Страница:
Он убил своих родителей, разрубил на части собственную мать и смеялся мне прямо в лицо, когда я расспрашивал его о подробностях. Schizofrenia simplex[14], мой дорогой, но разве это что-нибудь объясняет?
И неужели после всего того, что известно о механизме человеческого тела, можно стать писателем? Что касается меня, то после нескольких лет работы я вдруг почувствовал, что еда перестает доставлять мне удовольствие, я не могу спать, теряю охоту заниматься любовью. Я понимал, что это значит, и меня охватил страх, мне казалось, будто и меня прокляли боги. Однажды я положил записку на столе отца, такую же записку оставил жене и уехал, чтобы испытать свою судьбу. Я помню, что тогда шел дождь, и я вел свою машину под шуршание бегающих по стеклу «дворников». Я говорил себе: «Ты не врач, тебя зовут вовсе не Ганс Иорг. Ты – Никто. И можешь стать тем, кем захочешь». И вдруг я почувствовал огромное облегчение, захотелось жить и действовать, мир, несмотря на потоки дождя, показался мне прекрасным и симпатичным, я начал думать о любви. Я остановился в маленьком городке, купил газету и начал просматривать ее, с удовольствием уплетая свиную отбивную. В газете было объявление, в котором говорилось, что какой-то человек ищет компаньона с наличными деньгами для небольшого дела, речь шла о продаже тюльпанов. Я взял деньги в банке и стал предпринимателем. Так я решил обмануть богов и избежать своей судьбы. Впрочем, я это делаю до сегодняшнего дня, время от времени пытаясь изменить свою личность. Я был крестьянином, и с большой радостью, в высоких резиновых сапогах, перемазанных землей, ходил за трактором, который пахал мой кусочек земли. Ездил с археологической экспедицией на раскопки. Работал барменом в пивной. Забавно, но я даже пробовал свои силы в качестве автора романов. А вы? Неужели вам никогда не надоедала собственная личность? Не пытались ли вы когда-нибудь измениться, переродиться, стать другим? Я вам клянусь, что это совсем не трудно…
– Мне пора, – вскочил я со скамейки, – извините, уже поздно.
Я чувствовал, что ненавижу этого человека. До сих пор я так ненавидел только себя.
Она стояла у окна в халате и, не шевелясь, смотрела поверх крыш домов в какой-то только ей видимый мир, в котором, быть может, именно я с лицом, искаженном, словно в широкоугольном объективе, извивался в муках не имеющего конца страдания. Иоанна не упаковала чемодана, даже не вытащила его из-под кровати. Не повернулась она и в мою сторону, хотя я громко хлопнул, закрывая за собой дверь.
Последнее время я часто видел ее в такой позе, особенно после долгих и изматывающих скандалов. Часами, иногда даже до поздней ночи она могла так смотреть в окно, а возможно, в себя, или в меня, а может быть, в прошлое, которое, как она утверждала, я у нее украл. Иоанна была непричесана. Черные, густые кудри, которые я когда-то любил целовать, сбились в толстые колтуны. Лицо без косметики прорезывали глубокие темные морщины, которые делали ее старше, намного старше. Спина была сгорбленной из-за выпирающих худых лопаток. Иоанна мало ела, утверждая, что ненависть ко мне лишает ее аппетита.
– Может, пойдешь поужинаешь? – спросил я тихо. – Я думал, что ты уехала, и перекусил в городе.
Ответ можно было услышать сейчас или через час, а может быть, через три часа, завтра или вообще никогда. Но она отозвалась сразу же, продолжая смотреть в окно:
– Ты хотел, чтобы я уехала.
– Да. Ведь мы об этом говорили все утро. Мы – люди воспитанные, отдаем себе отчет в том, что говорим, и отвечаем за свои поступки. Ты утверждала, будто наша любовь умерла, я даже согласился с тем, что именно я ее и убил, поскольку не умею по-настоящему любить и никогда, как ты утверждаешь, тебя не любил. Мы уже не можем жить друг с другом без ненависти, и ты сказала, что нам надо расстаться. Это должно было произойти сегодня.
Я почувствовал сухость в горле, язык у меня был шершавый, ни капли слюны во рту. Я заглянул в шкафчик, куда я вчера поставил бутылку водки, но в ней почти ничего не осталось.
– Выпила, – заметил я, но без всякого упрека в голосе.
– Это ты меня научил пить. Только ты. До тех пор, пока я с тобой не познакомилась, я и капли не брала в рот.
– Действительно. Но я знаю, когда следует остановиться.
– О да. Ты человек благоразумный, – едко заметила она. – Но может ли твой разум посоветовать, куда мне идти? У меня уже нет дома, нет детей, нет даже тебя.
У водки был острый, неприятный вкус. Рюмку я не допил. Ждал.
– Оставь немного, – попросила Иоанна и повернулась ко мне.
Она взяла недопитую рюмку и опять вернулась к окну; за стеклом ничего не было видно, уже наступила ночь, неон на другой стороне улицы не горел, фасад огромного административного здания в это время был темен.
– Я тебе предлагал, что уеду и оставлю тебе свою квартиру. Я купил в деревне дом, надеясь, что мы будем жить там вместе. Но ты не умеешь жить без людей и заставила меня вернуться сюда. Сейчас ты говоришь, что тебе никто не нужен, но отсюда уезжать не хочешь. Значит, уеду я и оставлю тебе квартиру. Квартира очень удобная, в моей комнате можешь оборудовать себе мастерскую. Ведь ты же так хорошо рисовала!
– Я сама знаю, кем была! – сказала она со злостью. – Возможно, не была так знаменита, как другие, но со мной считались. Этого ты не станешь отрицать.
– Нет. Может быть, я и полюбил тебя за талант.
– Лучше не произноси таких слов, иначе я тебя ударю. Не надо мне напоминать, кем я была, и что именно ты меня уничтожил. Да, ты, только ты. Один ты. Из-за тебя я бросила свой дом, детей, Яна…
– Он тебя бил. Издевался над тобой. Относился к тебе как к собаке. Помнишь, как ты выглядела, когда первый раз пришла ко мне? Помнишь, почему не хотела раздеться? Потому что ты вся была в синяках. А полосы на спине? До сегодняшнего дня ты мне не сказала, чем он тебя бил.
Иоанна отвернулась от окна, улыбнулась и даже – что меня встревожило – к ней вернулось хорошее настроение. Затем выпила оставшуюся водку и поставила рюмку на стол.
– Он бил меня кабелем. Да, это было больно. Я умирала, живя с ним, он бросил меня на самое дно. Я перестала быть человеком. Но случались такие минуты, когда он поднимал меня на вершины. Ты этого не делал никогда.
