Я задаю себе (да и не только себе) вопрос - а что было бы, если б победили не франкисты, а республиканцы? В ответ пожимают плечами. Вряд ли было бы лучше. Кто кого больше расстре-ливал в ту войну, трудно сказать, но известно, что Франко открыл границу всем бежавшим из Германии евреям ("тс-с... А вы знаете, что сам Франко еврей? Да, да, это точно, уверяю вас...") и вообще обманул самого Гитлера - тому не удалось по-настоящему втянуть Испанию в войну, как Италию, например ("Голубая дивизия" была скорее символом, чем реальной силой). И на поклон к нему не ездил встретились, как равноправные, где-то на границе Испании и Франции.
Нет, победи республиканцы - те самые, в рядах которых было столько прекрасных, честных, искренних людей, - другие, не прекрасные и не честные, превратили бы Испанию в то, во что они умеют превращать любую страну. В Испании нет, увы, своей Воркуты и Колымы, но была Сахара со своим климатом. А кандидаты нашлись бы. И в немалом количестве. И не было бы шумной, веселой, разноязычной Пласа-Маойр в Мадриде, и всех этих укромных, милых таверн, и запретили бы бой быков, и монастырские земли превратили бы в совхозы (а монахов - в Сахару), и секретарь компартии Гранадской волости требовал бы от колхозников выполне-ния плана, и все вместе без конца благодарили бы партию и правительство за счастливую жизнь. И на всё это взирал бы гигантский, с рукой вперед, Ленин на месте никому не нужного Дон-Кихота со своим Санчо Пансой на площади Испании, переименованной в площадь Ленина, или Сталина, или Долорес Ибаррури.
Чего только могло ни случиться за эти сорок лет? Могла и Стена появиться. Мадридская Стена... Нет! Советские танки всё же далеко. А без них Стену не возведешь.
Три слова об Андорре и на этом закончим наше путешествие. С Андорры мы его начали.
Мой друг Леля Рабинович, он же писатель Леонид Волынский, как-то сострил. Говорили о перенаселенных супергигантах - Китае, Индии, СССР, США, - и тут он, перефразируя царских жандармов, сказал: "Ох, хорошо бы скомандовать - больше трех миллионов не собирайся!" Действительно, хорошо было бы. А меньше еще лучше.
Может, поэтому я и отдаю предпочтение тому, что называется карликовыми государствами: Монако, Лихтенштейн, Сан-Марино - больше двадцати пяти тысяч они не собираются. Ватикан, хотя в нем всего тысяча жителей, отбросим, особь статья.
Долины Андорры - официальное название этого со-княжества, co-principaute, расположенного в восточной части Пиренеев на границе между Францией и Испанией. Со - потому что вместо одного суверена у Андорры их два - французский президент (а до этого король, а до короля граф де-Фуа) и испанский Урхельский епископ. Им с тринадцатого века до сегодняшнего дня Андорра платит дань - символическую! - запутались в переводе дукатов и луидоров в нынешние пезеты и франки. Сколько всего андоррцев, не ясно - по БСЭ, шестнадцать тысяч, по "Statesman's Year Book", 26 558. Длиной она тридцать километров, шириной - двадцать. Вокруг горы - миллионы туристов приезжают сюда зимой кататься на лыжах.
Но не это поразило нас - ни "со", ни странный язык, смесь французского, испанского и каталонского, ни кристальной чистоты воздух поразило нас то, что не могло не поразить, а заодно и не вызвать лютой зависти, как у всякого нормального русского человека. В Андорре самые дешевые в мире алкогольные напитки. (Кажется, нет косвенных налогов!) Несколько цифр (в переводе на франки): во Франции поллитра московской водки - 37-40 франков, в Испании - 15, в Андорре шесть! И не поллитра, а 0,7. "Московской" мы, правда, не нашли, а купили "Иванова" и "Волкова" с роскошными двуглавыми орлами на этикетке. Долго сообража-ли, сколько же взять - не каждый же день такое встречается! - но победило несвойственное русским благоразумие - урезали свои аппетиты. Испугала еще и длиннющая очередь машин на границе из Андорры во Францию - таможенники прекрасно знают, что французы везут в своих багажниках. Шесть франков не сорок, а француз расчетлив. К слову, в Норвегии та же поллитро-вка - 90 франков! И в Осло в одном только магазине, и в определенные часы. Бежать из этой страны! Или самогон гнать, чем, между прочим, норвежцы и занимаются.
Больше об Андорре ничего не скажешь - были мы в ней один день. Пробудь мы там больше, я обязательно покопался бы в ее архивах и разузнал бы всё про... царя Бориса. Да, да, был такой царь. Захватил в 1933 г. "андоррский трон" и сколько-то там времени процарствовал. Кто он? Откуда? Единственное, что успел вычитать в путеводителе, - это, что фамилия его-де Скосырев...
Подведем же общий итог. За двадцать дней проделано 5680 километров. На бензин истра-чено 1000 франков, на остальное - еда, резиденции, сумки, шали, кинжалы, кувшины, тонна открыток и соломенная бычья голова с рогами 5000. Говорят, не много. Года три-четыре назад было б меньше, Испания славилась своей дешевизной. А теперь - инфляция, будь она трижды проклята!
Автомобильно-дорожная сторона предприятия. И водитель, и "Ауди" сдали испытание на пять с плюсом. Зажигание, сцепление, искрА и что-то там еще на шоферском языке ни разу не подвели, ни одного чиха. В Барселоне сделали нам крохотную вмятину, тут же исправленную, а в Париже закрашенную. Дороги сносные, автострад мало, главная вдоль побережья. Мы их избегали - скучно. Страстью к обгону водитель не заразился, разве что к самому концу - слишком уж много грузовиков и "караванов" (домик на колесах за машиной) на дорогах. Скорость - 100-110 километров в час. (Увы, мой верный спутник и водитель по дорогам Европы, Вова Загреба, любитель 160 км/час, в конце концов вдребезги разбил свою машину и два месяца пролежал в больнице, что не помешало ему тут же купить еще одну, на этот раз, "Фольксваген".) Единственное, чему Витька за двадцать дней никак не мог научиться, это тушению сигарет. Мнёт, мнёт, мнёт, а она всё дымит. А надо спокойненько, аккуратно сбить горящий пепел и не суетиться - всё само погаснет.
Взаимоотношения? Как ни странно, но лютой ненавистью друг к другу не воспылали. Чего-то там иногда вспыхивало, в основном, на ресторанной почве ("Тут же три вилки изображено - знаете, сколько это потянет? И скатерти слишком крахмальные - не для нас!") - вспыхивало и тут же гасло.
Да! В подсчете расходов я забыл главное - фотопленку. Основная статья расходов, холодею при одном воспоминании... Отснято восемнадцать пленок! 360 кадров! Из них удостоились попасть в альбом сто с чем-то. Впрочем, великий Картье-Бресон считает, что два-три хороших снимка на пленку (36 кадров) уже хорошо. Увы, мой фотоурожай на этот раз был обилен, но шедевров не дал. Штук десять-пятнадцать неплохих снимков и всё.
Правда, самые интересные у меня отобрали. Да, просто взяли и отобрали пленку. Долго не могли открыть аппарат, но открыли и забрали. И где? Не на таможне, не на границе (это меня удивило бы, но не так уж, чтоб слишком), а в музее Сальватора Дали, в Фигерос. Нельзя и точка - вот и объявление висит! Все мои пламенные ссылки на сходство с КГБ ("Виктор Платонович, не унижайтесь!") не возымели никакого действия - прекрасные снимки с чудачествами прославленного мастера, которыми я мог порадовать друзей из Союза, непроявленными были брошены в корзину.
Я обиделся, купил новую пленку и злорадно отснял мусорное ведро под мраморной уличной дощечкой "Площадь Гали и Сальватора Дали"...
