После Наполеоновских войн контакты с Россией имели для Берлина особое значение. И дело было отнюдь не только в родственных связях между династиями Гогенцоллернов и Романовых. Российская империя рассматривалась прусской политической элитой в качестве гаранта стабильности существующих порядков, мощного бастиона против революционной угрозы. В обмен на эту защиту Гогенцоллерны были готовы признать себя в некотором смысле младшими партнерами. Разумеется, утверждение известного публициста С. Хаффнера о том, что отношения между Россией и Пруссией в 1850-е годы были примерно такими же, как между СССР и ГДР в 1950-е, содержит серьезное преувеличение, однако совсем безосновательным его назвать нельзя. И тем более трудно согласиться с мнением Л. Галла, считающего, что с приходом к власти Вильгельма значение отношений с Россией резко упало. В условиях перманентной, как считалось в Берлине, угрозы со стороны бонапартистской Франции и весьма неопределенных отношений с Веной «нить в Петербург» играла большую роль. Для выполнения ответственной задачи – укрепления отношений между двумя державами – следовало назначить дипломата, во-первых, опытного, а во-вторых, настроенного дружественно по отношению к России. Поскольку Бисмарк на тот момент продолжал считаться – особенно за рубежом – членом пророссийской «камарильи», он удовлетворял обоим этим условиям. Именно такими обстоятельствами и объясняется его назначение в Петербург.
Для Бисмарка, однако, оно стало тяжелым ударом. До этого способный похвастаться богатырским здоровьем, он теперь слег на несколько недель из-за того, что сам называл «желчной лихорадкой из-за Петербурга». На самом деле новое назначение стало лишь последней каплей – постоянная дипломатическая борьба во Франкфурте, особенно в последние годы, когда ее пришлось вести фактически на два фронта, истощала нервы дипломата. Отнюдь не отличавшийся спокойствием и уравновешенностью, Бисмарк весьма эмоционально реагировал на все происходившее, в первую очередь на невозможность проводить казавшуюся ему правильной политику в германском вопросе. Когда эмоции приходилось подавлять, они постепенно подтачивали его нервную систему.
К этому моменту ему стало понятно, что достижение Пруссией гегемонии в Германии требует новых путей. В конце своего пребывания во Франкфурте Бисмарк вновь осторожно намекал в своих донесениях в Берлин на необходимость прозондировать возможность союза с германским национальным движением. И здесь, и в дальнейшем он руководствовался принципом «враг моего врага – мой друг». В середине марта 1859 года он встретился в берлинской гостинице с одной из видных фигур национального движения – Виктором фон Унру. Как вспоминал последний, Бисмарк начал разговор с того, что эффектным жестом отшвырнул свежий номер «Крестовой газеты», заявив, что это издание лишено даже капли прусского патриотизма. Далее он долго говорил о той враждебной политике, которую по отношению к Берлину проводит Вена, и о проавстрийских симпатиях правителей малых германских государств. «По его твердому убеждению, Пруссия полностью изолирована. У нее есть лишь один союзник, если она сможет привлечь его на свою сторону. Я с интересом спросил, какого союзника имеет в виду Бисмарк. Он ответил: «Немецкий народ!» Видимо, у меня было ошарашенное выражение лица, поскольку Бисмарк рассмеялся. Я объяснил ему, что меня изумила не мысль сама по себе, а то, что я слышу ее из его уст. «Ну, что Вы думаете, – возразил Бисмарк, – я все тот же юнкер, что и десять лет назад, когда мы познакомились в парламенте, но я должен был бы не иметь ни глаз, ни рассудка, если бы не осознавал реального положения дел»[145]. В ответ Унру заверил Бисмарка, что, если тот говорит искренне, то он с удовольствием видел бы дипломата прусским министром. Контуры союза между Бисмарком и немецким национальным движением начинали обозначаться. В дальнейшем Унру стал одним из лидеров основанного летом 1859 года «Национального союза», общегерманского объединения умеренных либералов, ставившего перед собой задачу способствовать единству страны. Лидеры «Национального союза» на первых порах рассматривали Бисмарка как своего возможного союзника в стане политической элиты. «Мы бы весьма обрадовались, если бы состоялось Ваше назначение министром иностранных дел. Пруссия нуждается сейчас более чем когда-либо в ясной, прочной и смелой политике. Самое смелое в нынешних условиях есть самое безопасное», – писал Унру Бисмарку в сентябре того же года[146].
