месрином (он в тюрьме написал книгу), был конфискован. Это нечестно. Он так и написал директору "Сосьетэ Женераль": "Вы отобрали у меня все деньги. Хорошо! Но я буду считать, что вы взяли у меня их взаймы". Вот он и вернул то, что ему были должны. Не лишено логики.
В "Пари-Матч" за 5 августа этого года помещено большое интервью с Месрином. Взяла его молодая журналистка Изабель де Вонжен. На большой фотографии они оба. Он снят со спины, вполуоборот, сидит в маечке, на кобуре у пояса "Смит и Вессон" типа "Комба-магнум". На другой фотографии справа еще один револьвер - "Кольт-Трупер". С ними он никогда не расстается. И с гранатой тоже. "Они всегда со мной. В уборной, в душе, под подушкой... Я окружен охотниками, охота началась. Я защищаюсь".
Месрин словоохотлив. Он рассказывает обо всем, во всех деталях, ничего не скрывая. О побегах, ограблениях, о тюремной жизни, о тюремщиках - "есть плохие, но есть и хорошие". Он хитер, ловок, мастер на всякие выдумки, побеги его все продуманы - загашники, тайники, веревочные лестницы, переодевания - Дюма! - даже какой-то усыпляющий газ, а сам в маске - такого даже и у Дюма нет. Всё это он называет работой.
Изабель спрашивает:
- Что вы ищете, живя, как вы живете? Денег?
- Денег, конечно! Я не ищу алиби. И не люблю изнанку жизни. Не хочу, стоя перед витриной, думать: нужно десять месяцев проработать, чтоб купить эту штуку. В мире эксплуататоров я не эксплуатирую никого, но я ищу деньги везде, где они есть. И вообще я люблю приключения, риск... Если б меня еще в детстве спросили, кем я хочу быть, я, не задумываясь, ответил бы бродягой или членом какой-нибудь шайки (truand - возможно, по-русски ближе всего "блатной"). Почему? Да потому, что они вне закона. Я не люблю закон.
В конце беседы Изабель спросила:
- Если б существовала машина времени и вы могли бы вернуться назад, вы начали б иначе свою жизнь? Или о чем-то сожалели бы?
- Нельзя вернуться в прошлое. О чем-то я, может, и жалею, но сейчас я приперт к стенке. Всё может кончиться завтра утром. Не стоит смеяться над французской полицией. Она лучшая в мире. Француз любит подсмеиваться над ней, но, когда у него сопрут бумажник, он бежит к ней. А я... Я хотел бы жить без этих револьверов, с друзьями, женщинами, быть счастливым. Сейчас это исключено. Кончится всё плохо, знаю. "Le folklore et le champagne, c'est fini"*. Осталось одно - война!
* С фольклором и шампанским покончено.
Человеку со Смоленской площади всё это может показаться по меньшей мере странным. Пишут, берут интервью, помещают фотографии (в журнале, кроме двух упомянутых фото, снято еще оружие - а вы думаете, откуда я узнал, что оно типа "Комба-магнум"? - и удостоверение личности зам. начальника Санте, которое Месрин отобрал у него, уложив при побеге наземь, а потом пользовался этим удостоверением, что-то в нем подделав). Чёрт знает что! Человек грабит, убивает, издевается над людьми, осуждает законы, а потом еще говорит, что мечтает о друзьях, счастье... Извращение какое-то - иначе не назовешь, не зря в газетах пишут о растленном Западе.
Возможно, всё это и правильно, но... Опять "но". Между прочим, парижская прокуратура вроде как собирается возбудить дело - нет, не против Изабель, - а против человека, ответст-венного за публикацию. Очевидно, за недоносительство. Нечто общее с "нами", не кажется ли?
Так о "но"...
Конечно же, где-то глубоко внутри француз (и я вместе с ним) не то что восхищается лихи-ми проделками Месрина (что там ни говори, никто никогда не бывает на стороне тюремщика), но и не лезет из кожи вон, осуждая его. А о трюках другого гангстера, ограбившего банк в Ницце ("ограбление века!"), а потом на суде выпрыгнувшего в окно и прямо на стоящий внизу мотоцикл (кино!) - об этом без восхищения и рассказывать-то трудно. Но при всем при том все качают головой, разводят руками - ну и времечко, ну и порядки, а советские газеты и хлебом не корми - их нравы!
Я же, грешным делом, релятивист. Всё относительно, всё в сравнении. А сколько таких Месринов, да и похлеще, водят за нос наши родные органы, которые нас берегут? Может, всё это без утреннего кофе и разглядывания дедушкиных пейзажей, и сейфы не банковские, а сберкасс (тов. Сталин, к слову, предпочитал банковские) - но кто об этом знает? Мы не любим дешевых сенсаций. И вообще - не твое собачье дело!
И суд над Щаранским или Гинзбургом тоже не твое собачье дело. Кто тебя на суд приглашал? Сиди дома и решай кроссворды или с соседом во дворе стучи в козла. Мамы на суд явились - еще туда-сюда, всё же мамы - а Сахаров чего приперся? Академик - сиди в своей академии, пока не прогнали. Нет, видите ли, суд, мол, открытый... Для кого открытый, а для кого закрытый. Есть машина - садись и езжай. А нет, вон трамвай четвертый номер, до самого дома довезет (так сказали мне, когда я пытался проникнуть на суд над Сашей Фельдманом. "Писатель? Так пишите, а не нарушайте порядок" - и дальше про трамвай).
