— Вы хотите сказать, что не смогли бы снять фильм без их субсидии?
— Не только это. Даже если бы я снял его, меня бы уничтожили. И справедливо. Я бы совершил творческое самоубийство. Ты знаешь, я хотел, чтобы в финале, когда Джемаль направляет автомат на детей в автобусе, это был настоящий «узи». Представляешь — настоящий автомат, а не игрушечный! В моей последней сцене он должен был открыть огонь по детям, вместо того чтобы преподнести им пластмассовый «узи» как подарок на Пурим. Какое патологическое искажение образа! Но я находился в плену примитивных схем, которые мне вдалбливали с младенчества. Трудно поверить, что это было всего семь лет назад. Какое же расстояние прошел я с тех пор!
— И как они вас убедили?
— Они доказали мне, что такой человек, как Джемаль, не мог бы стрелять в детей. Это противоречит логике образа Джемаля, который с таким дружелюбием обслуживает клиентов в баре «2000» в Яфо. Несмотря на их презрительное к нему отношение. Который отдает Йоселе последний кусок хлеба перед тем, как они расстаются на берегу моря. Немыслимо, чтобы Джемаль, такой благородный, стал безжалостно убивать невинных детей.
— Так всегда с положительными образами, они вечно устраивают нам проблемы.
— И поэтому я принял их точку зрения. Я должен был справиться со своим подсознанием, которое приводит вопреки логике к такого рода аберациям. Подсознание чуть не превратило все мои скрытые страхи, наши общие страхи в кинематографическую действительность. Как будто все, что происходит у нас на улицах, должно найти свое выражение в произведениях искусства. А где нравственное здравомыслие? Кино — это колоссальная ответственность. Я говорю это абсолютно серьезно: на нас возложена большая ответственность. Благодаря современной дигитальной технологии наши фильмы сохранятся навечно. Нужно думать о будущих поколениях, понимать, как они будут судить о нас.
Каганов прикурил сигарету, несколько раз затянулся, затем продолжил:
— Я собственноручно чуть было не укрепил стереотипы, которые вбили нам в головы. Ведь чтобы создать новую действительность, нужно абстрагироваться от самих себя и выстроить другую психологическую реальность, так как подлинная, страшная действительность существует по сути дела в наших головах. Именно по этой причине Авнер так страдает в конце фильма. Он понимает, какую чудовищную несправедливость он совершил по отношению к Джемалю, который был ему другом — в той мере, в какой палестинцы готовы принять его в качестве друга, — когда прыгнул на него и выхватил «узи», в конце концов оказавшийся всего лишь игрушкой. Зритель тоже вместе с Авнером думает, что автомат настоящий — в этом и заключена ирония, Итамар. Все было нашей фантазией. Авнер, с его скрытыми страхами, символизирует всех нас, все израильское общество. И против этой тупой слепоты надо бороться. Разве у нас есть другой шанс?
— Мой фильм совершенно иного сорта, он вообще не касается этих проблем, — возразил Итамар.
— Да, фильм о певце классики — это изысканность. Но большой мастер не должен руководствоваться только эстетическими категориями. У него есть и общественная роль. Ради одного этого стоило бы создавать произведения искусства. Если ты можешь повлиять, пусть немного, на нашу действительность, то все творческие муки оправданы. А что тебя, собственно, беспокоит? Разве в фильме о камерном певце может быть нечто не устраивающее академию?
V
VI
— Не только это. Даже если бы я снял его, меня бы уничтожили. И справедливо. Я бы совершил творческое самоубийство. Ты знаешь, я хотел, чтобы в финале, когда Джемаль направляет автомат на детей в автобусе, это был настоящий «узи». Представляешь — настоящий автомат, а не игрушечный! В моей последней сцене он должен был открыть огонь по детям, вместо того чтобы преподнести им пластмассовый «узи» как подарок на Пурим. Какое патологическое искажение образа! Но я находился в плену примитивных схем, которые мне вдалбливали с младенчества. Трудно поверить, что это было всего семь лет назад. Какое же расстояние прошел я с тех пор!
— И как они вас убедили?
— Они доказали мне, что такой человек, как Джемаль, не мог бы стрелять в детей. Это противоречит логике образа Джемаля, который с таким дружелюбием обслуживает клиентов в баре «2000» в Яфо. Несмотря на их презрительное к нему отношение. Который отдает Йоселе последний кусок хлеба перед тем, как они расстаются на берегу моря. Немыслимо, чтобы Джемаль, такой благородный, стал безжалостно убивать невинных детей.
— Так всегда с положительными образами, они вечно устраивают нам проблемы.
— И поэтому я принял их точку зрения. Я должен был справиться со своим подсознанием, которое приводит вопреки логике к такого рода аберациям. Подсознание чуть не превратило все мои скрытые страхи, наши общие страхи в кинематографическую действительность. Как будто все, что происходит у нас на улицах, должно найти свое выражение в произведениях искусства. А где нравственное здравомыслие? Кино — это колоссальная ответственность. Я говорю это абсолютно серьезно: на нас возложена большая ответственность. Благодаря современной дигитальной технологии наши фильмы сохранятся навечно. Нужно думать о будущих поколениях, понимать, как они будут судить о нас.
Каганов прикурил сигарету, несколько раз затянулся, затем продолжил:
— Я собственноручно чуть было не укрепил стереотипы, которые вбили нам в головы. Ведь чтобы создать новую действительность, нужно абстрагироваться от самих себя и выстроить другую психологическую реальность, так как подлинная, страшная действительность существует по сути дела в наших головах. Именно по этой причине Авнер так страдает в конце фильма. Он понимает, какую чудовищную несправедливость он совершил по отношению к Джемалю, который был ему другом — в той мере, в какой палестинцы готовы принять его в качестве друга, — когда прыгнул на него и выхватил «узи», в конце концов оказавшийся всего лишь игрушкой. Зритель тоже вместе с Авнером думает, что автомат настоящий — в этом и заключена ирония, Итамар. Все было нашей фантазией. Авнер, с его скрытыми страхами, символизирует всех нас, все израильское общество. И против этой тупой слепоты надо бороться. Разве у нас есть другой шанс?
— Мой фильм совершенно иного сорта, он вообще не касается этих проблем, — возразил Итамар.
— Да, фильм о певце классики — это изысканность. Но большой мастер не должен руководствоваться только эстетическими категориями. У него есть и общественная роль. Ради одного этого стоило бы создавать произведения искусства. Если ты можешь повлиять, пусть немного, на нашу действительность, то все творческие муки оправданы. А что тебя, собственно, беспокоит? Разве в фильме о камерном певце может быть нечто не устраивающее академию?
V
Ближе к вечеру Итамар направился в университетскую библиотеку гуманитарных факультетов. Недавно он узнал, что существует телевизионная передача о Меламеде, и захотел ее посмотреть.
Сначала он искал книги Мурама, писателя и драматурга, имя которого Каманский назвал в числе других членов приемной комиссии академии. «Если ты до сих пор его не читал, стоило бы до завтра ознакомиться с каким-нибудь его произведением, — посоветовал ему Каманский, пока они спускались в лифте. — Возможно, и Омер Томер будет там, он почти всегда приходит с Мурамом на заседания комиссии. Я надеюсь, ты уже успел посмотреть его выставку?»
Но Итамар никогда не слышал об Омере Томере, кураторе музея «Макор», и даже не был в этом музее. «Немножечко культуры! — поучал его Каманский и посоветовал побывать на выставке еще сегодня. — Посмотришь хотя бы главный зал».
Итамар без труда нашел в библиотеке две пьесы Мурама, а потом кассету с записью передачи о Меламеде. Он отыскал свободную кабину и надел наушники. Это был один из сюжетов в программе «Доступно каждому», которую транслировали полгода назад по случаю пятилетия со дня смерти певца. Сперва показали отрывок из его выступления в Зале принцессы Вильгельмины в Стокгольме. Ему аккомпанировала Сильвия. Меламед, в черном смокинге с бабочкой, волосы с сильной проседью зачесаны назад, стоял перед роялем и пел песню Шуберта из цикла «Прекрасная мельничиха».
Несмотря на скверное качество записи, нельзя было не поразиться исполнению Меламеда. Как всегда, Итамар был очарован полным, казалось бы, отсутствием напряжения в его голосе, легкостью переходов, естественностью дыхания. Голос Меламеда был чист, прозрачен и глубок. Выражение лица и жест полностью соответствовали тексту и музыке. Все было гармонично, совершенно, хотя Итамар знал, сколько крови и пота стоили эта легкость и простота. Он закрыл глаза, и песня целиком завладела им. Музыка Шуберта и текст Мюллера, которые сплелись, как нити в ткани, переполнили Итамара печальными мыслями, унесшими его далеко от маленькой библиотечной кабинки.
Телевидение оборвало песню посредине, там, где пастух признается ручью в своей любви к мельничихе. Итамар раздраженно вздохнул и открыл глаза. Почему музыка так действует на него, так властвует над его душой? Почему она способна швырнуть ее наземь или вознести на небеса? Необъяснимо. Ведь речь идет о реальном продукте человеческого мозга. Как получается, что сигналы нейронов заставляют его забыть о земном и улететь в нереальный мистический мир, туманный и безбрежный? Итамара всю жизнь мучили «вечные вопросы» о смысле человеческого существования. Они не оставили его и сейчас. Может быть, этот факт свидетельствовал о его незрелости, о некоей ущербности в его развитии?
Теперь он видел на экране Меламеда, сидевшего с небольшой группой студентов. Он узнал зал Джульярдской школы, в котором часто проходили мастер-классы. Камера сконцентрировалась на лице Меламеда, он слушал молодого певца, исполняющего партию Яго из «Отелло» Верди. Лицо Меламеда было отрешенно устремлено вверх, рукой он прикрыл глаза. «А где же ненависть?» — взорвался вдруг Меламед и протянул руку вперед. Студент замолчал. «Подумайте, как он его ненавидит! — воскликнул Меламед. — Покажите это!» — «Расширить здесь связки?» — спросил молодой человек по-английски с тяжелым шведским акцентом. «А что, разве там находится душа?» Студенты рассмеялись. «Разве она находится в горле? Может быть, у вас ненависть исходит из горла, но будьте уверены, у Верди она выходила отсюда. — Меламед постучал по груди юноши. — Из сердца, — крикнул он, — и отсюда …» — добавил он и сжал голову шведа с двух сторон.
Нотные листы выпали из рук юноши. Меламед отпустил его голову. Потом сел, тяжело дыша, на стул. Сильвия, которая тоже была там, вытерла платком его вспотевший лоб. Когда она подала ему стакан воды, он жестом отстранил ее и продолжил: «Вы пытаетесь расчленить искусство и тем самым убиваете его! Пойте, молодой человек, пойте!» — смягчился он.
Юноша, успевший поднять упавшие ноты, лихорадочно пытался разложить их по порядку. «У вас хорошая техника, только не позволяйте никаким мыслям о дрожащих связках и «постановке» голоса на полтора сантиметра выше мягкого нёба испортить ваше пение».
Меламед встал со стула. «Постановка голоса …» — пробормотал он еще раз с пренебрежением. Швед тем временем уже собрал ноты и собирался петь дальше.
«Что это вообще такое? Когда мы поем, мы не думаем об анатомии, или физике, или геометрии. Пение должно течь свободно. И всегда, всегда должна слышаться душа! Подумайте о том, что Верди хотел сказать, и дайте ему высказаться без лишних помех».
«Но как вам удается достичь этого знаменитого бесконечного пиано?» — спросила одна из студенток. Меламед ответил не сразу. Он сделал несколько шагов и остановился напротив нее. В зале воцарилась мертвая тишина. «Вот так», — сказал он наконец еле слышно и набрал полную грудь воздуха. Тишина длилась еще долго, а потом, неизвестно из какой галактики, возник тихий звук, сдержанный и благородный. Постепенно звук окреп, усилился, а потом снова начал затухать и долго-долго висел в воздухе, пока не замер окончательно… «Вот так!»
«Шауль Меламед, певец с мировым именем, обладатель редкостного голоса. К пятилетию со дня смерти, — сказала ведущая Орна Эвен-Захав. — Мы приносим свою благодарность музыкальному колледжу имени Пёрселла в Лондоне за присланные нам кадры. А теперь, — Эвен-Захав заулыбалась, — перейдем к новаторскому мюзиклу «Йошуа-дикарь», который неделю назад удостоился премии Хофштеттера на фестивале в Холоне».
Итамар остановил пленку, но через мгновение все же запустил ее снова. Должен же он узнать, кто они, местные мастера культуры, а дома у него телевизора не было.
Этот факт, кстати, уже успел принести ему немало неприятностей. «Быть не может», — сказал контролер из управления теле— и радиовещания, внезапно нагрянув к нему с внезапной проверкой об уплате телевизионного сбора. «Можете убедиться, что это правда», — ответил ему Итамар. «Но мы провели опрос: только в семьях ультраортодоксов и у бедуинов племени ялам, что кочуют в окрестностях Беэр-Шевы, нет телевизоров. У всех остальных в стране есть». После долгих пререканий Итамар сдался и согласился уплатить первую половину сбора. Теперь, впервые после возвращения в страну, он может получить компенсацию за понесенные расходы.
Камера без задержки перешла от ведущей к актерам, которые пели, декламировали, танцевали, прихлопывали и притопывали:
Толпа вновь подступила к нему:
От фамилии драматурга-режиссера Эвен-Захав без промедления перешла к дискуссии о вкладе Дины Хазон (в прошлом Казани) в развенчание мифов и заклание священных коров. Она напомнила слова министра просвещения и творчества, сказанные им в момент вручения лауреатам престижной премии Хофштеттера. Министр говорил о дерзании, о примере, который вдохновляет молодое поколение.
«Пример? Молодое поколение? — повторила Дина слова министра хриплым и немного апатичным голосом, склонив свою бритую голову набок. — Так он сказал? Что ж, он министр. Так они говорят там, в Иерусалиме».
«Он еще сказал, — вмешался Бар-Цедек: «У нас слишком много людей, похожих на Йошуа, и слишком мало — на Йешаягу».
С этим согласились оба — и композитор, и режиссер-драматург, и, очевидно, ведущая, которая согласно кивала головой вместе с Хазон и Бар-Цедеком. Вообще, трудно было не согласиться с министром. Несмотря на свой возраст, уважаемый министр был молод духом, обильно расточал мудрые и гневные изречения и, может, поэтому пользовался такой популярностью в среде понимающих людей с хорошим вкусом. Интересно лишь в качестве курьеза отметить, что сам он (то есть министр творчества, а не Бар-Цедек, который был еще слишком молод) холил большую белую бороду — копию бороды, украшающей лицо Исайи на знаменитом скульптурном изображении в Шартрском соборе.
«Острота и резкость, потрясение устоев, пересмотр общепринятых норм нашего общества … театр-кабаре высшего класса … уровень, доселе не достигаемый в наших краях…» — цитировала Эвен-Захав страницу за страницей (при этом Хазон подняла глаза к потолку, а Бар-Цедек, наоборот, опустил их долу).
И действительно, критика вся, без исключения, не скрывала своего восхищения мюзиклом, причем в таком духе высказывались отнюдь не только авторы из отделов искусства ежедневных газет. Поток восторженных откликов со всех сторон буквально захлестнул редакции. Нашлись люди, которые даже задавались вопросом: не заслуживает ли столь удивительная согласованность между журналистским истеблишментом, местной творческой элитой и государственной бюрократией стать предметом изучения в других странах свободного мира? Может быть, придет день и за границей признают преимущества такой системы и заимствуют ее, дабы она служила укреплению духовного здоровья граждан?
Но Итамар, к сожалению, сейчас не в состоянии был оценить все это. В захлестнувшей его волне чувств рациональное словно капитулировало перед эмоциональным. Он выключил видеомагнитофон и поспешил выйти из кабины. Дойдя до библиотекарши, он уже успел немного прийти в себя и на ее упрек слабым голосом пообещал, что в следующий раз не забудет перемотать пленку на начало, как того требуют правила.
— Ты в порядке? — спросила его какая-то женщина. Итамар повернул голову и увидел Риту.
— Не совсем, — вынужден был признать он. — Мне действительно нехорошо.
— Что-то в воздухе, — подсказала ему Рита.
— Возможно, — согласился он и расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке.
— Пойдем-ка на улицу. Мне все равно надо идти. Или тебе лучше сперва присесть?
— Нет, нет. Выйдем на улицу.
Итамару не хватало душевной выносливости. Он был подвержен внезапным приступам слабости; порой, как, например, сейчас, эти приступы случались из-за какой-нибудь ерунды, вроде высунутого от усердия красного языка или тупого безостановочного стука большого барабана. Временами он поддавался соблазну приоткрыть щелку и заглянуть в свой внутренний мир, но не раз его любопытство грубо пресекалось ударом кулака по физиономии. Через какое-то время он приходил в себя, но почти во всех случаях нуждался в ком-то, на кого можно было опереться. Ирония заключалась в том, что именно Рита, которую всего несколько часов назад, на подъеме своих душевных сил, он представлял лежащей под ним, оказалась такой опорой.
Увидев, что Итамар еще не оклемался, Рита поспешила открыть окно машины, вывозившей их за пределы университетского кампуса. Итамар, который собирался после библиотеки пойти в музей «Макор», без особого сопротивления согласился на предложение Риты посидеть в ресторане. Вскоре они подъехали к «Маленькой ферме Ципеле и Сари» на берегу речки Яркон.
Сначала он искал книги Мурама, писателя и драматурга, имя которого Каманский назвал в числе других членов приемной комиссии академии. «Если ты до сих пор его не читал, стоило бы до завтра ознакомиться с каким-нибудь его произведением, — посоветовал ему Каманский, пока они спускались в лифте. — Возможно, и Омер Томер будет там, он почти всегда приходит с Мурамом на заседания комиссии. Я надеюсь, ты уже успел посмотреть его выставку?»
Но Итамар никогда не слышал об Омере Томере, кураторе музея «Макор», и даже не был в этом музее. «Немножечко культуры! — поучал его Каманский и посоветовал побывать на выставке еще сегодня. — Посмотришь хотя бы главный зал».
Итамар без труда нашел в библиотеке две пьесы Мурама, а потом кассету с записью передачи о Меламеде. Он отыскал свободную кабину и надел наушники. Это был один из сюжетов в программе «Доступно каждому», которую транслировали полгода назад по случаю пятилетия со дня смерти певца. Сперва показали отрывок из его выступления в Зале принцессы Вильгельмины в Стокгольме. Ему аккомпанировала Сильвия. Меламед, в черном смокинге с бабочкой, волосы с сильной проседью зачесаны назад, стоял перед роялем и пел песню Шуберта из цикла «Прекрасная мельничиха».
Несмотря на скверное качество записи, нельзя было не поразиться исполнению Меламеда. Как всегда, Итамар был очарован полным, казалось бы, отсутствием напряжения в его голосе, легкостью переходов, естественностью дыхания. Голос Меламеда был чист, прозрачен и глубок. Выражение лица и жест полностью соответствовали тексту и музыке. Все было гармонично, совершенно, хотя Итамар знал, сколько крови и пота стоили эта легкость и простота. Он закрыл глаза, и песня целиком завладела им. Музыка Шуберта и текст Мюллера, которые сплелись, как нити в ткани, переполнили Итамара печальными мыслями, унесшими его далеко от маленькой библиотечной кабинки.
Телевидение оборвало песню посредине, там, где пастух признается ручью в своей любви к мельничихе. Итамар раздраженно вздохнул и открыл глаза. Почему музыка так действует на него, так властвует над его душой? Почему она способна швырнуть ее наземь или вознести на небеса? Необъяснимо. Ведь речь идет о реальном продукте человеческого мозга. Как получается, что сигналы нейронов заставляют его забыть о земном и улететь в нереальный мистический мир, туманный и безбрежный? Итамара всю жизнь мучили «вечные вопросы» о смысле человеческого существования. Они не оставили его и сейчас. Может быть, этот факт свидетельствовал о его незрелости, о некоей ущербности в его развитии?
Теперь он видел на экране Меламеда, сидевшего с небольшой группой студентов. Он узнал зал Джульярдской школы, в котором часто проходили мастер-классы. Камера сконцентрировалась на лице Меламеда, он слушал молодого певца, исполняющего партию Яго из «Отелло» Верди. Лицо Меламеда было отрешенно устремлено вверх, рукой он прикрыл глаза. «А где же ненависть?» — взорвался вдруг Меламед и протянул руку вперед. Студент замолчал. «Подумайте, как он его ненавидит! — воскликнул Меламед. — Покажите это!» — «Расширить здесь связки?» — спросил молодой человек по-английски с тяжелым шведским акцентом. «А что, разве там находится душа?» Студенты рассмеялись. «Разве она находится в горле? Может быть, у вас ненависть исходит из горла, но будьте уверены, у Верди она выходила отсюда. — Меламед постучал по груди юноши. — Из сердца, — крикнул он, — и отсюда …» — добавил он и сжал голову шведа с двух сторон.
Нотные листы выпали из рук юноши. Меламед отпустил его голову. Потом сел, тяжело дыша, на стул. Сильвия, которая тоже была там, вытерла платком его вспотевший лоб. Когда она подала ему стакан воды, он жестом отстранил ее и продолжил: «Вы пытаетесь расчленить искусство и тем самым убиваете его! Пойте, молодой человек, пойте!» — смягчился он.
Юноша, успевший поднять упавшие ноты, лихорадочно пытался разложить их по порядку. «У вас хорошая техника, только не позволяйте никаким мыслям о дрожащих связках и «постановке» голоса на полтора сантиметра выше мягкого нёба испортить ваше пение».
Меламед встал со стула. «Постановка голоса …» — пробормотал он еще раз с пренебрежением. Швед тем временем уже собрал ноты и собирался петь дальше.
«Что это вообще такое? Когда мы поем, мы не думаем об анатомии, или физике, или геометрии. Пение должно течь свободно. И всегда, всегда должна слышаться душа! Подумайте о том, что Верди хотел сказать, и дайте ему высказаться без лишних помех».
«Но как вам удается достичь этого знаменитого бесконечного пиано?» — спросила одна из студенток. Меламед ответил не сразу. Он сделал несколько шагов и остановился напротив нее. В зале воцарилась мертвая тишина. «Вот так», — сказал он наконец еле слышно и набрал полную грудь воздуха. Тишина длилась еще долго, а потом, неизвестно из какой галактики, возник тихий звук, сдержанный и благородный. Постепенно звук окреп, усилился, а потом снова начал затухать и долго-долго висел в воздухе, пока не замер окончательно… «Вот так!»
«Шауль Меламед, певец с мировым именем, обладатель редкостного голоса. К пятилетию со дня смерти, — сказала ведущая Орна Эвен-Захав. — Мы приносим свою благодарность музыкальному колледжу имени Пёрселла в Лондоне за присланные нам кадры. А теперь, — Эвен-Захав заулыбалась, — перейдем к новаторскому мюзиклу «Йошуа-дикарь», который неделю назад удостоился премии Хофштеттера на фестивале в Холоне».
Итамар остановил пленку, но через мгновение все же запустил ее снова. Должен же он узнать, кто они, местные мастера культуры, а дома у него телевизора не было.
Этот факт, кстати, уже успел принести ему немало неприятностей. «Быть не может», — сказал контролер из управления теле— и радиовещания, внезапно нагрянув к нему с внезапной проверкой об уплате телевизионного сбора. «Можете убедиться, что это правда», — ответил ему Итамар. «Но мы провели опрос: только в семьях ультраортодоксов и у бедуинов племени ялам, что кочуют в окрестностях Беэр-Шевы, нет телевизоров. У всех остальных в стране есть». После долгих пререканий Итамар сдался и согласился уплатить первую половину сбора. Теперь, впервые после возвращения в страну, он может получить компенсацию за понесенные расходы.
Камера без задержки перешла от ведущей к актерам, которые пели, декламировали, танцевали, прихлопывали и притопывали:
Барабаны гремели, женщины плясали. Йошуа стоял в центре сцены в полковничьих погонах с «узи» в руках. На нем были гимнастерка, трусы цвета хаки и черные армейские ботинки. Йошуа улыбнулся и запел:
Гей, Йошуа-избавитель,
Прохиндей, шалун, хулитель,
Шалопай, мужик крутой,
С нашей улицы герой.
Гей, Йошуа, гей, Йошуа,
Варвар, гей, бандит лихой!
Врезал им, наделал шума,
Иерихон сравнял с землей.
Остальные актеры окружили его со всех сторон:
Если б стены все упали
(Я, надеюсь, ясно вам),
Все открылось бы ветрам
И все потеть бы перестали.
— Не всех, не всех! Как вы смеете! — упрямо заорал Йошуа, потрясая кулаком.
Гей, дикарь, разбойник ярый,
Всласть недельку погулял,
Без разбора костылял,
Всех ты к праотцам отправил.
Хор подхватил:
Слабаки вы, доброхоты,
Поумерьте малость пыл.
Я сберег и сохранил
Шлюху с ложем для работы.
— Нелегко, — признал Йошуа и на манер американских негров похлопал по плечам некоторых актеров мужского пола. — Кто сказал, что легко?
Гей, Йошуа, прихлебатель,
Гей, ублюдок, гей, везун.
Посидел в тени, приятель,
И ворвался как тайфун.
Как ты Мойшеле, подонок,
Обошел и обдурил,
И какую работенку
Ты в подарок получил!
Скажи, убоище, Йошуа,
Легко ли было убивать
Детей и жен, мужей и старцев,
Града и села жечь и рушить,
Дома с жильцами в пыль втоптать,
Не надорвав при этом душу?
Толпа вновь подступила к нему:
Йошуа не замедлил с ответом:
Скажи, не хочешь ли признаться,
Как дни и ночи напролет
Мог в этом всем дерьме валяться
И как мозги свои сберег?
И тут, наклонившись вперед, Йошуа высунул язык и наглядно продемонстрировал способ его употребления. Хор продолжил:
Тяжел был труд, но дни летели,
И есть награда в каждом деле.
Не зря же Мойшеле покорно
Все сорок лет я зад лизал.
Язык болел и сохло горло —
Ни разу я не сплоховал.
— Войду, войду! — завыл Йошуа. Он уже выпрямился и вышел из окружавшего его кольца, чтобы встать во всей своей красе на авансцене и гордо посмотреть в зал сквозь темные очки:
Нас жгли и мучили пески,
Так что же, помирать с тоски?
Гей, Йошуа, отпрыск сучий,
Гей, фанатик, сволочь, гей!
В пепел сжег Хацор цветущий,
Раздробил страну, злодей.
Линчевал ты справедливых,
Смел и Огам и Парам.
Род бесстрашных, агрессивных
Ты взрастил на горе нам.
Тех, кто грабит богатея,
Лезет нищему в суму,
Гнет трудягу, бьет злодея,
Не спускает никому…
Тебя еще вспомнят,
И за здорово живешь
Отдельным томом
В Библию войдешь.
Сцена закончилась под аплодисменты, и оператор перевел камеру на белый диван, где сидела Орна Эвен-Захав. Напротив устроились композитор Дина Хазон и драматург-режиссер Илан Бар-Цедек. Прежде всего Орна извинилась за то, что автор пьесы был представлен зрителям как Илан Кац, в то время как он уже полгода назад сменил фамилию на Бар-Цедек. [5]Бар-Цедек настаивал на этом не из мелочности и не из простого пижонства, но из желания закрепить правильную ассоциативную связь между своим именем и своим мюзиклом. Ведь достаточно назвать имена Брехта или Беннета, как немедленно вспоминаются их главные работы: «Матушка Кураж» и «В ожидании Годо». (Интересное совпадение, Бар-Цедек недавно обратил на него внимание: у двух этих драматургов фамилии тоже начинаются на букву «б».) «Любая путаница с именем, особенно сейчас, когда мюзикл получил такую известность, может тебе помешать», — подтвердили друзья.
Был восторг уничтоженья,
Кровь вокруг лилась рекой,
Раздавался дикий вой,
Женщин резали в постелях… [4]
От фамилии драматурга-режиссера Эвен-Захав без промедления перешла к дискуссии о вкладе Дины Хазон (в прошлом Казани) в развенчание мифов и заклание священных коров. Она напомнила слова министра просвещения и творчества, сказанные им в момент вручения лауреатам престижной премии Хофштеттера. Министр говорил о дерзании, о примере, который вдохновляет молодое поколение.
«Пример? Молодое поколение? — повторила Дина слова министра хриплым и немного апатичным голосом, склонив свою бритую голову набок. — Так он сказал? Что ж, он министр. Так они говорят там, в Иерусалиме».
«Он еще сказал, — вмешался Бар-Цедек: «У нас слишком много людей, похожих на Йошуа, и слишком мало — на Йешаягу».
С этим согласились оба — и композитор, и режиссер-драматург, и, очевидно, ведущая, которая согласно кивала головой вместе с Хазон и Бар-Цедеком. Вообще, трудно было не согласиться с министром. Несмотря на свой возраст, уважаемый министр был молод духом, обильно расточал мудрые и гневные изречения и, может, поэтому пользовался такой популярностью в среде понимающих людей с хорошим вкусом. Интересно лишь в качестве курьеза отметить, что сам он (то есть министр творчества, а не Бар-Цедек, который был еще слишком молод) холил большую белую бороду — копию бороды, украшающей лицо Исайи на знаменитом скульптурном изображении в Шартрском соборе.
«Острота и резкость, потрясение устоев, пересмотр общепринятых норм нашего общества … театр-кабаре высшего класса … уровень, доселе не достигаемый в наших краях…» — цитировала Эвен-Захав страницу за страницей (при этом Хазон подняла глаза к потолку, а Бар-Цедек, наоборот, опустил их долу).
И действительно, критика вся, без исключения, не скрывала своего восхищения мюзиклом, причем в таком духе высказывались отнюдь не только авторы из отделов искусства ежедневных газет. Поток восторженных откликов со всех сторон буквально захлестнул редакции. Нашлись люди, которые даже задавались вопросом: не заслуживает ли столь удивительная согласованность между журналистским истеблишментом, местной творческой элитой и государственной бюрократией стать предметом изучения в других странах свободного мира? Может быть, придет день и за границей признают преимущества такой системы и заимствуют ее, дабы она служила укреплению духовного здоровья граждан?
Но Итамар, к сожалению, сейчас не в состоянии был оценить все это. В захлестнувшей его волне чувств рациональное словно капитулировало перед эмоциональным. Он выключил видеомагнитофон и поспешил выйти из кабины. Дойдя до библиотекарши, он уже успел немного прийти в себя и на ее упрек слабым голосом пообещал, что в следующий раз не забудет перемотать пленку на начало, как того требуют правила.
— Ты в порядке? — спросила его какая-то женщина. Итамар повернул голову и увидел Риту.
— Не совсем, — вынужден был признать он. — Мне действительно нехорошо.
— Что-то в воздухе, — подсказала ему Рита.
— Возможно, — согласился он и расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке.
— Пойдем-ка на улицу. Мне все равно надо идти. Или тебе лучше сперва присесть?
— Нет, нет. Выйдем на улицу.
Итамару не хватало душевной выносливости. Он был подвержен внезапным приступам слабости; порой, как, например, сейчас, эти приступы случались из-за какой-нибудь ерунды, вроде высунутого от усердия красного языка или тупого безостановочного стука большого барабана. Временами он поддавался соблазну приоткрыть щелку и заглянуть в свой внутренний мир, но не раз его любопытство грубо пресекалось ударом кулака по физиономии. Через какое-то время он приходил в себя, но почти во всех случаях нуждался в ком-то, на кого можно было опереться. Ирония заключалась в том, что именно Рита, которую всего несколько часов назад, на подъеме своих душевных сил, он представлял лежащей под ним, оказалась такой опорой.
Увидев, что Итамар еще не оклемался, Рита поспешила открыть окно машины, вывозившей их за пределы университетского кампуса. Итамар, который собирался после библиотеки пойти в музей «Макор», без особого сопротивления согласился на предложение Риты посидеть в ресторане. Вскоре они подъехали к «Маленькой ферме Ципеле и Сари» на берегу речки Яркон.
VI
— Что с тобой там, в библиотеке, приключилось? — спросила Рита.
Они сидели напротив друг друга и уже сделали заказ. Рита заказала японо-мексиканский салат, представлявший собой комбинацию из блюд, подаваемых в трех нью-йоркских ресторанах, где Ципи работала после армии официанткой. Итамар — курицу а-ля Гахелет, то есть жаркое, вроде того, что готовили в столовой родного кибуца Сари.
Пока еще не принесли еду, они выпили по глотку красного вина.
— Мне там вдруг стало нехорошо, — объяснил Итамар.
— Я видела. Но почему?
— Точно не знаю. Смотрел видеозапись и вдруг плохо себя почувствовал…
— Ты можешь есть? Может, не стоило приводить тебя сюда?
— Нет, нет. То есть да, я могу есть. Сейчас, здесь, я чувствую себя много лучше. Наверное, я не был ко всему этому готов. Правда, через день-два после возвращения в Израиль у меня появились некие странные ощущения, но не такой силы, как сегодня.
— А-а-а …
— Понимаешь, до сих пор я многого не знал. Дело в том, что у меня дома нет этой коробки.
— В наше время такой фильтр к аппарату необходим в каждом доме.
— Фильтр? К аппарату? Но у меня вообще нет аппарата! Я вижу, ты тоже не веришь. Как контролер из управления. Но это правда.
— Я не…
— Просто я не был подготовлен. Вслед за передачей о Меламеде показали куски из какого-то мюзикла, получившего в Холоне премию Хофштеттера.
— Аппарат! — с облегчением рассмеялась Рита. — Ты имеешь в виду телевизор? «Йошуа-дикарь»?
— Вот-вот, ты понимаешь, о чем речь.
— Эту вещь собираются поставить в «Габиме». По крайней мере, так говорят. Я обязана посмотреть ее.
— Я не уверен, что…
— Думаешь, не поставят?
— Нет, не в этом дело… Ты понимаешь, это не совсем…
— Не соответствует представлениям о коммерческом мюзикле? Знаю. Всюду эти деньги. Ужасно, что культура зависит от таких вещей. К сожалению, я в этом году пропустила фестиваль в Холоне.
— Мне ни разу не пришлось побывать там, — признался Итамар.
— О, это необходимо! Острое переживание. Кое-что бывает странно, признаю, однако, новаторский театр надо видеть.
— Я был однажды на фестивале в Стратфорде, — заметил Итамар. — Не в Англии. Стратфорд в Канаде. Но фестиваль был хороший. Тоже Шекспир, главным образом Шекспир. А ты часто ходишь в театр?
— В Израиле? Разве это возможно в такой маленькой стране? Но думаю, что если бы я жила в Нью-Йорке или в Лондоне, то ходила бы каждый день. Здесь я хожу в основном на концерты. Почти каждый вечер.
— Что ты говоришь? Я тоже хожу, но не так часто.
— Немного странно, да? Но я в самом деле без музыки не могу. Может, это связано с тем, что сама я не играю, но чувствую настоятельную потребность выразить себя в музыке, в творчестве. Когда я участвовала в сеансе психоанализа, наш психоаналитик — такой умница — истолковал это именно так. Абсурдно, что я со всей своей любовью к музыке не умею играть ни на одном инструменте. Совсем не умею. Когда я была маленькой, то не настаивала, чтобы родители учили меня, — и вот результат.
— Жаль.
— С другой стороны, я, видимо, все же недостаточно сильно любила музыку, чтобы заниматься серьезно. Такое часто бывает с моими увлечениями. Например, японской кухней.
— А на эти концерты ты ходишь одна? — прощупал почву Итамар.
— Было время, когда я ходила с мужем, но теперь уже нет. У меня нет к нему претензий. Он слишком занят.
«Ну почему она замужем?» — огорчился Итамар своему невезению.
— Вообще, — продолжала Рита, — я многим обязана Гади. Не только в смысле музыки, но и всего, что связано с искусством.
— Он человек искусства? — спросил Итамар с тревогой.
При всей его наивности, Итамару хватало опыта, чтобы знать: тяга некоторых женщин к артистам часто объясняется их природной впечатлительностью, склонностью к фантазиям. Иногда, и это он тоже знал, после интимного знакомства с художником, человеком из плоти и крови, фантазии рассеиваются и это может отразиться на отношении женщины ко всем людям искусства. А когда речь идет о замужестве, то процесс может оказаться необратимым.
— Если ты спрашиваешь о его профессии, то он — адвокат.
Итамару сразу полегчало.
— Но он помог мне реализовать мой потенциал. Через два года после свадьбы я оставила работу и посвятила себя духовному обогащению.
Рита подняла бутылку, чтобы налить Итамару вина:
— Ну а ты играешь на чем-нибудь?
— На скрипке.
— Правда?
— Правда. К сожалению, не так, как раньше. Пригубив из бокала, Итамар кивком поблагодарил Риту за вино.
— В свое время я хорошо играл. По правде говоря, не просто хорошо, я ведь окончил с отличием Джульярд, но потом вернулся в Израиль и пошел в армию…
— Только не говори мне, что тебя ранило! — всплеснула руками Рита.
— Два года в армии прошли без всяких происшествий, пока это не случилось. Однажды мы играли в Тель-Ноф в честь президента Нижней Наганги. Тогда они возобновили с нами дипломатические отношения…
— Нижняя Наганга? Разве они недавно не разорвали их снова?
— Правда? Если так, то моя жертва оказалась напрасной. Тогда это было важным событием. Их президент приехал к нам с визитом на базу ВВС. Я был тогда концертмейстером армейского оркестра и сидел впереди, на виду. Вдруг посреди игры на меня со скоростью пули полетела пробка от шампанского — не настоящего, конечно, а израильской шипучки «Президент» — и попала мне прямо в лоб. Трудно поверить, что посреди концерта открывают бутылку вина, а?
— И вправду ужасно, — согласилась Рита. — Это так типично для нас.
— Они хотели все подготовить, чтобы не терять времени после концерта. Я потерял равновесие и упал вместе со стулом. Инстинктивно я пытался защитить скрипку, поэтому упал так неудачно, на руку. И вот результат. — Итамар поднял руку и показал искривленный средний палец левой руки. — Перелом сросся, но одно из сухожилий порвалось, и с тех пор палец кривой. Хотя я могу играть, но уже нет той технической свободы, которая нужна для настоящего солиста.
— Какая жуткая история! Случись это со мной, я бы с собой покончила!
— А ведь некоторые смеются, когда я рассказываю о своей неудаче.
— Вот уж в жизни бы не стала смеяться, — серьезно сказала Рита.
— Я был страшно подавлен после этого, — тихим голосом продолжал Итамар, с признательностью глядя на нее. — Не знал, что делать дальше. Ведь я всего себя посвятил скрипке. Демобилизовавшись, я годы бесцельно болтался по всему миру — от Перу до Исландии, пока в конце концов не вернулся в Нью-Йорк учиться киноискусству. И вот я здесь, пытаюсь поставить свой первый полнометражный фильм.
Принесли еду, и Рита села рядом с Итамаром.
— Мне свет мешает, — объяснила она, переставляя свой прибор. — Так мне трудно видеть тебя.
— Что за важность?
— Нет, мне это важно, — ответила она.
Как будто елей пролили на сердце Итамара. От волнения он ничего не сказал, только отрезал себе кусок курицы.
— Прекрасно, что ты нашел, чем заменить скрипку, — продолжила Рита разговор после того, как они утолили первый голод. — Хотела бы я быть на твоем месте!
Они сидели напротив друг друга и уже сделали заказ. Рита заказала японо-мексиканский салат, представлявший собой комбинацию из блюд, подаваемых в трех нью-йоркских ресторанах, где Ципи работала после армии официанткой. Итамар — курицу а-ля Гахелет, то есть жаркое, вроде того, что готовили в столовой родного кибуца Сари.
Пока еще не принесли еду, они выпили по глотку красного вина.
— Мне там вдруг стало нехорошо, — объяснил Итамар.
— Я видела. Но почему?
— Точно не знаю. Смотрел видеозапись и вдруг плохо себя почувствовал…
— Ты можешь есть? Может, не стоило приводить тебя сюда?
— Нет, нет. То есть да, я могу есть. Сейчас, здесь, я чувствую себя много лучше. Наверное, я не был ко всему этому готов. Правда, через день-два после возвращения в Израиль у меня появились некие странные ощущения, но не такой силы, как сегодня.
— А-а-а …
— Понимаешь, до сих пор я многого не знал. Дело в том, что у меня дома нет этой коробки.
— В наше время такой фильтр к аппарату необходим в каждом доме.
— Фильтр? К аппарату? Но у меня вообще нет аппарата! Я вижу, ты тоже не веришь. Как контролер из управления. Но это правда.
— Я не…
— Просто я не был подготовлен. Вслед за передачей о Меламеде показали куски из какого-то мюзикла, получившего в Холоне премию Хофштеттера.
— Аппарат! — с облегчением рассмеялась Рита. — Ты имеешь в виду телевизор? «Йошуа-дикарь»?
— Вот-вот, ты понимаешь, о чем речь.
— Эту вещь собираются поставить в «Габиме». По крайней мере, так говорят. Я обязана посмотреть ее.
— Я не уверен, что…
— Думаешь, не поставят?
— Нет, не в этом дело… Ты понимаешь, это не совсем…
— Не соответствует представлениям о коммерческом мюзикле? Знаю. Всюду эти деньги. Ужасно, что культура зависит от таких вещей. К сожалению, я в этом году пропустила фестиваль в Холоне.
— Мне ни разу не пришлось побывать там, — признался Итамар.
— О, это необходимо! Острое переживание. Кое-что бывает странно, признаю, однако, новаторский театр надо видеть.
— Я был однажды на фестивале в Стратфорде, — заметил Итамар. — Не в Англии. Стратфорд в Канаде. Но фестиваль был хороший. Тоже Шекспир, главным образом Шекспир. А ты часто ходишь в театр?
— В Израиле? Разве это возможно в такой маленькой стране? Но думаю, что если бы я жила в Нью-Йорке или в Лондоне, то ходила бы каждый день. Здесь я хожу в основном на концерты. Почти каждый вечер.
— Что ты говоришь? Я тоже хожу, но не так часто.
— Немного странно, да? Но я в самом деле без музыки не могу. Может, это связано с тем, что сама я не играю, но чувствую настоятельную потребность выразить себя в музыке, в творчестве. Когда я участвовала в сеансе психоанализа, наш психоаналитик — такой умница — истолковал это именно так. Абсурдно, что я со всей своей любовью к музыке не умею играть ни на одном инструменте. Совсем не умею. Когда я была маленькой, то не настаивала, чтобы родители учили меня, — и вот результат.
— Жаль.
— С другой стороны, я, видимо, все же недостаточно сильно любила музыку, чтобы заниматься серьезно. Такое часто бывает с моими увлечениями. Например, японской кухней.
— А на эти концерты ты ходишь одна? — прощупал почву Итамар.
— Было время, когда я ходила с мужем, но теперь уже нет. У меня нет к нему претензий. Он слишком занят.
«Ну почему она замужем?» — огорчился Итамар своему невезению.
— Вообще, — продолжала Рита, — я многим обязана Гади. Не только в смысле музыки, но и всего, что связано с искусством.
— Он человек искусства? — спросил Итамар с тревогой.
При всей его наивности, Итамару хватало опыта, чтобы знать: тяга некоторых женщин к артистам часто объясняется их природной впечатлительностью, склонностью к фантазиям. Иногда, и это он тоже знал, после интимного знакомства с художником, человеком из плоти и крови, фантазии рассеиваются и это может отразиться на отношении женщины ко всем людям искусства. А когда речь идет о замужестве, то процесс может оказаться необратимым.
— Если ты спрашиваешь о его профессии, то он — адвокат.
Итамару сразу полегчало.
— Но он помог мне реализовать мой потенциал. Через два года после свадьбы я оставила работу и посвятила себя духовному обогащению.
Рита подняла бутылку, чтобы налить Итамару вина:
— Ну а ты играешь на чем-нибудь?
— На скрипке.
— Правда?
— Правда. К сожалению, не так, как раньше. Пригубив из бокала, Итамар кивком поблагодарил Риту за вино.
— В свое время я хорошо играл. По правде говоря, не просто хорошо, я ведь окончил с отличием Джульярд, но потом вернулся в Израиль и пошел в армию…
— Только не говори мне, что тебя ранило! — всплеснула руками Рита.
— Два года в армии прошли без всяких происшествий, пока это не случилось. Однажды мы играли в Тель-Ноф в честь президента Нижней Наганги. Тогда они возобновили с нами дипломатические отношения…
— Нижняя Наганга? Разве они недавно не разорвали их снова?
— Правда? Если так, то моя жертва оказалась напрасной. Тогда это было важным событием. Их президент приехал к нам с визитом на базу ВВС. Я был тогда концертмейстером армейского оркестра и сидел впереди, на виду. Вдруг посреди игры на меня со скоростью пули полетела пробка от шампанского — не настоящего, конечно, а израильской шипучки «Президент» — и попала мне прямо в лоб. Трудно поверить, что посреди концерта открывают бутылку вина, а?
— И вправду ужасно, — согласилась Рита. — Это так типично для нас.
— Они хотели все подготовить, чтобы не терять времени после концерта. Я потерял равновесие и упал вместе со стулом. Инстинктивно я пытался защитить скрипку, поэтому упал так неудачно, на руку. И вот результат. — Итамар поднял руку и показал искривленный средний палец левой руки. — Перелом сросся, но одно из сухожилий порвалось, и с тех пор палец кривой. Хотя я могу играть, но уже нет той технической свободы, которая нужна для настоящего солиста.
— Какая жуткая история! Случись это со мной, я бы с собой покончила!
— А ведь некоторые смеются, когда я рассказываю о своей неудаче.
— Вот уж в жизни бы не стала смеяться, — серьезно сказала Рита.
— Я был страшно подавлен после этого, — тихим голосом продолжал Итамар, с признательностью глядя на нее. — Не знал, что делать дальше. Ведь я всего себя посвятил скрипке. Демобилизовавшись, я годы бесцельно болтался по всему миру — от Перу до Исландии, пока в конце концов не вернулся в Нью-Йорк учиться киноискусству. И вот я здесь, пытаюсь поставить свой первый полнометражный фильм.
Принесли еду, и Рита села рядом с Итамаром.
— Мне свет мешает, — объяснила она, переставляя свой прибор. — Так мне трудно видеть тебя.
— Что за важность?
— Нет, мне это важно, — ответила она.
Как будто елей пролили на сердце Итамара. От волнения он ничего не сказал, только отрезал себе кусок курицы.
— Прекрасно, что ты нашел, чем заменить скрипку, — продолжила Рита разговор после того, как они утолили первый голод. — Хотела бы я быть на твоем месте!