Она подошла ближе.
– У тебя тоже появилось желание взять кабель в руки. Ты тоже хочешь меня ударить.
Я отошел и встал на ее место у окна.
– Нет, Иоанна. Я тебя не ударю. Возможно, это сделать необходимо. Но поверь мне, я никогда не ударил ни одной женщины. Это противоречит моей натуре. Во мне все бунтует против насилия. Я думал, что именно поэтому ты и полюбила меня.
– Ты просто слабый человек, – заметила Иоанна. – Мягкий, глупый, маленький человечишка. Ты даже не способен уйти и оставить меня здесь одну. Нет! – она ударила кулаком по столу и истерически закричала: – Ты не можешь оставить меня после всего того, что ты со мной сделал! Я не умею быть одна! Не хочу быть одна! Я убью себя, понимаешь! В один прекрасный день я перережу себе горло или выпрыгну из окна!
За окном было темно. Неон погас месяц назад, здание выглядело вымершим, как после пожара.
– Схожу в магазин и куплю что-нибудь выпить, – сказал я.
Когда я вернулся обратно, в комнате горели все лампы, стол был накрыт чистой скатертью, в подсвечнике стояла зажженная свеча. Иоанна, что-то тихо напевая, расставляла на столе рюмки.
– В нашем доме в деревне я раскрашу тебе всю стену в спальне большими красными розами, – сказала она. – Комнату наверху я сама оборудую. Тебе нужно будет поставить столик для пишущей машинки. И купить вторую машинку. Для меня. Разве это дело – постоянно нанимать машинистку. Нет, я не хочу печатать твои романы, но могу хотя бы перепечатывать письма. Их приходит все больше и больше. Это прекрасно, правда? Вчера из издательства прислали целую пачку. Почти двадцать писем. Я их все прочитала. Это после твоей «Розамунды». В основном пишут женщины лет тридцати. Они думают, что ты их хорошо понимаешь и, наверное, это правда. Ты нежный, деликатный, чуткий…
Я вытащил пробку из бутылки. Чмоканье пробки вызвало у меня чувство тошноты, которое усилил запах алкоголя.
– А еда? Может, откроешь какую-нибудь консервную банку? – спросил я.
– Если хочешь, конечно, могу подать сардины, но у меня нет хлеба. Есть только соленые палочки и крекеры.
– Тебе все же надо что-нибудь съесть, – буркнул я, разливая водку по рюмкам.
– Да. Ты чуткий и деликатный, у тебя было много женщин. Скажи, скольких ты имел?
– До тебя не было ни одной.
– Почему ты не хочешь со мной поговорить серьезно? Из-за этого мы так часто ссоримся, ты относишься ко мне как к идиотке, которая ничего не знает и ничего не понимает. Ты просто играешь со мной. Я тебе нужна в постели, ну, может быть, как прислуга, а теперь ты еще и хочешь сделать из меня бесплатную машинистку, но поговорить со мной, рассказать мне о себе, о том, что ты думаешь, что чувствуешь, что собираешься писать, – это уже без меня. Для этого у тебя есть коллеги, друзья.
– У меня нет друзей…
– Конечно, нет. Ты никого не любишь, вот почему и тебя никто не любит. Когда-то здесь бывало много людей. Прекрасных, известных во всем мире. Сегодня уже никто не приходит. Тебе они не нужны. Ты никого не приглашаешь. Почему?
– Потому что ты этого не хочешь.
– Я? – возмутилась она, выпивая четвертую рюмку. – Опять хочешь сказать, что я виновата. Это я убила нашу любовь, это я сделала из нашего дома ад. А ты знаешь, что говорит о тебе твоя жена? Что говорит о тебе твой сын? Что в один прекрасный день ты вернешься к ним так же неожиданно, как ушел. Потому что ты слабый, никчемный обманщик. «Великий писатель», – сказала о тебе эта маленькая, глупенькая, прелестная идиотка, которая без ума от твоей профессии. Да она не доросла тебе даже до колен. Она закрывала глаза на твой подлый, противный, двуличный образ жизни, готова была даже меня принять, только бы иметь при себе мужа-писателя, автора романчиков, которыми зачитываются домохозяйки. Она испытывала оргазм, когда уборщица ей говорила: «Какую прекрасную книгу написал ваш муж».
– Оставь ее в покое! – рявкнул я.
– Нет, мой дорогой! Но если ты ее защищаешь, то объясни, почему ты начал флиртовать со мной? Что ты искал во мне и что нашел? Почему именно при мне ты написал самые лучшие сцены «Розамунды»? И все же скажи, не испытываешь ли ты страх?…
– Не пей больше…
– Скажи, ты не боишься, что однажды все поймут, что ты просто обыкновенный обманщик? Что все тобой написанное – это сплошной вздор, обман, банальности?
Тут она опрокинула на скатерть полную рюмку.
– Прости, – пробормотала Иоанна.
Она неловко поставила рюмку на большое мокрое пятно от разлившейся водки.
– Налей! – приказала она.
– Нет, хватит.
– Тогда я сама себе налью, – захихикала она. – В таких делах я вполне могу обойтись без тебя.
Я пересилил нарастающее во мне отвращение и залпом выпил свою рюмку.
– Я беспокоюсь о тебе, – начал я, – ты почти ничего не ешь, у тебя бывают периоды сильной депрессии, слишком много пьешь, совсем перестала рисовать. Неделями у тебя не появляется желания залезть в ванну. Тебе надо обследоваться у специалиста, или позволь, я сам поговорю с ним о тебе…
Иоанна отставила рюмку. Затем положила ладони на стол. Ее руки беспокойно двигались, словно каждая из них жила какой-то своей жизнью. Они напоминали белые морские звезды, сжимающиеся и раскрывающиеся в каком-то ужасном ритме.
– Хочешь из меня сделать сумасшедшую? – спросила она тихо. – Это очень хороший способ избавиться от женщины. Знаю, что у тебя есть друзья-психиатры, которые в любой момент готовы подтвердить, что я ненормальная и засадить в палату без дверных ручек.
– Я думал о психологе…
Она встала из-за стола и, легонько покачиваясь, направилась в кабинет, откуда вернулась с пачкой писем.
– Тебе кажется, что ты великий писатель, потому что ты состряпал несколько романов, в которых собственное представление о жизни изобразил как реально существующую действительность. Но кто-то тебе все же должен сказать правду. Тысячам читателей ты кажешься мудрым, всеведущим, прекрасным. А кто ты на самом деле? Подлый, глупый и беспомощный человечек, который ничего не знает о жизни, о людских бедах, о душевных сомнениях женщин и мужчин. А ведь тебе пишут, веря, что ты поможешь решить их проблемы, что дашь им какой-нибудь совет, приободришь их. Хватит ли у тебя духа, чтобы вчитаться в крик человеческого отчаяния? Эти письма припирают тебя к стенке, давят как таракана.