13
Есть люди, которые с детства любят ковыряться в будильниках, разбирать замки, возиться с разными колесиками, винтиками, не расстаются с отвертками, стамесками, гаечными ключами. Мне всё это было чуждо. Я любил путешествия. И до сих пор мне кажется это самым интересным.
Так начинается вступление "от автора" к книге "Путешествия в разных измерениях", выпущенной "Советским писателем" через пять лет после опубликования в "Новом мире" моих злосчастных очерков об Италии и Америке.
Дальше идет рассказ о юности, рюкзаках и Эльбрусах, а за ним другой:
"В войну я несколько охладел к пешему хождению, но к путешествиям нет. Будь у меня возможность, время и деньги, я б подобно Меркурию, богу не только торговли, но и путешест-вий, объездил бы весь земной шар... Что может быть интереснее?"
Сейчас - это уже не из вступления - возможность и время появились (с деньгами, правда, не так уж густо), и я с радостью отдал себя во власть Меркурия.
За четыре года изгнаннической жизни я побывал в восемнадцати странах. Из европейских (по сю сторону Стены) не был только в Португалии, Дании, Ирландии и Люксембурге.
О границах уже говорил. Не замечаешь. То, что ты в Германии, определяешь по увиденному на какой-нибудь станции черно-желто-красному флагу, да entree превращается вдруг в Eingang. Вот и всё.
О свобода передвижения! Подобно Катону с его Карфагеном, я готов каждую свою речь не только кончать, но и начинать с этого восклицания!
Свобода передвижения!
Суслов хвастался Светлане Аллилуевой тем, что никто из членов его семьи не был за границей - просто не интересуются. Ну и семейка, подумал я. А сколько раз мне говорили: "Что вы всё за границу рветесь? Мало вам Советского Союза? Жизни не хватит, чтоб весь его объездить..." Что ответишь? Живи Миклухо-Маклай не при проклятом царизме, а сейчас, ему, наверное, то же самое сказали бы: "Дались вам эти папуасы... Своих эвенков, что ли, не хватает?"
Весь мир (капиталистический!) на колесах, на крыльях, с рюкзаками за спиной. Летят, едут, идут, взбираются, купаются, ныряют, щелкают фотоаппаратами направо и налево, изнывают в музеях, храпят в палатках, сидят друг у друга на шее в бесчисленных кемпингах, рискуя взлететь на воздух (мы проезжали мимо того самого Лос-Альфакес, где взорвалась цистерна с газом протан-бутаном - словами не опишешь, черным-черно, всё сгорело!)...
Мир на колесах! Хотят видеть, знать, расширять. И среди этого моря, затопившего всю Европу, загорелых, потных и свободных людей, жалким островком промелькнет сплоченный коллективчик наших, советских. То в Лувре их увидишь, то на Пер-Лашез, то в том самом "Тати", где колготки по карману. И всегда озирающиеся, ищущие друг друга. Был и я когда-то таким. Знаю. "Не позже одиннадцати! Не опаздывать! Не рассредстачиваться!" Не!.. Не!.. Не!.. Кругом провокации!
Свобода передвижения!
Свобода выбрать то место, где ты хочешь жить... Свобода возвращения.
Всю жизнь я мечтал жить в Париже. Почему? А чёрт его знает, почему. Нравится мне этот город. Хочу в нем жить! (Ей-Богу ж, советская власть сделала мне неоценимый подарок, предос-тавив мне эту возможность.) И я в нем живу. И мне нравится. Прижился. Позади, далеко уже позади дни, когда я говорил себе: "Вика, остановись! Ведь перед тобой Эйфелева башня! Ты понимаешь - Эйфелева башня, Тур Эфель?.. А там вот Лувр, внутри Джоконда, Венера Милос-ская, можешь зайти, посмотреть, всего пять франков... Понимаешь ты это или нет? Париж! Ты в Париже!" Всё это уже позади. (А в Толедо еще говорил, и в Мадриде, Севилье, Кордове...)
Больше того, он стал своим городом. Я возвращаюсь в него, как домой.
И, как в свое время возвращаясь из дальних путешествий в свой родной Киев, я замечал, с радостью или огорчением, все новшества, все появившиеся или убранные киоски, выросшие дома, посаженные деревья, перенесенные остановки, я огорчаюсь или радуюсь теперь всем новшествам здесь, в Париже, в моем девятом округе, на моей улице...
Вспоминаю, каким событием было в моем детстве появление на нашей Кузнечной (виноват, Пролетарской, потом Горького) улице первых пяти фонарей. Высокие, изящные, с крутой завитушкой вверху, столбы эти сиротливо и бесцельно с царских еще времен стояли по обе стороны бульвара. И вдруг в один прекрасный день какие-то дядьки по лестничкам взобрались до этих загогулин и повесили фонари. Вечером они зажглись. Сколько света! Сколько радости! Пять жалких фонарей на весь квартал. По вечерам мы выходили на балкон и любовались. Бродвей!
И сейчас, через пятьдесят с лишним лет, не в Киеве, а в Париже, я иду от станции метро по авеню де Лисе к дому, где живут дети, и с какой-то радостью (тогда была еще и гордость - вот наш Киев какой!) смотрю на то, как ставят новые фонари, асфальтируют проезжую часть, делают какие-то стоянки для автомобилей между деревьями. Что это такое? Районный микропатриотизм? "Приезжайте к нам сюда, посмотрите, как у нас хорошо..."
Ну, а в Киеве что?
Не знаю... Стена!
Иногда, очень редко, преимущественно из "Правды", кое-что узнаю. Воздвигли новый памятник Ленину - очень большой вождь, а перед ним четверо с винтовками, охраняют, что ли? Теперь на Крещатике два Ленина - у Бессарабки и здесь, на площади Калинина, которая стала вдруг Октябрьской Революции, а Всесоюзного старосту сослали куда- го на окраину. Строят второй музей Ленина. В начале Крещатика, на месте прокуратуры. Новая линия метро, с Подола. Памятник - наконец-то, через тридцать лет, - в Бабьем Яру. Что там вылеплено, по фотографии понять трудно, что-то героическое, мускулистое, уверенно смотрящее в будущее. Жертвам "временной оккупации". О национальной принадлежности - упаси Бог! - ни звука.
Вот и всё, что знаю о Киеве, городе, с которым так много связано, где каждая улица, каждый дом, каждый фонарный или трамвайный столб что-нибудь да напоминает.
В далекие, прекрасные дни юности, когда мы с Ясей Светом издавали газету "Радио" 1979 года (Господи, через год уже!), милый наш Киев рисовался каким-то Нью-Йорком. Но детская фантазия была убога, предел нью-йоркости заключался в ста (!) линиях трамвая (тогда их было девятнадцать). Тогда же гордостью нашей был кинотеатр Шанцер (даже в Москве такого нет!), самый большой пляж (пожалуй, это так и есть), лучший из вокзалов (я его строил и очень им гордился), ну, а парки, сады - весь мир знает...
Но всё это сейчас где-то далеко-далеко позади. Было и нету. Забито последующим. Последними годами, полковниками Старостиными, обкомами, райкомами, парткомами - позор Некрасову!
(Во "Взгляде и нечто", рассказывая о своих партийных передрягах, я упоминал о некоем Солдатенко - в прошлом секретаре райкома, позднее ответственном секретаре Союза писате-лей, с которым я перед отъездом имел беседу. Упитанный, разжиревший, он сидел в своем громадном кабинете и утверждал, что не читал и никогда не будет читать "ГУЛага" - антисоветчины он не читает...
Уже здесь, в Париже, просматривая материалы очередного украинского съезда писателей, я обратил внимание, что нигде нет фамилии Солдатенко. Ни в президиуме, ни в правлении, ни в секретариате, ни даже в ревизионной комиссии. Чудеса! Проворовался, значит... И выяснилось, что, действительно, проворовался - брал взятки за путевки в Дома творчества. Вы думаете, судили его? Как бы не так. Сейчас он директор какого-то университета культуры.)
