— Правда?! — воскликнула она с волнением.
— Подумать только, что ты все последние дни была занята только мною и моими бедами! Но я хочу, чтобы ты знала: скрипка уже позади. Даже если бы я мог к ней вернуться — а такой возможности уже нет, — я уже давно втянут в мир кино. Это то, что меня увлекает сейчас, и ты снова дала мне силы идти дальше по этому пути. Ты еще увидишь, я буду большим режиссером!
Необычная для Итамара уверенность в себе поразила Риту. Она посмотрела на него с нескрываемым восхищением. Но через мгновение взгляд ее потух. Не потому ли, что она мысленно представила себе его реальное будущее в режиссуре?
— Мы должны сосредотачивать нашу душевную энергию на чем-то одном, — сделала она еще одну отчаянную попытку. — Недавно я даже читала об этом.
— Да, если не концентрировать все усилия на одном деле, то трудно добиться высоких результатов, — согласился Итамар.
— Я говорю о духовной энергии.
— Я тоже. Мысли должны быть направлены на то, что в данный момент важно для тебя, иначе они растекаются.
— Именно это я и хотела сказать о тебе! Ты весь — музыка. Все твои мысли обращены к ней. И твой сценарий о Меламеде. И "Возвращение Моцарта". Казалось
бы, случайный выбор. Но подумай сам: почему героем ты избрал именно Моцарта, а не Наполеона или Хемингуэя? И здесь музыка! Разве ты не понимаешь, что кино не для тебя? Я ведь желаю тебе только добра …
— Я знаю.
— И поэтому операция мне кажется необходимой. Это ведь не просто операция на пальце, а нечто гораздо большее. Ты излечишься от своих навязчивых идей с этим фильмом о Меламеде и мыслями о режиссуре. Твоя зацикленность… о, я вижу ты удивленно поднимаешь брови, хорошо, я скажу иначе: твое упрямство или твои принципы, называй как хочешь, не исчезнут сами по себе. Они будут мешать тебе во всем, что бы ты ни пытался сделать в кино. А музыка … Там тебе не придется говорить ни слова, ни единого слова. Тебя примут!
Рита протянула руку и нежно коснулась его сломанного пальца:
— Ты снова станешь скрипачом. Я вижу. Почему твои грустные глаза, такие изумительные глаза, опять выражают сомнение? Ты никогда не слышал о знаменитых писателях, которые начали творить в возрасте сорока, а то и пятидесяти лет? Или о художниках и скульпторах? Так почему же такое невозможно у скрипача? Тем более что тебе ведь не нужно начинать с нуля, а лишь возобновить занятия. Только сконцентрируй свою энергию. Это все, что от тебя требуется. А я помогу тебе. Я поеду с тобой в Люцерн, останусь там и после операции. Выучусь читать ноты, чтобы переворачивать тебе страницы. Если ты устанешь, я буду держать твой смычок, а после отдыха заставлю тебя играть дальше. А потом — концерты в больших залах!.. Я ведь говорила тебе, что со мной происходит, когда я думаю о музыке и музыкантах? Невозможно даже представить себе тот восторг, какой мы будем испытывать, лежа в постели после твоего выступления в Нью-Йорке или Чикаго. Такого никогда еще не было между нами. Во всем мире не найдется другой такой пары, как мы!
Соблазн был велик, но не настолько, чтобы согласиться на ее предложение: сию же минуту ехать к нему за чемоданом.
— Для клиники тебе хватит одного чемодана, — сказала она, — мы вместе его сложим, и тогда ты почувствуешь, что наступил решающий момент.
Но все было напрасно. Предпринятые ею колоссальные усилия пропали даром.
На сей раз Рита не разгневалась, как тогда, в ресторане отеля «Цедеф», когда Итамар решил прекратить всякие попытки продвинуть фильм о Меламеде. Но, прощаясь с ним, она бросила на него такой взгляд, что он понял: их отношениям теперь уж точно пришел конец. Итамар остался один. Он смотрел на ее красивые ноги, исчезающие за дверью, и спрашивал себя: почему она ушла? Ведь она так о нем заботилась, так переживала за него! Разве она не понимает, что он уже не в состоянии достичь высот в музыке, даже если будет заниматься днем и ночью? И вообще, какое все это имеет значение?
Только когда Рита исчезла, Итамар вспомнил про свой кофе. Но кофе уже остыл, и он не прикоснулся к нему.
XXII
XXIII
— Подумать только, что ты все последние дни была занята только мною и моими бедами! Но я хочу, чтобы ты знала: скрипка уже позади. Даже если бы я мог к ней вернуться — а такой возможности уже нет, — я уже давно втянут в мир кино. Это то, что меня увлекает сейчас, и ты снова дала мне силы идти дальше по этому пути. Ты еще увидишь, я буду большим режиссером!
Необычная для Итамара уверенность в себе поразила Риту. Она посмотрела на него с нескрываемым восхищением. Но через мгновение взгляд ее потух. Не потому ли, что она мысленно представила себе его реальное будущее в режиссуре?
— Мы должны сосредотачивать нашу душевную энергию на чем-то одном, — сделала она еще одну отчаянную попытку. — Недавно я даже читала об этом.
— Да, если не концентрировать все усилия на одном деле, то трудно добиться высоких результатов, — согласился Итамар.
— Я говорю о духовной энергии.
— Я тоже. Мысли должны быть направлены на то, что в данный момент важно для тебя, иначе они растекаются.
— Именно это я и хотела сказать о тебе! Ты весь — музыка. Все твои мысли обращены к ней. И твой сценарий о Меламеде. И "Возвращение Моцарта". Казалось
бы, случайный выбор. Но подумай сам: почему героем ты избрал именно Моцарта, а не Наполеона или Хемингуэя? И здесь музыка! Разве ты не понимаешь, что кино не для тебя? Я ведь желаю тебе только добра …
— Я знаю.
— И поэтому операция мне кажется необходимой. Это ведь не просто операция на пальце, а нечто гораздо большее. Ты излечишься от своих навязчивых идей с этим фильмом о Меламеде и мыслями о режиссуре. Твоя зацикленность… о, я вижу ты удивленно поднимаешь брови, хорошо, я скажу иначе: твое упрямство или твои принципы, называй как хочешь, не исчезнут сами по себе. Они будут мешать тебе во всем, что бы ты ни пытался сделать в кино. А музыка … Там тебе не придется говорить ни слова, ни единого слова. Тебя примут!