Иоанна стояла у стола, время от времени теряя равновесие, и читала, то смеясь, то произнося текст крикливо, хрипло, почти плача:
«Прочитав Вашу „Розамунду“, я решила написать Вам, поскольку мне кажется, что только Вы, такой чуткий и умный, сможете меня понять и найти выход из моей трагической ситуации. Я часто думаю, от чего страдала бы больше – от того, что любимый мужчина умер, или если бы он оставил меня, уйдя к другой. Когда состояние моего мужа было опасным, я готова была отдать его другой женщине, лишь бы он только жил, не важно где и с кем. Он умер, и все мне говорят: „Вы потеряли мужа, но у вас есть дети, жить надо для них“. Но мне этого мало. Возможно, я нетипичная женщина, больная, ведь мне кажется, что мир рухнул у меня под ногами. Двадцать лет совместной жизни – для меня они промелькнули как одно чудесное мгновение. Так во что же мне верить и чего ждать?…».
«Мне тридцать два года, у меня высшее образование, двое очаровательных детей и муж, из-за которого мне завидуют все приятельницы. Он мой ровесник, не пьет, не курит, заботиться о семье, любит детей и вроде бы – чудеса да и только – даже не изменяет мне. Вы скажете – ненормальная женщина, что ей еще надо от жизни? Так вот, мне надо немного – хочется капельку душевности, нежного слова, улыбки и ежедневного общения. Мой муж утверждает, что мир и жизнь слишком суровы, чтобы позволять себе романтические вздохи. Жена должна быть надежным партнером, а не носящейся со своими чувствами мимозой. В интимных моментах муж обвиняет меня в холодности, заявляет, что я ледяная сосулька, а я уже не могу заставить себя быть нежной и чувственной, как в первые месяцы нашего брака. Однако я понимаю, что могла бы быть другой, если бы ко мне иначе относились. Несмотря ни на что, я его люблю, но бывают моменты, когда я совершенно серьезно думаю о том, чтобы найти себе другого партнера…».
Иоанна перестала читать, потому что на нее напала икота. Она хохотала, захлебывалась от собственного смеха. Потом налила водки, выпила.
– Банальности, правда? Глупые, идиотские письма. А ведь это обычные человеческие проблемы, пан писатель! И что вы этим людям советуете?
«Глубокоуважаемая госпожа. Благодарю за слова признания моего творчества. А что касается Ваших внутренних конфликтов, настоятельно прошу вас обратиться к социологу…»
– Слушай дальше, маленький обманщик. Вот твоя читательница:
«Мне двадцать семь, мы женаты четыре года. У нас есть трехлетняя дочь. Наша совместная жизнь складывалась не лучшим образом, потому что мы не смогли найти общий язык, муж много работал и постоянно был в разъездах. Я его умоляла, чтобы он поменял работу и почаще был со мной, но он об этом даже слышать не хотел. Я стала очень нервной, мне все труднее стало сдерживаться, ссоры возникали из-за каждого пустяка. И вдруг в один прекрасный день муж меня бросил. Я ужасно переживала его уход. Он навещает нашего ребенка, но утверждает, что ненавидит меня. Я не могу в это поверить. Я многое передумала и поняла, что могу стать другой. Но как его убедить, чтобы он поверил?».
«Мне двадцать четыре года, уже год я замужем, у меня чудесный и умный муж, но наша совместная жизнь сложилась не очень удачно. Муж говорит, что я холодная, хотя он был моим первым мужчиной. Раньше у меня был жених, с которым мы только ласкали друг друга. Мне это доставляло большое удовольствие, и я была счастлива. Однако муж не испытывает от ласк никакого удовольствия, я тоже очень мучаюсь. Я люблю мужа и боюсь его потерять…».
– А эту к сексологу, правда? – захихикала Иоанна. – А предыдущее письмо? К психологу, а может, к психиатру? Или ты напишешь: «Считаю, что Вам надо посоветоваться с юристом»? Слушай дальше:
«Я вышла замуж за человека, о котором все говорили, что он идеальный мужчина. Он и в самом деле такой, только я все время думаю о другом, который меня бросил. Он был пьяницей, бил меня, но иногда мне кажется, что я не могу больше жить без него. Все чаще я думаю о смерти…»
– К кому ты ее пошлешь? К психиатру? Да, да, именно так, дорогие писатели. Вы только одно можете делать безошибочно: посылать человеческие трагедии и проблемы к специалистам. «Рад, что вы высоко оцениваете мое творчество. Что же касается Ваших сомнений, советую Вам обратиться с ними к сексологу, юристу, психологу, к социологу, в бордель, на панель, в Лигу женщин, к общественному попечителю, положить голову под поезд, принять крысиный яд». Да, да, это прекрасно, это мудро, это забавно. Писатель, которому нечего сказать людям. К социологу, в бордель, к психологу, к черту, в сумасшедший дом. Увертки, постоянные увертки. Вы все время пытаетесь уклониться от человеческих несчастий. К невропатологу, к хирургу, к гинекологу. Взять довольно большой камень, как следует обвязать его толстым шпагатом, но ни в коем случае не бумажным, найти мост повыше над достаточно глубокой рекой. Или: «Отправьтесь на прогулку в лес, где растут большие деревья. Там вы найдете сухой, не очень высоко растущий сук… Благодарю за признание моего творчества. Лучше всего Вы сделаете, если возьмете развод или найдете себе другого, столь же любимого человека».
– Ты пьяна, – заметил я.
– Да, дорогой, я совершенно пьяна, – покачиваясь, она тяжело опустилась на стул и перед своим лицом сделала какой-то неопределенный жест рукой.
Я задул свечу. Иоанна точно так же угасла. Склонив лоб на правую ладонь, она что-то бессмысленно шептала. Левая рука слепо шарила по столу в поисках рюмки. Я отодвинул рюмку подальше, она была пуста, в бутылке тоже ничего не осталось. Ладонь все еще ползала по скатерти. Все медленнее и медленнее. Она напоминала умирающую змею. Наконец рука застыла, пальцы раскрылись, так после агонии коченеют мышцы.
– Я пойду спать, – пробормотала она.
– Вымойся! Иди в ванную, слышишь?