Киев уплыл от меня. Далеко-далеко... Со всеми своими парткомами, Солдатенками, садами и парками, золотистым песочком пляжа, фонарями, каштанами, последними трамваями, доживаю-щими свой век где-то на окраинах. Когда нашего Вадика как-то спросили, знает ли он, где находится Киев, он ответил: "Знаю. За границей". А для меня за Стеной. Всё за той же Стеной, из-за которой не доносится до меня уже ни одного голоса. Из Киева.
Последним был голос Снегирева. Но и он умолк. Все умолкли. Один за другим. Запугали, застращали.
Господи, что же это за страна такая? За что ей выпала такая доля? И неужели конца этому не будет?
И опять-таки нет ответа.
В медицине есть такой термин - холодный абсцесс. Это нечто тянущееся, гниющее, незаживающее. Здесь, по-моему, тот самый случай. Что-то изменится, что-то смягчится, что-то, наоборот, завинтится, уйдет Брежнев, появится новый (как огня, боятся этого в Союзе - почему-то никогда не верят в лучшее), и все будут по-прежнему терпеть, выполнять, перевыпо-лнять, обманывать, воровать и шепотом восторгаться Сахаровым или каким-то новым, дающим право думать, что не всё еще у нас сгнило...
А вдруг? А вдруг всё будет иначе? И настанут времена... Давайте же помечтаем об этих временах. Ведь мы народ романтиков, мечтателей, об этом все газеты пишут.
МЕЧТА № 1
Берлин. Потсдаммерплац. Под стеклянным колпаком нечто серое с колючей проволокой.
Экскурсовод: - Перед вами остатки того, что называлось когда-то Стеной позора. Сейчас ее нет, но кусок ее, как некое напоминание и предостережение, решено сохранить, законсервировать. А теперь прошу в автобусы. Отправимся в здание бывшего ЦК СЕПГ. Там сейчас выставка "Сталин и Гитлер, искусство одной эпохи".
МЕЧТА № 2
Пленум Центрального Комитета КПСС
Информационное сообщение
22 июня 198... года, в Москве, в Большом Кремлевском дворце, состоялся пленум ЦК КПСС. С докладом "О выполнении и перевыполнении всех намеченных планов" выступил, встреченный овацией, Генеральный секретарь ЦК КПСС тов. ...
Постановили:
Заслушав доклад Генерального секретаря ЦК КПСС о выполнении и перевыполнении всех планов, признать линию партии правильной. Учитывая сложившуюся ситуацию - выполнять больше нечего, все выполнено - считать существование Коммунистической партии нецелесообразным и нерентабельным, а потому распустить ее.
Москва, Кремль, 22 июня 198... г.
MЕЧТА № 3 вырисовывалась, как всенародное ликование после опубликования Информационного сообщения, но, поскольку в этот день упились все и автор в том числе, восстановить картину невозможно.
14
Я один. Совсем один. Все разъехались. Семья - четверо в одной "Ауди", не считая собаки, - на юг, к морю. Друзья-иерусалимцы, а в прошлом киевляне, - на восток, туда, куда дальше на восток не пускает Стена.
Я один. В пустом Париже. Тишина, покой. Никуда не торопись (к телефону в том числе), не решай неразрешимых семейно-бытовых проблем (главная - куда деваются деньги? Совершенно непонятно), вставай, когда хочешь, укладывайся спать, когда вздумается, лежи и читай, сиди и пиши. Думай. Вспоминай. Размышляй о бренности существования, глядя в окно на ставни противоположного дома. Хотелось бы бескрайнего неба с клубящимися, розовыми от заката облаками и голубую полоску дальнего леса, но, ей-Богу, и в парижских ставнях своя прелесть. Им - из моего окна - лет сто, а может и больше. Как и всей улице, не изменившейся со времен Мопассана и Бальзака В трех или четырех кварталах от меня, на улице Дуэ, жил когда-то Тургенев у Полины Виардо. И Гюго, и Густав Моро, и Ренуар, и Ван Гог, позднее родоначальники сюрреализма: Бретон, Арагон, Превер, Дюамель - все они жили, писали, встречались, ссорились, мирились именно здесь, в моем девятом "аррондисменте", на соседних улицах. А дальше, выше, ближе к Монмартру пляс Пигаль, та самая...
Вот и сижу. И пишу. Поглядываю на ставни. Они белые, с жалюзи - в Париже почти все такие, - большинство из них закрыто, парижане еще не вернулись с юга. А надоест смотреть на ставни, смотрю прямо перед собой, на стену. Это другая стена. Прекрасная. Фотографии, рисунки.
Внизу - мама. За вечерним чаем. На Крещатике 15. Сидит в своем кресле. Любимая поза, когда слушает, - сложенными руками подпирает подбородок. Беседует с кем-то из гостей. Все пьют чай. С вареньем. В открытую дверь видна спальня - карта Парижа во всю стену, на ней портрет Жана Габена...
Над мамой - панорама Киева. Тылы Большой Житомирской, заросшие кустарником холмы и овраги, вдали силуэт Андреевской церкви, шпиль "замка Ричарда Львиное сердце" - когда-то мальчишками играли мы во дворах его в "сыщиков и разбойников".
Над Киевом - сталинградская передовая. 1950 год. Пусто, голо.
И много-много еще фотографий... Иван Сергеевич прикуривает трубку. Огонь спички озаряет его горбоносое, с опущенными на трубку глазами лицо... Леля Рабинович у приемника ВЭФ, закинув за голову руку, чуть хмельной, слушает, по-моему, "Болеро" Равеля... Исачок Пятигорский, любимый Исачок, самый умный, самый добрый, самый верный из моих товарищей. Никого из них уже нет - ни Ивана Сергеевича, ни Лели, ни Исачка. О них потом. Для друзей. Для себя.
Вверху слева - Ваня Фищенко, лихой мой разведчик. Шарж, морда бандитская, с цыгаркой во рту. В Париж бы тебя, а?
В маленькой металлической рамке Славик Глузман. Кудрявый, совсем еще мальчик... За плечами уже шесть лет лагерей. А впереди, если выпустят, еще пять ссылки... Мама не дождалась - умерла...
Алик Гинзбург... Бородатый, с ребятишками своими. Подарил мне это фото в последний раз, когда мы виделись. На квартире у Наталии Солженицыной Исаич был уже в Цюрихе. Звонил оттуда. И все были тогда веселы. И веселее всех Алик.
И еще много, много фотографий. И рисунков. Сохранившиеся моего брата, ультра-левые, абстрактно-футуристические. Талантлив был, а нигде никогда не учился. Семнадцать лет...
И крохотный, свешивающийся с лампы Мессершмит - Me-109. Медленно крутится на нитке, пикирует.
Всё это - прошлое. Разное. И чай с вареньем, и Болеро, и братские могилы... И настоящее. Невеселое. Славик Глузман, Алик...
И между нами Стена.
Раньше она называлась Железным занавесом. В советской транскрипции обязательно в кавычках и с предварительными "якобы". Сейчас это реальность в 165 километров длиной. В самом центре, самом сердце Европы.
А теперь закройте глаза и представьте себе на минуту следующее:
Вы выходите из центрального Телеграфа - посылали кому-то телеграмму и направля-етесь вверх, по улице Горького, допустим, в редакцию "Нового мира". Идете себе, не торопясь, покуривая. Мимо "Мехов", Моссовета направо Юрий Долгорукий на своем коне, Институт Ленина. Глазеете по сторонам. Но народу почему-то всё меньше и меньше. И троллейбусов нет, машин. Миновали Малый Гнездниковский, подходите к Большому и... Из Большого Гнездни-ковского лезет Стена. Высоченная, метра три, а может быть и больше, гладкая, серая, сверху на распорках в виде буквы "V" колючая проволока... Вылезает из переулка, тянется вдоль тротуара, потом под прямым углом через улицу Горького и упирается в ВТО...