Нет, я все-таки за систему, где из зала суда можно, пусть через окно, но удалиться, а не ту, где в этот самый зал и войти-то нельзя. Даже матерям.
Я за систему, где существует то, что называется информацией, пусть даже с тенденциозны-ми, но комментариями, а не ту, где "обсуждали взаимно интересующие обе стороны вопросы" - точка.
За ту, где газеты - буржуазные, продажные, называйте, как хотите, могут спихнуть президента, а не ту, где лучшее им место на гвоздике, в сортире.
За ту, где могут оправдать или вынести мягкий приговор преступнику и даже брать у него интервью, а не ту, где люди, которыми страна должна гордиться, называются шпионами и изменниками.
За ту, где могут посадить в тюрьму за то, что ты провез в чемодане двух кошек, нарушив правила карантина (так случилось недавно в Англии), а не за ту, где сажают в тюрьму за книги.
За ту, где пограничник не стреляет в тебя с вышки, а машет на границе ручкой - проезжай, мол.
Называйте, как угодно: капитализмом, империализмом, гнилой демократией, растленным миром купли и продажи, чистогана, потребления, желтого дьявола, и пусть ругают ее и Бёлль, и Сартр, и все советские, просоветские, и прогрессивные, и левые, и не присоединившиеся ни туда, ни сюда газеты - я за нее. В ней все-таки можно жить! Худо-бедно (скорей, не бедно), но можно. И эксплуатировать тоже можно - знаю. Но и эксплуатируемый живет. Хуже покойного Онассиса или Жоржа Марше, но "дё шво"* если и не в гараже, то под окнами стоит. А у нашего хозяина фабрик и заводов в холодильнике (а фулишь!) поллитровка, если только утром не допил.
А теперь - распните меня!
* Самая дешевая французская машина, в обиходе называемая "две лошадиных силы" или "консервная банка".
11
Ночной зефир
Струит эфир.
Шумит, бежит
Гвадалквивир...
А. Пушкин
Всегда путал, кто что струит - зефир эфир или эфир зефир. И вообще одно напоминало розовое, пухлое пирожное, а другое - (бр-р!) зубоврачебное кресло. А Гвадалквивир? Вовсе, оказалось, не шумит и никуда не бежит, а так, что-то очень спокойное, застоявшееся. Разочарование. Как и мадридская Мансанарес - помним еще по гражданской войне, линия фронта, - ничтожная, как киевская Лыбедь или так же разочаровавший два года тому назад Иордан...
Гвадалквивир, Испания...
В самом начале, во вступительном слове, я упоминал уже об Испании как о чем-то очень далеком, несбыточном, красивом и недосягаемом. Испания мечта, сказка... И никогда ты туда не попадешь.
"А что ты, живя еще на своем Крещатике, хотел бы узнать от друга, оказавшегося вдруг в Париже или Испании?"
И вот я опять оказался в ней.
Испания...
Для моего поколения Испания - это не только корриды, Дон-Кихот, Веласкезы, Эскуриалы и тайны мадридского двора, это и Гвадалахара, Герника, та самая Мансанарес, Университетский городок, Карабанчель, "альто" и "бахо" в героическом - No pasaran! - Мадриде, интернацио-нальные бригады, Пассионария, Хемингуэй... Франко - сволочь и враг, прислужник Гитлера и Муссолини, фалангисты и марокканцы - звери и головорезы, республиканцы смелые и отчаянные ребята, дерутся, как львы. Все мы мечтали в Испанию...
Вместо этого я, с нарисованными углем усиками, изображал франкистского офицера, веду-щего на казнь Гарсия Лорку. Во всеми забытой пьесе Г. Мдивани "Альказар". Играли мы ее на гастролях в Днепропетровске летом 1937 г. (Помню, как обомлели мы, прочитав в висевшей на стене "Правде" сообщение о Тухачевском, Якире, Уборевиче и других изменниках.) Содержа-ния пьесы я, конечно, не помню, помню только, что всё сводилось к героизму республиканцев и жестокости франкистов. История этой войны - репетиции Второй мировой, - очевидно, ждет еще, как говорится, своего историка. Объективного и бесстрастного, как Фемида. Возможно, что-то уже появляется в нынешней Испании - не знаю, - но кое с чем, не совсем совпадаю-щим с тем, как мы представляли себе эту войну, я столкнулся.
Вряд ли кто заподозрит меня в особой симпатии к Франко - диктатор есть диктатор, со всеми им присущими жёсткостями и слабостями - но, ей-Богу ж, его режим - это детский сад по сравнению с режимом другого генералиссимуса (Господи, разучился уже писать это слово, запутался в "с"...) Габриэль Амиама, гостеприимный мадридский наш хозяин, в шестилетнем возрасте вывезенный в Советский Союз и вернувшийся в Испанию в 1959 году, рассказывал, что регулярно получал по подписке в Мадриде "Правду", ни один номер не пропал. Само собой разумеется, и заграничные поездки никому не возбранялись - езжай, куда хочешь! И всё же фашизм! Без лагерей и Освенцима, но фашизм. В ООН не приняли. Не могут забыть "Голубую дивизию", которую, кстати, кое-кто из русских тоже вспоминает, как одесситы - румын, украинские села - итальянцев.
Но я вспомнил об Альказаре. Вернемся ж к нему, не к пьесе, к другому. Тяжелым, массив-ным кубом с башнями по углам возвышается он над Толедо, над путаницей его улочек, над прилипшими друг к другу двух-трехстолетними домами, над извилистой, окружающей весь стоящий на холме-утесе город, на этот раз шумящей и бегущей рекой Тахо. Построен был он как замок, как крепость, еще при Карле I. К началу гражданской войны в толстых стенах его находилась военная академия - пехотная и кавалерийская.