Иоанна тихо засмеялась. Казалось, что ее глаза ничего не видят. С рукой, вытянутой вперед, она пошла в ванную, а я неподвижно сидел у стола и думал о том, что мне надо сделать множество дел, но знал, что ничего делать я не буду. Не соберу чемодан, не куплю билет, не выведу из гаража свой автомобиль, не приму снотворного. Преступники – это люди, тоже достойные восхищения. Ведь нужно иметь много мужества, чтобы убить другого человека. Впрочем, возможно, это вопрос даже не мужества, а воображения.
Я вспомнил о лезвии, оставленном в станке для бритья, и пошел в ванную.
Иоанна сбросила с себя халат и нагая стояла, покачиваясь, перед ванной, в которую лилась теплая вода.
– Обопрись руками на мое плечо и влезай в ванну, – приказал я. – Потом держись за стену.
И тут я заметил, какая она худая. Смеясь, левой рукой она опиралась о стену, а в правой держала душистое французское мыло и, похихикивая, с наслаждением вдыхала его запах. Я намыливал ее бедра, ягодицы, живот, взъерошенные волосы лобка, вагину, груди, подмышки, спину и при этом чувствовал отвращение не к ней, а к самому себе, презирал не ее, а себя. Струя воды смывала пену с ее смуглой кожи, а она, похихикивая, нюхала французское мыло.
Я помог ей дойти до кровати, на которой смятая постель возвышалась, как груда грязного снега. Перед тем как заснуть, Иоанна долго кашляла, я боялся, что сейчас ее начнет рвать, но она заснула, неровно похрапывая. «Проклятый бронхит», – подумал я, раздеваясь.
Она проснулась перед рассветом. Ее горячая ладонь с хищными ногтями нашла мое тело, проскользнула под пижаму, потом опустилась ниже, до боли сжимая мой вялый член.
– Ты не мужчина. Ты давно уже не мужчина! – горестно воскликнула она.
Иоанна упала лицом в подушку и зарыдала. Кровать легонько подрагивала от ее глухого, тихого плача. Не знаю, как долго это продолжалось, потому что я заснул.
На белой скамейке в парке сидела пожилая женщина с двумя детьми, которые бегали вокруг нее.
– Мне кажется, на Фрауенторштрассе еще не закрылся неплохой бар, – сказал Ганс Иорг. – Если у вас есть немного времени, то мы могли бы там согреться, выпив чашечку кофе. День ясный, но становится холодно.
Я честно признался, что времени у меня много, поскольку женщина, с которой я живу, поссорилась со мной и на этот раз окончательно решила уехать. А мне хотелось бы где-нибудь переждать процедуру упаковки чемоданов. К тому же я не собираюсь провожать ее на вокзал.
– Понимаю, – кивнул он головой, не расспрашивая о подробностях, что настроило меня дружелюбно, хотя еще минуту назад я наблюдал за ним с некоторой неприязнью. У него из-под мышки торчала небольшая папка, из которой выглядывали обложки нескольких журналов. Я узнал «Medical Review» и «Playboy». Я не ханжа, с удовольствием рассматриваю красивых голых девушек на фотографиях, напечатанных на хорошей бумаге, но мне казалось неприличным идти с этим в дом Великого Олимпийца. «Medical Review» я мог бы еще ему простить, хотя предпочел бы, чтобы он читал какой-нибудь журнал по минералогии. Впрочем, я должен был многое ему простить, лишь бы как-то провести время до отъезда Иоанны.
– Вы вчера вспоминали, доктор, что можно изменить свою личность, так, как меняют пижаму. Конечно, это была шутка. Похоже, у вас сильно развито чувство юмора. Кроме того, вы сказали, что человек – как дом, у которого иногда бывает слабый фундамент. Не представляю, как можно полностью заменить весь фундамент, сохраняя всю конструкцию. Вероятно, я ошибаюсь. При современной технике это наверняка возможно. Только человек не похож на дом… Пиво, – сказал я официантке. – Вернее, два пива. Думаю, доктор, в это время уже не стоит пить кофе.
Я заглянул в меню. Там были только хек и морской окунь.
– Что вы выбираете? – спросил я.
Иорг заколебался.
– Пусть будет хек, – сказал он и добавил: – Вы, дорогой друг, слишком буквально восприняли мою метафору. Ни одна метафора точно не соответствует сущности, которую мы хотим выразить. Метафора напоминает мост, по которому, не промочив ноги, можно перейти на другой берег реки. Для меня важно не завязнуть в иле повседневности. Такое топтанье обычно бывает бесплодным. Сравнивая человека с домом, с башней, с прекрасным храмом, я не имел в виду его основательной перестройки, конструктивных изменений, а небольшие – хотя, признаюсь, довольно трудоемкие – усилия для достижения комфорта. К примеру, надо поменять перегородки, пробить какое-то оконце, через которое будет попадать больше света и зелени из близлежащего парка. Сколько людей отказывается от этого, потому что их пугают тяготы и заботы, связанные с такой работой.
– Ерунда, – прервал я его довольно бестактно, – представьте себе человека, которому неприятно любое насилие. И вот перед ним мечущаяся в истерическом припадке любимая женщина, в которой он открыл огромные пласты мазохизма. Он чувствует, что не доставляет ей наслаждения из-за того, что ему чужда жестокость. И все же он не может пересилить себя, ударить ее, хотя видит – женщина постепенно становится чужой.
– Самое трудное – начать, – сказал Ганс Иорг. – Первый раз это сделать труднее всего. Потом уже все идет гладко. Я знал многих впечатлительных и утонченных людей, которые, раз ударив свою жену, с этого момента били ее все чаще и чаще, постепенно входя во вкус. Вы, друг мой, продемонстрировали мне личность абстрактную, придуманную. Вы ее определили как «человека, которому неприятно любое насилие». Таких людей нет. В каждом человеке заключены большие или меньшие пласты мазохизма и садизма; дело в том, что у одних они скрыты глубоко, а у других лежат на поверхности. До некоторых пластов приходится докапываться очень долго, у других они на виду. К примеру, боль. Одни к ней более чувствительны, другие менее. Чувство боли нам нужно для жизни, для ориентирования в мире, оно является в каком-то смысле нашим компасом. В клинике, где я когда-то работал, мы столкнулись с человеком, который вообще не чувствовал боли. Это был калека. Ему пришлось сшить специальную защитную одежду, ему нельзя было работать, а по улице он мог ходить только с сопровождающим. То же самое произошло бы с человеком, которому чуждо любое насилие. Он не мог бы есть мясо, которое было частью убитой коровы, не смог бы разжевать стручок зеленого горошка, ибо сорвать такой стручок значило бы совершить насилие над прекрасным растением. К тому же он не мог бы ходить по земле, потому что бессознательно уничтожал бы муравьев и других маленьких насекомых. Думаю, что ему пришлось бы жить в инкубаторе под наблюдением существ, которые допускают возможность умеренного насилия.
И неужели после всего того, что известно о механизме человеческого тела, можно стать писателем? Что касается меня, то после нескольких лет работы я вдруг почувствовал, что еда перестает доставлять мне удовольствие, я не могу спать, теряю охоту заниматься любовью. Я понимал, что это значит, и меня охватил страх, мне казалось, будто и меня прокляли боги. Однажды я положил записку на столе отца, такую же записку оставил жене и уехал, чтобы испытать свою судьбу. Я помню, что тогда шел дождь, и я вел свою машину под шуршание бегающих по стеклу «дворников». Я говорил себе: «Ты не врач, тебя зовут вовсе не Ганс Иорг. Ты – Никто. И можешь стать тем, кем захочешь». И вдруг я почувствовал огромное облегчение, захотелось жить и действовать, мир, несмотря на потоки дождя, показался мне прекрасным и симпатичным, я начал думать о любви. Я остановился в маленьком городке, купил газету и начал просматривать ее, с удовольствием уплетая свиную отбивную. В газете было объявление, в котором говорилось, что какой-то человек ищет компаньона с наличными деньгами для небольшого дела, речь шла о продаже тюльпанов. Я взял деньги в банке и стал предпринимателем. Так я решил обмануть богов и избежать своей судьбы. Впрочем, я это делаю до сегодняшнего дня, время от времени пытаясь изменить свою личность. Я был крестьянином, и с большой радостью, в высоких резиновых сапогах, перемазанных землей, ходил за трактором, который пахал мой кусочек земли. Ездил с археологической экспедицией на раскопки. Работал барменом в пивной. Забавно, но я даже пробовал свои силы в качестве автора романов. А вы? Неужели вам никогда не надоедала собственная личность? Не пытались ли вы когда-нибудь измениться, переродиться, стать другим? Я вам клянусь, что это совсем не трудно…
– Мне пора, – вскочил я со скамейки, – извините, уже поздно.
Я чувствовал, что ненавижу этого человека. До сих пор я так ненавидел только себя.
Она стояла у окна в халате и, не шевелясь, смотрела поверх крыш домов в какой-то только ей видимый мир, в котором, быть может, именно я с лицом, искаженном, словно в широкоугольном объективе, извивался в муках не имеющего конца страдания. Иоанна не упаковала чемодана, даже не вытащила его из-под кровати. Не повернулась она и в мою сторону, хотя я громко хлопнул, закрывая за собой дверь.
Последнее время я часто видел ее в такой позе, особенно после долгих и изматывающих скандалов. Часами, иногда даже до поздней ночи она могла так смотреть в окно, а возможно, в себя, или в меня, а может быть, в прошлое, которое, как она утверждала, я у нее украл. Иоанна была непричесана. Черные, густые кудри, которые я когда-то любил целовать, сбились в толстые колтуны. Лицо без косметики прорезывали глубокие темные морщины, которые делали ее старше, намного старше. Спина была сгорбленной из-за выпирающих худых лопаток. Иоанна мало ела, утверждая, что ненависть ко мне лишает ее аппетита.
– Может, пойдешь поужинаешь? – спросил я тихо. – Я думал, что ты уехала, и перекусил в городе.
Ответ можно было услышать сейчас или через час, а может быть, через три часа, завтра или вообще никогда. Но она отозвалась сразу же, продолжая смотреть в окно:
– Ты хотел, чтобы я уехала.
– Да. Ведь мы об этом говорили все утро. Мы – люди воспитанные, отдаем себе отчет в том, что говорим, и отвечаем за свои поступки. Ты утверждала, будто наша любовь умерла, я даже согласился с тем, что именно я ее и убил, поскольку не умею по-настоящему любить и никогда, как ты утверждаешь, тебя не любил. Мы уже не можем жить друг с другом без ненависти, и ты сказала, что нам надо расстаться. Это должно было произойти сегодня.
Я почувствовал сухость в горле, язык у меня был шершавый, ни капли слюны во рту. Я заглянул в шкафчик, куда я вчера поставил бутылку водки, но в ней почти ничего не осталось.
– Выпила, – заметил я, но без всякого упрека в голосе.
– Это ты меня научил пить. Только ты. До тех пор, пока я с тобой не познакомилась, я и капли не брала в рот.
– Действительно. Но я знаю, когда следует остановиться.
– О да. Ты человек благоразумный, – едко заметила она. – Но может ли твой разум посоветовать, куда мне идти? У меня уже нет дома, нет детей, нет даже тебя.
У водки был острый, неприятный вкус. Рюмку я не допил. Ждал.
– Оставь немного, – попросила Иоанна и повернулась ко мне.
Она взяла недопитую рюмку и опять вернулась к окну; за стеклом ничего не было видно, уже наступила ночь, неон на другой стороне улицы не горел, фасад огромного административного здания в это время был темен.
– Я тебе предлагал, что уеду и оставлю тебе свою квартиру. Я купил в деревне дом, надеясь, что мы будем жить там вместе. Но ты не умеешь жить без людей и заставила меня вернуться сюда. Сейчас ты говоришь, что тебе никто не нужен, но отсюда уезжать не хочешь. Значит, уеду я и оставлю тебе квартиру. Квартира очень удобная, в моей комнате можешь оборудовать себе мастерскую. Ведь ты же так хорошо рисовала!
– Я сама знаю, кем была! – сказала она со злостью. – Возможно, не была так знаменита, как другие, но со мной считались. Этого ты не станешь отрицать.
– Нет. Может быть, я и полюбил тебя за талант.
– Лучше не произноси таких слов, иначе я тебя ударю. Не надо мне напоминать, кем я была, и что именно ты меня уничтожил. Да, ты, только ты. Один ты. Из-за тебя я бросила свой дом, детей, Яна…
– Он тебя бил. Издевался над тобой. Относился к тебе как к собаке. Помнишь, как ты выглядела, когда первый раз пришла ко мне? Помнишь, почему не хотела раздеться? Потому что ты вся была в синяках. А полосы на спине? До сегодняшнего дня ты мне не сказала, чем он тебя бил.
Иоанна отвернулась от окна, улыбнулась и даже – что меня встревожило – к ней вернулось хорошее настроение. Затем выпила оставшуюся водку и поставила рюмку на стол.
– Он бил меня кабелем. Да, это было больно. Я умирала, живя с ним, он бросил меня на самое дно. Я перестала быть человеком. Но случались такие минуты, когда он поднимал меня на вершины. Ты этого не делал никогда.
Она подошла ближе.
– У тебя тоже появилось желание взять кабель в руки. Ты тоже хочешь меня ударить.
Я отошел и встал на ее место у окна.