Стоп! Дальше нельзя!
За стеной пустырь... Нет Пушкинской площади, садика, памятника. Пустырь. До самого здания "Известий". А от "Известий" до сберкассы вторая стена. А посредине ничего, ровно, бурьян. И в два ряда, с этой и той стороны, то есть в четыре ряда - стальные ежи. Там, где был памятник, вышка. И там, где раньше стоял Пушкин, - тоже вышка. И на ул. Чехова тоже вышка. Везде вышки...
Страшный сон. Кошмар. Бред. Кафка...
Вот так и ходит пожилой берлинец по своему Берлину. Когда-то, молодым, назначал свида-ния на Потсдаммерплац. Под часами на высокой башне регулировщика, хотя на крохотном этом островке и повернуться было негде. (Сохранилась только открытка - трамвай № 72, пятый номер двухэтажного автобуса, кто-то под самыми часами торопливо влезает в открытую маши-ну, на часах двадцать минут второго...) Потом гуляли по Тиргартену, через Бранденбургские ворота выходили на Унтер ден Линден...
Аккуратненькой трапецией с закругленными углами окружает Бранденбургские ворота четырехметровая, новая, гладкая, бетонная, вместо прежней грубой, из шлако-блоков, Стена. Налево, мимо Рейхстага, к Инвалиденштрассе, к стадиону им. Вальтера Ульбрихта (а в Москве улица такая есть, и живет там мой друг по имени Юлик), направо, к тому самому Чекпойнт-Чарли, вдоль заросшего чертополохом пустыря, где была когда-то Имперская канцелярия, к Потсдаммерплац и дальше. И от Травемюнде, от Любекской бухты до Рудных гор Чехослова-кии, до города Аш, всё вышки, вышки, колючая проволока, пулеметы, самостреляющие установки. В маленьком целлофановом конвертике (приобрел у Стены) металлический кубик 0,5 x 0,5 x 0,5 см, один из ста десяти таких же кубиков, который вопьется в тебя из самострела М-70, если отважишься пересечь границу... 1578 - запомните эту цифру - 1578 таких смельчаков нашлось за один только первый семестр 1978 года, не побоявшихся смерти, лишь бы вырваться. И еще 3764 были проданы Западной Германии за деньги, за валюту*. А всего бежало на Запад за всё существование ГДР - три миллиона человек! Единственная страна, в которой население уменьшается. С 19 миллионов упало до шестнадцати.
* По сведениям западноберлинского "Комитета 13 августа".
Вот так и живут берлинцы. Старики вспоминают часы на площади, где теперь пустырь с дикими кроликами (а может, и то, как кричали "Хайль", вытянув руку вперед), тридцатилетние отцы семейств помнят, что в их детстве Стены еще не было, и можно было... Ну, хотя бы сесть в метро и проехать из одного конца города в другой. А дети их, появившиеся на свет одновремен-но со Стеной, уже бреются, тайком покуривают, вспоминать им пока не о чем.
О чем же они думают? Отцы и дети.
И те и другие - представить только, два поколения! - родились уже при оккупации. Тридцать три года в их стране чужие войска, казармы победителей. Состояние войны не кончилось. Мир не подписан. Тридцать три года...
Так о чем же они думают? Отцы эти и дети? По эту и по ту сторону Стены?
По ту, именуемую Германской демократической республикой... Одни бегут, другие стреляют по этим бегущим, третьи смотрят западное телевидение, читают "Neues Deutschland" и вздыхают, не зная, что отвечать, когда сын спрашивает, правда ли, что есть две немецкие нации - западная и восточная.
А по эту сторону? Бежать некуда и незачем*. Читают, что хотят, пишут, что хотят, почему-то не бастуют, за кружкой пива осуждают или не осуждают Баадера со товарищи, а о Стене... Ох, боюсь, что уже привыкли. Не утверждаю, но боюсь. Возмущаются, негодуют, а она всё стоит и стоит, семнадцать лет стоит.
* Впрочем, читал я в газетах, что один такой нашелся. Трижды перебирался через стену. С Запада на Восток. Трижды его хватали и сажали в психушку. ГДРовцы, конечно. Потом им это надоело и обратились к ФРГшным властям - заберите его, наконец, нам он осточертел. А за лечение заплатите, даром ничего не делаем.
Что ж - стрелять по ней, атаковать ее? А детант? Не начинать же гражданскую войну, немец на немца? И гражданскую ли? Всемирный пожар.
И другое я слышал, упоминал уже об этом. Любим мы или не любим Хонекера, но понять его можно - убери он Стену, и опустеет его Германская, та самая демократическая республика. Хрущев это давно понял.
И стоит Стена, рассекает нелепыми своими выступами, зигзагами город, страну, весь мир, рассекает надвое. И у подножья ее кресты.
Дитер Вольфарт... Герда Бланк... Ганс Дитер Везер... Аксель Ханнеманн... Эрн Кельм... Хорст Франк... Ольга Зеглер... Аксель Брюкнер... Оттфрид Рекк... Вернер Пробст... Гюнтер Литфин... Рольф Урбан... Лотар Зеннманн... Школьник Берндт - 13 лет...
Их убили. Им не удалось преодолеть Стену. Пятьдесят четыре человека! (А тех, кого пуля миновала, - три тысячи - в тюрьму!) Имена этих пятидесяти четырех несли на плакатах мимо Стены те, кто привыкнуть к ней не может, те, кто по мелочам (мелочам ли?) собрали обвинения, хранящиеся в музее у Стены. Те, у кого Стена проходит через самое сердце...
Мир разделен, разрезан, разорван, растерзан надвое.
Но и там и там живут. Кто как может. Одни хорошо, но говорят, что плохо. Другие плохо, но говорят (не думают, упаси Бог), что хорошо. Третьи ничего не говорят - стреляют. Четвертые подают им патроны. Пятые только говорят, по бумажке или без. А остальные? В каждом мире по-своему, но живут...
Я жил в обоих мирах. В одном долго, в другом только начал. Одному отдал всё, что мог отдать: молодость, мечты, устремления, в какое-то время даже веру, к другому только присматриваюсь.
- Ты о прошлом не жалеешь? - спросил меня как-то мой друг.
- Нет, не жалею.
- И об ошибках тоже?
- Тоже. Они всегда чему-то учат.
- А я жалею, - сказал мой друг. - Я считаю, что у меня прошлого нет. Я учился, работал, воевал и, кажется, не хуже других, вырастил и выдал замуж дочерей и только сейчас, на склоне лет, понял, что начал жить. У меня теперь своя страна, я ей нужен. Я могу принести ей пользу. Там я не знал, кому я приношу пользу. Поэтому у меня нет прошлого.
На этом разговор кончился. Ни один из нас не пытался убедить другого. У одного не было прошлого, но теперь нашлась своя страна. У другого прошлое было, но страну свою он потерял. А может, она его? А может, никто никого и не потерял? Только разъединили...
И всем друзьям своим, по обе стороны Стены - и тем, кто многим рискуя, будет читать эти строки, и тем, кто заходя в книжный магазин, теряется, не зная, за что ухватиться, - всем близким и далеким друзьям хочется повторить - доживем еще! И не такое было...
Себе же пожелаю - в тот радостный, светлый день протиснуться сквозь тысячную толпу в зал Мютюалитэ, подняться на сцену и пожать руку Эдуарду Кузнецову... И обнять Славу Глузмана... И выпить свои сто грамм с Аликом Гинзбургом... И слушать экскурсовода у обломка берлинской Стены, положить затем цветы у памятника Солдату в Тиргартене, на аллее 17 июня , потом пройти под Бранденбургскими воротами, выйти на Унтер ден Линден, сесть в кафе, заказать чашечку кофе с венской сдобой и попросить газету с Информационным сообщением ЦК КПСС...