Рита протянула руку и нежно коснулась его сломанного пальца:
— Ты снова станешь скрипачом. Я вижу. Почему твои грустные глаза, такие изумительные глаза, опять выражают сомнение? Ты никогда не слышал о знаменитых писателях, которые начали творить в возрасте сорока, а то и пятидесяти лет? Или о художниках и скульпторах? Так почему же такое невозможно у скрипача? Тем более что тебе ведь не нужно начинать с нуля, а лишь возобновить занятия. Только сконцентрируй свою энергию. Это все, что от тебя требуется. А я помогу тебе. Я поеду с тобой в Люцерн, останусь там и после операции. Выучусь читать ноты, чтобы переворачивать тебе страницы. Если ты устанешь, я буду держать твой смычок, а после отдыха заставлю тебя играть дальше. А потом — концерты в больших залах!.. Я ведь говорила тебе, что со мной происходит, когда я думаю о музыке и музыкантах? Невозможно даже представить себе тот восторг, какой мы будем испытывать, лежа в постели после твоего выступления в Нью-Йорке или Чикаго. Такого никогда еще не было между нами. Во всем мире не найдется другой такой пары, как мы!
Соблазн был велик, но не настолько, чтобы согласиться на ее предложение: сию же минуту ехать к нему за чемоданом.
— Для клиники тебе хватит одного чемодана, — сказала она, — мы вместе его сложим, и тогда ты почувствуешь, что наступил решающий момент.
Но все было напрасно. Предпринятые ею колоссальные усилия пропали даром.
На сей раз Рита не разгневалась, как тогда, в ресторане отеля «Цедеф», когда Итамар решил прекратить всякие попытки продвинуть фильм о Меламеде. Но, прощаясь с ним, она бросила на него такой взгляд, что он понял: их отношениям теперь уж точно пришел конец. Итамар остался один. Он смотрел на ее красивые ноги, исчезающие за дверью, и спрашивал себя: почему она ушла? Ведь она так о нем заботилась, так переживала за него! Разве она не понимает, что он уже не в состоянии достичь высот в музыке, даже если будет заниматься днем и ночью? И вообще, какое все это имеет значение?
Только когда Рита исчезла, Итамар вспомнил про свой кофе. Но кофе уже остыл, и он не прикоснулся к нему.
XXII
Через несколько дней после дискуссии о пальце Итамар шагал по зеленому ковру коридора по направлению к номеру Сильвии Аспель. Она прилетела в Израиль накануне и поселилась по воле случая в отеле Каманского на улице Яркой. Итамар уже успел поговорить с ней по телефону, но так и не понял, насколько Сильвия в курсе того, что написано о Меламеде за последний месяц. Да знает ли она вообще что-нибудь об этом? В любом случае необходимо поставить ее в известность, что фильма не будет — по крайней мере в ближайшее время. А может, и вовсе. Он понимал, что для нее это большое разочарование. Правда, когда он пришел к ней несколько лет тому назад с идеей фильма о Меламеде, Сильвия отнеслась к этому весьма прохладно.
— Почему бы тебе не написать его биографию, если уж ты хочешь как-то увековечить память о нем? — спросила она. — Хорошая книга лучше фильма.
— Я согласен с тобой в том смысле, что фильм, снятый по хорошей книге, не достигает уровня первоисточника, — ответил Итамар, — но у кино есть своя художественная специфика. Когда речь идет об артисте, пение которого будет важным компонентом картины, то фильм
получитсяживее любой книги. Кроме того, я занимаюсь кинематографом, а не пишу книги.
Сильвия открыла ему дверь, заулыбалась и расцеловала в обе щеки.
— Комнаты здесь слишком маленькие, — поспешно сказала она и предложила подняться в гостиную отеля.
Сильвия ничуть не изменилась — те же каштановые волосы, та же складка между бровями, появляющаяся всякий раз, когда она говорит что-то для себя важное, тот же слегка вздернутый нос и острый подбородок. До сих пор она казалась Итамару очень привлекательной, хотя он и знал, что в глазах окружающих она вовсе не выглядит красавицей. К ее английскому примешивался легкий французский акцент, что всегда нравилось Итамару.
Между ними не было интимности бывших любовников. И тогда тоже. После того, что произошло, Сильвия продолжала относиться к Итамару как прежде, и он принял это как должное. Сейчас, для того чтобы оттянуть разговор о фильме, Итамар засыпал ее вопросами о ее жизни и делах. Сильвия рассказала, что в последнее время прекратила выступать. Она много играет дома, иногда вместе с музыкантами-любителями, но у нее нет ни малейшего желания когда-либо вернуться на концертные площадки и, уж во всяком случае, аккомпанировать другому певцу.
— Все это уже позади, — сказала она.
— Но ведь ты еще совсем молодая, — попытался возразить Итамар.
Сильвия улыбнулась:
— Ты молод, не я.
Итамар задавал слишком много вопросов, что ему было несвойственно.
— Ты выглядишь озабоченным, — остановила она его наконец.
— Верно, — признался он.
— Фильм?
— Да, есть проблемы…
— Я что-то подозревала. Несколько дней назад я получила странное письмо от Ури Миликена.
— Мне кажется, что он… Да, он работает на одного местного финансиста по фамилии Каманский. Мы, собственно, сейчас находимся с тобой в отеле, принадлежащем этому Каманскому. Он интересовался финансированием моего фильма.
— А-а, я начинаю понимать. Письмо Миликена было для меня неожиданностью. Он пишет, что есть идея снять фильм о Шауле и даже существует возможность получить финансовую поддержку из разных источников, включая Национальную академию для поощрения образцовых произведений. В конце он просит разрешения использовать несколько записей Шауля. "По вашему выбору", — пишет он. Но зачем ему вдруг понадобилось мое разрешение, если я тебе давно уже его дала? К тому же он вообще не упомянул твоего имени, а написал о каком-то Узи Бар-Нере и приложил его биографию со списком сделанных им фильмов.
— Он написал тебе, что Узи Бар-Нер делает фильм?
— Да. Узи Бар-Нер.
— О, Господи!
— Я не поняла, что произошло. Может, ты решил, что тебе не хватает опыта для самостоятельной постановки? Да? Но, Итамар, я тоже боялась впервые выступить на большой сцене но, несмотря на страх, сыграла. А ты обещал мне, что не передашь сценарий никому другому, что сам снимешь эту картину. Я уженаслышаласьисторий о том, что режиссеры делают с чужими сценариями. Я бы не дала разрешения, если бы не знала тебя так хорошо, если бы не была уверена, что именно ты снимешь фильм. Почему ты продал им сценарий?
— Нет-нет. Все не так. Я не продал. Это вообще не мой сценарий. Я уже официально объявил им, что не намерен продолжать. Я собирался написать тебе, объяснить… видишь ли, у них возникли проблемы с моим сценарием.
— Какие проблемы?
— Трудно объяснить, в особенности человеку, который, как ты, приехал из-за границы. Все, по существу, связано с телевизионными выступлениями Шауля по поводу Израиля, со статьями, которые он написал в Европе и Америке.
— Я знаю, что это было для него очень важно. Ты помнишь программу местного радио в Нью-Йорке, которую он вел в течение года, когда ты учился в Джульярде?
— Да, конечно. Но я решил не включать это в сценарий.
— Я знаю.
— Невозможно все втиснуть в фильм.
— Я понимаю.
— Тем не менее эта сторона жизни Шауля отражена в сценарии. Там есть два коротких эпизода, когда его интервьюируют о положении на Ближнем Востоке.
— Жаль, что так мало. Но ведь Шауль никогда не высказывался против Израиля! Так в чем дело? Ты что-то изменил? Что такое ты вставил в сценарий, против чего они могут возражать?
— Он действительно никогда не выступал против Израиля. Нив коем случае! И я почти ничего не изменил в сценарии.
— Так в чем же дело? Ведь Шауль был полон безграничной любви к своей стране.
— Как я тебе уже сказал, не так просто объяснить…
Он и вправду не смог внятно растолковать ей суть проблемы. Битый час он пытался это сделать, но Сильвия так ничего и не поняла. На это было немало причин. Местные морально-этические проблемы были слишком сложны и далеки от нее, ведь она не была ни еврейкой, ни израильтянкой. И конечно, артистическая натура, со свойственной ей эмоциональностью, порой вытесняющей логику, не позволяла Сильвии разобраться в идеологических хитросплетениях, определивших отношение к Меламеду членов академии.
— Ты уверен, что не продал им сценарий? — спросила под конец Сильвия, жестом останавливая путаную речь Итамара, поскольку не уловила смысла в его объяснениях.
— Разве я сделал бы такое? Как ты можешь даже задавать мне подобный вопрос? Разумеется, они воспользовались моей идеей. Но снимать они собираются — как я понял из письма Миликена — совершенно другой фильм о Шауле.
— Ты знаешь этого Узи Бар-Нера? Стоит разрешить ему пользоваться записями? Я, конечно, хочу раньше увидеть их сценарий. Но если Каманский был сначала твоим продюсером, почему он теперь финансирует его фильм? Я ничего не понимаю.
— Нет-нет, не давай им записи. Мне даже в голову не приходило, что они станут делать фильм не по моему сценарию. Сильвия, это очень плохо. Но ты не должна быть причастна к этому. Все пройдет и забудется. Они пригласят какого-нибудь другого певца Lieder, но только не давай им разрешения. И ни в коем случае не принимай никакого участия в этом деле. Любое вмешательство принесет только вред и тебе и Шаулю. Они все повернут против тебя же.
— Ты не преувеличиваешь? Тебе же всегда хотелось, чтобы о Шауле сняли фильм.
— Этот фильм не понравится ни тебе, ни мне. Я знаю, что говорю. Заклинаю тебя: не вмешивайся. Перейди в другую гостиницу, чтобы не соблазниться на встречу с Миликеном или Каманским, и наслаждайся морем и хорошей погодой. Может, поедем на экскурсию? На Кинерет, на Голанские высоты. Ты была когда-нибудь в тех местах? Давай возьмем машину напрокат… У меня сейчас ни гроша за душой, иначе я сам бы взял. Представь себе, я даже попрошу тебя заплатить за этот кофе. Но мне ужасно хочется поездить с тобой.
— Я скоро возвращаюсь в Париж. Я не собиралась оставаться здесь так долго.
— Сможешь взять меня с собой? — услышал вдруг Итамар свой полный надежды голос.
— Ты знаешь, что это невозможно… Что было, то было, и я не думаю…
— Нет, нет, я вовсе не то имел в виду. Не то, о чем ты подумала … Но может, это и к лучшему. Я должен сам
разрешить свои проблемы. Вчера я начал давать частные уроки скрипки. Ты когда-нибудь давала уроки? Это довольно приятно. Счастье, что у меня есть профессия, с которой можно как-то прожить.
— Что случилось, Итамар? Ты выглядишь ужасно подавленным. По правде говоря, твое поведение кажется мне очень странным. Ты не имеешь права так распускаться из-за одной неудачи! Ну так ты не сделаешь сейчас фильм о Шауле. И что же? Да, жаль, конечно. Мне тоже жаль, но не стоит из-за этого так убиваться. И помни: никакая работа не проходит впустую, даже если она не дает немедленного результата. То, что ты задумал, — уже часть твоей жизни, и ты еще увидишь, как это проявится в других вещах, в других сценариях. И кто знает, может быть, придет день, и ты снимешь фильм о Шауле.
— Ты не понимаешь, что здесь происходит…
Итамар не мог сказать ей в открытую, какие статьи появились в Израиле о Меламеде и каковы режиссерские идеи Узи Бар-Нера.
— Лучше не вдаваться во все это, но я уже знаю, на что они способны. Я встречался и с Узи Бар-Нером, и с Каманским, и с «академиками»… Может, все-таки я смогу поехать с тобой в Париж? Есть ли у тебя какой-нибудь знакомый, который сможет приютить меня на несколько недель?
— Никогда еще не видела тебя таким. Не волнуйся за Шауля. Он был сильным в жизни и остался таким после смерти. Не о нем я сейчас беспокоюсь, а о тебе. Ты должен прекратить жалеть самого себя.
— Я не жалею себя. Не жалко и фильма, которого не будет. Проблема в другом. Люди увидят здесь фильм Узи Бар-Нера и…
— Ну будет дурацкий и поверхностный фильм о Шауле.
— Не просто дурацкий, не в том смысле, как тебе представляется. У тебя есть определенные взгляды на жизнь, ты выросла в другом обществе… Собственно, мы все выросли в другом обществе… Наверно, так было всегда … Но много народу увидит здесь этот фильм… Хорошо хоть за пределами Израиля его посмотрят лишь немногие, хотя, конечно, его покажут на израильских фестивалях в городах, где живет много евреев…
— Давай продолжим эту тему вечером, ладно? Просто сейчас мне надо бежать. Я назначила в час дня встречу с видной журналисткой, которая очень интересуется классической музыкой и всем, что связано с Шаулем. Она хочет взять у меня интервью. Я вижу, что его здесь по-настоящему помнят. Шауль еще вызывает большой интерес.
— Какая журналистка? — спросил с тревогой Итамар.
— Кажется, Харузи, — неуверенно ответила Сильвия.
— Нет, не ходи! Тебе нельзя идти! Ты вообще не понимаешь…
— Я очень обеспокоена тобой. Ты не подумывал обратиться к психоаналитику? По-моему, ты нуждаешься в помощи.
— Мне уже предлагали пройти курс, не ты первая.
— Почему я не должна с ней встречаться? Она сказала, что очень любит камерное пение, и была весьма дружелюбной по телефону.
И опять Итамар не смог ничего внятно объяснить. Чтобы не нанести ей душевную травму, он не стал вдаваться в подробности. Разумеется, не упомянул он и о намеках на их с Сильвией отношения (не Рита ли, подумал вдруг он, была источником информации для Хавивы?). Его объяснения были еще путанее, чем рассказ о судьбе сценария. И чем больше он говорил, тем больше крепло в нем ощущение, что он тем самым только убеждает Сильвию в ненормальном состоянии своей.
В конце концов, устав от его настойчивых уговоров. Сильвия пообещала, что не встретится ни с Харузи, ни с каким-либо другим израильским журналистом. Она отменила назначенную встречу и вместо этого пошла с Итамаром обедать в ресторан на берегу моря.
— Почему бы тебе не написать его биографию, если уж ты хочешь как-то увековечить память о нем? — спросила она. — Хорошая книга лучше фильма.
— Я согласен с тобой в том смысле, что фильм, снятый по хорошей книге, не достигает уровня первоисточника, — ответил Итамар, — но у кино есть своя художественная специфика. Когда речь идет об артисте, пение которого будет важным компонентом картины, то фильм
получитсяживее любой книги. Кроме того, я занимаюсь кинематографом, а не пишу книги.
Сильвия открыла ему дверь, заулыбалась и расцеловала в обе щеки.
— Комнаты здесь слишком маленькие, — поспешно сказала она и предложила подняться в гостиную отеля.
Сильвия ничуть не изменилась — те же каштановые волосы, та же складка между бровями, появляющаяся всякий раз, когда она говорит что-то для себя важное, тот же слегка вздернутый нос и острый подбородок. До сих пор она казалась Итамару очень привлекательной, хотя он и знал, что в глазах окружающих она вовсе не выглядит красавицей. К ее английскому примешивался легкий французский акцент, что всегда нравилось Итамару.
Между ними не было интимности бывших любовников. И тогда тоже. После того, что произошло, Сильвия продолжала относиться к Итамару как прежде, и он принял это как должное. Сейчас, для того чтобы оттянуть разговор о фильме, Итамар засыпал ее вопросами о ее жизни и делах. Сильвия рассказала, что в последнее время прекратила выступать. Она много играет дома, иногда вместе с музыкантами-любителями, но у нее нет ни малейшего желания когда-либо вернуться на концертные площадки и, уж во всяком случае, аккомпанировать другому певцу.
— Все это уже позади, — сказала она.
— Но ведь ты еще совсем молодая, — попытался возразить Итамар.
Сильвия улыбнулась:
— Ты молод, не я.
Итамар задавал слишком много вопросов, что ему было несвойственно.
— Ты выглядишь озабоченным, — остановила она его наконец.
— Верно, — признался он.
— Фильм?
— Да, есть проблемы…
— Я что-то подозревала. Несколько дней назад я получила странное письмо от Ури Миликена.
— Мне кажется, что он… Да, он работает на одного местного финансиста по фамилии Каманский. Мы, собственно, сейчас находимся с тобой в отеле, принадлежащем этому Каманскому. Он интересовался финансированием моего фильма.
— А-а, я начинаю понимать. Письмо Миликена было для меня неожиданностью. Он пишет, что есть идея снять фильм о Шауле и даже существует возможность получить финансовую поддержку из разных источников, включая Национальную академию для поощрения образцовых произведений. В конце он просит разрешения использовать несколько записей Шауля. "По вашему выбору", — пишет он. Но зачем ему вдруг понадобилось мое разрешение, если я тебе давно уже его дала? К тому же он вообще не упомянул твоего имени, а написал о каком-то Узи Бар-Нере и приложил его биографию со списком сделанных им фильмов.
— Он написал тебе, что Узи Бар-Нер делает фильм?
— Да. Узи Бар-Нер.
— О, Господи!
— Я не поняла, что произошло. Может, ты решил, что тебе не хватает опыта для самостоятельной постановки? Да? Но, Итамар, я тоже боялась впервые выступить на большой сцене но, несмотря на страх, сыграла. А ты обещал мне, что не передашь сценарий никому другому, что сам снимешь эту картину. Я уженаслышаласьисторий о том, что режиссеры делают с чужими сценариями. Я бы не дала разрешения, если бы не знала тебя так хорошо, если бы не была уверена, что именно ты снимешь фильм. Почему ты продал им сценарий?
— Нет-нет. Все не так. Я не продал. Это вообще не мой сценарий. Я уже официально объявил им, что не намерен продолжать. Я собирался написать тебе, объяснить… видишь ли, у них возникли проблемы с моим сценарием.
— Какие проблемы?
— Трудно объяснить, в особенности человеку, который, как ты, приехал из-за границы. Все, по существу, связано с телевизионными выступлениями Шауля по поводу Израиля, со статьями, которые он написал в Европе и Америке.
— Я знаю, что это было для него очень важно. Ты помнишь программу местного радио в Нью-Йорке, которую он вел в течение года, когда ты учился в Джульярде?
— Да, конечно. Но я решил не включать это в сценарий.
— Я знаю.
— Невозможно все втиснуть в фильм.
— Я понимаю.
— Тем не менее эта сторона жизни Шауля отражена в сценарии. Там есть два коротких эпизода, когда его интервьюируют о положении на Ближнем Востоке.
— Жаль, что так мало. Но ведь Шауль никогда не высказывался против Израиля! Так в чем дело? Ты что-то изменил? Что такое ты вставил в сценарий, против чего они могут возражать?
— Он действительно никогда не выступал против Израиля. Нив коем случае! И я почти ничего не изменил в сценарии.