В пьесе Мдивани осада Альказара представлена как некая героическая страница в истории республиканской армии. Насколько я мог понять, это не совсем соответствует действительности. Сама осада длилась недолго - 70 дней - с 21 июня по 28 сентября 1936 года, в самые первые дни войны. В крепости засели франкисты, город был в руках республиканцев.
Как ни странно, но в продающемся в каждом киоске альбоме "Всё Толедо" в самом тексте ни слова не сказано об обороне Альказара, только под одной фотографией - командного пункта полковника Москардо, коменданта крепости, несколько строчек об этом полуразрушенном кабинете, сохраненном в нетронутом виде, "печальным свидетелем героической обороны".
В малюсенькой брошюре "Эпопея Альказара в Толедо" - в киосках ее нет, только в самом Альказаре - всё изложено подробно.
Защитников было 1200 человек, не считая более чем пятьсот женщин и детей (семьи защит-ников), упрятанных в подвалы. Осаждавших во много раз больше, поддержанных полевой и 105- и 155-миллиметровой артиллерией, к тому же и авиацией. За два с лишним месяца крепость была почти полностью разрушена. Около половины защитников было ранено, 105 человек убито. Но выстояли. 28 сентября подоспевшие войска генерала Варела осаду сняли. Республиканцы отступили за Тахо.
Один из эпизодов обороны. На второй день после начала осады - 23 июля. Телефонный разговор между осаждающими и осажденными. На одном конце начальник милиции республиканцев, на другом полковник Москардо.
Нач. милиции - На вас лежит ответственность за дальнейшие жертвы и преступления. Я требую сдачи Альказара в течение десяти минут. В противном случае будет расстрелян ваш сын Луис, который здесь, в наших руках.
Полк. Москардо - Не сомневаюсь в этом.
Нач. милиции - В доказательство того, что я говорю, ваш сын возьмет сейчас трубку.
Луис Москардо - Папа!
Полк. Москардо - Что происходит, сын мой?
Луис Москардо - Ничего. Они сказали, что расстреляют меня, если ты не сдашь Альказар.
Полк. Москардо - Тогда вручи душу свою Всевышнему, воскликни "Да здравствует Испания!" и умри как патриот.
Луис Москардо - Крепко целую тебя, папа.
Полк. Москардо - Я тоже крепко тебя целую, мой сын. (Нач-ку милиции): Ваш ультиматум бесполезен, Альказар не будет сдан никогда.
Луис Москардо был расстрелян. Ему было 23 года.
Мне, в свое время воевавшему против фашизма, олицетворявшего всё самое бесчеловечное и жестокое, было как-то не по себе, когда я стоял в Альказаре перед портретами двух фашистов - отца и сына - двух героев... Разве могут у фашистов быть герои? Героическая оборона?
Альказар полностью восстановлен. Перед ним памятник. Женщина. Испания... В воздетых к небу руках меч. Такая же женщина, как в Ленинграде на Пискаревском кладбище, торжествен-ная, величавая, спокойно глядящая в будущее - только у этой в руках меч, а у той цветы - а на Мамаевом кургане у такой же, уверенной в победе, но экзальтированной, тоже меч, да еще занесенный.
Мамаев курган...
Казалось бы уже столько о нем сказано, написано, вспомянуто, а я вот опять к нему. Да. Но не к тому, изрытому лопатами и бомбами, исползанному на брюхе вдоль и поперек, усеянному скрюченными, замерзшими трупами, и нашими, и вражескими, нет, не к нему, а к сегодняшнему, где не найти уже следов окопов, где всё подметено и подстрижено, где лестницы и бассейны, устрашающие скульптуры голых и полуголых защитников и над всем этим та самая Мать-Родина с мечом в руке - стометровая, самая большая в мире, больше статуи Свободы...
Я думал, вспоминал о Мамаевом кургане, подъезжая по длинной, вьющейся среди низкорослого сосняка, пустынной аллее, ведущей к Долине Павших.
Valle de los Caidos - Долина Павших - мемориал в честь павших в гражданскую войну. В шестидесяти километрах от Мадрида, недалеко от Эскуриала, на высокой скале, среди лесов, холмов, озер.
Режимы, основанные на силе, не могут без грандиозного. Мощь, величие, циклопические размеры, Нюрнбергский стадион, стадион "Олимпико" в Риме, мемориал в Бресте, Мамаев курган, к счастью, неродившийся Дворец Советов с теряющимся в облаках Ленином.
Памятник, который открылся нам после последнего витка дороги, тоже грандиозен. Скала. На ней крест, видный за десятки километров. 150-метровый. В скале, в самой скале, храм. Перед ним эспланада. Вокруг, насколько хватает глаз, леса, долины, озера, вдали снега Сьерра-Гвадаррамы, над нами небо, жаворонки.
