Никитин Николай. Это было в Коканде

   Иргаш использовал эту традицию, послав гонцов по старым адресам. Правда, это были уже не прежние лихие войска. Время принудило кочевников к оседлости. Они выучились растить хлопок, дыни, пшеницу и мак. Узбеки считали их богатым племенем. Но молодежь слыхала от родоначальников, что в старину они жили привольнее и богаче. "Смута - вот счастье джигита", говорили старики. Вспомнив прошлое, опьянев от надежд, они послали к Иргашу своих сыновей. Беззаботные юноши разъезжали по улицам Коканда, весело перекликаясь и задевая пешеходов. Верблюжий караван с хлебом стоял возле Сая. Уставшие верблюды, подгибая колени, фыркали и тянулись к воде. От верблюдов шел невыносимый запах пота. Зимняя дорога в эти дни из-за дождей и снега была очень тяжелой и утомительной.
   Иргаш, одетый в зеленый халат, в белоснежной чалме, окруженный своими порученцами, торжественно выехал к всадникам, чтобы поднять их настроение и воинственность. Есаулы построили отряды. Пестрая, яркая конница, сверкая красками цветных одежд, сталью клинков и пик, бешено пролетела по проспекту. Взволнованный и разгоряченный Иргаш приветствовал ее, обещая победу и богатую добычу. Начальники отрядов, играя саблями, отвечали ему.
   Баи ликовали. Люди, окружавшие Иргаша, старались протиснуться поближе к нему, чтобы сказать какую-нибудь любезность. Только Хамдам скромно держался в стороне от шума. Он сидел на высокой лошади, тонкой и беспокойной. Она нервничала, ей хотелось броситься вслед скакавшим джигитам. Чтобы успокоить ее, Хамдам натягивал на себя повод, лошадь пятилась, ее толкали соседние лошади. Незаметно Хамдам выбрался из толпы и скрылся.
   Его бандитские отряды уже заняли подступы к Старому городу, уничтожая евреев и русских. Они выводили их из квартир и резали тут же на улице, около домов. Люди, спасаясь от смерти, убегали на плоские крыши, оттуда спрыгивали в сады, прятались между заборами. Скрыться было трудно. Трупы мужчин, женщин, стариков, девушек, детей валялись на улицах...
   33
   Мулла-Баба вернулся с площади. Дома у него сидел гость. Это был Джемс. Мулла-Баба жил в духовном училище.
   В комнатах было уютно и тихо. Около входной двери, в камине, сделанном из камня, пылали уголья; над ними, на шомполе, висел медный кувшин. Софта-студент готовил чай. Он знал, что после трудного дня у наставника охрипнет голос и высохнет глотка.
   Хозяин предложил гостю лепешек, варенья и молока. Гость отказался. Он пробрался сюда, чтобы спасти полковника Чанышева из тюрьмы, он требовал от Мулла-Бабы категорического и безусловного исполнения своего приказа. Говорили они по-узбекски. Старик принимал Джемса за узбека-джадида. Мулла-Баба юлил и жаловался:
   - Иргаш вырвался... Кто поймает рыбу, когда та прыгнула в воду? Еще день-два, тогда можно с ним поговорить...
   Джемс указал на то, что Чанышев подвергается в тюрьме смертельной опасности.
   - Все опасно... - задумчиво ответил Мулла, снимая с полочек блестящую фарфоровую посуду.
   В эту минуту он был уже не тем лукавым политиком, который играл с Иргашом на заседании комитета улемы, и уж совсем никак не походил на старого разъяренного волка, обскакавшего сегодня все городские площади.
   События развернулись скорее, чем предполагал Джемс. Приехав к Чанышеву в штаб, он уже никого не застал там, кроме молодых кипчаков, сидевших на паркете. Он увидел изрубленные саблями письменные столы и пламя в печках.
   Джемс только две недели тому назад прибыл сюда из Баку через Каспий. Интерес к Чанышеву у него был чисто служебный: из Ташкента ему донесли, что Чанышев должен быть цел. Очевидно, кто-то рассчитывал на дальнейшие услуги полковника. Джемсу предписали вывезти Чанышева из Коканда. Теперь он боялся неприятностей и обещал Мулла-Бабе деньги за освобождение из тюрьмы этого человека.
   Мулла пропустил мимо ушей эти слова о деньгах. Как будто он забыл обо всем на свете. Подавая гостю чай, Мулла-Баба стал говорить о книгах. В стенах комнаты, в небольших альковчиках, лежали пачки старинных книг и рукописей. Альковчиков было много. Шелковая завеса прикрывала эту восточную библиотеку. Тучный старик держался с приятной и легкой сдержанностью; он ходил от одного альковчика к другому, точно благостный седой Авраам. Он был в шерстяных белых чулках. Туфли его сушились у камина. Пол, затянутый войлоком и коврами, скрадывал шаги.
   - Вот красавица! - сказал старик, протянув англичанину книгу, украшенную выцветшими великолепными миниатюрами, историю Тимура - "Зафар Намэ", редчайший экземпляр, датированный 840-м годом гиджры, то есть 33-м годом после смерти Тимура. На одном из листков художник, очевидно современник завоевателя мира, написал его портрет: седоватая борода, редкая, клином, белые усы, спускающиеся по углам рта к бороде, высокий лоб, жестокий взгляд.
   Джемс понял, что старик оттягивает решительную минуту. Из приличия он рассматривал голову великого тюрка.
   - Да, - хладнокровно сказал он, - сегодня на улицах я видел некоторые картины, от которых не отказался бы этот хромой! Это было интересно.
   - Да, - спокойно, в тон ему, ответил Мулла-Баба, - сегодня я тоже видел на улицах одну свинью. Среди всего этого смятения она прекрасно ела свои помои. Вот предел мудрости!
   - Да? - Джемс понял намек, но не растерялся. - Очевидно, эта свинья просто была глухой, - сказал он; затем разведчик встал и, уже ничего не говоря о деньгах, коротко и отрывисто, как командир подчиненному, заявил Мулла-Бабе: - Я ухожу, торопитесь с Чанышевым! Это надо сделать непременно! - Он подчеркнул голосом последнюю фразу.
   - Кто вы? Узбек? - спросил его Мулла-Баба.
   - Нет, я из Турции. Я друг президента Камаля. Меня зовут Замир-паша.
   Мулла-Баба проводил его поклоном.
   Джемс прошел по городу в гостиницу.
   На площадях еще стоял стон от возбуждения. Но толпы уже разбивались на кучки. Кучки растекались ручейками по переулкам. Ручейки текли... Приближалась ночь. Одинокий человек, остановившийся перед глиняным порогом старого дома, уже не мог думать о священной войне. Он боялся этой жизни, переполненной криками. Он старался вспомнить: кто же кричал на площади? Он? Нет. Его друг, шорник Али? Нет. Тюбетеечник Ариф? Нет. Сапожник Агаев? Нет. Медники, кузнецы? Возможно, кто-нибудь из них и орал. Но только не его приятели. Нет, нет, правду говорят люди, нужно держаться подальше от всего этого. Они (трудовой народ) не пошли за Иргашом и не питали вражды к русским.
   Штаб Иргаша был ярко освещен. Ветер вскидывал над крышей большое знамя и яростно играл жесткими конскими хвостами, привязанными к древку. На зеленом шелке знамени красными нитками была выткана надпись: "Все собирайтесь на защиту ислама!"
   34
   Их было человек триста, ташкентских рабочих и солдат. Во главе отряда был комиссар Погонин, высокий человек в кожаном обмундировании. Он стоял точно памятник и молча наблюдал, как люди выкатывают пулеметы, собирают ящики, как возле них бегали взводные, распоряжаясь и покрикивая. Электричество не действовало, стрелочники освещали перрон лучиной. Аввакумову Погонин предъявил мандат, в котором Ташкент именовал его руководителем всех кокандских операций.
   - Не будем спорить! Я рад, что вы наконец прибыли, - весело сказал Аввакумов.
   Но приезжий на веселость Аввакумова не откликнулся. С подчеркнутой сухостью он приказал Аввакумову доложить о положении в крепости.
   "Вот ты какой!" - подумал Аввакумов, невольно усмехнулся про себя и, быстро подтянувшись, отрапортовал комиссару именно теми словами, которых тот ждал, то есть так же сухо и официально.