– Нет, Иоанна. Я тебя не ударю. Возможно, это сделать необходимо. Но поверь мне, я никогда не ударил ни одной женщины. Это противоречит моей натуре. Во мне все бунтует против насилия. Я думал, что именно поэтому ты и полюбила меня.
– Ты просто слабый человек, – заметила Иоанна. – Мягкий, глупый, маленький человечишка. Ты даже не способен уйти и оставить меня здесь одну. Нет! – она ударила кулаком по столу и истерически закричала: – Ты не можешь оставить меня после всего того, что ты со мной сделал! Я не умею быть одна! Не хочу быть одна! Я убью себя, понимаешь! В один прекрасный день я перережу себе горло или выпрыгну из окна!
За окном было темно. Неон погас месяц назад, здание выглядело вымершим, как после пожара.
– Схожу в магазин и куплю что-нибудь выпить, – сказал я.
Когда я вернулся обратно, в комнате горели все лампы, стол был накрыт чистой скатертью, в подсвечнике стояла зажженная свеча. Иоанна, что-то тихо напевая, расставляла на столе рюмки.
– В нашем доме в деревне я раскрашу тебе всю стену в спальне большими красными розами, – сказала она. – Комнату наверху я сама оборудую. Тебе нужно будет поставить столик для пишущей машинки. И купить вторую машинку. Для меня. Разве это дело – постоянно нанимать машинистку. Нет, я не хочу печатать твои романы, но могу хотя бы перепечатывать письма. Их приходит все больше и больше. Это прекрасно, правда? Вчера из издательства прислали целую пачку. Почти двадцать писем. Я их все прочитала. Это после твоей «Розамунды». В основном пишут женщины лет тридцати. Они думают, что ты их хорошо понимаешь и, наверное, это правда. Ты нежный, деликатный, чуткий…
Я вытащил пробку из бутылки. Чмоканье пробки вызвало у меня чувство тошноты, которое усилил запах алкоголя.
– А еда? Может, откроешь какую-нибудь консервную банку? – спросил я.
– Если хочешь, конечно, могу подать сардины, но у меня нет хлеба. Есть только соленые палочки и крекеры.
– Тебе все же надо что-нибудь съесть, – буркнул я, разливая водку по рюмкам.
– Да. Ты чуткий и деликатный, у тебя было много женщин. Скажи, скольких ты имел?
– До тебя не было ни одной.
– Почему ты не хочешь со мной поговорить серьезно? Из-за этого мы так часто ссоримся, ты относишься ко мне как к идиотке, которая ничего не знает и ничего не понимает. Ты просто играешь со мной. Я тебе нужна в постели, ну, может быть, как прислуга, а теперь ты еще и хочешь сделать из меня бесплатную машинистку, но поговорить со мной, рассказать мне о себе, о том, что ты думаешь, что чувствуешь, что собираешься писать, – это уже без меня. Для этого у тебя есть коллеги, друзья.
– У меня нет друзей…
– Конечно, нет. Ты никого не любишь, вот почему и тебя никто не любит. Когда-то здесь бывало много людей. Прекрасных, известных во всем мире. Сегодня уже никто не приходит. Тебе они не нужны. Ты никого не приглашаешь. Почему?
– Потому что ты этого не хочешь.
– Я? – возмутилась она, выпивая четвертую рюмку. – Опять хочешь сказать, что я виновата. Это я убила нашу любовь, это я сделала из нашего дома ад. А ты знаешь, что говорит о тебе твоя жена? Что говорит о тебе твой сын? Что в один прекрасный день ты вернешься к ним так же неожиданно, как ушел. Потому что ты слабый, никчемный обманщик. «Великий писатель», – сказала о тебе эта маленькая, глупенькая, прелестная идиотка, которая без ума от твоей профессии. Да она не доросла тебе даже до колен. Она закрывала глаза на твой подлый, противный, двуличный образ жизни, готова была даже меня принять, только бы иметь при себе мужа-писателя, автора романчиков, которыми зачитываются домохозяйки. Она испытывала оргазм, когда уборщица ей говорила: «Какую прекрасную книгу написал ваш муж».
– Оставь ее в покое! – рявкнул я.
– Нет, мой дорогой! Но если ты ее защищаешь, то объясни, почему ты начал флиртовать со мной? Что ты искал во мне и что нашел? Почему именно при мне ты написал самые лучшие сцены «Розамунды»? И все же скажи, не испытываешь ли ты страх?…
– Не пей больше…
– Скажи, ты не боишься, что однажды все поймут, что ты просто обыкновенный обманщик? Что все тобой написанное – это сплошной вздор, обман, банальности?
Тут она опрокинула на скатерть полную рюмку.
– Прости, – пробормотала Иоанна.
Она неловко поставила рюмку на большое мокрое пятно от разлившейся водки.
– Налей! – приказала она.
– Нет, хватит.
– Тогда я сама себе налью, – захихикала она. – В таких делах я вполне могу обойтись без тебя.
Я пересилил нарастающее во мне отвращение и залпом выпил свою рюмку.
– Я беспокоюсь о тебе, – начал я, – ты почти ничего не ешь, у тебя бывают периоды сильной депрессии, слишком много пьешь, совсем перестала рисовать. Неделями у тебя не появляется желания залезть в ванну. Тебе надо обследоваться у специалиста, или позволь, я сам поговорю с ним о тебе…
Иоанна отставила рюмку. Затем положила ладони на стол. Ее руки беспокойно двигались, словно каждая из них жила какой-то своей жизнью. Они напоминали белые морские звезды, сжимающиеся и раскрывающиеся в каком-то ужасном ритме.
– Хочешь из меня сделать сумасшедшую? – спросила она тихо. – Это очень хороший способ избавиться от женщины. Знаю, что у тебя есть друзья-психиатры, которые в любой момент готовы подтвердить, что я ненормальная и засадить в палату без дверных ручек.
– Я думал о психологе…
Она встала из-за стола и, легонько покачиваясь, направилась в кабинет, откуда вернулась с пачкой писем.
– Тебе кажется, что ты великий писатель, потому что ты состряпал несколько романов, в которых собственное представление о жизни изобразил как реально существующую действительность. Но кто-то тебе все же должен сказать правду. Тысячам читателей ты кажешься мудрым, всеведущим, прекрасным. А кто ты на самом деле? Подлый, глупый и беспомощный человечек, который ничего не знает о жизни, о людских бедах, о душевных сомнениях женщин и мужчин. А ведь тебе пишут, веря, что ты поможешь решить их проблемы, что дашь им какой-нибудь совет, приободришь их. Хватит ли у тебя духа, чтобы вчитаться в крик человеческого отчаяния? Эти письма припирают тебя к стенке, давят как таракана.