Впечатление сильное - ничего не скажешь. Особенно, когда, пройдя сквозь бронзовые врата, вступаешь в прохладную, гулкую базилику, теряющуюся далеко где-то вдали. Полумрак, с трудом можешь различить гобелены на стенах. Сцены из Апокалипсиса. XVI век. Предполага-ется, что соткано по эскизам Дюрера. Впереди распятие, сияющее среди сумрака. Ты идешь долго, очень долго. В нишах рельефные изображения Мадонны. Мадонн Кармель и Лоретт - покровительниц вооруженных сил на суше, на море и в воздухе, Мадонны Африки - покрови-тельницы пленных, и четвертой - Пилар. Одна галерея сменяет другую. Крипта... Четыре бронзовых архангела. Михаил - вождь небесной рати, Гавриил - вестник Бога, Рафаил - целитель, и ангел смерти Азраил с поникшей головой. У Гавриила, возвестившего Деве Марии о рождении Христа, в руках почему-то меч, кажется, единственный во всем этом храме жертвам войны. Посередине алтарь полированного гранита. На нем распятие. Из можжевель-ника, полихромное - в Испании во всех церквах деревянная скульптура раскрашена. Над головой, на сорокаметровой высоте, купол. Мозаичный - души возносятся к престолу Христа.
У подножья алтаря, с одной и другой стороны, две плиты. Франсиско Франко и Хосе-Антонио Примо-де-Ривера. Цветы.
Идея памятника - идея Франко. Он задумал, при его царствовании и воздвигли. Памятник всем павшим на войне. И тем, и другим. Церковь благословляет всех проливших кровь испанцев. Она не делает различия. Крест на скале осеняет Испанию, всю, всех ее сынов.
У меня есть свои "но". Но скорее политические, чем социальные, робость "капстран", когда они сталкиваются с хамством Советского Союза, вера в то, что с ним можно как-то договориться, и т. д. Но это политика, а социальное? Теоретически плохо - одни работают, другие наживаются. Не хочется злоупотреблять параллелями (вспоминается анекдот: чем отличается капитализм от социализма? При капитализме человек эксплуатирует человека, а при социализме наоборот!), но капиталист, как правило, наживаясь, никаких законов (своего, капиталистического мира) не нарушает (правда, иной раз довольно хитро обходит), а у нас какой-то Брежнев или Суслов не то что нарушают, они просто живут "своими", народу неведо-мыми, никем не контролируемыми законами. (Один киевский завскладом жаловался мне, что никак не дождется пенсии. "Сил больше нет, грабят кому не лень. А под суд попаду я. Вчера вот, приехал шофер Ковпака, сам он носу не кажет - давай, говорит, апельсины. Даю ящик. А персики есть? Даю и персиков ящик! Заодно и двадцать банок зеленого горошка загребает. Сел в машину - привет! - и укатил. А платить кто будет? Пушкин?")
Короче, в капиталистической стране законы обходят, но они есть. По ту сторону берлинской Стены, хотя и существует "свод законов", но нарушают их не знаю, кто больше: злоумышленни-ки или законодатели? А называется всё это одним словом - произвол, словом, начисто исключающим другое слово свобода.
Свобода! Господи, как только не обыгрывается это слово, это понятие. Свобода умирать под мостом, свобода издеваться над неграми, свобода вмешиваться во внутренние дела суверенной державы и т. д. И всё же, только здесь, на Западе, я понял, что это значит.
Я не озираюсь! Не говорю шепотом, не закрываю все двери и окна, не открываю крана на кухне или в ванной, не кладу подушки на телефон, не говорю "тс-с-с!" и не указываю пальцем на потолок. Никто не вломится в мою квартиру или в квартиру моего товарища, у которого я остановился на несколько дней, и не скажет "вы нарушили режим прописки, не отметились в милиции", и не посадит в машину, и не отвезет на аэродром, и не купит билет (за мои, дурака, деньги), и не проследит, пока самолет не взлетит (со мной такое было, когда в Москву прилетал Киссинджер). И никто не подойдет к машине моего друга, который встретил меня на вокзале и повез в гостиницу, и не скажет "пройдемте", и мы битых три часа просидим в милиции - есть подозрение, что вы сбили девочку! - и отпустят нас, только когда за окном появится иностранный журналист... Всех этих развлечений я теперь лишен. И писать могу, что хочу, - даже что наш вклад в войну больше, чем всех союзников вместе взятых. И про американские "шерманы", "аэрокобры", "студебеккеры" и свинотушенку тоже могу писать, и никто мне теперь не скажет, что я на них променял кровь советских солдат. Стоит, стоит, тысячи месс стоит Париж, в котором я сейчас живу. И одна из них - свобода умереть под мостом. Что может быть лучше - придешь вечерком, ночью к Сене, спустишься по лесенке у Тюильри на набережную, пройдешь под аркой моста Pont-Royal, сядешь себе на лавочку у старого, со свисающими до самой воды ветвями, вяза (люблю я этот вяз) и закуришь. За твоей спиной Лувр, у ног тихо плещется Сена, и одно только окошко светится еще на том берегу. Сидишь и куришь. И думаешь. И сердце вдруг останавливается... Всё... Чем плохо?
10
Жена банкира крайне была удивлена, когда в этот час кто-то позвонил в дверь. Обыкновенно в это время никто не приходил - булочник и молочник всё оставляли у дверей. Она готовила на кухне мужу утренний завтрак (petit-dejeuner), он в это время брился.
Она сняла фартук и, взглянув по дороге всё же в зеркало, пошла открывать. В дверях стоял молодой, довольно приятной внешности человек. Он улыбался. В руках у него был пистолет.
- Доброе утро... Могу ли я видеть вашего мужа?
Он вошел, закрыл за собой дверь, сделал два поворота ключом и положил его в карман.
- Он еще не встал? Я подожду тогда.
Жена банкира ничего не могла ответить. Она узнала молодого человека. Ей стало страшно.
Из ванной вышел банкир, вытирая лицо полотенцем.
Молодой человек поздоровался. Банкир тоже узнал его.
- Простите за раннее вторжение. Но мне нужны деньги...
Воцарилось молчание. Банкир продолжал машинально вытирать лицо. Молодой человек сунул пистолет в задний карман брюк - он был очень маленький, как в старину говорили, дамский.
- Понимаю, - сказал он. - Больших сумм вы дома не держите. Когда открывается ваш банк?
- В... девять...
Все трое посмотрели на большие стоячие часы в углу. На них было десять минут девятого.
- Ничего, я подожду.
Он огляделся по сторонам, они стояли еще в прихожей, и сделал несколько шагов в сторону столовой. Улыбнулся. У него была приятная улыбка.
- Может, по чашечке кофе? А?
Потом они сидели и пили кофе с круассанами и апельсиновым джемом. Беседовали. Впрочем, беседой это трудно было назвать, говорил, в основном, молодой человек, хозяева больше поддакивали или вставляли короткие "Не может быть... Серьезно?.." и переглядывались - первый страх прошел, но особой раскованности не чувствовалось. Наливая пришельцу в кофе молоко, мадам пролила его на скатерть - руки дрожали. "Гость" сделал вид, что не заметил.
Он рассказывал довольно интересные истории. Его слушали.
В дверях показалась одиннадцатилетняя дочь хозяев. "Гость" тихо сказал, так, чтоб девочка не слышала:
- Не будем травмировать... - и заговорил о затонувшем у берегов Бретани танкере, об этом писали все газеты.
Без десяти девять он, вытерев салфеткой губы, привстал.
- Может, двинем?
Банкир отправился в гараж. Молодой человек стал рассматривать висевшие на стенах абстрактные треугольники и квадраты. Увидев среди них небольшой пейзажик - ветряная мельница, облака - сказал:
- Предпочитаю подобное.
- Это работа деда моего мужа, - сказала хозяйка. - Он был художником.
Вернулся банкир.
Когда они садились в машину, он сказал:
- Надеюсь, вы ее нам оставите? - голос его дрогнул. - Отпуск, знаете ли... Мы всей семьей собрались...
- Ну, конечно, конечно, не беспокойтесь. Я машинами не интересуюсь.
В банке всё прошло очень быстро. Банкир позвонил своему компаньону, тот через пять минут приехал, и они втроем спустились к сейфам. Молодой человек забрал всё, что в них было. Потом поднялись по лесенке, он впереди, банкир с компаньоном за ним, попрощался со всеми служащими и вышел на улицу.
- Было б очень мило, если б вы подкинули меня к Гар дю Нор.
Все трое сели в машину.
Не доезжая вокзала, где-то на улице Лафайет, он попросил остановиться. - Я мигом. Позвоню только.
Оставшиеся в машине двое сидели молча, не глядя друг на друга.
Молодой человек почти сразу же вернулся. Закуривая, сказал:
- Жоржу звонил. Тому самому. Сказал, что свободен. Ваша супруга, естественно, тоже.
Жорж был его напарником, которого он оставил в доме банкира, когда они уезжали - "чтоб вашей жене не скучно было..."
Вылезая у вокзала из машины, он улыбнулся - знал, что улыбка ему идет:
- Ну... чуть-чуть не сказал - "до следующей встречи", но вряд ли вы так уж в ней заинтересованы.
Взял по-военному под козырек и скрылся в толпе.
Всё это произошло то ли в апреле, то ли в мае 78-го года в Париже. Имя молодого человека - Жак Месрин - "враг общества №1", как называют его в газетах, с которым читатель дважды уже сталкивался в этих записках. Имя это знакомо любому французу, лобого возраста, даже пятилетнему.
Приговоренный в свое время к двадцати годам, он отбывал свой срок в тюрьме Санте. Через пять лет бежал. Опять был судим. Сидел во многих тюрьмах. В начале этого года лихо ограбил одно из знаменитейших казино во Франции, в Довиле. Погоня, стрельба, был ранен. Скрылся. Описанное выше изящнейшее ограбление банка совершил, по словам Месрина, исправляя допущенную ошибку. "Сосьетэ Женераль" крепко его обидело. На одном из процессов, где "Сосьетэ Женераль" было истцом, оно потребовало, чтоб гонорар, полученный Месрином (он в тюрьме написал книгу), был конфискован. Это нечестно. Он так и написал директору "Сосьетэ Женераль": "Вы отобрали у меня все деньги. Хорошо! Но я буду считать, что вы взяли у меня их взаймы". Вот он и вернул то, что ему были должны. Не лишено логики.
В "Пари-Матч" за 5 августа этого года помещено большое интервью с Месрином. Взяла его молодая журналистка Изабель де Вонжен. На большой фотографии они оба. Он снят со спины, вполуоборот, сидит в маечке, на кобуре у пояса "Смит и Вессон" типа "Комба-магнум". На другой фотографии справа еще один револьвер - "Кольт-Трупер". С ними он никогда не расстается. И с гранатой тоже. "Они всегда со мной. В уборной, в душе, под подушкой... Я окружен охотниками, охота началась. Я защищаюсь".
Месрин словоохотлив. Он рассказывает обо всем, во всех деталях, ничего не скрывая. О побегах, ограблениях, о тюремной жизни, о тюремщиках - "есть плохие, но есть и хорошие". Он хитер, ловок, мастер на всякие выдумки, побеги его все продуманы - загашники, тайники, веревочные лестницы, переодевания - Дюма! - даже какой-то усыпляющий газ, а сам в маске - такого даже и у Дюма нет. Всё это он называет работой.
Изабель спрашивает:
- Что вы ищете, живя, как вы живете? Денег?
- Денег, конечно! Я не ищу алиби. И не люблю изнанку жизни. Не хочу, стоя перед витриной, думать: нужно десять месяцев проработать, чтоб купить эту штуку. В мире эксплуататоров я не эксплуатирую никого, но я ищу деньги везде, где они есть. И вообще я люблю приключения, риск... Если б меня еще в детстве спросили, кем я хочу быть, я, не задумываясь, ответил бы бродягой или членом какой-нибудь шайки (truand - возможно, по-русски ближе всего "блатной"). Почему? Да потому, что они вне закона. Я не люблю закон.
В конце беседы Изабель спросила:
- Если б существовала машина времени и вы могли бы вернуться назад, вы начали б иначе свою жизнь? Или о чем-то сожалели бы?
- Нельзя вернуться в прошлое. О чем-то я, может, и жалею, но сейчас я приперт к стенке. Всё может кончиться завтра утром. Не стоит смеяться над французской полицией. Она лучшая в мире. Француз любит подсмеиваться над ней, но, когда у него сопрут бумажник, он бежит к ней. А я... Я хотел бы жить без этих револьверов, с друзьями, женщинами, быть счастливым. Сейчас это исключено. Кончится всё плохо, знаю. "Le folklore et le champagne, c'est fini"*. Осталось одно - война!
* С фольклором и шампанским покончено.
Человеку со Смоленской площади всё это может показаться по меньшей мере странным. Пишут, берут интервью, помещают фотографии (в журнале, кроме двух упомянутых фото, снято еще оружие - а вы думаете, откуда я узнал, что оно типа "Комба-магнум"? - и удостоверение личности зам. начальника Санте, которое Месрин отобрал у него, уложив при побеге наземь, а потом пользовался этим удостоверением, что-то в нем подделав). Чёрт знает что! Человек грабит, убивает, издевается над людьми, осуждает законы, а потом еще говорит, что мечтает о друзьях, счастье... Извращение какое-то - иначе не назовешь, не зря в газетах пишут о растленном Западе.
Возможно, всё это и правильно, но... Опять "но". Между прочим, парижская прокуратура вроде как собирается возбудить дело - нет, не против Изабель, - а против человека, ответст-венного за публикацию. Очевидно, за недоносительство. Нечто общее с "нами", не кажется ли?
Так о "но"...
Конечно же, где-то глубоко внутри француз (и я вместе с ним) не то что восхищается лихи-ми проделками Месрина (что там ни говори, никто никогда не бывает на стороне тюремщика), но и не лезет из кожи вон, осуждая его. А о трюках другого гангстера, ограбившего банк в Ницце ("ограбление века!"), а потом на суде выпрыгнувшего в окно и прямо на стоящий внизу мотоцикл (кино!) - об этом без восхищения и рассказывать-то трудно. Но при всем при том все качают головой, разводят руками - ну и времечко, ну и порядки, а советские газеты и хлебом не корми - их нравы!
Я же, грешным делом, релятивист. Всё относительно, всё в сравнении. А сколько таких Месринов, да и похлеще, водят за нос наши родные органы, которые нас берегут? Может, всё это без утреннего кофе и разглядывания дедушкиных пейзажей, и сейфы не банковские, а сберкасс (тов. Сталин, к слову, предпочитал банковские) - но кто об этом знает? Мы не любим дешевых сенсаций. И вообще - не твое собачье дело!
И суд над Щаранским или Гинзбургом тоже не твое собачье дело. Кто тебя на суд приглашал? Сиди дома и решай кроссворды или с соседом во дворе стучи в козла. Мамы на суд явились - еще туда-сюда, всё же мамы - а Сахаров чего приперся? Академик - сиди в своей академии, пока не прогнали. Нет, видите ли, суд, мол, открытый... Для кого открытый, а для кого закрытый. Есть машина - садись и езжай. А нет, вон трамвай четвертый номер, до самого дома довезет (так сказали мне, когда я пытался проникнуть на суд над Сашей Фельдманом. "Писатель? Так пишите, а не нарушайте порядок" - и дальше про трамвай).
Нет, я все-таки за систему, где из зала суда можно, пусть через окно, но удалиться, а не ту, где в этот самый зал и войти-то нельзя. Даже матерям.
Я за систему, где существует то, что называется информацией, пусть даже с тенденциозны-ми, но комментариями, а не ту, где "обсуждали взаимно интересующие обе стороны вопросы" - точка.
За ту, где газеты - буржуазные, продажные, называйте, как хотите, могут спихнуть президента, а не ту, где лучшее им место на гвоздике, в сортире.
За ту, где могут оправдать или вынести мягкий приговор преступнику и даже брать у него интервью, а не ту, где люди, которыми страна должна гордиться, называются шпионами и изменниками.
За ту, где могут посадить в тюрьму за то, что ты провез в чемодане двух кошек, нарушив правила карантина (так случилось недавно в Англии), а не за ту, где сажают в тюрьму за книги.
За ту, где пограничник не стреляет в тебя с вышки, а машет на границе ручкой - проезжай, мол.