   - Орудия у вас? - перебил его Погонин.
   - У нас, - ответил Аввакумов.
   - Так что же вы канителитесь?
   - Мы не канителимся. Мы работаем так, как нам подсказывает наша революционная совесть.
   - Совесть... Совесть... - задумчиво повторил Погонин. - Ладно!
   Командиры поехали в крепость, на заседание Ревкома. Ночь была судорожная, часто вспыхивал горизонт. По стенам цитадели стояли часовые. Летел снег. Мгла окутала здания. Даже к утру темнота еще не совсем рассеялась. На лиловом небе проступали очертания городских построек и садов плоскими и расплывчатыми тенями.
   35
   Варя за крепостной стеной встретила Сашку. Он сидел прямо на земле, без шапки, опустив ноги в сухую траву. Сашка глядел в бинокль.
   - Ну, как? Что видать? - спросила она.
   - Да ничего. Все то же.
   Оба они замолчали. Достав бумагу и махорку, Сашка долго возился, скручивая себе папиросу. Видно было, что он неотрывно о чем-то думает. Иногда, прислушавшись, он опять хватался за бинокль и снова опускал его с отчаянием.
   - В чем дело, товарищ Лихолетов?
   - Так, скучно что-то... Скажите, товарищ Варя, вы знаете, что такое "химера"?
   - Химера?
   - Да.
   - Это зачем же вам?
   - Надо.
   - Химера? Химера, кажется, что-то древнее. Такое уродливое животное, безобразное, крылатое.
   - Древний зверь.
   - В этом роде.
   - Ну да! Вот и я так думал, - самоуверенно сказал Сашка.
   Варя улыбнулась.
   - Ну, не совсем так уж. Я сама точно не знаю. Химеры есть в Париже, на соборе Парижской богоматери, на крыше.
   - На крыше? - удивился Сашка. - Что же, они живут там, как коты?
   - Да они каменные!
   - Ах, каменные! - недовольно пробормотал Сашка.
   - А почему вы спрашиваете?
   - Макарыч вчера сказал... Старуха-то наша, Агния Ивановна, вчера без спросу уперлась в город. Проберусь, говорит, что мне сделают. Вот прах ее возьми!
   - Да что ей там занадобилось?
   - Не знаю. Листовку понесла к узбекам, что ли? И нету до сих пор.
   В сумраке пропела труба.
   - Сбор! - тревожно сказал Сашка.
   Он вошел в штаб, когда говорил Зайченко.
   Аввакумов смотрел на Зайченко не мигая. Зайченко чувствовал это и часто поднимал руку, будто принимая клятву.
   - Противник превосходит нас раз в двадцать, думаю. Если противник предпримет штурм, не стесняясь потерями своего состава... Это в духе азиатов... Их тактика... Наша батарея, лишившись своего преимущества дальнобойного оружия, превратится в пистолет... Прямая наводка... А потом просто в немой металл! Пулеметы? Неоднократно ремонтированы. Могут сдать в решительный момент. Лент мало.
   - Чего вы требуете? - прервал его Аввакумов.
   - Артиллерийского разгрома Коканда. Пока есть снаряды. Выиграем в скорости и в оружии. - Легкая усмешка готова была появиться у Зайченко на губах. Он подавил ее.
   - С точки зрения военной науки это экономично и правильно, - сказал приезжий комиссар, закуривая толстую папиросу.
   - Нет, - решительно сказал Аввакумов и оглянулся на Сашку.
   Сашка кивнул ему и зашептал:
   - Я за тебя, Макарыч! За тебя!
   - То есть как нет? Как военный специалист, я заявляю... - крикнул Зайченко...
   Муратов быстро поднял руку и сказал:
   - Тише, тише! Погодите, товарищи! Денис Макарович, ты же не отрицаешь военной науки?
   - Не могу отрицать, чего не знаю.
   - Ну вот! А ведь смерть висит над гарнизоном! Ты знаешь, что донесла разведка?
   - Ну?
   - Знаешь, сколько их? Они нас палками побьют.
   - Не сдаюсь ни улеме, ни баям.
   - Да и я не сдаюсь! Но я гуманист. Тут у нас и женщины есть, и дети, и старики. Нельзя же вопреки военной науке!
   - Попробуем! Наука-то буржуазная... - сказал Аввакумов.
   - Ташкент... - авторитетно подчеркнул Погонин, - предписывает!
   - Предписывает? - Аввакумов заволновался, задергал пояс. - Какой Ташкент? Кто персонально? Вы? Еще кто? Нет, уж мной не командуй. Непролетарским душком пахнет в ваших речах, товарищ Погонин. Позвольте уж мне откровенно сказать - великодержавным! Позвольте мне иметь свое мнение! Я понимаю, что если сегодня мы не будем действовать, нас действительно раздавят. Ясно, что Иргаш не для шуток поднял зеленое знамя. Всю краевую демократию он сотрет в порошок. Пусть-ка кто-нибудь сейчас пикнет в Коканде!
   - Тогда в чем дело? О чем спор? - Погонин с досадой пожал плечами и отошел к столу, заваленному патронами и едой.
   - Я не хочу разгрома, - упрямо заявил Аввакумов.
   - А чего? Чего? Чего хотите? Дело не только в вашем Коканде. Коканд ключ к Средней Азии, - злобно проворчал Погонин. Невольно на его лице появилось пренебрежение, и Аввакумов это заметил.
   - Что-то до сих пор вы мало помнили об этом ключе, - сказал Аввакумов. Он не мог удержаться, чтобы не съязвить. Упрямо выставив вперед голову, он говорил, отрубая фразу за фразой: - Я против истерики. Я за них... За этих дурней, что носятся там по городу и хотят нас перерезать. Что поделаешь? Но я пришел сюда для них... Ведь у нас не так, мы не делимся: узбек, русский. Вот в крепости и узбеки собрались. Наши! А сколько таких еще там!
   - Конкретно! Что вы предлагаете? Я не понимаю вас, - вздохнул Погонин.
   - Извольте! Могу конкретно. Где карта Коканда? - спросил Денис Макарович.
   Начали искать карту. Аввакумов сразу понял, что Погонин своей напористостью захочет сбить его, вскрыть какое-нибудь слабое место в его плане защиты, и поэтому сейчас нужно держать ухо востро. Нужно не теряться. Умные и живые глаза Аввакумова вдруг остановились, остекленели. Белок стал желтым от прилива крови. Он шарил по столу, сердито расшвыривая попадавшиеся ему под руку куски хлеба, сахара, он еле сдерживал себя, чтобы не разразиться площадной бранью, как иной раз бывало в депо, на ремонте, в минуту сильного гнева. "Нет, не уступлю. Ни за что!" - подумал Аввакумов и сказал Погонину:
   - Если я останусь жив, это еще не значит, что будет жива революция. Наплюйте мне в глаза, если я буду так думать! Где карта, черт возьми? Я вам сейчас докажу, что надо делать.
   Оказалось, что Сашка сидит на карте. Карту от него отобрали.
   - Вот извольте! Я сейчас все объясню, - сказал Аввакумов, одним движением руки очистив стол и раскладывая на нем карту.
   Сашка глядел ему в рот, делая губами какие-то странные движения, будто глотая каждое слово, сказанное Аввакумовым.
   - Пункт первый... - сказал Аввакумов - Нам известны все точки скопления противника... Вот они... Тут, тут, тут... Вот кого мы будем бить! Вот, вот, вот! Пункт второй... Предварительно ставим ультиматум. Допустим, чтобы до полудня решил Иргаш... Предупреждаем его об обстреле. Пункт третий... Город щадить. Во что бы то ни стало щадить город и население.
   - Я за твой план, Макарыч, - мрачно сказал Блинов.
   - И... - перебил его Погонин, - в двенадцать вы сдаете крепость, и вас режут кипчаки.
   - Макарыч, ты рискуешь революцией?
   - Нет, Муратов, только головой. В победу верю.
   - Бред! - сказал холодно Зайченко и вышел из комнаты.
   "Решительная победа, никаких разговоров и горы трупов - вот что надо, - подумал он. - Пусть Ташкент поймет, что могут сделать пушки и способный офицер. Здесь первая ставка... И когда историки будут писать о Кокандской автономии, они скажут, что артиллерист Зайченко уничтожил ее. Вот и все!"
   Случилось иначе. Ревком принял план Аввакумова и в одиннадцатом часу дня 19 февраля предложил Иргашу сдаться. А в двенадцать сорок пять был получен от Иргаша отказ.
   36
   Иргаш начал штурм крепости. Опять на площадях и улицах перед толпами дехкан, вооруженных чем попало, выступали агитаторы и муллы, объявляя о священной войне. Неслись есаулы, собирая конницу и отряды стрелков. Установив за городом пулеметы, Хамдам ждал. Позиция была верная. Дехкан погнали. Размахивая ножами и палками, подняв крик и вой, они бросились вперед к крепости, подгоняемые плетками всадников. Когда всадники остановили их, толпы ринулись обратно, все уничтожая на своем пути. Улицы снова покрылись кровью.
   В час дня упал первый снаряд, выпущенный крепостью. Он не разорвался. Второй также. Третий снес несколько домов, выстроенных из глины. Четвертый упал в табун стреноженных лошадей. Они кинулись в стороны, оборвав перевязи, сбивая с ног коноводов. Прыгая, лошади ломали ноги. Они храпели, фыркали, почуяв опасность. Связанные, без всадника на спине, не управляемые никем, они пугались каждого орудийного залпа, грызли путы и кричали...
   Снаряды падали на площадь, где собиралась пехота Иргаша, вдоль водопоев, возле походных котлов, еще дымившихся ароматом пищи, на улицах, где кавалерия Иргаша ждала сигнала, чтобы кинуться в бой. Снаряды разрывались на шоссе и на проселочных дорогах. Вспыхивали сады...
   В черной вытертой тужурке, отороченной серым барашком, в старой фронтовой фуражке, артиллерист-комендант прогуливался целый день мимо батареи, точно на параде. Он не говорил ни с кем, кроме наводчиков и Аввакумова. Он чувствовал, что Аввакумов как-то незаметно, деликатно, незримо, но все-таки посматривает за ним, и это побуждало его также незримо и незаметно следить за Аввакумовым. "Не доверяет, - думал он. Побаивается. Пускай, пускай!" Втайне Зайченко гордился этим. Ему нравилось, что людям приходится считаться с ним. Он выше подымал плечи и держался подчеркнуто и деловито-холодно.
   Над Кокандом стоял дым...
   К вечеру с ближайшей заставы прибежали красногвардейцы, сказав: "Опять они... Нападение!" Метрах в полутораста от крепости ползли пластуны. Сколько их, красногвардейцы не знали. Может быть, несколько сот. Окружив заставы, они медленно приближались к стенам крепости. Юсуп схватил за руку Дениса Макаровича, прижался к нему.
   - Изготовить пулеметы! - спокойно скомандовал Зайченко. Гранатометчикам приготовиться!
   - Если они не боятся снарядов, так неужели вас испугаются? - спросил Аввакумов.
   - А человека побоятся! - сказал Лихолетов и упрямо качнул головой.
   Зайченко подтвердил, что Лихолетов прав. Сашка рассмеялся:
   - Вот видишь, и Зайченко меня поддерживает! А что, товарищ комендант, идемте с нами? Все равно, если мы их не напугаем, часа через полтора всех кончат.
   Зайченко сухо ответил:
   - Каждому свое место и своя смерть.
   Лихолетов улыбнулся, и совершенно напрасно. Зайченко не был трусом. Он просто иначе смотрел на себя. Он считал, что умереть никогда не поздно и что его дело - распоряжаться боем, в этом его обязанность.
   Аввакумов понял это и одобрительно сказал ему:
   - Верно, верно! Верная точка зрения. Не слушайте вы этого гусара!
   Сашка улыбнулся, тряхнул головой и, подойдя к Аввакумову, обнял его.
   - Ну, Денис Макарович, - сказал он, - прощевай! Передай привет, если доживешь, всему будущему социализму. Скажи поколениям, что тяжело нам было и что мы желаем им счастья!
   В казарме плакали дети. Некоторые женщины ушли в церковь молиться.
   - Кто же с тобой? - спросил Сашку как бы запросто Аввакумов.
   Он держался очень спокойно и говорил обо всем как о самых обыкновенных вещах. Он делал это нарочно, понимая, что беспокойство и паника в штабе только напортят делу.
   - Да наши пойдут, комендантская команда! - ответил Сашка уже несколько лихорадочно, но тоже еще сдерживаясь. - Да кое-кого из рабочих возьмем, помоложе.
   Денис Макарович расцеловался с Лихолетовым.
   Через полчаса неподалеку от крепости раздался стон. Затем вспыхнули гранаты. Они взрывались непрерывно, заглушая человеческий вой. Из вылазки никто не вернулся, кроме Сашки и Юсупа. Когда Аввакумов спросил юношу, каким же образом он попал в эту вылазку, Юсуп ответил:
   - Никто не смеет сказать, что узбек - трус.
   Он был синий от усталости, грязи и запекшейся крови и свалился тут же, около казармы.
   37
   Крепость продолжала стрелять методически и спокойно. Кипчаки, не выдержав наконец орудийного огня, рассыпались по городу. Козак Насыров собирал их, посылая в новую атаку. После нескольких наступлений испуганные отряды стали таять. Обстрел различных точек города, рассчитанный с математической правильностью, сильнее действовал на воображение, чем непрерывная канонада. Крепость стреляла очередями, как машина. Среди кипчаков создалось представление, что она может громить их без конца. Хамдам прибыл в штаб Иргаша и заявил ему, что потерял половину своих отрядов.
   - Они просто удирают. Я должен покинуть Коканд, - сказал он о своих отрядниках и о себе.
   Иргаш сидел на подоконнике и смотрел в окно. Над его штабом еще развевалось зеленое знамя. Внизу под окнами шумели и ругались начальники отрядов. Они обвиняли друг друга в трусости. Некоторые из них вскакивали на лошадей и, не взглянув в ту сторону, где сидел кокандский хан, уносились неизвестно куда вместе со своими джигитами. Иргаш чувствовал, что большинство дожидается ночи, тогда все растечется, как туман, и до зари растает все его могущество.
   Хамдам - единственный, кто остался около него, но это только потому, что он ненавистник и ему сладко видеть соперника в час унижения. Так думал Иргаш о своем союзнике.
   Хамдаму действительно был приятен разгром Иргаша. С первых встреч Хамдам заметил, что этот человек любит власть. Но Хамдам тоже ее любит. Значит, где-нибудь, когда-нибудь они должны столкнуться. На первых порах он уступил Иргашу, так как за Иргаша высказывались и люди и организации. Но эту мнимую уступчивость отлично понимал Иргаш, да и Хамдам не скрывал ее. Он не выступал открыто против Иргаша, и даже сейчас, в минуты, близкие к падению Иргаша, ничем не обнаружил своей радости, но Иргаш должен был чувствовать, что Хамдам равен ему и только случай держит его в подчинении.
   Иргаш был расстроен. Как тонущий хватается за соломинку, так он схватился теперь за Хамдама, - он даже обнял его.
   - Дорогой друг, - сказал он, потеряв власть над собой, - я гибну. Где причина?
   - Ты не знал разве, что имеешь дело с рабами? - ответил резко Хамдам.
   - Разве я дал им волю? - задумчиво спросил Иргаш.
   Хамдам откровенно расхохотался:
   - Нет, на это у тебя не хватило смелости.
   - Но ведь они пошли за мной?
   - А потом наплевали тебе в шапку!
   Коренастый, маленький, уверенный в себе солдат, в солдатском обмундировании, в сером плаще, в старой засаленной тюбетейке, Хамдам никак не был похож на одного из соратников кокандского хана. Начиная с Иргаша, все его близкие друзья и начальники обернули себе голову чалмой. Хамдам этого не сделал. Один только раз он позволил уговорить себя, в день молебствия улемы на площади. "Да и то моя чалма распустилась!" - смеялся он над собой. Он считал лишним рядиться. "Глупые затеи! - говорил он себе. - Дело не в одежде, а в душе. Смешны все эти украшения, клички и партии! Как будто мы управляем событиями! Они текут сами, как вода... Наш бог - судьба".
   Хамдам был одинок и верил только себе, только своему чувству, которое подсказывало ему: "Ты все получишь. Умей ждать! Живи так, как живут кошки в доме! Будь осторожен и в ненависти и в любви!"
   Хамдам хотел проститься с Иргашом, но Иргаш удерживал его.
   - Ты все еще надеешься? - сказал Хамдам. - Хорошо. Я останусь, если ты просишь. Но когда пойдет, русская пехота...
   - Там не только русские, - вставил Козак Насыров.
   Он только что вернулся из боя. В последний раз, пользуясь темнотой, с отрядом всадников он попробовал налететь на крепость и видел там узбеков. Иргаш вскочил, как зверь, увидевший жертву. Он налетел на киргиза с криком:
   - И ты вернулся, не порубив их!
   - Я не сумасшедший, - равнодушно ответил хану любимый есаул.
   Иргаш побагровел и камчой сбил с Насырова высокую черную папаху. Хамдам, поморщившись, удержал руку Иргаша:
   - Не сердись, брат! Все это сейчас бесполезно. Когда русская пехота выйдет из крепости, кишлачники все равно побегут. А это будет только утром. Не думай, что в Коканде остались одни храбрые! Нет! Наоборот! Остались только трусы, которые еще боятся тебя, но в последнюю минуту они тебя предадут. Умные и решительные покинули неверное дело. Я ведь ухожу не из трусости, ты это понимаешь, а из благоразумия. Как хочешь? Хочешь, я останусь?
   - Уезжай! - прохрипел Иргаш и сбросил с себя халат.
   Хамдам приложил руку к сердцу. Выходя, он встретился глазами с Козаком Насыровым. Насыров, покусывая свою порубленную губу, стоял навытяжку около дверей. Хамдам улыбнулся ему, как друг, призывающий к терпению.
   38
   Утром остатки банд Иргаша скрылись при первом появлении красной пехоты. Сам Иргаш удрал раньше всех с личным отрядом. Но, удирая, он не забыл в тюрьме Чанышева, он захватил его с собой. Дашнаки, войдя в Старый город, вместо того чтобы вылавливать вооруженных джигитов, занялись местью. Их обуздали...
   Город, занятый почти без сопротивления, притих, остывая от крови. Открылись городские лавки. Ожил испуганный базар. Вороватые лавочники, еще вчера кричавшие у мечетей, быстро прятались, заметив красногвардейца. Узбекские добровольцы несли городскую охрану. Обыватели еще плохо верили в прочность власти и боялись всего. Круглые сутки работал Ревком.
   В первый день Аввакумов не заметил исчезновения матери. Вернее сказать, мысль об этом постоянно перебивалась другими мыслями, которые казались более важными, неотложными, срочными. Вначале он еще надеялся, что мать отыщется где-нибудь у знакомых. Быть может, больна, упала, ранена. На второй день начались ее розыски. Но безрезультатно.
   Прошла неделя... Аввакумов перевернул весь Коканд. Один из жителей квартала Галя-Бакал сообщил, что он видел ее на улице перед резней, она была с узелком. Вот и все, что он мог сказать. Те, кто зарывал трупы, заявили, что они ничего не помнят. Старуха ушла и не вернулась - и вот кончилась вся жизнь. Детство, девичество, нужда, счастье, надежды, старость - ничего нет. Человек испарился, как роса...
   Безвестность, при которой даже трудно было себе представить всю обстановку гибели Агнии Ивановны, страшно поразила Аввакумова. Он, в сущности, никогда не имел особенной близости с матерью. Жилось всегда трудно. С четырнадцати лет ему пришлось покинуть Коканд, искать работы по другим городам, и вернулся он обратно, на старое пепелище, уже вполне взрослым и даже начинающим стареть человеком. Революция удержала его в Коканде, и тут, при непрерывной работе, при постоянном беспокойстве, также не нашлось времени, чтобы как-то сблизиться с матерью. И теперь он чувствовал, что потеря этой обыкновенной, полуграмотной женщины - не только потеря матери: из жизни ушел человек умный и решительный, который мог бы ему помочь в нужную минуту. Возникали и другие мысли: "Хорошо было бы сейчас успокоить старуху, дать ей на старости лет отдых..." И то, что она до этого не дожила, что ее как будто вырвали из жизни, приводило его в тяжелое и угнетенное состояние.