Страница:
Вот так-то оно лучше!
– Только, старик, – неожиданно вспомнил он, – возьми, что ли, пивка. У нас тут, как говорится, чай льется рекой. Девушка интеллигентная…
– Да уж понял, – с тоской проговорил я. И подумал: «Где бы мне взять деньги?»
Глава 20
Глава 21
Глава 22
– Только, старик, – неожиданно вспомнил он, – возьми, что ли, пивка. У нас тут, как говорится, чай льется рекой. Девушка интеллигентная…
– Да уж понял, – с тоской проговорил я. И подумал: «Где бы мне взять деньги?»
Глава 20
Звезда Востока
Да, с пивом Ленька меня ловко уделал. Он, разумеется, и не подозревал, что у меня ни гроша. Однако я не совсем уж законченный хам, чтобы заявиться к Тимирязьеву без ячменного напитка. Так что нужно занять денег. Но у кого?
С Катькой я поссорился. А, черт!.. Даже вспоминать не хочется. На то, чтобы еще раз воспользоваться Машиными средствами, не хватит даже моей наглости.
Остается только Виталька. Или его жена. С ней у меня теперь тоже достаточно теплые отношения. Нехорошо, конечно, врываться в дом в разгар семейного скандала и требовать денег на пиво, но что поделаешь? Отдам же я когда-нибудь.
Я спустился в сумеречный двор. Никаких подозрительных огоньков, слава богу, не было. Виталькины окна тоже светились вполне естественным желтым светом.
Звонок почему-то болтался на проводе, словно паучок. Я забарабанил в металлическую дверь. С той стороны подняли крышечку глазка. Потом щелкнул замок.
Передо мной стояла Светлана. Она ничуть не удивилась.
– Привет, – бодро сказал я. – А где Виталик?
– Виталик? – недоверчиво переспросила жена бизнесмена. – А его сегодня не будет. Он уехал.
– Света, у меня к тебе просьба, – оживился я.
– Взаймы, что ль? – предположила она, глядя мимо меня.
– Как ты догадалась?
– Чтобы догадаться, достаточно побывать у тебя дома.
Она скрылась в глубине квартиры. Я, как бездомный пес, продолжал мяться на лестничной клетке. Светлана вернулась, держа в руках пачку денег. Она выдернула две бумажки и спросила:
– Хватит?
– Даже слишком…
– Ну пока.
Дверь начала медленно закрываться.
– Я верну, – крикнул я в уменьшающуюся щель. – С получки.
– Да что там, – пробурчали мне в ответ.
Я поплелся в магазин. Наверное, они все-таки поссорились, и Светлана выгнала Витальку из дому. А все из-за Ларисы… Вдруг Рыбкин больше не вернется? Было бы обидно потерять вновь обретенного друга. Надо было спросить у Светланы его новый адрес. Ладно, как-нибудь потом.
Наш винный магазин называли по-разному. Старожилы именовали «Красный». Говорят, что в незапамятные времена, когда на месте нашего района стоял поселок, желтая развалина, где находился винный магазин, радовала взгляд кирпичной багряностью.
Местные завсегдатаи называли магазин «Мутный глаз». А совсем уж неискушенная публика вроде меня – «Три ступеньки». Сколько этих «трех ступенек» в Москве? Одному богу известно.
Я поднялся на три ступени над уровнем асфальта и уперся в удивительное объявление:
Секция игры в го и мацзян проводит набор юношей от 12 до 17 лет. Родителей просьба обращаться в подвал дома № 7. Спросить Автоклава Борисовича.
Прочтет какой-нибудь поклонник зеленого змия это объявление, утром опохмелится и поволочет за ухо свое возлюбленное чадо, очередного хулигана Еписеева, в секцию го и мацзян. Отличное место для объявления. Идеалист, похоже, этот Автоклав Борисович.
От нечего делать я оторвал от нетронутого объявления бумажную ленточку с телефоном. Пускай Автоклаву будет приятно, что хоть кого-то заинтересовали его экзотические игры.
В магазине было пусто. За прилавком торчала толстая продавщица с огненными ногтями. Голова ее была увенчана крахмальным сооружением. На полке ютились пять бутылок «Жигулевского». Среди них возвышалась на полголовы литровая емкость с каким-то иностранным напитком. Цена была соответствующая.
– Мне бы пива, – робко попросил я.
Продавщица поправила на голове марлевую корону и бросила:
– Че так слабо?
– В каком смысле? – не понял я.
– Ну ты же новый русский, – убежденно сказала она. – Бери ликер.
– С чего это вы взяли, что я новый русский?
– Вас сразу видать. Вон морду-то какую отъел на нашей кровушке.
Я с сомнением оглядел венценосную толстуху. Кровушки в ней явно было с избытком.
– Я беден как церковная мышь! – провозгласил я. – Мне пива, пожалуйста. – И чтобы окончательно не разочаровывать малокровную толстуху, добавил: – Все, что есть. На витрине.
– Пакет брать будешь? – издевательски поинтересовалась продавщица.
В ответ я протянул свою матерчатую черную сумку. Продавщица хмуро брякнула в нее бутылки. После чего демонстративно явила мне свой объемистый зад, туго спеленутый накрахмаленным халатом.
Я вышел из магазина и поймал такси. Водитель был очень похож на известного конферансье. Тем не менее поездка прошла в молчании. Только тихонько погромыхивали друг о друга бутылки в моей сумке.
Через пятнадцать минут машина засигналила под Ленькиными окнами. На гудки, теряя тапочки, выскочил Тимирязьев.
– Ну наконец-то, старик! – обрадованно вскричал Ленька, когда мы вошли в прихожую. – У нас после твоей «альдрованды» совсем дело не клеится. Ты пива-то купил?
Я потряс бутылками.
– Слава тебе господи, а то я уж думаю, может, зря готовился?
На кухне я обнаружил девушку восточной наружности. Она тихо сидела за столом. Ее черные волосы струились над кроссвордом.
– Не забывай, – буркнул Тимирязьев, уловив мой заинтересованный взгляд, – ты, конечно, желанный, но все-таки – гость!
Я несколько стушевался. И перестал пялиться на девушку. Ленька же так и пожирал ее склоненный затылок.
– У мадемуазель достаточно странное имя, – проговорил он, довольно потирая руки. – Саира! Вот имечко-то!
Девушка не отрываясь смотрела в стол.
– А фамилия у нее и того похлеще, – продолжал Тимирязьев. – Ы!
– Как-как? – переспросил я.
– Ы!!! Представляешь, Ы. И все!
– Действительно, странно.
Госпожа Ы по-прежнему не обращала на нас никакого внимания. А Ленька все не унимался:
– Это целая история. Дело в том, что ее казахский прадедушка был большой оригинал. Новатор, можно сказать. Любил все новое. В молодости ему довелось походить в партизанах. Вот и назвал сына, то есть ее деда, Партизан. А тот пошел в отца. В смысле новаторства. Своего сына назвал Съездбай. В честь какого-то там тысяча девятьсот лохматого съезда партии. Круто, а, старик? Съездбай Партизанович Ы!