Называйте, как угодно: капитализмом, империализмом, гнилой демократией, растленным миром купли и продажи, чистогана, потребления, желтого дьявола, и пусть ругают ее и Бёлль, и Сартр, и все советские, просоветские, и прогрессивные, и левые, и не присоединившиеся ни туда, ни сюда газеты - я за нее. В ней все-таки можно жить! Худо-бедно (скорей, не бедно), но можно. И эксплуатировать тоже можно - знаю. Но и эксплуатируемый живет. Хуже покойного Онассиса или Жоржа Марше, но "дё шво"* если и не в гараже, то под окнами стоит. А у нашего хозяина фабрик и заводов в холодильнике (а фулишь!) поллитровка, если только утром не допил.
А теперь - распните меня!
* Самая дешевая французская машина, в обиходе называемая "две лошадиных силы" или "консервная банка".
11
Ночной зефир
Струит эфир.
Шумит, бежит
Гвадалквивир...
А. Пушкин
Всегда путал, кто что струит - зефир эфир или эфир зефир. И вообще одно напоминало розовое, пухлое пирожное, а другое - (бр-р!) зубоврачебное кресло. А Гвадалквивир? Вовсе, оказалось, не шумит и никуда не бежит, а так, что-то очень спокойное, застоявшееся. Разочарование. Как и мадридская Мансанарес - помним еще по гражданской войне, линия фронта, - ничтожная, как киевская Лыбедь или так же разочаровавший два года тому назад Иордан...
Гвадалквивир, Испания...
В самом начале, во вступительном слове, я упоминал уже об Испании как о чем-то очень далеком, несбыточном, красивом и недосягаемом. Испания мечта, сказка... И никогда ты туда не попадешь.
"А что ты, живя еще на своем Крещатике, хотел бы узнать от друга, оказавшегося вдруг в Париже или Испании?"
И вот я опять оказался в ней.
Испания...
Для моего поколения Испания - это не только корриды, Дон-Кихот, Веласкезы, Эскуриалы и тайны мадридского двора, это и Гвадалахара, Герника, та самая Мансанарес, Университетский городок, Карабанчель, "альто" и "бахо" в героическом - No pasaran! - Мадриде, интернацио-нальные бригады, Пассионария, Хемингуэй... Франко - сволочь и враг, прислужник Гитлера и Муссолини, фалангисты и марокканцы - звери и головорезы, республиканцы смелые и отчаянные ребята, дерутся, как львы. Все мы мечтали в Испанию...
Вместо этого я, с нарисованными углем усиками, изображал франкистского офицера, веду-щего на казнь Гарсия Лорку. Во всеми забытой пьесе Г. Мдивани "Альказар". Играли мы ее на гастролях в Днепропетровске летом 1937 г. (Помню, как обомлели мы, прочитав в висевшей на стене "Правде" сообщение о Тухачевском, Якире, Уборевиче и других изменниках.) Содержа-ния пьесы я, конечно, не помню, помню только, что всё сводилось к героизму республиканцев и жестокости франкистов. История этой войны - репетиции Второй мировой, - очевидно, ждет еще, как говорится, своего историка. Объективного и бесстрастного, как Фемида. Возможно, что-то уже появляется в нынешней Испании - не знаю, - но кое с чем, не совсем совпадаю-щим с тем, как мы представляли себе эту войну, я столкнулся.
Вряд ли кто заподозрит меня в особой симпатии к Франко - диктатор есть диктатор, со всеми им присущими жёсткостями и слабостями - но, ей-Богу ж, его режим - это детский сад по сравнению с режимом другого генералиссимуса (Господи, разучился уже писать это слово, запутался в "с"...) Габриэль Амиама, гостеприимный мадридский наш хозяин, в шестилетнем возрасте вывезенный в Советский Союз и вернувшийся в Испанию в 1959 году, рассказывал, что регулярно получал по подписке в Мадриде "Правду", ни один номер не пропал. Само собой разумеется, и заграничные поездки никому не возбранялись - езжай, куда хочешь! И всё же фашизм! Без лагерей и Освенцима, но фашизм. В ООН не приняли. Не могут забыть "Голубую дивизию", которую, кстати, кое-кто из русских тоже вспоминает, как одесситы - румын, украинские села - итальянцев.
Но я вспомнил об Альказаре. Вернемся ж к нему, не к пьесе, к другому. Тяжелым, массив-ным кубом с башнями по углам возвышается он над Толедо, над путаницей его улочек, над прилипшими друг к другу двух-трехстолетними домами, над извилистой, окружающей весь стоящий на холме-утесе город, на этот раз шумящей и бегущей рекой Тахо. Построен был он как замок, как крепость, еще при Карле I. К началу гражданской войны в толстых стенах его находилась военная академия - пехотная и кавалерийская.
В пьесе Мдивани осада Альказара представлена как некая героическая страница в истории республиканской армии. Насколько я мог понять, это не совсем соответствует действительности. Сама осада длилась недолго - 70 дней - с 21 июня по 28 сентября 1936 года, в самые первые дни войны. В крепости засели франкисты, город был в руках республиканцев.
Как ни странно, но в продающемся в каждом киоске альбоме "Всё Толедо" в самом тексте ни слова не сказано об обороне Альказара, только под одной фотографией - командного пункта полковника Москардо, коменданта крепости, несколько строчек об этом полуразрушенном кабинете, сохраненном в нетронутом виде, "печальным свидетелем героической обороны".
В малюсенькой брошюре "Эпопея Альказара в Толедо" - в киосках ее нет, только в самом Альказаре - всё изложено подробно.