Пока же - dum spiro, spero, как говорили древние римляне - пока дышу, надеюсь. Помеч-таю об этом. В парижском кафе, где-нибудь на бульваре Сен-Жермен. Париж еще пуст. И я один. Торопиться некуда...
Нет, победи республиканцы - те самые, в рядах которых было столько прекрасных, честных, искренних людей, - другие, не прекрасные и не честные, превратили бы Испанию в то, во что они умеют превращать любую страну. В Испании нет, увы, своей Воркуты и Колымы, но была Сахара со своим климатом. А кандидаты нашлись бы. И в немалом количестве. И не было бы шумной, веселой, разноязычной Пласа-Маойр в Мадриде, и всех этих укромных, милых таверн, и запретили бы бой быков, и монастырские земли превратили бы в совхозы (а монахов - в Сахару), и секретарь компартии Гранадской волости требовал бы от колхозников выполне-ния плана, и все вместе без конца благодарили бы партию и правительство за счастливую жизнь. И на всё это взирал бы гигантский, с рукой вперед, Ленин на месте никому не нужного Дон-Кихота со своим Санчо Пансой на площади Испании, переименованной в площадь Ленина, или Сталина, или Долорес Ибаррури.
Чего только могло ни случиться за эти сорок лет? Могла и Стена появиться. Мадридская Стена... Нет! Советские танки всё же далеко. А без них Стену не возведешь.
Три слова об Андорре и на этом закончим наше путешествие. С Андорры мы его начали.
Мой друг Леля Рабинович, он же писатель Леонид Волынский, как-то сострил. Говорили о перенаселенных супергигантах - Китае, Индии, СССР, США, - и тут он, перефразируя царских жандармов, сказал: "Ох, хорошо бы скомандовать - больше трех миллионов не собирайся!" Действительно, хорошо было бы. А меньше еще лучше.
Может, поэтому я и отдаю предпочтение тому, что называется карликовыми государствами: Монако, Лихтенштейн, Сан-Марино - больше двадцати пяти тысяч они не собираются. Ватикан, хотя в нем всего тысяча жителей, отбросим, особь статья.
Долины Андорры - официальное название этого со-княжества, co-principaute, расположенного в восточной части Пиренеев на границе между Францией и Испанией. Со - потому что вместо одного суверена у Андорры их два - французский президент (а до этого король, а до короля граф де-Фуа) и испанский Урхельский епископ. Им с тринадцатого века до сегодняшнего дня Андорра платит дань - символическую! - запутались в переводе дукатов и луидоров в нынешние пезеты и франки. Сколько всего андоррцев, не ясно - по БСЭ, шестнадцать тысяч, по "Statesman's Year Book", 26 558. Длиной она тридцать километров, шириной - двадцать. Вокруг горы - миллионы туристов приезжают сюда зимой кататься на лыжах.
Но не это поразило нас - ни "со", ни странный язык, смесь французского, испанского и каталонского, ни кристальной чистоты воздух поразило нас то, что не могло не поразить, а заодно и не вызвать лютой зависти, как у всякого нормального русского человека. В Андорре самые дешевые в мире алкогольные напитки. (Кажется, нет косвенных налогов!) Несколько цифр (в переводе на франки): во Франции поллитра московской водки - 37-40 франков, в Испании - 15, в Андорре шесть! И не поллитра, а 0,7. "Московской" мы, правда, не нашли, а купили "Иванова" и "Волкова" с роскошными двуглавыми орлами на этикетке. Долго сообража-ли, сколько же взять - не каждый же день такое встречается! - но победило несвойственное русским благоразумие - урезали свои аппетиты. Испугала еще и длиннющая очередь машин на границе из Андорры во Францию - таможенники прекрасно знают, что французы везут в своих багажниках. Шесть франков не сорок, а француз расчетлив. К слову, в Норвегии та же поллитро-вка - 90 франков! И в Осло в одном только магазине, и в определенные часы. Бежать из этой страны! Или самогон гнать, чем, между прочим, норвежцы и занимаются.
Больше об Андорре ничего не скажешь - были мы в ней один день. Пробудь мы там больше, я обязательно покопался бы в ее архивах и разузнал бы всё про... царя Бориса. Да, да, был такой царь. Захватил в 1933 г. "андоррский трон" и сколько-то там времени процарствовал. Кто он? Откуда? Единственное, что успел вычитать в путеводителе, - это, что фамилия его-де Скосырев...
Подведем же общий итог. За двадцать дней проделано 5680 километров. На бензин истра-чено 1000 франков, на остальное - еда, резиденции, сумки, шали, кинжалы, кувшины, тонна открыток и соломенная бычья голова с рогами 5000. Говорят, не много. Года три-четыре назад было б меньше, Испания славилась своей дешевизной. А теперь - инфляция, будь она трижды проклята!
Автомобильно-дорожная сторона предприятия. И водитель, и "Ауди" сдали испытание на пять с плюсом. Зажигание, сцепление, искрА и что-то там еще на шоферском языке ни разу не подвели, ни одного чиха. В Барселоне сделали нам крохотную вмятину, тут же исправленную, а в Париже закрашенную. Дороги сносные, автострад мало, главная вдоль побережья. Мы их избегали - скучно. Страстью к обгону водитель не заразился, разве что к самому концу - слишком уж много грузовиков и "караванов" (домик на колесах за машиной) на дорогах. Скорость - 100-110 километров в час. (Увы, мой верный спутник и водитель по дорогам Европы, Вова Загреба, любитель 160 км/час, в конце концов вдребезги разбил свою машину и два месяца пролежал в больнице, что не помешало ему тут же купить еще одну, на этот раз, "Фольксваген".) Единственное, чему Витька за двадцать дней никак не мог научиться, это тушению сигарет. Мнёт, мнёт, мнёт, а она всё дымит. А надо спокойненько, аккуратно сбить горящий пепел и не суетиться - всё само погаснет.
Взаимоотношения? Как ни странно, но лютой ненавистью друг к другу не воспылали. Чего-то там иногда вспыхивало, в основном, на ресторанной почве ("Тут же три вилки изображено - знаете, сколько это потянет? И скатерти слишком крахмальные - не для нас!") - вспыхивало и тут же гасло.
Да! В подсчете расходов я забыл главное - фотопленку. Основная статья расходов, холодею при одном воспоминании... Отснято восемнадцать пленок! 360 кадров! Из них удостоились попасть в альбом сто с чем-то. Впрочем, великий Картье-Бресон считает, что два-три хороших снимка на пленку (36 кадров) уже хорошо. Увы, мой фотоурожай на этот раз был обилен, но шедевров не дал. Штук десять-пятнадцать неплохих снимков и всё.
Правда, самые интересные у меня отобрали. Да, просто взяли и отобрали пленку. Долго не могли открыть аппарат, но открыли и забрали. И где? Не на таможне, не на границе (это меня удивило бы, но не так уж, чтоб слишком), а в музее Сальватора Дали, в Фигерос. Нельзя и точка - вот и объявление висит! Все мои пламенные ссылки на сходство с КГБ ("Виктор Платонович, не унижайтесь!") не возымели никакого действия - прекрасные снимки с чудачествами прославленного мастера, которыми я мог порадовать друзей из Союза, непроявленными были брошены в корзину.
Я обиделся, купил новую пленку и злорадно отснял мусорное ведро под мраморной уличной дощечкой "Площадь Гали и Сальватора Дали"...
13
Есть люди, которые с детства любят ковыряться в будильниках, разбирать замки, возиться с разными колесиками, винтиками, не расстаются с отвертками, стамесками, гаечными ключами. Мне всё это было чуждо. Я любил путешествия. И до сих пор мне кажется это самым интересным.