В начале марта 1859 года назначение Бисмарка состоялось, и он, сперва в одиночестве, отправился в долгое путешествие на восток. Прямое железнодорожное сообщение между Берлином и Петербургом тогда еще отсутствовало. Поездом удалось добраться только до Кенигсберга, а путь оттуда до Пскова, где начиналась линия российской железной дороги, пришлось проделать на санях. Путешествие оказалось достаточно утомительным. Однако прием, оказанный Бисмарку в Петербурге, с лихвой окупил дорожные неудобства. 29 марта он прибыл в столицу России, разместившись в гостинице Демидова на Невском проспекте, а уже 1 апреля был удостоен аудиенции у императора, продолжавшейся необычайно долго – два часа. «Общество приятно и хорошо воспитано, – писал он брату 8 мая, – и после франкфуртской грызни это настоящий отдых, иметь дела по службе с приятными людьми»[147].
Для Бисмарка, однако, оно стало тяжелым ударом. До этого способный похвастаться богатырским здоровьем, он теперь слег на несколько недель из-за того, что сам называл «желчной лихорадкой из-за Петербурга». На самом деле новое назначение стало лишь последней каплей – постоянная дипломатическая борьба во Франкфурте, особенно в последние годы, когда ее пришлось вести фактически на два фронта, истощала нервы дипломата. Отнюдь не отличавшийся спокойствием и уравновешенностью, Бисмарк весьма эмоционально реагировал на все происходившее, в первую очередь на невозможность проводить казавшуюся ему правильной политику в германском вопросе. Когда эмоции приходилось подавлять, они постепенно подтачивали его нервную систему.
К этому моменту ему стало понятно, что достижение Пруссией гегемонии в Германии требует новых путей. В конце своего пребывания во Франкфурте Бисмарк вновь осторожно намекал в своих донесениях в Берлин на необходимость прозондировать возможность союза с германским национальным движением. И здесь, и в дальнейшем он руководствовался принципом «враг моего врага – мой друг». В середине марта 1859 года он встретился в берлинской гостинице с одной из видных фигур национального движения – Виктором фон Унру. Как вспоминал последний, Бисмарк начал разговор с того, что эффектным жестом отшвырнул свежий номер «Крестовой газеты», заявив, что это издание лишено даже капли прусского патриотизма. Далее он долго говорил о той враждебной политике, которую по отношению к Берлину проводит Вена, и о проавстрийских симпатиях правителей малых германских государств. «По его твердому убеждению, Пруссия полностью изолирована. У нее есть лишь один союзник, если она сможет привлечь его на свою сторону. Я с интересом спросил, какого союзника имеет в виду Бисмарк. Он ответил: «Немецкий народ!» Видимо, у меня было ошарашенное выражение лица, поскольку Бисмарк рассмеялся. Я объяснил ему, что меня изумила не мысль сама по себе, а то, что я слышу ее из его уст. «Ну, что Вы думаете, – возразил Бисмарк, – я все тот же юнкер, что и десять лет назад, когда мы познакомились в парламенте, но я должен был бы не иметь ни глаз, ни рассудка, если бы не осознавал реального положения дел»[145]. В ответ Унру заверил Бисмарка, что, если тот говорит искренне, то он с удовольствием видел бы дипломата прусским министром. Контуры союза между Бисмарком и немецким национальным движением начинали обозначаться. В дальнейшем Унру стал одним из лидеров основанного летом 1859 года «Национального союза», общегерманского объединения умеренных либералов, ставившего перед собой задачу способствовать единству страны. Лидеры «Национального союза» на первых порах рассматривали Бисмарка как своего возможного союзника в стане политической элиты. «Мы бы весьма обрадовались, если бы состоялось Ваше назначение министром иностранных дел. Пруссия нуждается сейчас более чем когда-либо в ясной, прочной и смелой политике. Самое смелое в нынешних условиях есть самое безопасное», – писал Унру Бисмарку в сентябре того же года[146].
В начале марта 1859 года назначение Бисмарка состоялось, и он, сперва в одиночестве, отправился в долгое путешествие на восток. Прямое железнодорожное сообщение между Берлином и Петербургом тогда еще отсутствовало. Поездом удалось добраться только до Кенигсберга, а путь оттуда до Пскова, где начиналась линия российской железной дороги, пришлось проделать на санях. Путешествие оказалось достаточно утомительным. Однако прием, оказанный Бисмарку в Петербурге, с лихвой окупил дорожные неудобства. 29 марта он прибыл в столицу России, разместившись в гостинице Демидова на Невском проспекте, а уже 1 апреля был удостоен аудиенции у императора, продолжавшейся необычайно долго – два часа. «Общество приятно и хорошо воспитано, – писал он брату 8 мая, – и после франкфуртской грызни это настоящий отдых, иметь дела по службе с приятными людьми»[147].
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента