— Статьи о чем?
— При случае расскажу. Сейчас у меня нет желания предаваться воспоминаниям. Но история послужила мне уроком. Он, этот журналист, хотел понять мои побуждения. "Почему вы так написали?" — спрашивал он. "Потому, что это — правда", — ответил я. "Но какая причина заставила вас выступить с этой, как вы ее называете, правдой?" — настаивал журналист. Он долго сидел здесь, на том же месте, где сейчас сидишь ты, и отказывался допустить такую возможность, что обнародование правды и было моей целью. И это журналист, для которого поиски истины и открытие ее общественности должны быть профессиональной задачей!
— Потому, что это — правда, — медленно повторил Апельбаум и добавил с иронической усмешкой: — Для наших журналистов правда — это пустой звук. Поэтому предпочтительнее смолчать, проглотить обиду — хотя я знаю, как тебе больно, — и дать всей истории забыться.
— Вы говорите о моих личных чувствах? Это пустяки… Но Апельбаум отлично знал Итамара и видел, как его задело презрительное замечание о нем в статье.
— Проблема заключается в том, что Меламедне может опровергнуть ложь, — объяснил Итамар. — Вы не думаете, что на мне лежит обязанность защитить его доброе имя?
— И ты воображаешь, что тебе позволят?
— Я напишу статью.
— Шанс опубликовать ее близок к нулю. И даже если твою статью напечатают, то так искромсают, что ты ее не узнаешь.
Тут Апельбаум попал в точку. Итамар не открыл ему, что уже успел попытать счастья у редактора "Идкуней ха-йом", того самого приложения, где была опубликована статья Орит Мехмаш. Редактор прочел несколько строк из отклика Итамара и вернул ему рукопись. "Подобные сухие аналитические статьи не соответствуют сегодняшнему стилю мировой прессы, в том числе стилю нашей газеты, — объяснил редактор. — Кроме того, у нас не принято печатать материалы случайных людей, не имеющих солидного журналистского опыта".
Вместо публикации редактор предложил послать к Итамару Орит Мехмаш для всеобъемлющего интервью. Серьезная журналистка, сказал редактор, внимательно выслушает вас и сумеет облечь ваши мысли в приемлемую для восприятия читателей форму.
— Больше всего меня мучает то, — сказал Итамар Апельбауму, — что я своими руками обрушил все это на голову Меламеда. Если бы я не решил сделать о нем фильм, если бы не упрямился с этими сокращениями, ничего бы не случилось!
— Иногда предпочтительнее сидеть дома и молчать, — согласился Апельбаум. — И тогда ты в полной безопасности. Жизнь трудна и коротка. Нужно попытаться получить удовольствие от того немногого, что она в состоянии дать. Если тебе удается абстрагироваться от всего, что происходит вокруг, жизнь в Израиле может быть приятна, даже приятнее, чем в большинстве стран мира. Возьми, к примеру, климат. Где на свете есть еще такой чудный климат, как в Иерусалиме, с такой мягкой сменой сезонов, сухим воздухом и прохладным ветерком в летние вечера? Здесь проходят концерты мировых знаменитостей, в букинистических магазинах продаются книги на всех языках. И как красива наша страна! А люди? С ними пока еще можно разговаривать, просто так беседовать в магазине или на улице. В кафе тебя обслужат без этой приклеенной улыбки, как принято за границей. Здесь нет искусственности Америки и большинства стран Европы. Есть еще заповедники прошлого, хотя признаю — они постепенно исчезают. Но вот пример: вчера я обнаружил кафе без музыки, где можно сидеть и читать книгу. Правда, здорово? Если ты не включаешь радио и телевизор и избегаешь чтения газет, вполне можно жить здесь, и даже не без удовольствия.
— Но трудно уберечься от всего этого, — возразил Итамар. — Радио слышно повсюду — в автобусах, магазинах, учреждениях, — и все обсуждают услышанное. Все переплетено. В тот день, когда появилась большая статья о Меламеде, я, сидя в автобусе, слышал по радио изложение этой статьи в обзоре газет. А как быть с телевизорами, которые стоят в каждом углу?
— Ты преувеличиваешь. От них можно спрятаться. А что насчет статьи, то я тебе советую: наплюй и забудь. Не приближайся к журналистам. Беги от них, пока жив! В твоем возрасте нужно учиться на чужом опыте, и, если я смогу уберечь тебя от того, что испытал на своей шкуре, когда пытался кому-то помочь, — я буду счастлив. Учимся на ошибках!
— Так что вы скажете? — Голос Хавивы Харузи вернул Итамара к действительности.
— Я вряд ли готов дать интервью.
— Выходит, вы будете молчать, когда о Меламеде и о вас пишут такие вещи?
— Ужасная фальшивка! — не выдержал Итамар. — Как можно написать такое? Будто Жюльетт Жиро оставила Меламеда, поняв, что слава его раздута … Откуда этой журналистке известно, что произошло между ними и почему она ушла к Эрику Бруно?
— Ужя — то знаю эту Орит Мехмаш, — сказала Хавива Харузи. И хотя она больше ничего не добавила, по ее тону Итамар понял, какого мнения она о коллеге.
— Для их разрыва были причины, — объяснил Итамар. — И мне кажется, я догадываюсь о некоторых из
них. Но ушла она вовсе не потому, что разочаровалась в Меламеде как артисте.
— Отлично. Так почему бы вам не сказать все это читателям? Почему вы решили молчать?
— Я даже видел ее письмо Меламеду, — продолжал Итамар, не отвечая на вопрос, — письмо, которое она отправила ему через несколько лет после разрыва. Она с восхищением отзывалась о его таланте, тепло вспоминала о годах, проведенных вместе. Если между ними и случались творческие споры — а они случались, — то не по поводу его пения, а по поводу ее аккомпанирования, которое в конце их совместного пути перестало удовлетворять Меламеда. Но он хотел, чтобы она оставалась с ним и по-прежнему ему аккомпанировала.
— Вы видели это письмо? Послушай, Итамар, — можно я буду называть тебя просто по имени? — то, что ты рассказываешь, звучит весьма убедительно. Не верю, что ты согласен замять всю эту историю с Меламедом. Мне очень хочется знать о тебе побольше; из нашего короткого разговора я заключаю, что ты можешь рассказать массу интересных вещей.
Хавива Харузи жила в маленьком мошаве [9]недалеко от Нетании, где большинство домов были уже проданы горожанам, которые сдали поля в аренду немногим оставшимся старожилам-йеменитам.
Дом располагался на краю широкой окруженной цветами лужайки. Вдоль лестницы, ведущей к простой деревянной двери, стояли вазоны с цветами.
Журналистка оказалась старше, чем Итамар предполагал, судя по ее голосу. По-видимому, ей было около сорока. Тяжелые верхние веки придавали открытому лицу Хавивы немного усталый вид, но взгляд ее был деловым и искренним.
Она усадила Итамара на диван в своем рабочем кабинете. Отделанные деревянными панелями стены были увешаны книжными полками. Рядом с большой коллекцией компакт-дисков стояли десятки пластинок. Одна из них лежала на старом проигрывателе, видимо, Хавива отдавала им должное. Она тоже села на диван, привычным движением взяла блокнот и ручку и положила их на колени.
— Кофе? — вдруг вспомнила она. — А может быть, и сандвич?
— Нет, спасибо, — из вежливости отказался Итамар, но потом улыбнулся и сказал: — А почему, собственно, и нет?
Без лишних церемоний Хавива отложила блокнот и ручку и исчезла за дверью. Через несколько минут она вернулась с кофе и простым бутербродом — кусок сыра между двумя ломтями свежего хлеба. Пока Итамар ел и пил, они беседовали о музыке и о жизни в мошаве.
— Единственный недостаток здешней жизни, — объяснила Хавива, — это необходимость возить детей в тель-авивскую школу. Для духовного обогащения. Учиться в школе мошава… ну, ты сам понимаешь… Но несколько семей скооперировались, теперь возим детей по очереди. Оказалось не так уж и трудно.
Когда Итамар доел бутерброд, Хавива начала задавать вопросы. Он отвечал коротко, смущенный первым в своей жизни интервью, к тому же ему мешала подозрительность. Даже здесь, в уютном доме Хавивы, он не освободился от той душевной травмы, которую нанесла ему статья Орит Мехмаш. Но по мере их беседы Итамар постепенно оттаял и стал отвечать пространнее. Безмятежное лицо Хавивы, кивок головы, тихое одобрительное хмыканье — все это постепенно отомкнуло его сердце. Он уже не ограничивался только Меламедом и его пением, а стал говорить о себе, о своем фильме. Хавива спокойнослушала, иногда что-то записывала в блокнот. Итамар рассказал ей о годах, проведенных в Джульярде, о визитах к Меламеду, о своей службе в армии и даже о злополучном эпизоде с пальцем и пробкой от шампанского (Хавива смеялась вместе с ним). Но в особенности ее интересовал длительный процесс написания сценария.
— Я всегда поражалась: что заставляет человека тратить столько времени, годы по существу, на одно-единственное произведение?
Когда они заговорили о более близких событиях: о его возвращении в Израиль, о проекте фильма, об академии, — он стал осторожнее. Ему не хотелось обидеть кого-то, не хотелось касаться вопросов идеологического характера.
— Каждый может иметь свое мнение, — сказал Итамар, — и я, конечно, хочу сделать фильм, соответствующий моему видению Меламеда. Всякий, как я уже сказал, имеет право на собственные взгляды, но это не оправдывает публикаций, подобной той, что появилась в "Идкуней ха-йом", и того, что было написано о Мела-меде после. Ни в коем случае!
— Я понимаю, — кивнула Хавива. — Еще кофе?
Интервью помогло Итамару освободиться от напряжения, в котором он пребывал последние две недели. С тех пор как появилась статья Орит Мехмаш, Итамар, покупая газеты, безуспешно пытался найти в них хоть что-нибудь в защиту Меламеда. С каждым днем беспокойство его все усиливалось. Он даже купил, как и весь народ Израиля, еженедельник "Зе!", выходящий в канун субботы, завлекающие заголовки которого выделяются огромными буквами на рекламных щитах в Тель-Авиве и по всей округе. Вот и сейчас, по дороге к Хавиве, он увидел на перекрестке громадный плакат: "Узи Мейтари о министре Алкалае: "Настоящий маньяк, выливающий на улицу свое дерьмо". Министр Алкалай об Узи Мейтари: "Сексуальный извращенец и умалишенный, отравляющий своим присутствием атмосферу в кнессете"".
Внизу плаката маленькими буквами было напечатано: ""Зе!" Для тех, кто хочет знать больше правды".
Итамар просмотрел "Зе!", и ядовитые замечания в адрес Меламеда, которые он нашел там, только усилили его горечь и депрессию.
Парадоксально, но другие газетные материалы, которые должны были бы отвлечь его внимание от Меламеда, не помогли поднять настроение. Даже изобретательная статья, подобной которой он еще не читал, — плод творчества Эреза Блюмбергера и Сиванит Галь. Каждый из этих двух известных журналистов был приставлен к определенной знаменитости, то есть был свидетелем телефонного разговора между ними. Эрез находился при одной даме, депутате кнессета, а Сиванит — при писателе МенахемеМураме. Таким образом, каждый из газетчиков мог описать — под своим углом зрения — телефонный разговор между дамой — израильским общественным деятелем и интеллектуалом международного масштаба. Редактор свел два отдельных репортажа в одну статью. Однако и эта хитроумная публикация ("Женщина, телефон, писатель") не смогла улучшить настроение Итамара и хотя бы немного отвлечь от навязчивых мыслей. И вот теперь, после этих двух ужасных недель, ему была наконец предоставлена возможность сказать свое слово.
Чувство облегчения, которое он испытал в доме ХавивыХарузи, заставило его оставаться у нее значительно дольше, чем он предполагал. Пять долгих часов пролетели незаметно. Только часа в четыре, когда дети вернулись из школы и начали требовать ее внимания, Итамар встал.
— Это не выйдет в ближайшую пятницу, — сказала Хавива, прощаясь с ним, — к ней мы уже опоздали. Но через неделю материал напечатают. Надо будет завтра послать к тебе фотографа. Ты не возражаешь?
О предстоящем появлении статьи Итамар заранее предупредил Апельбаума, Риту, свою мать и даже друга детства Хаима Копица. С того дня, как Хаим дал первый толчок к продвижению сценария, он время от времени интересовался его судьбой.
Через несколько дней после их встречи Хавива Харузи позвонила Итамару, чтобы уточнить у него некоторые детали. В конце разговора она сообщила, что опубликование статьи может задержаться еще на неделю.
— Желательно, чтобы она вышла как можно раньше, — сказал Итамар. — Важно, чтобы написанное о Меламеде не успело укорениться в сознании читателей.
— Я сделаю все, что смогу, но быстрого результата не обещаю, — ответила Хавива.
Однако она, вероятно, сумела повлиять на редактора еженедельника, так как статья все же вышла в назначенный срок.
Итамар не спал всю ночь. Он встал рано утром, чтобы купить в киоске «Каэт». Уже на первой полосе Итамар нашел свою маленькую фотографию рядом с указанием номера страницы, где начиналась статья. "Портрет: проигранная война Итамара Колера", гласил заголовок. Ниже было напечатано: "Пение, скрипки и навязчивые идеи".
Итамар покачал головой, посмеиваясь над авторами сенсационных заголовков. Он знал, что Хавива Харузи не отвечает за название статьи. "Нет предела тому, что они в состоянии высосать из пальца!"
Рядом с газетным киоском был небольшой буфет. Итамар сел и заказал кофе по-турецки. С волнением он перелистывал газету, пока не дошел до нужного места. Найти статью было легко по двум фотографиям — его и Меламеда.
"Он медленно жует сандвичи, и на его лице страдальческое выражение, — так Хавива Харузи начала статью. — Он говорит тихим вежливым голосом, как ешиботник в старые времена. Он хорошо одет и выбрит, как подобает культурному человеку. Но эта невинная внешность маскирует личность, одержимую манией величия. Однако что делать, если скромные способности, данныетебе от Бога, не соответствуют наполеоновским претензиям? Выясняется, что можно найти выход. Если не удается добиться мировой славы в качестве концертирующего скрипача и максимум, чего ты достиг, — армейский оркестр, то можно обвинить в неудаче пробку от шампанского и продолжить путь к успеху.
Оказывается, у нас в стране достаточно заручиться поддержкой одного человека, чтобы, сыграв на имени знаменитого певца, начать постановку фильма. Но продюсер быстро понимает, что твои идеи тривиальны, сценарий слаб и для продолжения работы необходима помощь настоящих профессионалов. Тогда не остается другого выхода, как закатить бурную сцену в иерусалимском кафе и обвинить уже не пробку от шампанского, а весь мир: Национальную академию для поощрения образцовых произведений, наших известных режиссеров и, конечно, — как же иначе? — «дешевых» журналистов, злостно извращающих все на свете. Как легко и просто еще раз вмазать нашему национальному мальчику для битья, называемому прессой! Но разумеется, это не мешает потом встретиться с такой журналисткой, как я, и попросить у нее рассказать "всю правду". Все знают, что в государстве Израиль никакая публикация, даже самая острая, не может повредить.
Познакомьтесь, господа: Итамар Колер, бывший скрипач, ныне киносценарист (пока что), а теперь еще и человек, взявший на себя миссию самоспасенияпутем защиты чести Шауля Меламеда. Речь идет о певце, ни одной записи которого — сознаюсь! — нет в моей фонотеке, тщательно собираемой в течение последних пятнадцати лет".
Поскольку с ним рядом не было Риты, здесь Итамар остановился. Позже он продолжит, и тогда ему откроются оригинальные и смелые идеи Узи Бар-Нера в отношении фильма, которым Итамар не хотел дать ходу. Он узнает, что репутация Меламеда, искусственно поддерживаемая годами, сейчас разваливается, как старая ста туя, сделанная из дешевого гипса, в то время как он, Итамар, пытается — жалкие потуги! — слепить ее заново. Прочтет он и о Сильвии Аспель, с которой его связывает, видимо, не только благодарность ее мужу, но и нечто большее, и о многих других вещах.
Итамар закрыл газету. Заметив, что его маленькая фотография и заголовок статьи оказались сверху, он сложил лист пополам.
— Вы должны заплатить, даже если не пили своего кофе! — крикнул ему вдогонку хозяин буфета, когда Итамар направился к выходу.
— Извините, забыл, — ответил Итамар и вернулся.
Пошарив в карманах, он извлек несколько монет, заплатил, поднялся к себе в квартиру, лег на кровать и стал ждать телефонного звонка от Риты, который — он знал — не замедлит последовать.
XXI
— При случае расскажу. Сейчас у меня нет желания предаваться воспоминаниям. Но история послужила мне уроком. Он, этот журналист, хотел понять мои побуждения. "Почему вы так написали?" — спрашивал он. "Потому, что это — правда", — ответил я. "Но какая причина заставила вас выступить с этой, как вы ее называете, правдой?" — настаивал журналист. Он долго сидел здесь, на том же месте, где сейчас сидишь ты, и отказывался допустить такую возможность, что обнародование правды и было моей целью. И это журналист, для которого поиски истины и открытие ее общественности должны быть профессиональной задачей!
— Потому, что это — правда, — медленно повторил Апельбаум и добавил с иронической усмешкой: — Для наших журналистов правда — это пустой звук. Поэтому предпочтительнее смолчать, проглотить обиду — хотя я знаю, как тебе больно, — и дать всей истории забыться.
— Вы говорите о моих личных чувствах? Это пустяки… Но Апельбаум отлично знал Итамара и видел, как его задело презрительное замечание о нем в статье.
— Проблема заключается в том, что Меламедне может опровергнуть ложь, — объяснил Итамар. — Вы не думаете, что на мне лежит обязанность защитить его доброе имя?
— И ты воображаешь, что тебе позволят?
— Я напишу статью.
— Шанс опубликовать ее близок к нулю. И даже если твою статью напечатают, то так искромсают, что ты ее не узнаешь.
Тут Апельбаум попал в точку. Итамар не открыл ему, что уже успел попытать счастья у редактора "Идкуней ха-йом", того самого приложения, где была опубликована статья Орит Мехмаш. Редактор прочел несколько строк из отклика Итамара и вернул ему рукопись. "Подобные сухие аналитические статьи не соответствуют сегодняшнему стилю мировой прессы, в том числе стилю нашей газеты, — объяснил редактор. — Кроме того, у нас не принято печатать материалы случайных людей, не имеющих солидного журналистского опыта".
Вместо публикации редактор предложил послать к Итамару Орит Мехмаш для всеобъемлющего интервью. Серьезная журналистка, сказал редактор, внимательно выслушает вас и сумеет облечь ваши мысли в приемлемую для восприятия читателей форму.
— Больше всего меня мучает то, — сказал Итамар Апельбауму, — что я своими руками обрушил все это на голову Меламеда. Если бы я не решил сделать о нем фильм, если бы не упрямился с этими сокращениями, ничего бы не случилось!
— Иногда предпочтительнее сидеть дома и молчать, — согласился Апельбаум. — И тогда ты в полной безопасности. Жизнь трудна и коротка. Нужно попытаться получить удовольствие от того немногого, что она в состоянии дать. Если тебе удается абстрагироваться от всего, что происходит вокруг, жизнь в Израиле может быть приятна, даже приятнее, чем в большинстве стран мира. Возьми, к примеру, климат. Где на свете есть еще такой чудный климат, как в Иерусалиме, с такой мягкой сменой сезонов, сухим воздухом и прохладным ветерком в летние вечера? Здесь проходят концерты мировых знаменитостей, в букинистических магазинах продаются книги на всех языках. И как красива наша страна! А люди? С ними пока еще можно разговаривать, просто так беседовать в магазине или на улице. В кафе тебя обслужат без этой приклеенной улыбки, как принято за границей. Здесь нет искусственности Америки и большинства стран Европы. Есть еще заповедники прошлого, хотя признаю — они постепенно исчезают. Но вот пример: вчера я обнаружил кафе без музыки, где можно сидеть и читать книгу. Правда, здорово? Если ты не включаешь радио и телевизор и избегаешь чтения газет, вполне можно жить здесь, и даже не без удовольствия.
— Но трудно уберечься от всего этого, — возразил Итамар. — Радио слышно повсюду — в автобусах, магазинах, учреждениях, — и все обсуждают услышанное. Все переплетено. В тот день, когда появилась большая статья о Меламеде, я, сидя в автобусе, слышал по радио изложение этой статьи в обзоре газет. А как быть с телевизорами, которые стоят в каждом углу?
— Ты преувеличиваешь. От них можно спрятаться. А что насчет статьи, то я тебе советую: наплюй и забудь. Не приближайся к журналистам. Беги от них, пока жив! В твоем возрасте нужно учиться на чужом опыте, и, если я смогу уберечь тебя от того, что испытал на своей шкуре, когда пытался кому-то помочь, — я буду счастлив. Учимся на ошибках!
— Так что вы скажете? — Голос Хавивы Харузи вернул Итамара к действительности.
— Я вряд ли готов дать интервью.
— Выходит, вы будете молчать, когда о Меламеде и о вас пишут такие вещи?
— Ужасная фальшивка! — не выдержал Итамар. — Как можно написать такое? Будто Жюльетт Жиро оставила Меламеда, поняв, что слава его раздута … Откуда этой журналистке известно, что произошло между ними и почему она ушла к Эрику Бруно?
— Ужя — то знаю эту Орит Мехмаш, — сказала Хавива Харузи. И хотя она больше ничего не добавила, по ее тону Итамар понял, какого мнения она о коллеге.
— Для их разрыва были причины, — объяснил Итамар. — И мне кажется, я догадываюсь о некоторых из
них. Но ушла она вовсе не потому, что разочаровалась в Меламеде как артисте.
— Отлично. Так почему бы вам не сказать все это читателям? Почему вы решили молчать?
— Я даже видел ее письмо Меламеду, — продолжал Итамар, не отвечая на вопрос, — письмо, которое она отправила ему через несколько лет после разрыва. Она с восхищением отзывалась о его таланте, тепло вспоминала о годах, проведенных вместе. Если между ними и случались творческие споры — а они случались, — то не по поводу его пения, а по поводу ее аккомпанирования, которое в конце их совместного пути перестало удовлетворять Меламеда. Но он хотел, чтобы она оставалась с ним и по-прежнему ему аккомпанировала.
— Вы видели это письмо? Послушай, Итамар, — можно я буду называть тебя просто по имени? — то, что ты рассказываешь, звучит весьма убедительно. Не верю, что ты согласен замять всю эту историю с Меламедом. Мне очень хочется знать о тебе побольше; из нашего короткого разговора я заключаю, что ты можешь рассказать массу интересных вещей.
Хавива Харузи жила в маленьком мошаве [9]недалеко от Нетании, где большинство домов были уже проданы горожанам, которые сдали поля в аренду немногим оставшимся старожилам-йеменитам.
Дом располагался на краю широкой окруженной цветами лужайки. Вдоль лестницы, ведущей к простой деревянной двери, стояли вазоны с цветами.
Журналистка оказалась старше, чем Итамар предполагал, судя по ее голосу. По-видимому, ей было около сорока. Тяжелые верхние веки придавали открытому лицу Хавивы немного усталый вид, но взгляд ее был деловым и искренним.
Она усадила Итамара на диван в своем рабочем кабинете. Отделанные деревянными панелями стены были увешаны книжными полками. Рядом с большой коллекцией компакт-дисков стояли десятки пластинок. Одна из них лежала на старом проигрывателе, видимо, Хавива отдавала им должное. Она тоже села на диван, привычным движением взяла блокнот и ручку и положила их на колени.
— Кофе? — вдруг вспомнила она. — А может быть, и сандвич?
— Нет, спасибо, — из вежливости отказался Итамар, но потом улыбнулся и сказал: — А почему, собственно, и нет?
Без лишних церемоний Хавива отложила блокнот и ручку и исчезла за дверью. Через несколько минут она вернулась с кофе и простым бутербродом — кусок сыра между двумя ломтями свежего хлеба. Пока Итамар ел и пил, они беседовали о музыке и о жизни в мошаве.
— Единственный недостаток здешней жизни, — объяснила Хавива, — это необходимость возить детей в тель-авивскую школу. Для духовного обогащения. Учиться в школе мошава… ну, ты сам понимаешь… Но несколько семей скооперировались, теперь возим детей по очереди. Оказалось не так уж и трудно.
Когда Итамар доел бутерброд, Хавива начала задавать вопросы. Он отвечал коротко, смущенный первым в своей жизни интервью, к тому же ему мешала подозрительность. Даже здесь, в уютном доме Хавивы, он не освободился от той душевной травмы, которую нанесла ему статья Орит Мехмаш. Но по мере их беседы Итамар постепенно оттаял и стал отвечать пространнее. Безмятежное лицо Хавивы, кивок головы, тихое одобрительное хмыканье — все это постепенно отомкнуло его сердце. Он уже не ограничивался только Меламедом и его пением, а стал говорить о себе, о своем фильме. Хавива спокойнослушала, иногда что-то записывала в блокнот. Итамар рассказал ей о годах, проведенных в Джульярде, о визитах к Меламеду, о своей службе в армии и даже о злополучном эпизоде с пальцем и пробкой от шампанского (Хавива смеялась вместе с ним). Но в особенности ее интересовал длительный процесс написания сценария.
— Я всегда поражалась: что заставляет человека тратить столько времени, годы по существу, на одно-единственное произведение?
Когда они заговорили о более близких событиях: о его возвращении в Израиль, о проекте фильма, об академии, — он стал осторожнее. Ему не хотелось обидеть кого-то, не хотелось касаться вопросов идеологического характера.
— Каждый может иметь свое мнение, — сказал Итамар, — и я, конечно, хочу сделать фильм, соответствующий моему видению Меламеда. Всякий, как я уже сказал, имеет право на собственные взгляды, но это не оправдывает публикаций, подобной той, что появилась в "Идкуней ха-йом", и того, что было написано о Мела-меде после. Ни в коем случае!
— Я понимаю, — кивнула Хавива. — Еще кофе?
Интервью помогло Итамару освободиться от напряжения, в котором он пребывал последние две недели. С тех пор как появилась статья Орит Мехмаш, Итамар, покупая газеты, безуспешно пытался найти в них хоть что-нибудь в защиту Меламеда. С каждым днем беспокойство его все усиливалось. Он даже купил, как и весь народ Израиля, еженедельник "Зе!", выходящий в канун субботы, завлекающие заголовки которого выделяются огромными буквами на рекламных щитах в Тель-Авиве и по всей округе. Вот и сейчас, по дороге к Хавиве, он увидел на перекрестке громадный плакат: "Узи Мейтари о министре Алкалае: "Настоящий маньяк, выливающий на улицу свое дерьмо". Министр Алкалай об Узи Мейтари: "Сексуальный извращенец и умалишенный, отравляющий своим присутствием атмосферу в кнессете"".
Внизу плаката маленькими буквами было напечатано: ""Зе!" Для тех, кто хочет знать больше правды".
Итамар просмотрел "Зе!", и ядовитые замечания в адрес Меламеда, которые он нашел там, только усилили его горечь и депрессию.
Парадоксально, но другие газетные материалы, которые должны были бы отвлечь его внимание от Меламеда, не помогли поднять настроение. Даже изобретательная статья, подобной которой он еще не читал, — плод творчества Эреза Блюмбергера и Сиванит Галь. Каждый из этих двух известных журналистов был приставлен к определенной знаменитости, то есть был свидетелем телефонного разговора между ними. Эрез находился при одной даме, депутате кнессета, а Сиванит — при писателе МенахемеМураме. Таким образом, каждый из газетчиков мог описать — под своим углом зрения — телефонный разговор между дамой — израильским общественным деятелем и интеллектуалом международного масштаба. Редактор свел два отдельных репортажа в одну статью. Однако и эта хитроумная публикация ("Женщина, телефон, писатель") не смогла улучшить настроение Итамара и хотя бы немного отвлечь от навязчивых мыслей. И вот теперь, после этих двух ужасных недель, ему была наконец предоставлена возможность сказать свое слово.
Чувство облегчения, которое он испытал в доме ХавивыХарузи, заставило его оставаться у нее значительно дольше, чем он предполагал. Пять долгих часов пролетели незаметно. Только часа в четыре, когда дети вернулись из школы и начали требовать ее внимания, Итамар встал.
— Это не выйдет в ближайшую пятницу, — сказала Хавива, прощаясь с ним, — к ней мы уже опоздали. Но через неделю материал напечатают. Надо будет завтра послать к тебе фотографа. Ты не возражаешь?
О предстоящем появлении статьи Итамар заранее предупредил Апельбаума, Риту, свою мать и даже друга детства Хаима Копица. С того дня, как Хаим дал первый толчок к продвижению сценария, он время от времени интересовался его судьбой.
Через несколько дней после их встречи Хавива Харузи позвонила Итамару, чтобы уточнить у него некоторые детали. В конце разговора она сообщила, что опубликование статьи может задержаться еще на неделю.
— Желательно, чтобы она вышла как можно раньше, — сказал Итамар. — Важно, чтобы написанное о Меламеде не успело укорениться в сознании читателей.
— Я сделаю все, что смогу, но быстрого результата не обещаю, — ответила Хавива.
Однако она, вероятно, сумела повлиять на редактора еженедельника, так как статья все же вышла в назначенный срок.
Итамар не спал всю ночь. Он встал рано утром, чтобы купить в киоске «Каэт». Уже на первой полосе Итамар нашел свою маленькую фотографию рядом с указанием номера страницы, где начиналась статья. "Портрет: проигранная война Итамара Колера", гласил заголовок. Ниже было напечатано: "Пение, скрипки и навязчивые идеи".
Итамар покачал головой, посмеиваясь над авторами сенсационных заголовков. Он знал, что Хавива Харузи не отвечает за название статьи. "Нет предела тому, что они в состоянии высосать из пальца!"
Рядом с газетным киоском был небольшой буфет. Итамар сел и заказал кофе по-турецки. С волнением он перелистывал газету, пока не дошел до нужного места. Найти статью было легко по двум фотографиям — его и Меламеда.
"Он медленно жует сандвичи, и на его лице страдальческое выражение, — так Хавива Харузи начала статью. — Он говорит тихим вежливым голосом, как ешиботник в старые времена. Он хорошо одет и выбрит, как подобает культурному человеку. Но эта невинная внешность маскирует личность, одержимую манией величия. Однако что делать, если скромные способности, данныетебе от Бога, не соответствуют наполеоновским претензиям? Выясняется, что можно найти выход. Если не удается добиться мировой славы в качестве концертирующего скрипача и максимум, чего ты достиг, — армейский оркестр, то можно обвинить в неудаче пробку от шампанского и продолжить путь к успеху.
Оказывается, у нас в стране достаточно заручиться поддержкой одного человека, чтобы, сыграв на имени знаменитого певца, начать постановку фильма. Но продюсер быстро понимает, что твои идеи тривиальны, сценарий слаб и для продолжения работы необходима помощь настоящих профессионалов. Тогда не остается другого выхода, как закатить бурную сцену в иерусалимском кафе и обвинить уже не пробку от шампанского, а весь мир: Национальную академию для поощрения образцовых произведений, наших известных режиссеров и, конечно, — как же иначе? — «дешевых» журналистов, злостно извращающих все на свете. Как легко и просто еще раз вмазать нашему национальному мальчику для битья, называемому прессой! Но разумеется, это не мешает потом встретиться с такой журналисткой, как я, и попросить у нее рассказать "всю правду". Все знают, что в государстве Израиль никакая публикация, даже самая острая, не может повредить.
Познакомьтесь, господа: Итамар Колер, бывший скрипач, ныне киносценарист (пока что), а теперь еще и человек, взявший на себя миссию самоспасенияпутем защиты чести Шауля Меламеда. Речь идет о певце, ни одной записи которого — сознаюсь! — нет в моей фонотеке, тщательно собираемой в течение последних пятнадцати лет".
Поскольку с ним рядом не было Риты, здесь Итамар остановился. Позже он продолжит, и тогда ему откроются оригинальные и смелые идеи Узи Бар-Нера в отношении фильма, которым Итамар не хотел дать ходу. Он узнает, что репутация Меламеда, искусственно поддерживаемая годами, сейчас разваливается, как старая ста туя, сделанная из дешевого гипса, в то время как он, Итамар, пытается — жалкие потуги! — слепить ее заново. Прочтет он и о Сильвии Аспель, с которой его связывает, видимо, не только благодарность ее мужу, но и нечто большее, и о многих других вещах.
Итамар закрыл газету. Заметив, что его маленькая фотография и заголовок статьи оказались сверху, он сложил лист пополам.
— Вы должны заплатить, даже если не пили своего кофе! — крикнул ему вдогонку хозяин буфета, когда Итамар направился к выходу.
— Извините, забыл, — ответил Итамар и вернулся.
Пошарив в карманах, он извлек несколько монет, заплатил, поднялся к себе в квартиру, лег на кровать и стал ждать телефонного звонка от Риты, который — он знал — не замедлит последовать.
XXI
Итамар ошибся. Прошло несколько долгих дней, пока раздался Ритин звонок. Он не мог понять, почему она не звонила, почему не отреагировала хотя бы одним словом на статью? Даже если она решила окончательно порвать с ним, как можно вот так исчезнуть, не сказав ни единого слова? Гордость не позволила Итамару связаться с ней самому, проведя несколько тяжелых дней в мучительном ожидании, он не мог этого сделать, а она не подавала признаков жизни.
В конце концов после долгого молчания на другом конце провода раздался голос Риты; она попросила его прийти в кафе «Дрейфус». Разговор был коротким, она никак не объяснила свое столь долгое отсутствие. По дороге в Тель-Авив Итамар спросил себя, не избрала ли Рита кафе «Дрейфус», место их первой встречи, в качестве подходящей декорации для сцены окончания их романа.
Он ждал ее у входа. Сначала с беспокойством посматривал по сторонам. Ему казалось, что посетители кафе бросают на него презрительные взгляды. Может, они узнают его? Но скоро Итамар устыдился подобных мыслей и просто стал следить за дверью, ожидая, когда появится Рита. Его волнение возрастало. Только сейчас
он понял, как ему недоставало ее, как сильно он ее желал. Даже когда она наконец вошла в кафе в облегающей блузке-стреплесс и мини-юбке, которые подчеркивали ее возраст, это никак на него не повлияло. Он всем сердцем жаждал близости с ней.
Рита не сказала о причине своего долгого молчания. Не упрекнула его и за то, что он не звонил ей. Возможно, поняла, что на сей раз именно она обязана была позвонить первой. Вынув из сумки лекарство от простуды, Рита вспомнила Ницу Данани, которая прошла недавно рефлексологический курс лечения синусита. Не думает ли Итамар, что и ей стоит пройти такой же курс? Он пожал плечами. "А может, это лишь повредит, ведь курс, всущности, физиологически-психологический", — подумала она вслух.
Его сердце екнуло. Все его дела — статья в «Каэт», фильм, Меламед, будущая судьба, наконец, — все это уже не занимает целиком ее мысли, подумал он. И опять ошибся!
"Она вообще не упомянула Джульярд!" — сказала вдруг Рита. Сказала естественно и просто, после слов о лечении насморка. И он почувствовал в этих бесхитростных словах долго сдерживаемую боль. Когда она высморкалась, ему показалось, что она плачет. Итамар неожиданно понял, почему так любит ее: она все переживает по-настоящему. И боль, и радость она чувствует во всей полноте.
Теперь проснулась и его собственная боль. В последнее время он старался не думать о статье, хотя отдельные фразы, подзаголовки помимо воли постоянно крутились в его голове. Те немногие люди, с которыми он встречался после публикации, обходили статью молчанием, как будто ее не существовало, но Рита со своей прямотой и искренностью без колебаний произнесла название: "Пение, скрипки и навязчивые идеи". Она не стала "щадить его чувства", зная, что мнимая чуткость лишь усилит его боль.
— Пять лет ты учился в Джульярде — и об этом ни слова! — сказала она и снова высморкалась, сложила бумажный платочек и положила его в сумочку.
Им подали кофе.
— Если б ты только знал, как я была занята тобой в последние две недели! — сказала Рита и подцепила кончиком ложечки шоколадные крошки на взбитых сливках своего «капуччино». — Почему они кладут так много шоколада? У них, в Израиле, совершенно нет чувства меры!
— Я тоже очень много о тебе думал, — мягко сказал Итамар.
— Я не то имела в виду, точнее, не только то. Понятно, я думаю о тебе, но я еще и сделала кое-что для тебя. Эта статья! Как она могла так ошибиться? Как она смела представить тебя неудавшимся скрипачом?!
— Вся статья вранье, не только это.
— Но именно это возмутило меня! Разве она не знала о твоем пальце? Почему ты не показал ей?
— Я рассказал ей о переломе и даже показал палец.
— Почему же она так написала? Ладно, теперь уже все равно. Но все началось с пальца. Я очень много думала обо всем этом деле. Психологи старой школы захотят, конечно, найти, в чем корень зла. Скажут, что палец лишь симптом основной болезни, что если бы не палец, то нашлось бы что-нибудь другое…
— Болезни? — удивился Итамар. Рита уже сняла излишек шоколада со сливок и принялась пить свой кофе.
— Страх перед провалом, разумеется, — объяснила она и поставила чашку обратно на блюдце. — Палец оправдывает лишь твое нежелание преодолевать трудности.
— Ты имеешь в виду эту дурацкую историю с пробкой и все, что за этим последовало?
— Да, разумеется. Кто тебе велел падать таким образом? Именно так отреагировать? Ведь пробка, Итамар, была очень маленькая. Ты бы мог отклониться, повернутьголову, чтобы пробка в тебя не попала, а уж если падал, то спасал бы себя, а не скрипку. Факт: ты предпочел скрипку своему телу. Нет-нет, несомненно, твой перелом не был случайным. Я вообще не верю в случайности. Но сейчас это ничего не меняет. Даже если они правы в своем диагнозе, не нужно отчаиваться. Новейший подход обещает успех, если даже заняться только симптомами.
— Я ведь всего-то упал со стула …
— Ой, Итамар, ты выглядишь таким подавленным! Тяжело видеть тебя таким. Если бы не этот Меламед… Я его по-настоящему ненавижу! В любом случае я кое-что выяснила. Даже много чего. Ты слышал о профессоре Фройлихе? Рольф Фройлих?
Итамар ответил отрицательно.
— У него есть частная клиника в горах возле Люцерна. Маленькая больница над озером, с садом, через который течет ручей, с видом на скалы и пегих коров, жующих траву. Они занимаются там исключительно хирургией ладони. В этом он крупнейший специалист. И не только по большим пальцам, как другие, но и по остальным тоже.
— Я уже привык к своему пальцу, Рита. Научился подгибать его, чтобы не мешал писать. Правда, я печатаю чуть медленнее, но…
— Опять ты ничего не понимаешь. Кто вообще говорит о письме? Скрипка, Итамар, скрипка! Вчера я говорила с ним по телефону. Даже на расстоянии чувствуешь, что он — дока в своем деле. Специалист номер один. Я ему описала твое состояние в мельчайших деталях, и Рольф сказал, что может помочь даже через несколько лет после перелома.
— Врачи проверяли мой палец после травмы и посоветовали не трогать, оставить все как есть.
— Что они здесь понимают? Сколько у нас таких случаев? А он делает сотни подобных операций в год. К нему съезжаются со всего мира.
— Но, Рита, это действительно уже не мешает мне.
— А скрипка?
— Все уже в прошлом.
— Нет, Итамар, палец станет таким, как был. Так он пообещал мне. Ты ведь сам говорил, что все из-за пальца, что, если бы не он, ты мог бы прекрасно играть.
— Я сказал, что, не случись этого, я стал бы хорошим скрипачом. Я уверен. Но вернуться к музыке сейчас, после стольких лет…
— Ты вернешься, я знаю! — Ее голос смягчился и приобрел примирительный оттенок. — И если тебя останавливает плата — тебе нечего беспокоиться, все уже улажено.
— Опять Гади…
— Если после того, что я объяснила тебе, ты продолжаешь мыслить так прямолинейно, то да — Гади. Это будет его большим вкладом в искусство. Каждый день, что ты не играешь, — потеря для человечества. Но к поискам решения проблемы Гади не имеет отношения. Я сама все выяснила, абсолютно все. Для этого необходимы желание и сила воли — не более того. Выспрашивать, не стесняясь надоесть, настойчиво и безостановочно искать самого лучшего в мире врача, даже если он находится в Альпах. Ты знаешь, я пошла в библиотеку медицинского факультета, чтобы посмотреть, сколько статей он опубликовал. И сразу поняла, что он и есть нужный нам человек. Нельзя пасовать перед препятствиями, нельзя опускать руки! Жаль, что ты этого не понимаешь. Ты еще сможешь реализовать свой потенциал!
— У меня уже нет музыкального потенциала. Это конченое дело. Ты никогда не играла и поэтому, может быть, не понимаешь, но после такого долгого перерыва уже невозможно вернуться даже к той форме, в которой я был когда-то, не говоря уже о более высоком уровне.
— Но ведь ты не прекратил играть, все время продолжал заниматься!
— Это пустяк в сравнении с тем, что необходимо для сохранения формы. Рита, теперь я понял, почему ты так долго не звонила. Ты знаешь, мной вновь овладели прежниеглупые мысли. Я думал, ты решила оставить меня после того, что случилось. Я не мог найти другого объяснения твоему исчезновению. Я даже думал… Трудно признаться… но я думал, что ты стесняешься показаться на людях в моем обществе. И я бы не стал тебя осуждать… Я сам после того; как прочел статью Харузи, весь сжался и даже временами начинал стыдиться… Но как я мог подумать такое о тебе! Слава Богу, от такого рода мыслей я теперь избавился навсегда. Поэтому не важно, что с идеей лечения в Люцерне ничего не получится. Я знаю, ты разочарована, но это в самом деле ни к чему. Тебе и так уже удалось вернуть меня к жизни.
В конце концов после долгого молчания на другом конце провода раздался голос Риты; она попросила его прийти в кафе «Дрейфус». Разговор был коротким, она никак не объяснила свое столь долгое отсутствие. По дороге в Тель-Авив Итамар спросил себя, не избрала ли Рита кафе «Дрейфус», место их первой встречи, в качестве подходящей декорации для сцены окончания их романа.
Он ждал ее у входа. Сначала с беспокойством посматривал по сторонам. Ему казалось, что посетители кафе бросают на него презрительные взгляды. Может, они узнают его? Но скоро Итамар устыдился подобных мыслей и просто стал следить за дверью, ожидая, когда появится Рита. Его волнение возрастало. Только сейчас
он понял, как ему недоставало ее, как сильно он ее желал. Даже когда она наконец вошла в кафе в облегающей блузке-стреплесс и мини-юбке, которые подчеркивали ее возраст, это никак на него не повлияло. Он всем сердцем жаждал близости с ней.
Рита не сказала о причине своего долгого молчания. Не упрекнула его и за то, что он не звонил ей. Возможно, поняла, что на сей раз именно она обязана была позвонить первой. Вынув из сумки лекарство от простуды, Рита вспомнила Ницу Данани, которая прошла недавно рефлексологический курс лечения синусита. Не думает ли Итамар, что и ей стоит пройти такой же курс? Он пожал плечами. "А может, это лишь повредит, ведь курс, всущности, физиологически-психологический", — подумала она вслух.
Его сердце екнуло. Все его дела — статья в «Каэт», фильм, Меламед, будущая судьба, наконец, — все это уже не занимает целиком ее мысли, подумал он. И опять ошибся!
"Она вообще не упомянула Джульярд!" — сказала вдруг Рита. Сказала естественно и просто, после слов о лечении насморка. И он почувствовал в этих бесхитростных словах долго сдерживаемую боль. Когда она высморкалась, ему показалось, что она плачет. Итамар неожиданно понял, почему так любит ее: она все переживает по-настоящему. И боль, и радость она чувствует во всей полноте.
Теперь проснулась и его собственная боль. В последнее время он старался не думать о статье, хотя отдельные фразы, подзаголовки помимо воли постоянно крутились в его голове. Те немногие люди, с которыми он встречался после публикации, обходили статью молчанием, как будто ее не существовало, но Рита со своей прямотой и искренностью без колебаний произнесла название: "Пение, скрипки и навязчивые идеи". Она не стала "щадить его чувства", зная, что мнимая чуткость лишь усилит его боль.
— Пять лет ты учился в Джульярде — и об этом ни слова! — сказала она и снова высморкалась, сложила бумажный платочек и положила его в сумочку.
Им подали кофе.
— Если б ты только знал, как я была занята тобой в последние две недели! — сказала Рита и подцепила кончиком ложечки шоколадные крошки на взбитых сливках своего «капуччино». — Почему они кладут так много шоколада? У них, в Израиле, совершенно нет чувства меры!
— Я тоже очень много о тебе думал, — мягко сказал Итамар.
— Я не то имела в виду, точнее, не только то. Понятно, я думаю о тебе, но я еще и сделала кое-что для тебя. Эта статья! Как она могла так ошибиться? Как она смела представить тебя неудавшимся скрипачом?!
— Вся статья вранье, не только это.
— Но именно это возмутило меня! Разве она не знала о твоем пальце? Почему ты не показал ей?
— Я рассказал ей о переломе и даже показал палец.
— Почему же она так написала? Ладно, теперь уже все равно. Но все началось с пальца. Я очень много думала обо всем этом деле. Психологи старой школы захотят, конечно, найти, в чем корень зла. Скажут, что палец лишь симптом основной болезни, что если бы не палец, то нашлось бы что-нибудь другое…
— Болезни? — удивился Итамар. Рита уже сняла излишек шоколада со сливок и принялась пить свой кофе.
— Страх перед провалом, разумеется, — объяснила она и поставила чашку обратно на блюдце. — Палец оправдывает лишь твое нежелание преодолевать трудности.
— Ты имеешь в виду эту дурацкую историю с пробкой и все, что за этим последовало?
— Да, разумеется. Кто тебе велел падать таким образом? Именно так отреагировать? Ведь пробка, Итамар, была очень маленькая. Ты бы мог отклониться, повернутьголову, чтобы пробка в тебя не попала, а уж если падал, то спасал бы себя, а не скрипку. Факт: ты предпочел скрипку своему телу. Нет-нет, несомненно, твой перелом не был случайным. Я вообще не верю в случайности. Но сейчас это ничего не меняет. Даже если они правы в своем диагнозе, не нужно отчаиваться. Новейший подход обещает успех, если даже заняться только симптомами.
— Я ведь всего-то упал со стула …
— Ой, Итамар, ты выглядишь таким подавленным! Тяжело видеть тебя таким. Если бы не этот Меламед… Я его по-настоящему ненавижу! В любом случае я кое-что выяснила. Даже много чего. Ты слышал о профессоре Фройлихе? Рольф Фройлих?
Итамар ответил отрицательно.
— У него есть частная клиника в горах возле Люцерна. Маленькая больница над озером, с садом, через который течет ручей, с видом на скалы и пегих коров, жующих траву. Они занимаются там исключительно хирургией ладони. В этом он крупнейший специалист. И не только по большим пальцам, как другие, но и по остальным тоже.
— Я уже привык к своему пальцу, Рита. Научился подгибать его, чтобы не мешал писать. Правда, я печатаю чуть медленнее, но…
— Опять ты ничего не понимаешь. Кто вообще говорит о письме? Скрипка, Итамар, скрипка! Вчера я говорила с ним по телефону. Даже на расстоянии чувствуешь, что он — дока в своем деле. Специалист номер один. Я ему описала твое состояние в мельчайших деталях, и Рольф сказал, что может помочь даже через несколько лет после перелома.
— Врачи проверяли мой палец после травмы и посоветовали не трогать, оставить все как есть.
— Что они здесь понимают? Сколько у нас таких случаев? А он делает сотни подобных операций в год. К нему съезжаются со всего мира.
— Но, Рита, это действительно уже не мешает мне.
— А скрипка?
— Все уже в прошлом.
— Нет, Итамар, палец станет таким, как был. Так он пообещал мне. Ты ведь сам говорил, что все из-за пальца, что, если бы не он, ты мог бы прекрасно играть.
— Я сказал, что, не случись этого, я стал бы хорошим скрипачом. Я уверен. Но вернуться к музыке сейчас, после стольких лет…
— Ты вернешься, я знаю! — Ее голос смягчился и приобрел примирительный оттенок. — И если тебя останавливает плата — тебе нечего беспокоиться, все уже улажено.
— Опять Гади…
— Если после того, что я объяснила тебе, ты продолжаешь мыслить так прямолинейно, то да — Гади. Это будет его большим вкладом в искусство. Каждый день, что ты не играешь, — потеря для человечества. Но к поискам решения проблемы Гади не имеет отношения. Я сама все выяснила, абсолютно все. Для этого необходимы желание и сила воли — не более того. Выспрашивать, не стесняясь надоесть, настойчиво и безостановочно искать самого лучшего в мире врача, даже если он находится в Альпах. Ты знаешь, я пошла в библиотеку медицинского факультета, чтобы посмотреть, сколько статей он опубликовал. И сразу поняла, что он и есть нужный нам человек. Нельзя пасовать перед препятствиями, нельзя опускать руки! Жаль, что ты этого не понимаешь. Ты еще сможешь реализовать свой потенциал!
— У меня уже нет музыкального потенциала. Это конченое дело. Ты никогда не играла и поэтому, может быть, не понимаешь, но после такого долгого перерыва уже невозможно вернуться даже к той форме, в которой я был когда-то, не говоря уже о более высоком уровне.
— Но ведь ты не прекратил играть, все время продолжал заниматься!
— Это пустяк в сравнении с тем, что необходимо для сохранения формы. Рита, теперь я понял, почему ты так долго не звонила. Ты знаешь, мной вновь овладели прежниеглупые мысли. Я думал, ты решила оставить меня после того, что случилось. Я не мог найти другого объяснения твоему исчезновению. Я даже думал… Трудно признаться… но я думал, что ты стесняешься показаться на людях в моем обществе. И я бы не стал тебя осуждать… Я сам после того; как прочел статью Харузи, весь сжался и даже временами начинал стыдиться… Но как я мог подумать такое о тебе! Слава Богу, от такого рода мыслей я теперь избавился навсегда. Поэтому не важно, что с идеей лечения в Люцерне ничего не получится. Я знаю, ты разочарована, но это в самом деле ни к чему. Тебе и так уже удалось вернуть меня к жизни.