условий, опасностей, случаев и средств. Оно ограничивает свободу решений,
который движут нашу жизнь, и в противоположность нашей свободе представляет
собой космическое принуждение, нашу судьбу. Ведь это не фраза, сказать, что
наше время - это наша судьба. Настоящее, к которому сводится и в котором
сосредоточивается прошлое - личное и историческое прошлое, - это ведь доля
фатальности в нашей жизни, и в этом смысле оно всегда имеет роковые размеры
и поэтому представляет собой ловушку. Но ловушка эта не удушает, а оставляет
поле для жизненных решений и всегда позволяет, чтобы навязанную ситуацию,
ситуации судьбы, мы могли бы изящно разрешить и построить прекрасную жизнь.
Стало быть, так как жизнь конституируется, с одной стороны, фатальностью, а
с другой - необходимой свободой решать напрямик, в ее же собственных корнях
содержится материал для искусства, и ничто не символизирует ее лучше, чем
ситуация поэта, который подкрепляет фатальностью рифмы и ритма гибкую
свободу своего лиризма. Любое искусство предполагает некие путы, судьбу, как
говорил Ницше: "Художник - это человек, танцующий в кандалах". Фатальность,
каковою является настоящее, это не несчастье, а радость, радость резца,
ощущающего сопротивление мрамора.
Вообразите на минуту, что каждый из нас стал бы думать именно так лишь
немного чаще, и это потребовало бы от него лишь немного больше изящества и
силы, и, сложив эти минимальные усовершенствования, вы увидите, какого
огромного обогащения, какого сказочного облагораживания достигло
человеческое сосуществование.
Это было бы жизнью в полной мере; вместо того чтобы часы проплывали
мимо нас по течению, они прошли бы перед нами каждый в своей новой
неотвратимости.
Не станем говорить также, что фатальность не позволяет нам улучшить
нашу жизнь, поскольку красота жизни не в том, что судьба благоволит нам или
наоборот - от судьбы не уйдешь, - но в изяществе, с которым мы избегаем ее
ударов и мимоходом создаем из ее роковой материи благородный образ.
Но сейчас следует соединить в одной точной формуле весь анализ, который
мы произвели в отношении изначальной сущности нашей жизни. Это восприятие
фундаментальных явлении, легко ускользающих от понимания, подобно не
поддающимся приручению птицам, и следует запереть их в клетке, в
выразительном слове, которое всегда позволит нам разглядеть мысль.
Мы видели, что жизнь состоит в том, чтобы принять решение о том, что мы
будем. Хайдеггер очень тонко подмечает: в таком случае жить - это
заботиться, забота то, что римляне называют сига, откуда идут слова
"курировать", "куратор", "курьезный" и т. д. В староиспанском языке слово
"заботиться", имело именно то значение, что в таких выражениях, как куратор,
прокурор. Но я предпочитаю выразить идею сходную, хотя и не идентичную,
словом, которое кажется мне более точным, и говорю: жизнь - это
беспокойство, и не только в трудные минуты, но всегда, и в сущности, жизнь я
есть лишь беспокойство. В каждый момент мы должны решать, что мы будем
делать в следующий, что будет занимать нашу жизнь.
Но возможно, кто-то медлит, колеблется, про себя возражает мне
следующим образом: "Сеньор, это игра слов. Я допускаю что жизнь состоит в
том, чтобы каждую минуту решать, что мы будем, но в слове "беспокойство" в
обычном языке содержится смысл, который всегда обозначает неудовольствие,
затруднение;
беспокоиться о чем-то - значит очень серьезно ставить об этом [ вопрос.
Итак, когда мы решили прийти сюда, провести этот отрезок времени таким
образом, у вас не было намерений решать серьезный вопрос. Таким образом,
большая часть жизни, в том числе и вашей, лишена беспокойства. Зачем же
употреблять столь важное, столь патетическое слово, если оно не совпадает с
тем, что именует? Мы, к сожалению, не находимся под властью романтизма,
который поддерживает себя за счет преувеличения и неточностей. Нам
необходимо говорить честно, ясно и точно, употребляя точные слова,
продезинфицированные, как хирургические инструменты".