— Так в чем же дело? Ведь Шауль был полон безграничной любви к своей стране.
— Как я тебе уже сказал, не так просто объяснить…
Он и вправду не смог внятно растолковать ей суть проблемы. Битый час он пытался это сделать, но Сильвия так ничего и не поняла. На это было немало причин. Местные морально-этические проблемы были слишком сложны и далеки от нее, ведь она не была ни еврейкой, ни израильтянкой. И конечно, артистическая натура, со свойственной ей эмоциональностью, порой вытесняющей логику, не позволяла Сильвии разобраться в идеологических хитросплетениях, определивших отношение к Меламеду членов академии.
— Ты уверен, что не продал им сценарий? — спросила под конец Сильвия, жестом останавливая путаную речь Итамара, поскольку не уловила смысла в его объяснениях.
— Разве я сделал бы такое? Как ты можешь даже задавать мне подобный вопрос? Разумеется, они воспользовались моей идеей. Но снимать они собираются — как я понял из письма Миликена — совершенно другой фильм о Шауле.
— Ты знаешь этого Узи Бар-Нера? Стоит разрешить ему пользоваться записями? Я, конечно, хочу раньше увидеть их сценарий. Но если Каманский был сначала твоим продюсером, почему он теперь финансирует его фильм? Я ничего не понимаю.
— Нет-нет, не давай им записи. Мне даже в голову не приходило, что они станут делать фильм не по моему сценарию. Сильвия, это очень плохо. Но ты не должна быть причастна к этому. Все пройдет и забудется. Они пригласят какого-нибудь другого певца Lieder, но только не давай им разрешения. И ни в коем случае не принимай никакого участия в этом деле. Любое вмешательство принесет только вред и тебе и Шаулю. Они все повернут против тебя же.
— Ты не преувеличиваешь? Тебе же всегда хотелось, чтобы о Шауле сняли фильм.
— Этот фильм не понравится ни тебе, ни мне. Я знаю, что говорю. Заклинаю тебя: не вмешивайся. Перейди в другую гостиницу, чтобы не соблазниться на встречу с Миликеном или Каманским, и наслаждайся морем и хорошей погодой. Может, поедем на экскурсию? На Кинерет, на Голанские высоты. Ты была когда-нибудь в тех местах? Давай возьмем машину напрокат… У меня сейчас ни гроша за душой, иначе я сам бы взял. Представь себе, я даже попрошу тебя заплатить за этот кофе. Но мне ужасно хочется поездить с тобой.
— Я скоро возвращаюсь в Париж. Я не собиралась оставаться здесь так долго.
— Сможешь взять меня с собой? — услышал вдруг Итамар свой полный надежды голос.
— Ты знаешь, что это невозможно… Что было, то было, и я не думаю…
— Нет, нет, я вовсе не то имел в виду. Не то, о чем ты подумала … Но может, это и к лучшему. Я должен сам
разрешить свои проблемы. Вчера я начал давать частные уроки скрипки. Ты когда-нибудь давала уроки? Это довольно приятно. Счастье, что у меня есть профессия, с которой можно как-то прожить.
— Что случилось, Итамар? Ты выглядишь ужасно подавленным. По правде говоря, твое поведение кажется мне очень странным. Ты не имеешь права так распускаться из-за одной неудачи! Ну так ты не сделаешь сейчас фильм о Шауле. И что же? Да, жаль, конечно. Мне тоже жаль, но не стоит из-за этого так убиваться. И помни: никакая работа не проходит впустую, даже если она не дает немедленного результата. То, что ты задумал, — уже часть твоей жизни, и ты еще увидишь, как это проявится в других вещах, в других сценариях. И кто знает, может быть, придет день, и ты снимешь фильм о Шауле.
— Ты не понимаешь, что здесь происходит…
Итамар не мог сказать ей в открытую, какие статьи появились в Израиле о Меламеде и каковы режиссерские идеи Узи Бар-Нера.
— Лучше не вдаваться во все это, но я уже знаю, на что они способны. Я встречался и с Узи Бар-Нером, и с Каманским, и с «академиками»… Может, все-таки я смогу поехать с тобой в Париж? Есть ли у тебя какой-нибудь знакомый, который сможет приютить меня на несколько недель?
— Никогда еще не видела тебя таким. Не волнуйся за Шауля. Он был сильным в жизни и остался таким после смерти. Не о нем я сейчас беспокоюсь, а о тебе. Ты должен прекратить жалеть самого себя.
— Я не жалею себя. Не жалко и фильма, которого не будет. Проблема в другом. Люди увидят здесь фильм Узи Бар-Нера и…
— Ну будет дурацкий и поверхностный фильм о Шауле.
— Не просто дурацкий, не в том смысле, как тебе представляется. У тебя есть определенные взгляды на жизнь, ты выросла в другом обществе… Собственно, мы все выросли в другом обществе… Наверно, так было всегда … Но много народу увидит здесь этот фильм… Хорошо хоть за пределами Израиля его посмотрят лишь немногие, хотя, конечно, его покажут на израильских фестивалях в городах, где живет много евреев…
— Давай продолжим эту тему вечером, ладно? Просто сейчас мне надо бежать. Я назначила в час дня встречу с видной журналисткой, которая очень интересуется классической музыкой и всем, что связано с Шаулем. Она хочет взять у меня интервью. Я вижу, что его здесь по-настоящему помнят. Шауль еще вызывает большой интерес.
— Какая журналистка? — спросил с тревогой Итамар.
— Кажется, Харузи, — неуверенно ответила Сильвия.
— Нет, не ходи! Тебе нельзя идти! Ты вообще не понимаешь…
— Я очень обеспокоена тобой. Ты не подумывал обратиться к психоаналитику? По-моему, ты нуждаешься в помощи.
— Мне уже предлагали пройти курс, не ты первая.
— Почему я не должна с ней встречаться? Она сказала, что очень любит камерное пение, и была весьма дружелюбной по телефону.
И опять Итамар не смог ничего внятно объяснить. Чтобы не нанести ей душевную травму, он не стал вдаваться в подробности. Разумеется, не упомянул он и о намеках на их с Сильвией отношения (не Рита ли, подумал вдруг он, была источником информации для Хавивы?). Его объяснения были еще путанее, чем рассказ о судьбе сценария. И чем больше он говорил, тем больше крепло в нем ощущение, что он тем самым только убеждает Сильвию в ненормальном состоянии своей.