Иоанна стояла у стола, время от времени теряя равновесие, и читала, то смеясь, то произнося текст крикливо, хрипло, почти плача:
«Прочитав Вашу „Розамунду“, я решила написать Вам, поскольку мне кажется, что только Вы, такой чуткий и умный, сможете меня понять и найти выход из моей трагической ситуации. Я часто думаю, от чего страдала бы больше – от того, что любимый мужчина умер, или если бы он оставил меня, уйдя к другой. Когда состояние моего мужа было опасным, я готова была отдать его другой женщине, лишь бы он только жил, не важно где и с кем. Он умер, и все мне говорят: „Вы потеряли мужа, но у вас есть дети, жить надо для них“. Но мне этого мало. Возможно, я нетипичная женщина, больная, ведь мне кажется, что мир рухнул у меня под ногами. Двадцать лет совместной жизни – для меня они промелькнули как одно чудесное мгновение. Так во что же мне верить и чего ждать?…».
«Мне тридцать два года, у меня высшее образование, двое очаровательных детей и муж, из-за которого мне завидуют все приятельницы. Он мой ровесник, не пьет, не курит, заботиться о семье, любит детей и вроде бы – чудеса да и только – даже не изменяет мне. Вы скажете – ненормальная женщина, что ей еще надо от жизни? Так вот, мне надо немного – хочется капельку душевности, нежного слова, улыбки и ежедневного общения. Мой муж утверждает, что мир и жизнь слишком суровы, чтобы позволять себе романтические вздохи. Жена должна быть надежным партнером, а не носящейся со своими чувствами мимозой. В интимных моментах муж обвиняет меня в холодности, заявляет, что я ледяная сосулька, а я уже не могу заставить себя быть нежной и чувственной, как в первые месяцы нашего брака. Однако я понимаю, что могла бы быть другой, если бы ко мне иначе относились. Несмотря ни на что, я его люблю, но бывают моменты, когда я совершенно серьезно думаю о том, чтобы найти себе другого партнера…».
Иоанна перестала читать, потому что на нее напала икота. Она хохотала, захлебывалась от собственного смеха. Потом налила водки, выпила.
– Банальности, правда? Глупые, идиотские письма. А ведь это обычные человеческие проблемы, пан писатель! И что вы этим людям советуете?
«Глубокоуважаемая госпожа. Благодарю за слова признания моего творчества. А что касается Ваших внутренних конфликтов, настоятельно прошу вас обратиться к социологу…»
– Слушай дальше, маленький обманщик. Вот твоя читательница:
«Мне двадцать семь, мы женаты четыре года. У нас есть трехлетняя дочь. Наша совместная жизнь складывалась не лучшим образом, потому что мы не смогли найти общий язык, муж много работал и постоянно был в разъездах. Я его умоляла, чтобы он поменял работу и почаще был со мной, но он об этом даже слышать не хотел. Я стала очень нервной, мне все труднее стало сдерживаться, ссоры возникали из-за каждого пустяка. И вдруг в один прекрасный день муж меня бросил. Я ужасно переживала его уход. Он навещает нашего ребенка, но утверждает, что ненавидит меня. Я не могу в это поверить. Я многое передумала и поняла, что могу стать другой. Но как его убедить, чтобы он поверил?».
«Мне двадцать четыре года, уже год я замужем, у меня чудесный и умный муж, но наша совместная жизнь сложилась не очень удачно. Муж говорит, что я холодная, хотя он был моим первым мужчиной. Раньше у меня был жених, с которым мы только ласкали друг друга. Мне это доставляло большое удовольствие, и я была счастлива. Однако муж не испытывает от ласк никакого удовольствия, я тоже очень мучаюсь. Я люблю мужа и боюсь его потерять…».
– А эту к сексологу, правда? – захихикала Иоанна. – А предыдущее письмо? К психологу, а может, к психиатру? Или ты напишешь: «Считаю, что Вам надо посоветоваться с юристом»? Слушай дальше:
«Я вышла замуж за человека, о котором все говорили, что он идеальный мужчина. Он и в самом деле такой, только я все время думаю о другом, который меня бросил. Он был пьяницей, бил меня, но иногда мне кажется, что я не могу больше жить без него. Все чаще я думаю о смерти…»
– К кому ты ее пошлешь? К психиатру? Да, да, именно так, дорогие писатели. Вы только одно можете делать безошибочно: посылать человеческие трагедии и проблемы к специалистам. «Рад, что вы высоко оцениваете мое творчество. Что же касается Ваших сомнений, советую Вам обратиться с ними к сексологу, юристу, психологу, к социологу, в бордель, на панель, в Лигу женщин, к общественному попечителю, положить голову под поезд, принять крысиный яд». Да, да, это прекрасно, это мудро, это забавно. Писатель, которому нечего сказать людям. К социологу, в бордель, к психологу, к черту, в сумасшедший дом. Увертки, постоянные увертки. Вы все время пытаетесь уклониться от человеческих несчастий. К невропатологу, к хирургу, к гинекологу. Взять довольно большой камень, как следует обвязать его толстым шпагатом, но ни в коем случае не бумажным, найти мост повыше над достаточно глубокой рекой. Или: «Отправьтесь на прогулку в лес, где растут большие деревья. Там вы найдете сухой, не очень высоко растущий сук… Благодарю за признание моего творчества. Лучше всего Вы сделаете, если возьмете развод или найдете себе другого, столь же любимого человека».
– Ты пьяна, – заметил я.
– Да, дорогой, я совершенно пьяна, – покачиваясь, она тяжело опустилась на стул и перед своим лицом сделала какой-то неопределенный жест рукой.
Я задул свечу. Иоанна точно так же угасла. Склонив лоб на правую ладонь, она что-то бессмысленно шептала. Левая рука слепо шарила по столу в поисках рюмки. Я отодвинул рюмку подальше, она была пуста, в бутылке тоже ничего не осталось. Ладонь все еще ползала по скатерти. Все медленнее и медленнее. Она напоминала умирающую змею. Наконец рука застыла, пальцы раскрылись, так после агонии коченеют мышцы.
– Я пойду спать, – пробормотала она.
– Вымойся! Иди в ванную, слышишь?
Иоанна тихо засмеялась. Казалось, что ее глаза ничего не видят. С рукой, вытянутой вперед, она пошла в ванную, а я неподвижно сидел у стола и думал о том, что мне надо сделать множество дел, но знал, что ничего делать я не буду. Не соберу чемодан, не куплю билет, не выведу из гаража свой автомобиль, не приму снотворного. Преступники – это люди, тоже достойные восхищения. Ведь нужно иметь много мужества, чтобы убить другого человека. Впрочем, возможно, это вопрос даже не мужества, а воображения.