С другой стороны, не знаю, почему я подозреваю у некоторых из вас это
возражение. Это действительно возражение точное, и для человека,
занимающегося интеллектуальной деятельностью по склонности - я не стремлюсь
быть ничем Другим, а этому посвящаю себя целиком, - точные возражения - это
самая приятная вещь в мире, поскольку интеллектуал пришел на эту землю лишь
затем, чтобы возражать и выслушивать возражения. Таким образом, я
зачарованно принимаю их, и не только принимаю, но и ценю их, и не только
ценю, но и добиваюсь их. Я всегда извлекаю из них пользу. Если мы в
состоянии опровергнуть их, они доставляют нам радость победы, и мы чувствуем
себя как меткий стрелок, попавший в цель; если же, напротив" возражение
победит нас и даже убедит, что за беда? Это сладкое чувство
выздоравливающего, очнувшегося от кошмара, мы рождаемся для повой истины, и
зрачок сияет, отражая только что родившийся свет. Стало быть, я принимаю
возражение: чистота, ясность, точность - это божества, которым и я с
трепетом поклоняюсь.
Но, разумеется, если я подвергся атаке, пусть и воображаемой, я должен
защититься с помощью действенного оружия, и если я уверен в его чистоте, то
вовсе не уверен, что на нем нет каких-нибудь зазубрин.
Мы предположительно остаемся с тем, что некоторые из нас пришли сюда,
не обеспокоившись относительно того, что они делают, не ставя об этом
вопроса. Ничто не случается чаще, я если некоторая подозрительность
психологов не помешала бы нам изменить мнение о том, что мы видим, мы стали
бы считать что естественная форма жизни - это не-беспокойство. Но тогда если
вы не пришли сюда по собственному разумению, обеспокоенные, то почему вы
пришли? Неизбежный ответ: потому что пришли другие. В этом весь секрет
небеспокойства. Когда мы полагаем не-беспокойство в пашей жизни, в каждый
момент, мы позволяем ей, плыть по течению, движимой социальными потоками. И
это то, что формирует среднего мужчину и среднюю женщину, т. е. огромное
большинство человеческих созданий. Для них жить - значит вручить себя
чему-то единообразному, дать привычке, предрассудку, навыку, средствам,
сложившимся внутри, возможность заставлять их жить. Эти слабые души,
которые, ощутив тяжесть, одновременно печальную и радостную, собственной
жизни, почувствовали себя напуганными в обеспокоились как раз тем, чтобы
сбросить в плеч тяжесть, которой являются они сами, и переложить ее на
коллектив; т. е. они беспокоятся о не-беспокойстве. Под видимым равнодушием
не-беспокойства всегда кроется тайный страх, что самому придется определять
изначально действия, деятельность, эмоции - скромное стремление быть как
все, отказаться от ответственности перед собственной судьбой, растворяя ее в
мире; это вечный идеал слабого: он беспокоится о том, чтобы делать то же,
что весь мир.
И если мы хотим найти образ, родственный глазу Гора, вспомним ритуал
египетских погребений, народа, который веровал, что за гробом человек
предстанет перед судом. На этом суде выносили приговор жизни человека, и
первым и высшим основанием для него было взвешивание сердца. Чтобы избежать
его, обмануть властителей этой и загробной жизни, египтяне делали так, что
могильщики заменяли сердца из плоти бронзовыми скарабеями или сердцами из
черного камня; они хотели подменить свою жизнь. Именно это намереваются
совершить те, кто лишен беспокойства: подменить самих себя. Они беспокоятся
об этом. Нет способа уйти от основной особенности жизни, а так как ею
является реальность, то лучше с легким налетом иронии повторить изысканный
жест царицы фей Титании, которая в шексцировском лесу покрывает ласками
ослиную голову.
Японские монахи проклинали все земпое, следуя обычаю всех монахов, и
чтобы подчеркнуть полную непокоя ничтожность нашего мира, называли его
"миром росы". Один из поэтов, Исса, написал простое хайку, привлекшее мое
внимание: "Мир росы - это лишь мир росы. - И однако!..". Однако... примем
этот мир росы как материал для того, чтобы создать жизнь более полную.
который движут нашу жизнь, и в противоположность нашей свободе представляет
собой космическое принуждение, нашу судьбу. Ведь это не фраза, сказать, что
наше время - это наша судьба. Настоящее, к которому сводится и в котором
сосредоточивается прошлое - личное и историческое прошлое, - это ведь доля
фатальности в нашей жизни, и в этом смысле оно всегда имеет роковые размеры
и поэтому представляет собой ловушку. Но ловушка эта не удушает, а оставляет
поле для жизненных решений и всегда позволяет, чтобы навязанную ситуацию,
ситуации судьбы, мы могли бы изящно разрешить и построить прекрасную жизнь.
Стало быть, так как жизнь конституируется, с одной стороны, фатальностью, а
с другой - необходимой свободой решать напрямик, в ее же собственных корнях
содержится материал для искусства, и ничто не символизирует ее лучше, чем
ситуация поэта, который подкрепляет фатальностью рифмы и ритма гибкую
свободу своего лиризма. Любое искусство предполагает некие путы, судьбу, как
говорил Ницше: "Художник - это человек, танцующий в кандалах". Фатальность,
каковою является настоящее, это не несчастье, а радость, радость резца,
ощущающего сопротивление мрамора.
Вообразите на минуту, что каждый из нас стал бы думать именно так лишь
немного чаще, и это потребовало бы от него лишь немного больше изящества и
силы, и, сложив эти минимальные усовершенствования, вы увидите, какого
огромного обогащения, какого сказочного облагораживания достигло
человеческое сосуществование.
Это было бы жизнью в полной мере; вместо того чтобы часы проплывали
мимо нас по течению, они прошли бы перед нами каждый в своей новой
неотвратимости.
Не станем говорить также, что фатальность не позволяет нам улучшить
нашу жизнь, поскольку красота жизни не в том, что судьба благоволит нам или
наоборот - от судьбы не уйдешь, - но в изяществе, с которым мы избегаем ее
ударов и мимоходом создаем из ее роковой материи благородный образ.
Но сейчас следует соединить в одной точной формуле весь анализ, который
мы произвели в отношении изначальной сущности нашей жизни. Это восприятие
фундаментальных явлении, легко ускользающих от понимания, подобно не
поддающимся приручению птицам, и следует запереть их в клетке, в
выразительном слове, которое всегда позволит нам разглядеть мысль.
Мы видели, что жизнь состоит в том, чтобы принять решение о том, что мы
будем. Хайдеггер очень тонко подмечает: в таком случае жить - это
заботиться, забота то, что римляне называют сига, откуда идут слова
"курировать", "куратор", "курьезный" и т. д. В староиспанском языке слово
"заботиться", имело именно то значение, что в таких выражениях, как куратор,
прокурор. Но я предпочитаю выразить идею сходную, хотя и не идентичную,
словом, которое кажется мне более точным, и говорю: жизнь - это
беспокойство, и не только в трудные минуты, но всегда, и в сущности, жизнь я
есть лишь беспокойство. В каждый момент мы должны решать, что мы будем
делать в следующий, что будет занимать нашу жизнь.
Но возможно, кто-то медлит, колеблется, про себя возражает мне
следующим образом: "Сеньор, это игра слов. Я допускаю что жизнь состоит в
том, чтобы каждую минуту решать, что мы будем, но в слове "беспокойство" в
обычном языке содержится смысл, который всегда обозначает неудовольствие,
затруднение;
беспокоиться о чем-то - значит очень серьезно ставить об этом [ вопрос.
Итак, когда мы решили прийти сюда, провести этот отрезок времени таким
образом, у вас не было намерений решать серьезный вопрос. Таким образом,
большая часть жизни, в том числе и вашей, лишена беспокойства. Зачем же
употреблять столь важное, столь патетическое слово, если оно не совпадает с
тем, что именует? Мы, к сожалению, не находимся под властью романтизма,
который поддерживает себя за счет преувеличения и неточностей. Нам
необходимо говорить честно, ясно и точно, употребляя точные слова,
продезинфицированные, как хирургические инструменты".