В конце концов, устав от его настойчивых уговоров. Сильвия пообещала, что не встретится ни с Харузи, ни с каким-либо другим израильским журналистом. Она отменила назначенную встречу и вместо этого пошла с Итамаром обедать в ресторан на берегу моря.
XXIII
У Итамара прибавилось еще шесть учеников. Плата за уроки с трудом обеспечивала ему весьма скромное существование. Прошло четыре месяца со дня визита Сильвии в Израиль. По привычке, выработавшейся у него в период ожидания первой статьи о Меламеде, Итамар каждое утро покупал газету. Так он узнал из публикации Ронит Приор в разделе культуры и искусства "Идкуней ха-йом", что работа над фильмом в самом разгаре.
Часто израильский фильм с единственным иностранным актером авторы спешат назвать «международным», но на этот раз в картине действительно участвовала целая международная команда. Итальянка Гизелла Амальфи была приглашена на роль Сильвии, шведка Йоханна Бергсон воплощала образ Жюльетт Жиро, а немецкий актер Клаус фон Шмерлинг играл Эрика Бруно. Правда, сначала на главную женскую роль выбрали Равиталь Кадош, а не Гизеллу Амальфи. Узи Бар-Нер объяснил в интервью еженедельнику "Оманут ха-йом", что особенности Равиталь Кадош как актрисы идеально подходят для роли Сильвии, однако с того момента, когда Гизелла Амальфи согласилась сниматься (не в последнюю очередь благодаря усилиям Ури Миликена), имя Равиталь
Кадош было исключено из списка участников. Не без маленького скандала.
Хотя картина ставилась целиком в Израиле, оператор Михаэль Блюм был послан в Париж и Нью-Йорк для видовых съемок; эти вмонтированные в фильм кадры должны были создать впечатление подлинности заграничных эпизодов.
У «Меламеда» больше, чем у любого другого израильского фильма, был шанс наконец-то вырваться за пределы маленькой страны и иметь крупный международный успех.
"Речь идет об общечеловеческих мотивах: как у артиста со способностями ниже средних закружилась голова от первых успехов и развилась мания величия. Это проявилось не только в плане лично-творческом, но и в непомерно раздутом националистическом эго. Разумеется, образ символизирует нашу общенациональную манию величия, которая угрожает всему ценному, что есть в нас, и в конечном счете может разрушить наше общество. Такие мотивы должны заинтересовать каждого человека, поскольку он человек", — привела Ронит Приор слова второго сценариста Шмуэля Ганиэля, сказанные им в радиопередаче "Время для беседы" Эреза Бломберга.
Приор использовала и некоторые данные из старых статей Орит Мехмаш и Хавивы Харузи — что Итамар определил без труда, — а также и другие материалы. Эта журналистка провела поистине бесценную исследовательскую работу. Она отправилась в архив своей газеты на втором этаже и взяла конверт с надписью «Меламед» (с тех пор как имя покойного певца появилось в заголовках, в каждой израильской газете завели соответствующее досье). Оттуда Ронит извлекла газетные вырезки за последние полгода и получила исчерпывающую информацию об этом деле. В сущности, она стала настоящим экспертом по теме "Меламед".
Итамар набрался смелости. Он послал Сильвии длинное письмо обо всем, что случилось, сообщил о тех вещах, на которые только намекал в разговоре с ней. Он подробно описал, каким, по его мнению, будет будущий фильм. Итамар понимал: рано или поздно Сильвия узнает все, тем более что «Меламед», по-видимому, скоро выйдет на экраны. Он еще не получил от нее ответа, впрочем, прошло только две-три недели с тех пор, как он послал письмо, и, возможно, ее ответ уже в пути.
Конечно, Сильвии будет нелегко переварить все это и прийти в себя от потрясения, подумал Итамар. Несомненно, пройдет немало времени, пока она найдет в себе силы собраться с мыслями и, тщательно все взвесив, ответить ему. К тому же его послание заняло целых пятнадцать страниц.
Несколько дней назад он перечитал свое письмо. "Совсем неплохо, — сказал себе Итамар, оценив написанное с профессиональной точки зрения, и вдруг подумал: — А почему бы не написать книгу обо всей этой истории?"
Правда, он сказал однажды Рите, что напишет об этом сценарий, но браться сейчас за такую работу было все равно что толочь воду в ступе. Кто снимет такой фильм? Где он отыщет средства? А книга … С ней намного проще. Нужно только найти издателя.
— Никто не возьмется за издание, — сказал ему Апельбаум, когда услышал об идее книги. — Разве что за границей, если ты напишешь по-английски. Да и то сомнительно. Но зачем тебе все это?
— Есть шанс найти издателя, — сказал Итамар, — ведь у книги — как это сказано? — общечеловеческие мотивы, которые должны заинтересовать каждого человека, поскольку он человек.
Бенцион уставился на него как на умалишенного:
— Что ты сказал?
— Не важно… просто так… моя личная шутка.
— Критики уничтожат тебя, сварят живьем. Обвинят в клевете и Бог знает в чем еще. Зачем тебе все это? И вообще, для кого ты собираешься писать?
— Теперь вы говорите как Берман.
— Правда? Хорошо, что ты сказал мне. При всем моем к нему уважении нельзя быть таким, как он, фаталистом. Это страшно угнетает и вообще не соответствует моей натуре.
Апельбаум убедил Итамара, который и так не думал о написании книги всерьез, не терять на это время. Кстати, мысль о книге возникла у него не только в связи с его письмом к Сильвии. Его подтолкнула к этому Рита, рассказав что трудится над своей собственной книгой.
По-настоящему они расстались не в кафе «Дрейфус», а в его квартире спустя два месяца. Рита, видно, решила идти своим собственным путем. Она не могла распрощаться с ним навсегда, не поведав ему о произошедшем перевороте.
— Наконец-то я решилась! Я буду писательницей, — объявила она ему в день прощания. — Я долго думала о твоих словах, что я тот тип женщины, которая нуждается в успехе своего мужчины, которая живет…
— Но я же сказал, что ошибся! Ты вовсе не такая! Я неправильно тебя понимал…
— Конечно, ты не понимал меня. Но я не хочу, чтобы возникала даже тень мысли, что я такая! Я действительно слишком на тебя опиралась. Даже когда делала для тебя разные вещи, например искала статьи в медицинской библиотеке или звонила в эту швейцарскую клинику, — даже тогда я, по существу, парадоксальным образом опиралась на тебя. Я могу признаться в этом, потому что обладаю — и иногда это становится проклятьем — способностью к глубокому самоанализу. Кстати, ты не ходил к Батье Либлих? Пойми, ты никогда не сможешь разобраться в себе без помощи психоаналитика. Я не сомневаюсь, что была права, определив источник твоей страшной зацикленности на Меламеде. Конечно же, речь идет о тяжелом чувстве вины, возникшем оттого, что ты спал с Сильвией. То, что ты отказываешься от операции…
— Рита, я уже сказал тебе: моя «зацикленность» связана с моим преклонением перед Меламедом.