Я вспомнил о лезвии, оставленном в станке для бритья, и пошел в ванную.
Иоанна сбросила с себя халат и нагая стояла, покачиваясь, перед ванной, в которую лилась теплая вода.
– Обопрись руками на мое плечо и влезай в ванну, – приказал я. – Потом держись за стену.
И тут я заметил, какая она худая. Смеясь, левой рукой она опиралась о стену, а в правой держала душистое французское мыло и, похихикивая, с наслаждением вдыхала его запах. Я намыливал ее бедра, ягодицы, живот, взъерошенные волосы лобка, вагину, груди, подмышки, спину и при этом чувствовал отвращение не к ней, а к самому себе, презирал не ее, а себя. Струя воды смывала пену с ее смуглой кожи, а она, похихикивая, нюхала французское мыло.
Я помог ей дойти до кровати, на которой смятая постель возвышалась, как груда грязного снега. Перед тем как заснуть, Иоанна долго кашляла, я боялся, что сейчас ее начнет рвать, но она заснула, неровно похрапывая. «Проклятый бронхит», – подумал я, раздеваясь.
Она проснулась перед рассветом. Ее горячая ладонь с хищными ногтями нашла мое тело, проскользнула под пижаму, потом опустилась ниже, до боли сжимая мой вялый член.
– Ты не мужчина. Ты давно уже не мужчина! – горестно воскликнула она.
Иоанна упала лицом в подушку и зарыдала. Кровать легонько подрагивала от ее глухого, тихого плача. Не знаю, как долго это продолжалось, потому что я заснул.
* * *
– Здесь, в этом кресле, умер Иоганн Вольфганг Гете 22 марта 1832 года, – говорила экскурсовод. – Обратите внимание, какой скромной была его спальня. Только кресло…На белой скамейке в парке сидела пожилая женщина с двумя детьми, которые бегали вокруг нее.
– Мне кажется, на Фрауенторштрассе еще не закрылся неплохой бар, – сказал Ганс Иорг. – Если у вас есть немного времени, то мы могли бы там согреться, выпив чашечку кофе. День ясный, но становится холодно.
Я честно признался, что времени у меня много, поскольку женщина, с которой я живу, поссорилась со мной и на этот раз окончательно решила уехать. А мне хотелось бы где-нибудь переждать процедуру упаковки чемоданов. К тому же я не собираюсь провожать ее на вокзал.
– Понимаю, – кивнул он головой, не расспрашивая о подробностях, что настроило меня дружелюбно, хотя еще минуту назад я наблюдал за ним с некоторой неприязнью. У него из-под мышки торчала небольшая папка, из которой выглядывали обложки нескольких журналов. Я узнал «Medical Review» и «Playboy». Я не ханжа, с удовольствием рассматриваю красивых голых девушек на фотографиях, напечатанных на хорошей бумаге, но мне казалось неприличным идти с этим в дом Великого Олимпийца. «Medical Review» я мог бы еще ему простить, хотя предпочел бы, чтобы он читал какой-нибудь журнал по минералогии. Впрочем, я должен был многое ему простить, лишь бы как-то провести время до отъезда Иоанны.
– Вы вчера вспоминали, доктор, что можно изменить свою личность, так, как меняют пижаму. Конечно, это была шутка. Похоже, у вас сильно развито чувство юмора. Кроме того, вы сказали, что человек – как дом, у которого иногда бывает слабый фундамент. Не представляю, как можно полностью заменить весь фундамент, сохраняя всю конструкцию. Вероятно, я ошибаюсь. При современной технике это наверняка возможно. Только человек не похож на дом… Пиво, – сказал я официантке. – Вернее, два пива. Думаю, доктор, в это время уже не стоит пить кофе.
Я заглянул в меню. Там были только хек и морской окунь.
– Что вы выбираете? – спросил я.
Иорг заколебался.
– Пусть будет хек, – сказал он и добавил: – Вы, дорогой друг, слишком буквально восприняли мою метафору. Ни одна метафора точно не соответствует сущности, которую мы хотим выразить. Метафора напоминает мост, по которому, не промочив ноги, можно перейти на другой берег реки. Для меня важно не завязнуть в иле повседневности. Такое топтанье обычно бывает бесплодным. Сравнивая человека с домом, с башней, с прекрасным храмом, я не имел в виду его основательной перестройки, конструктивных изменений, а небольшие – хотя, признаюсь, довольно трудоемкие – усилия для достижения комфорта. К примеру, надо поменять перегородки, пробить какое-то оконце, через которое будет попадать больше света и зелени из близлежащего парка. Сколько людей отказывается от этого, потому что их пугают тяготы и заботы, связанные с такой работой.
– Ерунда, – прервал я его довольно бестактно, – представьте себе человека, которому неприятно любое насилие. И вот перед ним мечущаяся в истерическом припадке любимая женщина, в которой он открыл огромные пласты мазохизма. Он чувствует, что не доставляет ей наслаждения из-за того, что ему чужда жестокость. И все же он не может пересилить себя, ударить ее, хотя видит – женщина постепенно становится чужой.
– Самое трудное – начать, – сказал Ганс Иорг. – Первый раз это сделать труднее всего. Потом уже все идет гладко. Я знал многих впечатлительных и утонченных людей, которые, раз ударив свою жену, с этого момента били ее все чаще и чаще, постепенно входя во вкус. Вы, друг мой, продемонстрировали мне личность абстрактную, придуманную. Вы ее определили как «человека, которому неприятно любое насилие». Таких людей нет. В каждом человеке заключены большие или меньшие пласты мазохизма и садизма; дело в том, что у одних они скрыты глубоко, а у других лежат на поверхности. До некоторых пластов приходится докапываться очень долго, у других они на виду. К примеру, боль. Одни к ней более чувствительны, другие менее. Чувство боли нам нужно для жизни, для ориентирования в мире, оно является в каком-то смысле нашим компасом. В клинике, где я когда-то работал, мы столкнулись с человеком, который вообще не чувствовал боли. Это был калека. Ему пришлось сшить специальную защитную одежду, ему нельзя было работать, а по улице он мог ходить только с сопровождающим. То же самое произошло бы с человеком, которому чуждо любое насилие. Он не мог бы есть мясо, которое было частью убитой коровы, не смог бы разжевать стручок зеленого горошка, ибо сорвать такой стручок значило бы совершить насилие над прекрасным растением. К тому же он не мог бы ходить по земле, потому что бессознательно уничтожал бы муравьев и других маленьких насекомых. Думаю, что ему пришлось бы жить в инкубаторе под наблюдением существ, которые допускают возможность умеренного насилия.