С другой стороны, не знаю, почему я подозреваю у некоторых из вас это
возражение. Это действительно возражение точное, и для человека,
занимающегося интеллектуальной деятельностью по склонности - я не стремлюсь
быть ничем Другим, а этому посвящаю себя целиком, - точные возражения - это
самая приятная вещь в мире, поскольку интеллектуал пришел на эту землю лишь
затем, чтобы возражать и выслушивать возражения. Таким образом, я
зачарованно принимаю их, и не только принимаю, но и ценю их, и не только
ценю, но и добиваюсь их. Я всегда извлекаю из них пользу. Если мы в
состоянии опровергнуть их, они доставляют нам радость победы, и мы чувствуем
себя как меткий стрелок, попавший в цель; если же, напротив" возражение
победит нас и даже убедит, что за беда? Это сладкое чувство
выздоравливающего, очнувшегося от кошмара, мы рождаемся для повой истины, и
зрачок сияет, отражая только что родившийся свет. Стало быть, я принимаю
возражение: чистота, ясность, точность - это божества, которым и я с
трепетом поклоняюсь.
Но, разумеется, если я подвергся атаке, пусть и воображаемой, я должен
защититься с помощью действенного оружия, и если я уверен в его чистоте, то
вовсе не уверен, что на нем нет каких-нибудь зазубрин.
Мы предположительно остаемся с тем, что некоторые из нас пришли сюда,
не обеспокоившись относительно того, что они делают, не ставя об этом
вопроса. Ничто не случается чаще, я если некоторая подозрительность
психологов не помешала бы нам изменить мнение о том, что мы видим, мы стали
бы считать что естественная форма жизни - это не-беспокойство. Но тогда если
вы не пришли сюда по собственному разумению, обеспокоенные, то почему вы
пришли? Неизбежный ответ: потому что пришли другие. В этом весь секрет
небеспокойства. Когда мы полагаем не-беспокойство в пашей жизни, в каждый
момент, мы позволяем ей, плыть по течению, движимой социальными потоками. И
это то, что формирует среднего мужчину и среднюю женщину, т. е. огромное
большинство человеческих созданий. Для них жить - значит вручить себя
чему-то единообразному, дать привычке, предрассудку, навыку, средствам,
сложившимся внутри, возможность заставлять их жить. Эти слабые души,
которые, ощутив тяжесть, одновременно печальную и радостную, собственной
жизни, почувствовали себя напуганными в обеспокоились как раз тем, чтобы
сбросить в плеч тяжесть, которой являются они сами, и переложить ее на
коллектив; т. е. они беспокоятся о не-беспокойстве. Под видимым равнодушием
не-беспокойства всегда кроется тайный страх, что самому придется определять
изначально действия, деятельность, эмоции - скромное стремление быть как
все, отказаться от ответственности перед собственной судьбой, растворяя ее в
мире; это вечный идеал слабого: он беспокоится о том, чтобы делать то же,
что весь мир.
И если мы хотим найти образ, родственный глазу Гора, вспомним ритуал
египетских погребений, народа, который веровал, что за гробом человек
предстанет перед судом. На этом суде выносили приговор жизни человека, и
первым и высшим основанием для него было взвешивание сердца. Чтобы избежать
его, обмануть властителей этой и загробной жизни, египтяне делали так, что
могильщики заменяли сердца из плоти бронзовыми скарабеями или сердцами из
черного камня; они хотели подменить свою жизнь. Именно это намереваются
совершить те, кто лишен беспокойства: подменить самих себя. Они беспокоятся
об этом. Нет способа уйти от основной особенности жизни, а так как ею
является реальность, то лучше с легким налетом иронии повторить изысканный
жест царицы фей Титании, которая в шексцировском лесу покрывает ласками
ослиную голову.
Японские монахи проклинали все земпое, следуя обычаю всех монахов, и
чтобы подчеркнуть полную непокоя ничтожность нашего мира, называли его
"миром росы". Один из поэтов, Исса, написал простое хайку, привлекшее мое
внимание: "Мир росы - это лишь мир росы. - И однако!..". Однако... примем
этот мир росы как материал для того, чтобы создать жизнь более полную.