Так начинается вступление "от автора" к книге "Путешествия в разных измерениях", выпущенной "Советским писателем" через пять лет после опубликования в "Новом мире" моих злосчастных очерков об Италии и Америке.
Дальше идет рассказ о юности, рюкзаках и Эльбрусах, а за ним другой:
"В войну я несколько охладел к пешему хождению, но к путешествиям нет. Будь у меня возможность, время и деньги, я б подобно Меркурию, богу не только торговли, но и путешест-вий, объездил бы весь земной шар... Что может быть интереснее?"
Сейчас - это уже не из вступления - возможность и время появились (с деньгами, правда, не так уж густо), и я с радостью отдал себя во власть Меркурия.
За четыре года изгнаннической жизни я побывал в восемнадцати странах. Из европейских (по сю сторону Стены) не был только в Португалии, Дании, Ирландии и Люксембурге.
О границах уже говорил. Не замечаешь. То, что ты в Германии, определяешь по увиденному на какой-нибудь станции черно-желто-красному флагу, да entree превращается вдруг в Eingang. Вот и всё.
О свобода передвижения! Подобно Катону с его Карфагеном, я готов каждую свою речь не только кончать, но и начинать с этого восклицания!
Свобода передвижения!
Суслов хвастался Светлане Аллилуевой тем, что никто из членов его семьи не был за границей - просто не интересуются. Ну и семейка, подумал я. А сколько раз мне говорили: "Что вы всё за границу рветесь? Мало вам Советского Союза? Жизни не хватит, чтоб весь его объездить..." Что ответишь? Живи Миклухо-Маклай не при проклятом царизме, а сейчас, ему, наверное, то же самое сказали бы: "Дались вам эти папуасы... Своих эвенков, что ли, не хватает?"
Весь мир (капиталистический!) на колесах, на крыльях, с рюкзаками за спиной. Летят, едут, идут, взбираются, купаются, ныряют, щелкают фотоаппаратами направо и налево, изнывают в музеях, храпят в палатках, сидят друг у друга на шее в бесчисленных кемпингах, рискуя взлететь на воздух (мы проезжали мимо того самого Лос-Альфакес, где взорвалась цистерна с газом протан-бутаном - словами не опишешь, черным-черно, всё сгорело!)...
Мир на колесах! Хотят видеть, знать, расширять. И среди этого моря, затопившего всю Европу, загорелых, потных и свободных людей, жалким островком промелькнет сплоченный коллективчик наших, советских. То в Лувре их увидишь, то на Пер-Лашез, то в том самом "Тати", где колготки по карману. И всегда озирающиеся, ищущие друг друга. Был и я когда-то таким. Знаю. "Не позже одиннадцати! Не опаздывать! Не рассредстачиваться!" Не!.. Не!.. Не!.. Кругом провокации!
Свобода передвижения!
Свобода выбрать то место, где ты хочешь жить... Свобода возвращения.
Всю жизнь я мечтал жить в Париже. Почему? А чёрт его знает, почему. Нравится мне этот город. Хочу в нем жить! (Ей-Богу ж, советская власть сделала мне неоценимый подарок, предос-тавив мне эту возможность.) И я в нем живу. И мне нравится. Прижился. Позади, далеко уже позади дни, когда я говорил себе: "Вика, остановись! Ведь перед тобой Эйфелева башня! Ты понимаешь - Эйфелева башня, Тур Эфель?.. А там вот Лувр, внутри Джоконда, Венера Милос-ская, можешь зайти, посмотреть, всего пять франков... Понимаешь ты это или нет? Париж! Ты в Париже!" Всё это уже позади. (А в Толедо еще говорил, и в Мадриде, Севилье, Кордове...)
Больше того, он стал своим городом. Я возвращаюсь в него, как домой.
И, как в свое время возвращаясь из дальних путешествий в свой родной Киев, я замечал, с радостью или огорчением, все новшества, все появившиеся или убранные киоски, выросшие дома, посаженные деревья, перенесенные остановки, я огорчаюсь или радуюсь теперь всем новшествам здесь, в Париже, в моем девятом округе, на моей улице...
Вспоминаю, каким событием было в моем детстве появление на нашей Кузнечной (виноват, Пролетарской, потом Горького) улице первых пяти фонарей. Высокие, изящные, с крутой завитушкой вверху, столбы эти сиротливо и бесцельно с царских еще времен стояли по обе стороны бульвара. И вдруг в один прекрасный день какие-то дядьки по лестничкам взобрались до этих загогулин и повесили фонари. Вечером они зажглись. Сколько света! Сколько радости! Пять жалких фонарей на весь квартал. По вечерам мы выходили на балкон и любовались. Бродвей!
И сейчас, через пятьдесят с лишним лет, не в Киеве, а в Париже, я иду от станции метро по авеню де Лисе к дому, где живут дети, и с какой-то радостью (тогда была еще и гордость - вот наш Киев какой!) смотрю на то, как ставят новые фонари, асфальтируют проезжую часть, делают какие-то стоянки для автомобилей между деревьями. Что это такое? Районный микропатриотизм? "Приезжайте к нам сюда, посмотрите, как у нас хорошо..."
Ну, а в Киеве что?
Не знаю... Стена!
Иногда, очень редко, преимущественно из "Правды", кое-что узнаю. Воздвигли новый памятник Ленину - очень большой вождь, а перед ним четверо с винтовками, охраняют, что ли? Теперь на Крещатике два Ленина - у Бессарабки и здесь, на площади Калинина, которая стала вдруг Октябрьской Революции, а Всесоюзного старосту сослали куда- го на окраину. Строят второй музей Ленина. В начале Крещатика, на месте прокуратуры. Новая линия метро, с Подола. Памятник - наконец-то, через тридцать лет, - в Бабьем Яру. Что там вылеплено, по фотографии понять трудно, что-то героическое, мускулистое, уверенно смотрящее в будущее. Жертвам "временной оккупации". О национальной принадлежности - упаси Бог! - ни звука.
Вот и всё, что знаю о Киеве, городе, с которым так много связано, где каждая улица, каждый дом, каждый фонарный или трамвайный столб что-нибудь да напоминает.
В далекие, прекрасные дни юности, когда мы с Ясей Светом издавали газету "Радио" 1979 года (Господи, через год уже!), милый наш Киев рисовался каким-то Нью-Йорком. Но детская фантазия была убога, предел нью-йоркости заключался в ста (!) линиях трамвая (тогда их было девятнадцать). Тогда же гордостью нашей был кинотеатр Шанцер (даже в Москве такого нет!), самый большой пляж (пожалуй, это так и есть), лучший из вокзалов (я его строил и очень им гордился), ну, а парки, сады - весь мир знает...
Но всё это сейчас где-то далеко-далеко позади. Было и нету. Забито последующим. Последними годами, полковниками Старостиными, обкомами, райкомами, парткомами - позор Некрасову!
(Во "Взгляде и нечто", рассказывая о своих партийных передрягах, я упоминал о некоем Солдатенко - в прошлом секретаре райкома, позднее ответственном секретаре Союза писате-лей, с которым я перед отъездом имел беседу. Упитанный, разжиревший, он сидел в своем громадном кабинете и утверждал, что не читал и никогда не будет читать "ГУЛага" - антисоветчины он не читает...
Уже здесь, в Париже, просматривая материалы очередного украинского съезда писателей, я обратил внимание, что нигде нет фамилии Солдатенко. Ни в президиуме, ни в правлении, ни в секретариате, ни даже в ревизионной комиссии. Чудеса! Проворовался, значит... И выяснилось, что, действительно, проворовался - брал взятки за путевки в Дома творчества. Вы думаете, судили его? Как бы не так. Сейчас он директор какого-то университета культуры.)
Киев уплыл от меня. Далеко-далеко... Со всеми своими парткомами, Солдатенками, садами и парками, золотистым песочком пляжа, фонарями, каштанами, последними трамваями, доживаю-щими свой век где-то на окраинах. Когда нашего Вадика как-то спросили, знает ли он, где находится Киев, он ответил: "Знаю. За границей". А для меня за Стеной. Всё за той же Стеной, из-за которой не доносится до меня уже ни одного голоса. Из Киева.
Последним был голос Снегирева. Но и он умолк. Все умолкли. Один за другим. Запугали, застращали.
Господи, что же это за страна такая? За что ей выпала такая доля? И неужели конца этому не будет?
И опять-таки нет ответа.
В медицине есть такой термин - холодный абсцесс. Это нечто тянущееся, гниющее, незаживающее. Здесь, по-моему, тот самый случай. Что-то изменится, что-то смягчится, что-то, наоборот, завинтится, уйдет Брежнев, появится новый (как огня, боятся этого в Союзе - почему-то никогда не верят в лучшее), и все будут по-прежнему терпеть, выполнять, перевыпо-лнять, обманывать, воровать и шепотом восторгаться Сахаровым или каким-то новым, дающим право думать, что не всё еще у нас сгнило...
А вдруг? А вдруг всё будет иначе? И настанут времена... Давайте же помечтаем об этих временах. Ведь мы народ романтиков, мечтателей, об этом все газеты пишут.
МЕЧТА № 1
Берлин. Потсдаммерплац. Под стеклянным колпаком нечто серое с колючей проволокой.
Экскурсовод: - Перед вами остатки того, что называлось когда-то Стеной позора. Сейчас ее нет, но кусок ее, как некое напоминание и предостережение, решено сохранить, законсервировать. А теперь прошу в автобусы. Отправимся в здание бывшего ЦК СЕПГ. Там сейчас выставка "Сталин и Гитлер, искусство одной эпохи".
МЕЧТА № 2
Пленум Центрального Комитета КПСС
Информационное сообщение
22 июня 198... года, в Москве, в Большом Кремлевском дворце, состоялся пленум ЦК КПСС. С докладом "О выполнении и перевыполнении всех намеченных планов" выступил, встреченный овацией, Генеральный секретарь ЦК КПСС тов. ...
Постановили:
Заслушав доклад Генерального секретаря ЦК КПСС о выполнении и перевыполнении всех планов, признать линию партии правильной. Учитывая сложившуюся ситуацию - выполнять больше нечего, все выполнено - считать существование Коммунистической партии нецелесообразным и нерентабельным, а потому распустить ее.
Москва, Кремль, 22 июня 198... г.
MЕЧТА № 3 вырисовывалась, как всенародное ликование после опубликования Информационного сообщения, но, поскольку в этот день упились все и автор в том числе, восстановить картину невозможно.
14
Я один. Совсем один. Все разъехались. Семья - четверо в одной "Ауди", не считая собаки, - на юг, к морю. Друзья-иерусалимцы, а в прошлом киевляне, - на восток, туда, куда дальше на восток не пускает Стена.
Я один. В пустом Париже. Тишина, покой. Никуда не торопись (к телефону в том числе), не решай неразрешимых семейно-бытовых проблем (главная - куда деваются деньги? Совершенно непонятно), вставай, когда хочешь, укладывайся спать, когда вздумается, лежи и читай, сиди и пиши. Думай. Вспоминай. Размышляй о бренности существования, глядя в окно на ставни противоположного дома. Хотелось бы бескрайнего неба с клубящимися, розовыми от заката облаками и голубую полоску дальнего леса, но, ей-Богу, и в парижских ставнях своя прелесть. Им - из моего окна - лет сто, а может и больше. Как и всей улице, не изменившейся со времен Мопассана и Бальзака В трех или четырех кварталах от меня, на улице Дуэ, жил когда-то Тургенев у Полины Виардо. И Гюго, и Густав Моро, и Ренуар, и Ван Гог, позднее родоначальники сюрреализма: Бретон, Арагон, Превер, Дюамель - все они жили, писали, встречались, ссорились, мирились именно здесь, в моем девятом "аррондисменте", на соседних улицах. А дальше, выше, ближе к Монмартру пляс Пигаль, та самая...
Вот и сижу. И пишу. Поглядываю на ставни. Они белые, с жалюзи - в Париже почти все такие, - большинство из них закрыто, парижане еще не вернулись с юга. А надоест смотреть на ставни, смотрю прямо перед собой, на стену. Это другая стена. Прекрасная. Фотографии, рисунки.
Внизу - мама. За вечерним чаем. На Крещатике 15. Сидит в своем кресле. Любимая поза, когда слушает, - сложенными руками подпирает подбородок. Беседует с кем-то из гостей. Все пьют чай. С вареньем. В открытую дверь видна спальня - карта Парижа во всю стену, на ней портрет Жана Габена...
Над мамой - панорама Киева. Тылы Большой Житомирской, заросшие кустарником холмы и овраги, вдали силуэт Андреевской церкви, шпиль "замка Ричарда Львиное сердце" - когда-то мальчишками играли мы во дворах его в "сыщиков и разбойников".
Над Киевом - сталинградская передовая. 1950 год. Пусто, голо.
И много-много еще фотографий... Иван Сергеевич прикуривает трубку. Огонь спички озаряет его горбоносое, с опущенными на трубку глазами лицо... Леля Рабинович у приемника ВЭФ, закинув за голову руку, чуть хмельной, слушает, по-моему, "Болеро" Равеля... Исачок Пятигорский, любимый Исачок, самый умный, самый добрый, самый верный из моих товарищей. Никого из них уже нет - ни Ивана Сергеевича, ни Лели, ни Исачка. О них потом. Для друзей. Для себя.
Вверху слева - Ваня Фищенко, лихой мой разведчик. Шарж, морда бандитская, с цыгаркой во рту. В Париж бы тебя, а?
В маленькой металлической рамке Славик Глузман. Кудрявый, совсем еще мальчик... За плечами уже шесть лет лагерей. А впереди, если выпустят, еще пять ссылки... Мама не дождалась - умерла...
Алик Гинзбург... Бородатый, с ребятишками своими. Подарил мне это фото в последний раз, когда мы виделись. На квартире у Наталии Солженицыной Исаич был уже в Цюрихе. Звонил оттуда. И все были тогда веселы. И веселее всех Алик.
И еще много, много фотографий. И рисунков. Сохранившиеся моего брата, ультра-левые, абстрактно-футуристические. Талантлив был, а нигде никогда не учился. Семнадцать лет...
И крохотный, свешивающийся с лампы Мессершмит - Me-109. Медленно крутится на нитке, пикирует.
Всё это - прошлое. Разное. И чай с вареньем, и Болеро, и братские могилы... И настоящее. Невеселое. Славик Глузман, Алик...
И между нами Стена.
Раньше она называлась Железным занавесом. В советской транскрипции обязательно в кавычках и с предварительными "якобы". Сейчас это реальность в 165 километров длиной. В самом центре, самом сердце Европы.
А теперь закройте глаза и представьте себе на минуту следующее:
Вы выходите из центрального Телеграфа - посылали кому-то телеграмму и направля-етесь вверх, по улице Горького, допустим, в редакцию "Нового мира". Идете себе, не торопясь, покуривая. Мимо "Мехов", Моссовета направо Юрий Долгорукий на своем коне, Институт Ленина. Глазеете по сторонам. Но народу почему-то всё меньше и меньше. И троллейбусов нет, машин. Миновали Малый Гнездниковский, подходите к Большому и... Из Большого Гнездни-ковского лезет Стена. Высоченная, метра три, а может быть и больше, гладкая, серая, сверху на распорках в виде буквы "V" колючая проволока... Вылезает из переулка, тянется вдоль тротуара, потом под прямым углом через улицу Горького и упирается в ВТО...
Стоп! Дальше нельзя!
За стеной пустырь... Нет Пушкинской площади, садика, памятника. Пустырь. До самого здания "Известий". А от "Известий" до сберкассы вторая стена. А посредине ничего, ровно, бурьян. И в два ряда, с этой и той стороны, то есть в четыре ряда - стальные ежи. Там, где был памятник, вышка. И там, где раньше стоял Пушкин, - тоже вышка. И на ул. Чехова тоже вышка. Везде вышки...
Страшный сон. Кошмар. Бред. Кафка...
Вот так и ходит пожилой берлинец по своему Берлину. Когда-то, молодым, назначал свида-ния на Потсдаммерплац. Под часами на высокой башне регулировщика, хотя на крохотном этом островке и повернуться было негде. (Сохранилась только открытка - трамвай № 72, пятый номер двухэтажного автобуса, кто-то под самыми часами торопливо влезает в открытую маши-ну, на часах двадцать минут второго...) Потом гуляли по Тиргартену, через Бранденбургские ворота выходили на Унтер ден Линден...
Аккуратненькой трапецией с закругленными углами окружает Бранденбургские ворота четырехметровая, новая, гладкая, бетонная, вместо прежней грубой, из шлако-блоков, Стена. Налево, мимо Рейхстага, к Инвалиденштрассе, к стадиону им. Вальтера Ульбрихта (а в Москве улица такая есть, и живет там мой друг по имени Юлик), направо, к тому самому Чекпойнт-Чарли, вдоль заросшего чертополохом пустыря, где была когда-то Имперская канцелярия, к Потсдаммерплац и дальше. И от Травемюнде, от Любекской бухты до Рудных гор Чехослова-кии, до города Аш, всё вышки, вышки, колючая проволока, пулеметы, самостреляющие установки. В маленьком целлофановом конвертике (приобрел у Стены) металлический кубик 0,5 x 0,5 x 0,5 см, один из ста десяти таких же кубиков, который вопьется в тебя из самострела М-70, если отважишься пересечь границу... 1578 - запомните эту цифру - 1578 таких смельчаков нашлось за один только первый семестр 1978 года, не побоявшихся смерти, лишь бы вырваться. И еще 3764 были проданы Западной Германии за деньги, за валюту*. А всего бежало на Запад за всё существование ГДР - три миллиона человек! Единственная страна, в которой население уменьшается. С 19 миллионов упало до шестнадцати.
* По сведениям западноберлинского "Комитета 13 августа".
Вот так и живут берлинцы. Старики вспоминают часы на площади, где теперь пустырь с дикими кроликами (а может, и то, как кричали "Хайль", вытянув руку вперед), тридцатилетние отцы семейств помнят, что в их детстве Стены еще не было, и можно было... Ну, хотя бы сесть в метро и проехать из одного конца города в другой. А дети их, появившиеся на свет одновремен-но со Стеной, уже бреются, тайком покуривают, вспоминать им пока не о чем.
О чем же они думают? Отцы и дети.
И те и другие - представить только, два поколения! - родились уже при оккупации. Тридцать три года в их стране чужие войска, казармы победителей. Состояние войны не кончилось. Мир не подписан. Тридцать три года...
Так о чем же они думают? Отцы эти и дети? По эту и по ту сторону Стены?
По ту, именуемую Германской демократической республикой... Одни бегут, другие стреляют по этим бегущим, третьи смотрят западное телевидение, читают "Neues Deutschland" и вздыхают, не зная, что отвечать, когда сын спрашивает, правда ли, что есть две немецкие нации - западная и восточная.
А по эту сторону? Бежать некуда и незачем*. Читают, что хотят, пишут, что хотят, почему-то не бастуют, за кружкой пива осуждают или не осуждают Баадера со товарищи, а о Стене... Ох, боюсь, что уже привыкли. Не утверждаю, но боюсь. Возмущаются, негодуют, а она всё стоит и стоит, семнадцать лет стоит.
* Впрочем, читал я в газетах, что один такой нашелся. Трижды перебирался через стену. С Запада на Восток. Трижды его хватали и сажали в психушку. ГДРовцы, конечно. Потом им это надоело и обратились к ФРГшным властям - заберите его, наконец, нам он осточертел. А за лечение заплатите, даром ничего не делаем.
Что ж - стрелять по ней, атаковать ее? А детант? Не начинать же гражданскую войну, немец на немца? И гражданскую ли? Всемирный пожар.
И другое я слышал, упоминал уже об этом. Любим мы или не любим Хонекера, но понять его можно - убери он Стену, и опустеет его Германская, та самая демократическая республика. Хрущев это давно понял.
И стоит Стена, рассекает нелепыми своими выступами, зигзагами город, страну, весь мир, рассекает надвое. И у подножья ее кресты.
Дитер Вольфарт... Герда Бланк... Ганс Дитер Везер... Аксель Ханнеманн... Эрн Кельм... Хорст Франк... Ольга Зеглер... Аксель Брюкнер... Оттфрид Рекк... Вернер Пробст... Гюнтер Литфин... Рольф Урбан... Лотар Зеннманн... Школьник Берндт - 13 лет...
Их убили. Им не удалось преодолеть Стену. Пятьдесят четыре человека! (А тех, кого пуля миновала, - три тысячи - в тюрьму!) Имена этих пятидесяти четырех несли на плакатах мимо Стены те, кто привыкнуть к ней не может, те, кто по мелочам (мелочам ли?) собрали обвинения, хранящиеся в музее у Стены. Те, у кого Стена проходит через самое сердце...
Мир разделен, разрезан, разорван, растерзан надвое.
Но и там и там живут. Кто как может. Одни хорошо, но говорят, что плохо. Другие плохо, но говорят (не думают, упаси Бог), что хорошо. Третьи ничего не говорят - стреляют. Четвертые подают им патроны. Пятые только говорят, по бумажке или без. А остальные? В каждом мире по-своему, но живут...
Я жил в обоих мирах. В одном долго, в другом только начал. Одному отдал всё, что мог отдать: молодость, мечты, устремления, в какое-то время даже веру, к другому только присматриваюсь.
- Ты о прошлом не жалеешь? - спросил меня как-то мой друг.
- Нет, не жалею.
- И об ошибках тоже?
- Тоже. Они всегда чему-то учат.
- А я жалею, - сказал мой друг. - Я считаю, что у меня прошлого нет. Я учился, работал, воевал и, кажется, не хуже других, вырастил и выдал замуж дочерей и только сейчас, на склоне лет, понял, что начал жить. У меня теперь своя страна, я ей нужен. Я могу принести ей пользу. Там я не знал, кому я приношу пользу. Поэтому у меня нет прошлого.
На этом разговор кончился. Ни один из нас не пытался убедить другого. У одного не было прошлого, но теперь нашлась своя страна. У другого прошлое было, но страну свою он потерял. А может, она его? А может, никто никого и не потерял? Только разъединили...
И всем друзьям своим, по обе стороны Стены - и тем, кто многим рискуя, будет читать эти строки, и тем, кто заходя в книжный магазин, теряется, не зная, за что ухватиться, - всем близким и далеким друзьям хочется повторить - доживем еще! И не такое было...
Себе же пожелаю - в тот радостный, светлый день протиснуться сквозь тысячную толпу в зал Мютюалитэ, подняться на сцену и пожать руку Эдуарду Кузнецову... И обнять Славу Глузмана... И выпить свои сто грамм с Аликом Гинзбургом... И слушать экскурсовода у обломка берлинской Стены, положить затем цветы у памятника Солдату в Тиргартене, на аллее 17 июня , потом пройти под Бранденбургскими воротами, выйти на Унтер ден Линден, сесть в кафе, заказать чашечку кофе с венской сдобой и попросить газету с Информационным сообщением ЦК КПСС...
Пока же - dum spiro, spero, как говорили древние римляне - пока дышу, надеюсь. Помеч-таю об этом. В парижском кафе, где-нибудь на бульваре Сен-Жермен. Париж еще пуст. И я один. Торопиться некуда...