Защитников было 1200 человек, не считая более чем пятьсот женщин и детей (семьи защит-ников), упрятанных в подвалы. Осаждавших во много раз больше, поддержанных полевой и 105- и 155-миллиметровой артиллерией, к тому же и авиацией. За два с лишним месяца крепость была почти полностью разрушена. Около половины защитников было ранено, 105 человек убито. Но выстояли. 28 сентября подоспевшие войска генерала Варела осаду сняли. Республиканцы отступили за Тахо.
Один из эпизодов обороны. На второй день после начала осады - 23 июля. Телефонный разговор между осаждающими и осажденными. На одном конце начальник милиции республиканцев, на другом полковник Москардо.
Нач. милиции - На вас лежит ответственность за дальнейшие жертвы и преступления. Я требую сдачи Альказара в течение десяти минут. В противном случае будет расстрелян ваш сын Луис, который здесь, в наших руках.
Полк. Москардо - Не сомневаюсь в этом.
Нач. милиции - В доказательство того, что я говорю, ваш сын возьмет сейчас трубку.
Луис Москардо - Папа!
Полк. Москардо - Что происходит, сын мой?
Луис Москардо - Ничего. Они сказали, что расстреляют меня, если ты не сдашь Альказар.
Полк. Москардо - Тогда вручи душу свою Всевышнему, воскликни "Да здравствует Испания!" и умри как патриот.
Луис Москардо - Крепко целую тебя, папа.
Полк. Москардо - Я тоже крепко тебя целую, мой сын. (Нач-ку милиции): Ваш ультиматум бесполезен, Альказар не будет сдан никогда.
Луис Москардо был расстрелян. Ему было 23 года.
Мне, в свое время воевавшему против фашизма, олицетворявшего всё самое бесчеловечное и жестокое, было как-то не по себе, когда я стоял в Альказаре перед портретами двух фашистов - отца и сына - двух героев... Разве могут у фашистов быть герои? Героическая оборона?
Альказар полностью восстановлен. Перед ним памятник. Женщина. Испания... В воздетых к небу руках меч. Такая же женщина, как в Ленинграде на Пискаревском кладбище, торжествен-ная, величавая, спокойно глядящая в будущее - только у этой в руках меч, а у той цветы - а на Мамаевом кургане у такой же, уверенной в победе, но экзальтированной, тоже меч, да еще занесенный.
Мамаев курган...
Казалось бы уже столько о нем сказано, написано, вспомянуто, а я вот опять к нему. Да. Но не к тому, изрытому лопатами и бомбами, исползанному на брюхе вдоль и поперек, усеянному скрюченными, замерзшими трупами, и нашими, и вражескими, нет, не к нему, а к сегодняшнему, где не найти уже следов окопов, где всё подметено и подстрижено, где лестницы и бассейны, устрашающие скульптуры голых и полуголых защитников и над всем этим та самая Мать-Родина с мечом в руке - стометровая, самая большая в мире, больше статуи Свободы...
Я думал, вспоминал о Мамаевом кургане, подъезжая по длинной, вьющейся среди низкорослого сосняка, пустынной аллее, ведущей к Долине Павших.
Valle de los Caidos - Долина Павших - мемориал в честь павших в гражданскую войну. В шестидесяти километрах от Мадрида, недалеко от Эскуриала, на высокой скале, среди лесов, холмов, озер.
Режимы, основанные на силе, не могут без грандиозного. Мощь, величие, циклопические размеры, Нюрнбергский стадион, стадион "Олимпико" в Риме, мемориал в Бресте, Мамаев курган, к счастью, неродившийся Дворец Советов с теряющимся в облаках Ленином.
Памятник, который открылся нам после последнего витка дороги, тоже грандиозен. Скала. На ней крест, видный за десятки километров. 150-метровый. В скале, в самой скале, храм. Перед ним эспланада. Вокруг, насколько хватает глаз, леса, долины, озера, вдали снега Сьерра-Гвадаррамы, над нами небо, жаворонки.
Впечатление сильное - ничего не скажешь. Особенно, когда, пройдя сквозь бронзовые врата, вступаешь в прохладную, гулкую базилику, теряющуюся далеко где-то вдали. Полумрак, с трудом можешь различить гобелены на стенах. Сцены из Апокалипсиса. XVI век. Предполага-ется, что соткано по эскизам Дюрера. Впереди распятие, сияющее среди сумрака. Ты идешь долго, очень долго. В нишах рельефные изображения Мадонны. Мадонн Кармель и Лоретт - покровительниц вооруженных сил на суше, на море и в воздухе, Мадонны Африки - покрови-тельницы пленных, и четвертой - Пилар. Одна галерея сменяет другую. Крипта... Четыре бронзовых архангела. Михаил - вождь небесной рати, Гавриил - вестник Бога, Рафаил - целитель, и ангел смерти Азраил с поникшей головой. У Гавриила, возвестившего Деве Марии о рождении Христа, в руках почему-то меч, кажется, единственный во всем этом храме жертвам войны. Посередине алтарь полированного гранита. На нем распятие. Из можжевель-ника, полихромное - в Испании во всех церквах деревянная скульптура раскрашена. Над головой, на сорокаметровой высоте, купол. Мозаичный - души возносятся к престолу Христа.
У подножья алтаря, с одной и другой стороны, две плиты. Франсиско Франко и Хосе-Антонио Примо-де-Ривера. Цветы.
Идея памятника - идея Франко. Он задумал, при его царствовании и воздвигли. Памятник всем павшим на войне. И тем, и другим. Церковь благословляет всех проливших кровь испанцев. Она не делает различия. Крест на скале осеняет Испанию, всю, всех ее сынов.