— Ладно, не важно. Я вижу, ты никогда меня не поймешь. Я имею в виду совсем иной уровень самоанализа. Почему ты этого не улавливаешь, ведь ты сам — человек искусства? Мне теперь многое открылось! Я слишком опиралась на тебя, забывая о своей внутренней артистической сущности. Ты не согласен? И поэтому решила оторваться от тебя. У меня получается изумительная книга, изумительная! Я уже написала почти две главы. Теперь я вижу, как мне помогли занятия в университете. Без теоретической подготовки, без знания секретов писательского мастерства я не смогла бы написать книгу на таком уровне. Она будет называться "Дневник беременности".
Так Итамару стало известно, что Рита ждет ребенка ("Не от тебя, мой трусишка", — сказала она, поймав его взгляд) и что книга, в сущности, является почти дневниковым отчетом о метаморфозах, происходящих в ее душе и теле в то время, как в чреве ее растет плод.
— Это произведение в произведении, — сказала она, — физика и метафизика одновременно. Тело, развивающееся в другом теле. И кто знает, как метафизика одного тела влияет на физическое состояние другого. Как влияют даже самые прозаические размышления, например, что съесть — шоколад или сельдерей.
Я была не права, когда обвиняла тебя в том, что ты разрушил мою жизнь, — призналась Рита. — Я многим тебе обязана, даже идеей книги. Однажды ты рассказал мне, что сюжет "Возвращения Моцарта" сложился у тебя в голове по пути к дому. Как-то, когда я шла к себе пешком, я вспомнила об этом и подумала: а почему бы и мне не создать какое-нибудь произведение? И в тот же момент спохватилась, что забыла принять накануне таблетку. "Кто знает, не беременна ли я?" — спросила я себя. Вот тут-то и пришла мне в голову мысль о книге! В ту же ночь я начала писать первую главу. В конце концов выяснилось, что я тогда вовсе не была беременна, но с той поры решила забеременеть — и сделала это…
Они провели вместе всю ту последнюю ночь, лишь ненадолго засыпая, а утром Рита, вся в слезах, попрощалась с ним, покрывая его лицо поцелуями, и ушла.
"Появится ли эта, последняя их ночь в ее книге?" — подумал Итамар. Прежние долго не покидавшие его мысли о том, что его любовь к Рите — ненастоящая, оказались ошибочными. Прошли месяцы, а он никак не мог справиться с уходом Риты. Итамар очень тосковал по ней, мысленно разговаривал с ней, спорил и даже предавался любви. Иногда ему казалось, что наконец-то он понял ее, но тут же она вновь ускользала. Рита была такой изменчивой, она одновременно и злила и дарила наслаждение! Его огромная тяга к ней была тем более необъяснима, что одновременно с этим он чувствовал явное облегчение от того, что ее больше не было с ним. Почему, собственно, она его оставила? Итамар не находил ответа. Когда он вспоминал, как Рита пришла к нему со статьей Орит Мехмаши пыталась утешить его и всеми силами ему помочь, его охватывала еще более глубокая печаль.
Часто израильский фильм с единственным иностранным актером авторы спешат назвать «международным», но на этот раз в картине действительно участвовала целая международная команда. Итальянка Гизелла Амальфи была приглашена на роль Сильвии, шведка Йоханна Бергсон воплощала образ Жюльетт Жиро, а немецкий актер Клаус фон Шмерлинг играл Эрика Бруно. Правда, сначала на главную женскую роль выбрали Равиталь Кадош, а не Гизеллу Амальфи. Узи Бар-Нер объяснил в интервью еженедельнику "Оманут ха-йом", что особенности Равиталь Кадош как актрисы идеально подходят для роли Сильвии, однако с того момента, когда Гизелла Амальфи согласилась сниматься (не в последнюю очередь благодаря усилиям Ури Миликена), имя Равиталь
Кадош было исключено из списка участников. Не без маленького скандала.
Хотя картина ставилась целиком в Израиле, оператор Михаэль Блюм был послан в Париж и Нью-Йорк для видовых съемок; эти вмонтированные в фильм кадры должны были создать впечатление подлинности заграничных эпизодов.
У «Меламеда» больше, чем у любого другого израильского фильма, был шанс наконец-то вырваться за пределы маленькой страны и иметь крупный международный успех.
"Речь идет об общечеловеческих мотивах: как у артиста со способностями ниже средних закружилась голова от первых успехов и развилась мания величия. Это проявилось не только в плане лично-творческом, но и в непомерно раздутом националистическом эго. Разумеется, образ символизирует нашу общенациональную манию величия, которая угрожает всему ценному, что есть в нас, и в конечном счете может разрушить наше общество. Такие мотивы должны заинтересовать каждого человека, поскольку он человек", — привела Ронит Приор слова второго сценариста Шмуэля Ганиэля, сказанные им в радиопередаче "Время для беседы" Эреза Бломберга.
Приор использовала и некоторые данные из старых статей Орит Мехмаш и Хавивы Харузи — что Итамар определил без труда, — а также и другие материалы. Эта журналистка провела поистине бесценную исследовательскую работу. Она отправилась в архив своей газеты на втором этаже и взяла конверт с надписью «Меламед» (с тех пор как имя покойного певца появилось в заголовках, в каждой израильской газете завели соответствующее досье). Оттуда Ронит извлекла газетные вырезки за последние полгода и получила исчерпывающую информацию об этом деле. В сущности, она стала настоящим экспертом по теме "Меламед".
Итамар набрался смелости. Он послал Сильвии длинное письмо обо всем, что случилось, сообщил о тех вещах, на которые только намекал в разговоре с ней. Он подробно описал, каким, по его мнению, будет будущий фильм. Итамар понимал: рано или поздно Сильвия узнает все, тем более что «Меламед», по-видимому, скоро выйдет на экраны. Он еще не получил от нее ответа, впрочем, прошло только две-три недели с тех пор, как он послал письмо, и, возможно, ее ответ уже в пути.
Конечно, Сильвии будет нелегко переварить все это и прийти в себя от потрясения, подумал Итамар. Несомненно, пройдет немало времени, пока она найдет в себе силы собраться с мыслями и, тщательно все взвесив, ответить ему. К тому же его послание заняло целых пятнадцать страниц.
Несколько дней назад он перечитал свое письмо. "Совсем неплохо, — сказал себе Итамар, оценив написанное с профессиональной точки зрения, и вдруг подумал: — А почему бы не написать книгу обо всей этой истории?"
Правда, он сказал однажды Рите, что напишет об этом сценарий, но браться сейчас за такую работу было все равно что толочь воду в ступе. Кто снимет такой фильм? Где он отыщет средства? А книга … С ней намного проще. Нужно только найти издателя.
— Никто не возьмется за издание, — сказал ему Апельбаум, когда услышал об идее книги. — Разве что за границей, если ты напишешь по-английски. Да и то сомнительно. Но зачем тебе все это?
— Есть шанс найти издателя, — сказал Итамар, — ведь у книги — как это сказано? — общечеловеческие мотивы, которые должны заинтересовать каждого человека, поскольку он человек.
Бенцион уставился на него как на умалишенного:
— Что ты сказал?
— Не важно… просто так… моя личная шутка.
— Критики уничтожат тебя, сварят живьем. Обвинят в клевете и Бог знает в чем еще. Зачем тебе все это? И вообще, для кого ты собираешься писать?
— Теперь вы говорите как Берман.
— Правда? Хорошо, что ты сказал мне. При всем моем к нему уважении нельзя быть таким, как он, фаталистом. Это страшно угнетает и вообще не соответствует моей натуре.
Апельбаум убедил Итамара, который и так не думал о написании книги всерьез, не терять на это время. Кстати, мысль о книге возникла у него не только в связи с его письмом к Сильвии. Его подтолкнула к этому Рита, рассказав что трудится над своей собственной книгой.
По-настоящему они расстались не в кафе «Дрейфус», а в его квартире спустя два месяца. Рита, видно, решила идти своим собственным путем. Она не могла распрощаться с ним навсегда, не поведав ему о произошедшем перевороте.
— Наконец-то я решилась! Я буду писательницей, — объявила она ему в день прощания. — Я долго думала о твоих словах, что я тот тип женщины, которая нуждается в успехе своего мужчины, которая живет…
— Но я же сказал, что ошибся! Ты вовсе не такая! Я неправильно тебя понимал…
— Конечно, ты не понимал меня. Но я не хочу, чтобы возникала даже тень мысли, что я такая! Я действительно слишком на тебя опиралась. Даже когда делала для тебя разные вещи, например искала статьи в медицинской библиотеке или звонила в эту швейцарскую клинику, — даже тогда я, по существу, парадоксальным образом опиралась на тебя. Я могу признаться в этом, потому что обладаю — и иногда это становится проклятьем — способностью к глубокому самоанализу. Кстати, ты не ходил к Батье Либлих? Пойми, ты никогда не сможешь разобраться в себе без помощи психоаналитика. Я не сомневаюсь, что была права, определив источник твоей страшной зацикленности на Меламеде. Конечно же, речь идет о тяжелом чувстве вины, возникшем оттого, что ты спал с Сильвией. То, что ты отказываешься от операции…
— Рита, я уже сказал тебе: моя «зацикленность» связана с моим преклонением перед Меламедом.
— Ладно, не важно. Я вижу, ты никогда меня не поймешь. Я имею в виду совсем иной уровень самоанализа. Почему ты этого не улавливаешь, ведь ты сам — человек искусства? Мне теперь многое открылось! Я слишком опиралась на тебя, забывая о своей внутренней артистической сущности. Ты не согласен? И поэтому решила оторваться от тебя. У меня получается изумительная книга, изумительная! Я уже написала почти две главы. Теперь я вижу, как мне помогли занятия в университете. Без теоретической подготовки, без знания секретов писательского мастерства я не смогла бы написать книгу на таком уровне. Она будет называться "Дневник беременности".
Так Итамару стало известно, что Рита ждет ребенка ("Не от тебя, мой трусишка", — сказала она, поймав его взгляд) и что книга, в сущности, является почти дневниковым отчетом о метаморфозах, происходящих в ее душе и теле в то время, как в чреве ее растет плод.
— Это произведение в произведении, — сказала она, — физика и метафизика одновременно. Тело, развивающееся в другом теле. И кто знает, как метафизика одного тела влияет на физическое состояние другого. Как влияют даже самые прозаические размышления, например, что съесть — шоколад или сельдерей.
Я была не права, когда обвиняла тебя в том, что ты разрушил мою жизнь, — призналась Рита. — Я многим тебе обязана, даже идеей книги. Однажды ты рассказал мне, что сюжет "Возвращения Моцарта" сложился у тебя в голове по пути к дому. Как-то, когда я шла к себе пешком, я вспомнила об этом и подумала: а почему бы и мне не создать какое-нибудь произведение? И в тот же момент спохватилась, что забыла принять накануне таблетку. "Кто знает, не беременна ли я?" — спросила я себя. Вот тут-то и пришла мне в голову мысль о книге! В ту же ночь я начала писать первую главу. В конце концов выяснилось, что я тогда вовсе не была беременна, но с той поры решила забеременеть — и сделала это…
Они провели вместе всю ту последнюю ночь, лишь ненадолго засыпая, а утром Рита, вся в слезах, попрощалась с ним, покрывая его лицо поцелуями, и ушла.
"Появится ли эта, последняя их ночь в ее книге?" — подумал Итамар. Прежние долго не покидавшие его мысли о том, что его любовь к Рите — ненастоящая, оказались ошибочными. Прошли месяцы, а он никак не мог справиться с уходом Риты. Итамар очень тосковал по ней, мысленно разговаривал с ней, спорил и даже предавался любви. Иногда ему казалось, что наконец-то он понял ее, но тут же она вновь ускользала. Рита была такой изменчивой, она одновременно и злила и дарила наслаждение! Его огромная тяга к ней была тем более необъяснима, что одновременно с этим он чувствовал явное облегчение от того, что ее больше не было с ним. Почему, собственно, она его оставила? Итамар не находил ответа. Когда он вспоминал, как Рита пришла к нему со статьей Орит Мехмаши пыталась утешить его и всеми силами ему помочь, его охватывала еще более глубокая печаль.