– А фамилия откуда? – заинтересованно спросил я, надеясь, что ответит девушка и я наконец увижу ее лицо.
Но голос подал снова Ленька:
– С фамилией особое дело! Это тоже проделки ее прадеда. Когда казахский язык перевели на кириллицу, ему очень понравилась одна странная буковка. Вот он и взял ее в качестве фамилии.
– Все-то вы перевираете, Леонид, – внезапно раздалось из-под волос. – Фамилия у меня всегда такая была. Нормальная корейская фамилия. По бабушке.
– Во дает! – изумился Ленька. – Она еще и кореянка! То-то я думаю… Экзотика!
Черные волосы качнулись над кроссвордом.
– Гюльчата-ай! – позвал Тимирязьев. – Может, откроешь личико товарищу? Товарищ уже давно интересуется.
Сайра подняла голову, и я увидел все великолепие, разбросанное по ее лицу щедрыми руками Аллаха и Будды. Глаза трепетного сайгака, гранатовые губы и айвовые щеки. Увидел я и зубы, которых явно никогда не касалась рука отечественного дантиста.
– Хватит вам шутить, Леонид, – строго сказала девушка. – Лучше пива выпейте.
Тимирязьев скрылся в комнате.
– А вас как зовут? – обратилась она ко мне. – А то этот невежа не представил.
– Арсений, – откашлявшись, пробасил я. – Можно просто Сеня.
Сайра прикрыла сайгаковые глаза густой паранджой ресниц.
– Ну вот и познакомились.
– А имя у вас тоже интересное. Оно что-нибудь значит?
– Это просто паспортистка ошиблась, – покачала головой восточная красавица. – Хотела написать «Сайра», а получилось – «Саира».
– Почему это она хотела написать «Сайра»? – еще больше удивился я.
– Это все папины причуды. В тот день, когда я родилась, в магазин как раз завезли консервы. Сайру. Бланшированную. В масле, – смущенно ответила девушка. – Вот папа и решил отметить это событие.
– Да-а, – протянул я, не зная, что на это сказать. – Но имя все равно получилось красивое.
– Правда?! – лицо Ленькиной подруги словно осветилось изнутри и еще более похорошело. – Спасибо.
Из коридора донесся топот, и в кухню просунулась счастливая Ленькина морда. Он прошествовал к столу, неся на вытянутых руках поднос, накрытый салфеткой.
– Блюдо, блюдо, сделай чудо! – прокричал Тимирязьев и сорвал салфетку.
Нашим глазам предстал великолепный зажаренный карп. Из его распоротого брюха выглядывал пучок зелени.
В стаканах зашипело пиво. Сделав несколько глотков, мой верный друг скривился.
– Это не пиво! Это вода из-под крана.
– Другого не было, – пробормотал я.
– Небось самое дешевое купил, жмот? Ладно, давай садись за кроссворд.
Я хотел заикнуться об отсрочке этой пытки, но на мою сторону неожиданно встала Саира:
– Леонид, ну что же вы так сразу?
Тимирязьев обрадованно ухмыльнулся, показал мне под столом большой палец и тихо сказал:
– Ну ты, старикан, даешь! Такие перемены за пару минут. Вот что значит педагогика!
Мы с Ленькой принялись за рыбу. Саира изредка заинтересованно сдувала пену с пива. Пить она не пила. Неожиданно она взглянула на меня и спросила:
– Вы любите собак?
Рот у меня был забит карпом, поэтому я энергично закивал. В голове уже вертелась фраза. Что-то патетическое, вроде: «О, собаки, петухи городов!»
– И Леня любит, – с грустью продолжало дитя степей.
Тимирязьев тоже закивал, словно хотел сказать: «Истинная правда. Собак я люблю, как собственных будущих детей».
Я наконец прожевал рыбью плоть и вежливо осведомился:
– А при чем тут собаки?
– Просто я хотела сказать, как хорошо, что у вас не едят собак, – несколько нелогично ответила девушка. – Рыба, по-моему, гораздо лучше.
От неожиданности я выпучил глаза.
– Что же вы тогда не едите?
– Нельзя. У меня ведь всю жизнь были доги, – проговорила Саира куда-то в пространство.
– Ну и что же? – непонимающе спросил я.
– Первого съели, когда я родилась…
– Большой удар, надо сказать, – подытожил Тимирязьев и смачно сдул на пол пивную пену.
Бред какой-то! Эта мадемуазель, судя по всему, вегетарианка. Интересно, как она объясняет то, что ей приходится есть растения? Их ведь тоже убивают. А некоторые, страшно вымолвить, живыми бросают в кипяток или на сковородку! Нет, я лично очень рад, что все эти восточные штучки меня не затрагивают. Так и с голоду помереть недолго. Туго придется Тимирязьеву… Тем временем у батареи выстроились пять пустых бутылок. Саира засобиралась домой.
– Может, останешься? – с тоской проговорил Ленька.
– Я сейчас ухожу, – спохватился я, не желая подводить друга. – У меня срочное дело…
– Сидите, Сеня, сидите, – остановила меня Саира. – Мне уже давно пора.
Она встала из-за стола, и я смог оценить ее великолепную фигуру. Несколько обалдевший от увиденного, я поплелся было следом в прихожую, но Ленька показал мне кулак. Мой зад нехотя опустился на место.
Через минуту Саира заглянула на кухню и помахала мне маленькой ручкой. На девушке, к моему удивлению, была роскошная песцовая шубка. Довольно странно для убежденной вегетарианки.
– Арсений, надеюсь, мы еще увидимся.
Тимирязьев, не отлипая от своей красавицы даже на миллиметр, потащился сажать ее в такси.
С Катькой я поссорился. А, черт!.. Даже вспоминать не хочется. На то, чтобы еще раз воспользоваться Машиными средствами, не хватит даже моей наглости.
Остается только Виталька. Или его жена. С ней у меня теперь тоже достаточно теплые отношения. Нехорошо, конечно, врываться в дом в разгар семейного скандала и требовать денег на пиво, но что поделаешь? Отдам же я когда-нибудь.
Я спустился в сумеречный двор. Никаких подозрительных огоньков, слава богу, не было. Виталькины окна тоже светились вполне естественным желтым светом.
Звонок почему-то болтался на проводе, словно паучок. Я забарабанил в металлическую дверь. С той стороны подняли крышечку глазка. Потом щелкнул замок.
Передо мной стояла Светлана. Она ничуть не удивилась.
– Привет, – бодро сказал я. – А где Виталик?
– Виталик? – недоверчиво переспросила жена бизнесмена. – А его сегодня не будет. Он уехал.
– Света, у меня к тебе просьба, – оживился я.
– Взаймы, что ль? – предположила она, глядя мимо меня.
– Как ты догадалась?
– Чтобы догадаться, достаточно побывать у тебя дома.
Она скрылась в глубине квартиры. Я, как бездомный пес, продолжал мяться на лестничной клетке. Светлана вернулась, держа в руках пачку денег. Она выдернула две бумажки и спросила:
– Хватит?
– Даже слишком…
– Ну пока.
Дверь начала медленно закрываться.
– Я верну, – крикнул я в уменьшающуюся щель. – С получки.
– Да что там, – пробурчали мне в ответ.
Я поплелся в магазин. Наверное, они все-таки поссорились, и Светлана выгнала Витальку из дому. А все из-за Ларисы… Вдруг Рыбкин больше не вернется? Было бы обидно потерять вновь обретенного друга. Надо было спросить у Светланы его новый адрес. Ладно, как-нибудь потом.
Наш винный магазин называли по-разному. Старожилы именовали «Красный». Говорят, что в незапамятные времена, когда на месте нашего района стоял поселок, желтая развалина, где находился винный магазин, радовала взгляд кирпичной багряностью.
Местные завсегдатаи называли магазин «Мутный глаз». А совсем уж неискушенная публика вроде меня – «Три ступеньки». Сколько этих «трех ступенек» в Москве? Одному богу известно.
Я поднялся на три ступени над уровнем асфальта и уперся в удивительное объявление:
Секция игры в го и мацзян проводит набор юношей от 12 до 17 лет. Родителей просьба обращаться в подвал дома № 7. Спросить Автоклава Борисовича.
Прочтет какой-нибудь поклонник зеленого змия это объявление, утром опохмелится и поволочет за ухо свое возлюбленное чадо, очередного хулигана Еписеева, в секцию го и мацзян. Отличное место для объявления. Идеалист, похоже, этот Автоклав Борисович.
От нечего делать я оторвал от нетронутого объявления бумажную ленточку с телефоном. Пускай Автоклаву будет приятно, что хоть кого-то заинтересовали его экзотические игры.
В магазине было пусто. За прилавком торчала толстая продавщица с огненными ногтями. Голова ее была увенчана крахмальным сооружением. На полке ютились пять бутылок «Жигулевского». Среди них возвышалась на полголовы литровая емкость с каким-то иностранным напитком. Цена была соответствующая.
– Мне бы пива, – робко попросил я.
Продавщица поправила на голове марлевую корону и бросила:
– Че так слабо?
– В каком смысле? – не понял я.
– Ну ты же новый русский, – убежденно сказала она. – Бери ликер.
– С чего это вы взяли, что я новый русский?
– Вас сразу видать. Вон морду-то какую отъел на нашей кровушке.
Я с сомнением оглядел венценосную толстуху. Кровушки в ней явно было с избытком.
– Я беден как церковная мышь! – провозгласил я. – Мне пива, пожалуйста. – И чтобы окончательно не разочаровывать малокровную толстуху, добавил: – Все, что есть. На витрине.
– Пакет брать будешь? – издевательски поинтересовалась продавщица.
В ответ я протянул свою матерчатую черную сумку. Продавщица хмуро брякнула в нее бутылки. После чего демонстративно явила мне свой объемистый зад, туго спеленутый накрахмаленным халатом.
Я вышел из магазина и поймал такси. Водитель был очень похож на известного конферансье. Тем не менее поездка прошла в молчании. Только тихонько погромыхивали друг о друга бутылки в моей сумке.
Через пятнадцать минут машина засигналила под Ленькиными окнами. На гудки, теряя тапочки, выскочил Тимирязьев.
– Ну наконец-то, старик! – обрадованно вскричал Ленька, когда мы вошли в прихожую. – У нас после твоей «альдрованды» совсем дело не клеится. Ты пива-то купил?
Я потряс бутылками.
– Слава тебе господи, а то я уж думаю, может, зря готовился?
На кухне я обнаружил девушку восточной наружности. Она тихо сидела за столом. Ее черные волосы струились над кроссвордом.
– Не забывай, – буркнул Тимирязьев, уловив мой заинтересованный взгляд, – ты, конечно, желанный, но все-таки – гость!
Я несколько стушевался. И перестал пялиться на девушку. Ленька же так и пожирал ее склоненный затылок.
– У мадемуазель достаточно странное имя, – проговорил он, довольно потирая руки. – Саира! Вот имечко-то!
Девушка не отрываясь смотрела в стол.
– А фамилия у нее и того похлеще, – продолжал Тимирязьев. – Ы!
– Как-как? – переспросил я.
– Ы!!! Представляешь, Ы. И все!
– Действительно, странно.
Госпожа Ы по-прежнему не обращала на нас никакого внимания. А Ленька все не унимался:
– Это целая история. Дело в том, что ее казахский прадедушка был большой оригинал. Новатор, можно сказать. Любил все новое. В молодости ему довелось походить в партизанах. Вот и назвал сына, то есть ее деда, Партизан. А тот пошел в отца. В смысле новаторства. Своего сына назвал Съездбай. В честь какого-то там тысяча девятьсот лохматого съезда партии. Круто, а, старик? Съездбай Партизанович Ы!
– А фамилия откуда? – заинтересованно спросил я, надеясь, что ответит девушка и я наконец увижу ее лицо.
Но голос подал снова Ленька:
– С фамилией особое дело! Это тоже проделки ее прадеда. Когда казахский язык перевели на кириллицу, ему очень понравилась одна странная буковка. Вот он и взял ее в качестве фамилии.
– Все-то вы перевираете, Леонид, – внезапно раздалось из-под волос. – Фамилия у меня всегда такая была. Нормальная корейская фамилия. По бабушке.
– Во дает! – изумился Ленька. – Она еще и кореянка! То-то я думаю… Экзотика!
Черные волосы качнулись над кроссвордом.
– Гюльчата-ай! – позвал Тимирязьев. – Может, откроешь личико товарищу? Товарищ уже давно интересуется.
Сайра подняла голову, и я увидел все великолепие, разбросанное по ее лицу щедрыми руками Аллаха и Будды. Глаза трепетного сайгака, гранатовые губы и айвовые щеки. Увидел я и зубы, которых явно никогда не касалась рука отечественного дантиста.
– Хватит вам шутить, Леонид, – строго сказала девушка. – Лучше пива выпейте.
Тимирязьев скрылся в комнате.
– А вас как зовут? – обратилась она ко мне. – А то этот невежа не представил.
– Арсений, – откашлявшись, пробасил я. – Можно просто Сеня.
Сайра прикрыла сайгаковые глаза густой паранджой ресниц.
– Ну вот и познакомились.
– А имя у вас тоже интересное. Оно что-нибудь значит?
– Это просто паспортистка ошиблась, – покачала головой восточная красавица. – Хотела написать «Сайра», а получилось – «Саира».
– Почему это она хотела написать «Сайра»? – еще больше удивился я.
– Это все папины причуды. В тот день, когда я родилась, в магазин как раз завезли консервы. Сайру. Бланшированную. В масле, – смущенно ответила девушка. – Вот папа и решил отметить это событие.
– Да-а, – протянул я, не зная, что на это сказать. – Но имя все равно получилось красивое.
– Правда?! – лицо Ленькиной подруги словно осветилось изнутри и еще более похорошело. – Спасибо.
Из коридора донесся топот, и в кухню просунулась счастливая Ленькина морда. Он прошествовал к столу, неся на вытянутых руках поднос, накрытый салфеткой.
– Блюдо, блюдо, сделай чудо! – прокричал Тимирязьев и сорвал салфетку.
Нашим глазам предстал великолепный зажаренный карп. Из его распоротого брюха выглядывал пучок зелени.
В стаканах зашипело пиво. Сделав несколько глотков, мой верный друг скривился.
– Это не пиво! Это вода из-под крана.
– Другого не было, – пробормотал я.
– Небось самое дешевое купил, жмот? Ладно, давай садись за кроссворд.
Я хотел заикнуться об отсрочке этой пытки, но на мою сторону неожиданно встала Саира:
– Леонид, ну что же вы так сразу?
Тимирязьев обрадованно ухмыльнулся, показал мне под столом большой палец и тихо сказал:
– Ну ты, старикан, даешь! Такие перемены за пару минут. Вот что значит педагогика!
Мы с Ленькой принялись за рыбу. Саира изредка заинтересованно сдувала пену с пива. Пить она не пила. Неожиданно она взглянула на меня и спросила:
– Вы любите собак?
Рот у меня был забит карпом, поэтому я энергично закивал. В голове уже вертелась фраза. Что-то патетическое, вроде: «О, собаки, петухи городов!»
– И Леня любит, – с грустью продолжало дитя степей.
Тимирязьев тоже закивал, словно хотел сказать: «Истинная правда. Собак я люблю, как собственных будущих детей».
Я наконец прожевал рыбью плоть и вежливо осведомился:
– А при чем тут собаки?
– Просто я хотела сказать, как хорошо, что у вас не едят собак, – несколько нелогично ответила девушка. – Рыба, по-моему, гораздо лучше.
От неожиданности я выпучил глаза.
– Что же вы тогда не едите?
– Нельзя. У меня ведь всю жизнь были доги, – проговорила Саира куда-то в пространство.
– Ну и что же? – непонимающе спросил я.
– Первого съели, когда я родилась…
– Большой удар, надо сказать, – подытожил Тимирязьев и смачно сдул на пол пивную пену.
Бред какой-то! Эта мадемуазель, судя по всему, вегетарианка. Интересно, как она объясняет то, что ей приходится есть растения? Их ведь тоже убивают. А некоторые, страшно вымолвить, живыми бросают в кипяток или на сковородку! Нет, я лично очень рад, что все эти восточные штучки меня не затрагивают. Так и с голоду помереть недолго. Туго придется Тимирязьеву… Тем временем у батареи выстроились пять пустых бутылок. Саира засобиралась домой.
– Может, останешься? – с тоской проговорил Ленька.
– Я сейчас ухожу, – спохватился я, не желая подводить друга. – У меня срочное дело…
– Сидите, Сеня, сидите, – остановила меня Саира. – Мне уже давно пора.
Она встала из-за стола, и я смог оценить ее великолепную фигуру. Несколько обалдевший от увиденного, я поплелся было следом в прихожую, но Ленька показал мне кулак. Мой зад нехотя опустился на место.
Через минуту Саира заглянула на кухню и помахала мне маленькой ручкой. На девушке, к моему удивлению, была роскошная песцовая шубка. Довольно странно для убежденной вегетарианки.
– Арсений, надеюсь, мы еще увидимся.
Тимирязьев, не отлипая от своей красавицы даже на миллиметр, потащился сажать ее в такси.
Глава 21
Крушение бастиона
Когда Ленька вернулся, выглядел он, как туча на фотографии из космоса. Молча уселся на стул и поставил перед собой пузатую бутылку немецкого пива. Другую придвинул мне. Мы стали ковыряться в останках карпа.
– Лень? – спросил я, поддев на вилку травинку. – Она что, вегетарианка?
– Ага, – буркнул Тимирязьев.
– Что, совсем живности не ест?
– Не жрет, сволочь! Ничего не жрет, кроме кроссвордов! – Саксофонист сипло вздохнул во всю мощь своих разработанных легких и убежденно добавил: – Но я ее все равно сделаю. Найду подход…
– А что же она шубу песцовую носит? Не жалко ей зверушек?
– Песцовая, скажешь тоже! – отмахнулся мой друг. – Искусственная у нее шуба… Кстати, старик, – спохватился он, – спасибо тебе.
– За что? – я подумал, что Тимирязьев издевается.
Но он совершенно серьезно продолжил:
– Хоть от кроссвордов ее оторвал. Ничего девочка, а?
Я смущенно кивнул. Ленька заметно повеселел и предложил:
– Старик, а хочешь, я тебе на саксе сыграю? Душа поет…
– Ты бы лучше ей сыграл.
– Ха, ты думаешь, она понимает настоящую музыку? Ей бы «балалайка – два струна, я – хозяин весь страна». Это еще в лучшем случае!
– Что же она тогда к тебе прилипла?
– Дурилка картонная! – Ленька покрутил пальцем у виска. – Это я к ней прилип!
Тимирязьев сходил за саксофоном. Когда он вернулся, по его лицу разлилась благость. Он погладил свою замысловато изогнутую дудку и, перед тем как сунуть мундштук в рот, заметил:
– Я тебе сейчас изображу одну композицию. Недавно придумал. Но, боюсь, настоящая музыка создается для тех, кто ее не понимает.
После этих слов он присосался к саксофону и принялся насиловать его на все лады.
Наверное, я именно из тех, кто ничего не смыслит в настоящей музыке. Звуки, выдуваемые Тимирязьевым, напомнили мне заунывный вой казахского акына. Хотя, с другой стороны, Леньке можно посочувствовать. Ресторан – не лучшее место для творчества. Попробовал бы он сыграть эту свою «композицию» там. Его бы мигом снесли со сцены и уволили бы ко всем чертям. Не пил бы он тогда немецкого пива и не закусывал жареными карпами. Поэтому благоразумный Леня играет «настоящую музыку» только на собственной кухне. А на публике его репертуар распространяется от «Сулико», которую заказывают гости с Кавказа, до пресловутой «Таганки».
Ленька прекратил дудеть.
– Ну как? – спросил он.
– Старик, это гениально! – соврал я. – Ты играл как бог!
– А сама тема? – Тимирязьев вытянул губы куриной гузкой и протрубил несколько несвязных нот, похожих на рев застрявших в пробке автомобилей.
– Здорово! Просто здорово! Так бы и слушал!
– Может, еще раз сыграть? Ты, наверно, не понял?
– Нет-нет, – запротестовал я. – Все очень хорошо я понял. Отдохни, Лень. Тебе же еще играть завтра.
– Да какая это игра! – Ленька припал к стакану, сделал несколько жадных глотков и внятно произнес: – Лажа – вот как это называется!
С полчаса мы проговорили о том, как было бы хорошо ему уйти из ресторана и заняться свободным творчеством. Вопрос о том, что подобное творчество подразумевает еще и голодную смерть, мы затрагивать не стали. У меня начинали слипаться глаза. Домой возвращаться не хотелось. Когда Тимирязьев сделал паузу, чтобы допить пиво, я спросил:
– Лень, так я у тебя переночую?
– Что за вопрос? Только мне завтра рано вставать. Репетиция. Нашу команду один денежный мешок на завтрашний вечер ангажировал. Для его бабы играть будем. Кстати, хочешь со мной? Пожрешь на халяву.
Завтра последний день моего больничного. Утром надо будет сходить в поликлинику и закрыть его. Внезапно в моей голове созрел грандиозный план. При помощи Ленькиного приглашения я мог великолепно обелить себя в глазах Марии и отмыться от ее давешней ветчины.
– А если я не один приду?
– А с кем? – удивился Ленька.
– Ну, предположим, с женщиной…
Тимирязьев потряс головой и произнес:
– Сильно! Сильно! Надо только подумать, как ее оформить? Допустим, тебя я как переносчика аппаратуры проведу. А ее… – Ленька замялся. – Бабец-то хоть симпатичный?
– Кому как.
– Понятно, значит, за группу секс-поддержки не сойдет. Тогда оформим ее в качестве гримерши.
Я слегка обиделся.
– Оформляй как хочешь. Я спать пошел.
Когда я улегся на диване, снял носки, укрылся пледом и смежил веки, Тимирязьев подал голос с соседней кровати.
– Слышь, старик, у тебя с ней что, серьезно?
– Да так, – неопределенно ответил я, не открывая глаз. – А у тебя?
– С Саирой? – переспросил мой всемогущий друг. – По-моему, серьезно.
Чиркнула зажигалка, в темноте замерцала оранжевая точечка. Тимирязьев закурил.
– Я вообще думаю, – философски проговорил он и глубоко затянулся, – чего это мы с тобой как неприкаянные? Все одни да одни. Надоело! Мне вот и мать все талдычит: Лень, когда женишься? Тебе ж скоро сороковник, а ты все, как кобель, носишься. Хвост пистолетом… Ну я-то ладно. А вот что ты, старикан, в девках засиделся?
Странно было слышать такие речи от моего друга. Видимо, в нем тоже заговорил голос разума. И возраста. Я потянулся к стулу, где была свалена моя одежда, и, нащупав брючный карман, вытащил пачку «Явы». Прикурив, я нерешительно спросил:
– Никак наш женоненавистник жениться собрался?
– А что в этом такого? – смущенно пробормотал Ленька. – Пора уже, старикан, подумать, так сказать, о вечном.
– Тогда тебе придется стать вегетарианцем. По-моему, у твоей пассии это надолго.
– И стану. Очень полезно, между прочим.
Так, похоже, Ленька и в самом деле сбрендил. Понятно, что перед такой красотой трудно устоять, но нельзя же изменять собственным принципам…
– Посмотрим, что ты запоешь, когда она выкинет тебя вместе с твоей дудкой.
– Саира с пониманием относится к моим упражнениям, – важно заметил Тимирязьев.
– Еще бы! Ей, небось, прописка-то ох как нужна…
– Ну уж нет! – возмутился Ленька. – Она мне симпатизирует. И вообще, Саира – порядочная девушка. Я даже рад, что она не прыгнула ко мне в постель в первый же вечер.
– Да сколько ей лет, старый ты хрен?! – крикнул я. – Ты подумал, сколько ей будет, когда тебе стукнет семьдесят?
– Между прочим, не так уж мало. Восемнадцать.
– Ого! Совершеннолетняя, кто бы мог подумать! – съязвил я. – Хоть срок за совращение малолетних тебе не дадут.
– Ничего, – оранжевая точка погасла. – Зато, с высоты своего опыта, я смогу ее без проблем укротить…
– Если б юность умела, – изрек я, – если бы старость могла, – и отвернулся к стене.
Неприступный бастион Ленькиной холостой жизни дал трещину. Вернее, почти рухнул. Дело было за малым.
– Лень? – спросил я, поддев на вилку травинку. – Она что, вегетарианка?
– Ага, – буркнул Тимирязьев.
– Что, совсем живности не ест?
– Не жрет, сволочь! Ничего не жрет, кроме кроссвордов! – Саксофонист сипло вздохнул во всю мощь своих разработанных легких и убежденно добавил: – Но я ее все равно сделаю. Найду подход…
– А что же она шубу песцовую носит? Не жалко ей зверушек?
– Песцовая, скажешь тоже! – отмахнулся мой друг. – Искусственная у нее шуба… Кстати, старик, – спохватился он, – спасибо тебе.
– За что? – я подумал, что Тимирязьев издевается.
Но он совершенно серьезно продолжил:
– Хоть от кроссвордов ее оторвал. Ничего девочка, а?
Я смущенно кивнул. Ленька заметно повеселел и предложил:
– Старик, а хочешь, я тебе на саксе сыграю? Душа поет…
– Ты бы лучше ей сыграл.
– Ха, ты думаешь, она понимает настоящую музыку? Ей бы «балалайка – два струна, я – хозяин весь страна». Это еще в лучшем случае!
– Что же она тогда к тебе прилипла?
– Дурилка картонная! – Ленька покрутил пальцем у виска. – Это я к ней прилип!
Тимирязьев сходил за саксофоном. Когда он вернулся, по его лицу разлилась благость. Он погладил свою замысловато изогнутую дудку и, перед тем как сунуть мундштук в рот, заметил:
– Я тебе сейчас изображу одну композицию. Недавно придумал. Но, боюсь, настоящая музыка создается для тех, кто ее не понимает.
После этих слов он присосался к саксофону и принялся насиловать его на все лады.
Наверное, я именно из тех, кто ничего не смыслит в настоящей музыке. Звуки, выдуваемые Тимирязьевым, напомнили мне заунывный вой казахского акына. Хотя, с другой стороны, Леньке можно посочувствовать. Ресторан – не лучшее место для творчества. Попробовал бы он сыграть эту свою «композицию» там. Его бы мигом снесли со сцены и уволили бы ко всем чертям. Не пил бы он тогда немецкого пива и не закусывал жареными карпами. Поэтому благоразумный Леня играет «настоящую музыку» только на собственной кухне. А на публике его репертуар распространяется от «Сулико», которую заказывают гости с Кавказа, до пресловутой «Таганки».
Ленька прекратил дудеть.
– Ну как? – спросил он.
– Старик, это гениально! – соврал я. – Ты играл как бог!
– А сама тема? – Тимирязьев вытянул губы куриной гузкой и протрубил несколько несвязных нот, похожих на рев застрявших в пробке автомобилей.
– Здорово! Просто здорово! Так бы и слушал!
– Может, еще раз сыграть? Ты, наверно, не понял?
– Нет-нет, – запротестовал я. – Все очень хорошо я понял. Отдохни, Лень. Тебе же еще играть завтра.
– Да какая это игра! – Ленька припал к стакану, сделал несколько жадных глотков и внятно произнес: – Лажа – вот как это называется!
С полчаса мы проговорили о том, как было бы хорошо ему уйти из ресторана и заняться свободным творчеством. Вопрос о том, что подобное творчество подразумевает еще и голодную смерть, мы затрагивать не стали. У меня начинали слипаться глаза. Домой возвращаться не хотелось. Когда Тимирязьев сделал паузу, чтобы допить пиво, я спросил:
– Лень, так я у тебя переночую?
– Что за вопрос? Только мне завтра рано вставать. Репетиция. Нашу команду один денежный мешок на завтрашний вечер ангажировал. Для его бабы играть будем. Кстати, хочешь со мной? Пожрешь на халяву.
Завтра последний день моего больничного. Утром надо будет сходить в поликлинику и закрыть его. Внезапно в моей голове созрел грандиозный план. При помощи Ленькиного приглашения я мог великолепно обелить себя в глазах Марии и отмыться от ее давешней ветчины.
– А если я не один приду?
– А с кем? – удивился Ленька.
– Ну, предположим, с женщиной…
Тимирязьев потряс головой и произнес:
– Сильно! Сильно! Надо только подумать, как ее оформить? Допустим, тебя я как переносчика аппаратуры проведу. А ее… – Ленька замялся. – Бабец-то хоть симпатичный?
– Кому как.
– Понятно, значит, за группу секс-поддержки не сойдет. Тогда оформим ее в качестве гримерши.
Я слегка обиделся.
– Оформляй как хочешь. Я спать пошел.
Когда я улегся на диване, снял носки, укрылся пледом и смежил веки, Тимирязьев подал голос с соседней кровати.
– Слышь, старик, у тебя с ней что, серьезно?
– Да так, – неопределенно ответил я, не открывая глаз. – А у тебя?
– С Саирой? – переспросил мой всемогущий друг. – По-моему, серьезно.
Чиркнула зажигалка, в темноте замерцала оранжевая точечка. Тимирязьев закурил.
– Я вообще думаю, – философски проговорил он и глубоко затянулся, – чего это мы с тобой как неприкаянные? Все одни да одни. Надоело! Мне вот и мать все талдычит: Лень, когда женишься? Тебе ж скоро сороковник, а ты все, как кобель, носишься. Хвост пистолетом… Ну я-то ладно. А вот что ты, старикан, в девках засиделся?
Странно было слышать такие речи от моего друга. Видимо, в нем тоже заговорил голос разума. И возраста. Я потянулся к стулу, где была свалена моя одежда, и, нащупав брючный карман, вытащил пачку «Явы». Прикурив, я нерешительно спросил:
– Никак наш женоненавистник жениться собрался?
– А что в этом такого? – смущенно пробормотал Ленька. – Пора уже, старикан, подумать, так сказать, о вечном.
– Тогда тебе придется стать вегетарианцем. По-моему, у твоей пассии это надолго.
– И стану. Очень полезно, между прочим.
Так, похоже, Ленька и в самом деле сбрендил. Понятно, что перед такой красотой трудно устоять, но нельзя же изменять собственным принципам…
– Посмотрим, что ты запоешь, когда она выкинет тебя вместе с твоей дудкой.
– Саира с пониманием относится к моим упражнениям, – важно заметил Тимирязьев.
– Еще бы! Ей, небось, прописка-то ох как нужна…
– Ну уж нет! – возмутился Ленька. – Она мне симпатизирует. И вообще, Саира – порядочная девушка. Я даже рад, что она не прыгнула ко мне в постель в первый же вечер.
– Да сколько ей лет, старый ты хрен?! – крикнул я. – Ты подумал, сколько ей будет, когда тебе стукнет семьдесят?
– Между прочим, не так уж мало. Восемнадцать.
– Ого! Совершеннолетняя, кто бы мог подумать! – съязвил я. – Хоть срок за совращение малолетних тебе не дадут.
– Ничего, – оранжевая точка погасла. – Зато, с высоты своего опыта, я смогу ее без проблем укротить…
– Если б юность умела, – изрек я, – если бы старость могла, – и отвернулся к стене.
Неприступный бастион Ленькиной холостой жизни дал трещину. Вернее, почти рухнул. Дело было за малым.
Глава 22
Облом
Проснулся я от грохота на кухне. Там уже орудовал Тимирязьев. Радио орало на полную мощность. Много лет проработав в ресторане, Ленька уже не представлял себе, что музыку можно слушать тихо. Не исключено, что он даже начал потихоньку глохнуть и в будущем мог стать глухим композитором. Как Бетховен, к примеру. Только творения Бетховена играют до сих пор. С тимирязьевским же творчеством вопрос пока оставался открытым.
Под аккомпанемент радиоаккордов я побрился Ленькиной бритвой и выполз на кухню. Мой друг стоял на одной ноге у плиты и сыпал в кастрюлю с кипятком какой-то порошок из пакетика.
– Много супа из ничего, – скаламбурил он.
Моя холостяцкая жизнь протекала в основном под зловещим знаком пельменей и сосисок. Ленька же не был холостяком в полном смысле этого слова. Нет, посуду он, конечно, не мыл. Но не потому, что ему было недосуг, просто вместо него это делала любящая родительница. Когда же Тимирязьев оставался наедине с бытом, то пищу его составляли исключительно концентраты. Он был застарелым рационалистом и поклонником многого в малом. На сей раз он «варил» грибной суп.
Вывалив в мою тарелку половник зеленоватой жижи, Тимирязьев заметил:
– Завтрак нубийского крестьянина. Просто, вкусно и полезно!
– Сомневаюсь, чтобы нубийские крестьяне пробовали эту гадость, – скривился я, поднося ко рту ложку.
– Обижаешь, старик. Не могу же я тебя каждый день потчевать карпами. Давай, жри быстрей, и побежали… Мне еще разучивать любимые песни этого денежного туза. Ума не приложу, как выкрутиться? Он заказал какую-то композицию под условным названием «Шо ты давишь, тюбик?» Может, знаешь, как там дальше?
– Ну у вас и репертуарчик, – подивился я и подумал, как к этому отнесется моя благонравная мадам Еписеева. – Нет, не знаю.
– Жаль.
Я вспомнил о вчерашнем приглашении и спросил:
– Так нам можно прийти? Сегодня вечером?
– Что ж, валяйте. Знаешь ресторан «Гавана»?
Я кивнул.
– Часикам к восьми подгребайте.
Надо позвонить Маше. Не напороться бы только на ее сынка. Утром-то он наверняка в школе. А вдруг она не сможет сегодня вечером? Нет. Вчера она работала в вечернюю смену. Значит, сегодня – в утреннюю. Сможет, убежденно решил я.
Мы с Ленькой вышли на улицу. Он сел в такси, а я спустился в метро и поехал в поликлинику. Закрывать больничный. Хотя, при должном умении, его можно было и продлить.
Перед кабинетом врача Щербино было полным-полно пенсионеров. Значит, мне предстояло провести несколько часов, меряя шагами линолеумные просторы поликлиники. Для начала я присел на красную дерматиновую банкетку рядом с толстой старухой в платке. Она пришла с внучкой. Девочка скучала, потому что бабушка оживленно разговаривала с соседкой – тоже старушкой, но в очках и потертой зимней шляпке.
– И-их, скоро все там будем! – голосил платок.
– И не говорите, такие очереди, что, того и гляди, прямо здесь прихватит, – вторила ему шляпка.
– Вы сами-то с чем к Вере Павловне?
– Ноги у меня. Совсем что-то не ходят.
– Вот-вот, – подхватил платок, – вечером так распухают, что с места не сдвинешься. Думаешь, прямо сейчас и помрешь… И давление скачет, не приведи господи…
Девочка немного попрыгала, а потом со скуки предложила:
– Бабушка, давай играть в больницу.
Обладательница платка строго посмотрела на внучку и сказала:
– Хорошо, только я буду в реанимации.
После чего возобновила разговор со шляпой.
– Что-то я вас здесь не видела? Недавно болеете?
– Какое там, – шляпа возмущенно блеснула очками. – Я обычно к Зацепиной хожу, а не к Щербине. Но Зацепина заболела, так что…
– Голова гудит, прям хоть ложись и помирай, – не слушал ее платок. – И ведь помру.
Вот что ждет меня лет через двадцать-тридцать, меланхолично подумал я. Бесконечные разговоры о болезнях, лекарствах и смерти. Нет, надо срочно жениться. Иначе даже внуков рядом со мной не будет.
Я глянул на изнывающую от скуки девочку. Она вяло слушала разговор шляпы и платка. Игра «в реанимацию» ее, по-видимому, не слишком заинтересовала.
Наконец девочка не выдержала минорного настроения, царившего у терапевтического кабинета, и решила в меру своих возможностей поддержать философскую беседу:
– Бабушка, – вставила она после очередной реплики о грядущей смерти, – а чего ты так волнуешься?
Обе старушки с сожалением поглядели на трясущиеся где-то внизу молодые бантики.
– А вот умру, – оживилась бабушка, – ты в сад пойдешь. Так матери и скажи!
Девочка серьезно ответила:
– Когда ты умрешь, мы с мамой тебя каменную сделаем. На могиле…
Я не стал слушать изумленно-возмущенных воплей старшего поколения и отправился в очередное путешествие по линолеумной равнине коридора. Через полчаса послышался грубый голос Веры Павловны Щербино:
– Васильев! Кто Васильев?
– Это вон тот здоровый, мордастый, – понеслись со всех сторон старческие голоса.
На меня нацелился с добрый десяток узловатых пальцев.
– Вы что же, особого приглашения ждете? – пробурчала докторесса.
В кабинете кроме меня и докторши присутствовал старый гриб в просторных семейных трусах. На столе красовалась фотография в рамке. Я пригляделся. На снимке был запечатлен хилый усач с наглым взглядом в компании Веры Павловны Щербино. Надо полагать, фотография не первой свежести, но Вера Павловна ничуть не изменилась. Ошибки быть не могло. Доктор Щербино была в фате, едва доходившей ей до лопаток. Значит, этот жизнерадостный сперматозоид – ее муж.
– Давайте больничный, – свирепо приказала Вера Павловна. – И раздевайтесь. А вы одевайтесь, – обратилась она к старичку, – и не просите. У меня нет времени.
Гриб прошамкал:
– Ты, дочка, еще разик посмотри. И скажи, что с ногами-то?
Он указал тоненькой рукой на свои не менее тоненькие ножки, стоящие на полу независимо, как кегли.
– Ну как я скажу? – Щербино с треском навалилась на стол и вгляделась в старичка. – Ничего ведь не поймешь, дедуля. То ли у вас ноги такие тонкие, то ли трусы широкие?
Старичок не двинулся с места. Зашевелились только его синеватые губы:
– Может, мне хирургу показаться?
Вера Павловна вздыбилась над старичком и пророкотала, как мотоцикл без глушителя:
– Дедуля, хирург – это тот же терапевт. Только доведенный до отчаяния!
Я разделся, нерешительно подошел к Щербино и выпятил живот над ее столом. Она приложила к нему что-то холодное и стала прислушиваться. Ее огромные ноздри с шумом раздувались. Словно где-то работал паровой молот.
Я попытался выбить из врача еще один больничный – в школу идти не хотелось – и принялся дышать с легким хрипом.
– А ну прекратите паясничать! – Щербино хлопнула меня по животу мощной ладонью.
Я сдулся, как воздушный шар, и задышал нормально. Вера Павловна заскрипела ручкой и бросила мне:
– Одевайтесь! И чтобы завтра на работу.
Покидая кабинет, я бросил на старичка прощальный взгляд. Мне ответил стальной блеск его ко всему привыкших глаз.
По пути домой я грустил. Итак, завтра меня опять ждет встреча с этим скопищем идиотов. И что еще хуже – с коллегами. Сонечкой, Риммой Игнатьевной… Снова изо дня в день выслушивать одну-единственную реплику «К в кубе»: «Все шутишь, а знаний-то – нет!» Тьфу, пропасть! А главное, надо как-то смотреть в глаза подлецу Мухрыгину. После моей борцовской неудачи он наверняка почувствовал себя героем. Еще возомнил, чего доброго, что я заболел именно после нашей с ним схватки…
Под аккомпанемент радиоаккордов я побрился Ленькиной бритвой и выполз на кухню. Мой друг стоял на одной ноге у плиты и сыпал в кастрюлю с кипятком какой-то порошок из пакетика.
– Много супа из ничего, – скаламбурил он.
Моя холостяцкая жизнь протекала в основном под зловещим знаком пельменей и сосисок. Ленька же не был холостяком в полном смысле этого слова. Нет, посуду он, конечно, не мыл. Но не потому, что ему было недосуг, просто вместо него это делала любящая родительница. Когда же Тимирязьев оставался наедине с бытом, то пищу его составляли исключительно концентраты. Он был застарелым рационалистом и поклонником многого в малом. На сей раз он «варил» грибной суп.
Вывалив в мою тарелку половник зеленоватой жижи, Тимирязьев заметил:
– Завтрак нубийского крестьянина. Просто, вкусно и полезно!
– Сомневаюсь, чтобы нубийские крестьяне пробовали эту гадость, – скривился я, поднося ко рту ложку.
– Обижаешь, старик. Не могу же я тебя каждый день потчевать карпами. Давай, жри быстрей, и побежали… Мне еще разучивать любимые песни этого денежного туза. Ума не приложу, как выкрутиться? Он заказал какую-то композицию под условным названием «Шо ты давишь, тюбик?» Может, знаешь, как там дальше?
– Ну у вас и репертуарчик, – подивился я и подумал, как к этому отнесется моя благонравная мадам Еписеева. – Нет, не знаю.
– Жаль.
Я вспомнил о вчерашнем приглашении и спросил:
– Так нам можно прийти? Сегодня вечером?
– Что ж, валяйте. Знаешь ресторан «Гавана»?
Я кивнул.
– Часикам к восьми подгребайте.
Надо позвонить Маше. Не напороться бы только на ее сынка. Утром-то он наверняка в школе. А вдруг она не сможет сегодня вечером? Нет. Вчера она работала в вечернюю смену. Значит, сегодня – в утреннюю. Сможет, убежденно решил я.
Мы с Ленькой вышли на улицу. Он сел в такси, а я спустился в метро и поехал в поликлинику. Закрывать больничный. Хотя, при должном умении, его можно было и продлить.
Перед кабинетом врача Щербино было полным-полно пенсионеров. Значит, мне предстояло провести несколько часов, меряя шагами линолеумные просторы поликлиники. Для начала я присел на красную дерматиновую банкетку рядом с толстой старухой в платке. Она пришла с внучкой. Девочка скучала, потому что бабушка оживленно разговаривала с соседкой – тоже старушкой, но в очках и потертой зимней шляпке.
– И-их, скоро все там будем! – голосил платок.
– И не говорите, такие очереди, что, того и гляди, прямо здесь прихватит, – вторила ему шляпка.
– Вы сами-то с чем к Вере Павловне?
– Ноги у меня. Совсем что-то не ходят.
– Вот-вот, – подхватил платок, – вечером так распухают, что с места не сдвинешься. Думаешь, прямо сейчас и помрешь… И давление скачет, не приведи господи…
Девочка немного попрыгала, а потом со скуки предложила:
– Бабушка, давай играть в больницу.
Обладательница платка строго посмотрела на внучку и сказала:
– Хорошо, только я буду в реанимации.
После чего возобновила разговор со шляпой.
– Что-то я вас здесь не видела? Недавно болеете?
– Какое там, – шляпа возмущенно блеснула очками. – Я обычно к Зацепиной хожу, а не к Щербине. Но Зацепина заболела, так что…
– Голова гудит, прям хоть ложись и помирай, – не слушал ее платок. – И ведь помру.
Вот что ждет меня лет через двадцать-тридцать, меланхолично подумал я. Бесконечные разговоры о болезнях, лекарствах и смерти. Нет, надо срочно жениться. Иначе даже внуков рядом со мной не будет.
Я глянул на изнывающую от скуки девочку. Она вяло слушала разговор шляпы и платка. Игра «в реанимацию» ее, по-видимому, не слишком заинтересовала.
Наконец девочка не выдержала минорного настроения, царившего у терапевтического кабинета, и решила в меру своих возможностей поддержать философскую беседу:
– Бабушка, – вставила она после очередной реплики о грядущей смерти, – а чего ты так волнуешься?
Обе старушки с сожалением поглядели на трясущиеся где-то внизу молодые бантики.
– А вот умру, – оживилась бабушка, – ты в сад пойдешь. Так матери и скажи!
Девочка серьезно ответила:
– Когда ты умрешь, мы с мамой тебя каменную сделаем. На могиле…
Я не стал слушать изумленно-возмущенных воплей старшего поколения и отправился в очередное путешествие по линолеумной равнине коридора. Через полчаса послышался грубый голос Веры Павловны Щербино:
– Васильев! Кто Васильев?
– Это вон тот здоровый, мордастый, – понеслись со всех сторон старческие голоса.
На меня нацелился с добрый десяток узловатых пальцев.
– Вы что же, особого приглашения ждете? – пробурчала докторесса.
В кабинете кроме меня и докторши присутствовал старый гриб в просторных семейных трусах. На столе красовалась фотография в рамке. Я пригляделся. На снимке был запечатлен хилый усач с наглым взглядом в компании Веры Павловны Щербино. Надо полагать, фотография не первой свежести, но Вера Павловна ничуть не изменилась. Ошибки быть не могло. Доктор Щербино была в фате, едва доходившей ей до лопаток. Значит, этот жизнерадостный сперматозоид – ее муж.
– Давайте больничный, – свирепо приказала Вера Павловна. – И раздевайтесь. А вы одевайтесь, – обратилась она к старичку, – и не просите. У меня нет времени.
Гриб прошамкал:
– Ты, дочка, еще разик посмотри. И скажи, что с ногами-то?
Он указал тоненькой рукой на свои не менее тоненькие ножки, стоящие на полу независимо, как кегли.
– Ну как я скажу? – Щербино с треском навалилась на стол и вгляделась в старичка. – Ничего ведь не поймешь, дедуля. То ли у вас ноги такие тонкие, то ли трусы широкие?
Старичок не двинулся с места. Зашевелились только его синеватые губы:
– Может, мне хирургу показаться?
Вера Павловна вздыбилась над старичком и пророкотала, как мотоцикл без глушителя:
– Дедуля, хирург – это тот же терапевт. Только доведенный до отчаяния!
Я разделся, нерешительно подошел к Щербино и выпятил живот над ее столом. Она приложила к нему что-то холодное и стала прислушиваться. Ее огромные ноздри с шумом раздувались. Словно где-то работал паровой молот.
Я попытался выбить из врача еще один больничный – в школу идти не хотелось – и принялся дышать с легким хрипом.
– А ну прекратите паясничать! – Щербино хлопнула меня по животу мощной ладонью.
Я сдулся, как воздушный шар, и задышал нормально. Вера Павловна заскрипела ручкой и бросила мне:
– Одевайтесь! И чтобы завтра на работу.
Покидая кабинет, я бросил на старичка прощальный взгляд. Мне ответил стальной блеск его ко всему привыкших глаз.
По пути домой я грустил. Итак, завтра меня опять ждет встреча с этим скопищем идиотов. И что еще хуже – с коллегами. Сонечкой, Риммой Игнатьевной… Снова изо дня в день выслушивать одну-единственную реплику «К в кубе»: «Все шутишь, а знаний-то – нет!» Тьфу, пропасть! А главное, надо как-то смотреть в глаза подлецу Мухрыгину. После моей борцовской неудачи он наверняка почувствовал себя героем. Еще возомнил, чего доброго, что я заболел именно после нашей с ним схватки…