одной из серьезнейших тем нашего размышления. Возвращаясь к ключевой
проблеме, т. е. определению "нашей жизни", мы попытаемся смело вскрыть эту
вечную двойственность, делящую жизнь созерцательную и жизнь деятельную, на
действие и созерцание, на Марфу и Марию.
Теперь же мы только намерены показать, что имперский триумф физики
объясняется не столько ее достоинствами как науки, сколько социальными
причинами. Общество заинтересовалось обильными плодами физики, и в
результате этого общественного интереса самомнение физиков за последние сто
лет непомерно выросло. С ними в общих чертах произошло то же, что и с
врачами. Никому не придет в голову считать медицину образцом пауки; однако
то благоговение, которое испытывают перед врачом, как раньше перед колдуном,
в домах, где имеется больной, внушает ему уверенность в себе и в своем
занятии, дерзкую смелость, настолько же привлекательную, насколько мало
основанную на разуме, ибо врач пользуется, манипулирует результатами
различных наук, но обыкновенно вовсе не является ученым, теоретиком.
Благосклонность судьбы, общественное признание, как правило, сбивают
нас с пути, рождают в нас тщеславие и агрессивность. Подобное случилось с
физикой, и в результате почти столетие духовная жизнь Европы страдала от
того, что можно было бы назвать "терроризмом лабораторий".
Философы, подавленные этим превосходством, стыдились быть философами,
вернее, устыдились не быть физиками. Поскольку истинно философские проблемы
не могут быть решены методами физики, они отказались от попыток их решить,
отказались от философии, сведя ее к минимуму, униженно поставив на службу
физике. Они решили, что единственной философской темой является размышление
над самим фактом физики, что философия не более чем теория познания. Кант
первым решительно встает на эту позицию, открыто пренебрегая великими
космическими проблемами; жестом уличного регулировщика он перекрывает
движение философии - двадцать шесть веков метафизического мышления - со
словами: "Всякая философия отменяется вплоть до ответа на вопрос: "Как
возможны синтетические априорные суждения?". Итак, синтетические априорные
суждения представляются ему физикой, фактом физико-математической науки.
Но подобная постановка вопроса не имела никакого отношения к теории
познания. Она исходила из уже готового физического знания и не спрашивала:
"Что такое познание?",
Лекция III
["Тема нашего времени.". - "Наука" - это чистый символизм. - Мятеж
наук. - Почему существует философия? - Точность науки и философское знание.]
В прошлый раз мы едва шагнули на порог того, что я намеревался изложить
в ходе лекции. Я хотел назвать непосредственные, хотя заведомо не дающие
исчерпывающего объяснения, причины того, почему сто лет назад философский
дух ослаб и отступил, а сегодня, напротив, он вновь обретает силы. Мне
хватило времени только на первый пункт. Философия была растоптана, унижена
империализмом физики и запугана интеллектуальным терроризмом лабораторий.
Повсюду царили естественные науки, а окружение - одна из составных частей
нашей личности, как атмосферное давление - один из факторов, влияющих на
нашу физическую форму. Не испытывая давления и ограничений, мы доросли бы до
звезд, как мечтал Гораций, т. е. стали бы бесформенными, неопределенными и
безличными. Каждый из нас наполовину то, что он есть, а наполовину -
окружение, в котором он живет. Когда последнее совпадает со свойствами
нашего характера, благоприятствует им, то наша личность реализуется
полностью; одобрение ее внешних проявлений побуждает ее к развитию
внутренних сил. Враждебное окружение, поскольку оно и внутри нас, толкает
нас на сопротивление и ведет к постоянному разладу, угнетает, препятствует
развитию и полному расцвету нашей личности. Это и произошло с философами в
атмосфере тирании экспериментальных "советов". Нет нужды говорить, что ни
одно из моих высказываний, которые порой звучат слишком резко, не означает
ни морального, ни интеллектуального осуждения ученых и философов тех лет.
Они были такими, какими должны были быть, и замечательно, что они были
такими. Новая философия многими своими качествами обязана этому этапу
вынужденных унижений, подобно еврейской душе, ставшей тоньше и интересней
после вавилонского плена. В частности, мы еще убедимся в том, что сегодня,
после того как философы с краской мучительного стыда сносили презрение
ученых, бросавших им в лицо, что философия не наука, нам - по крайней мере
мне - нравится в ответ на это оскорбление заявлять: да, философия не наука,
ибо она нечто гораздо большее.
Теперь следует выяснить, почему к философам вернулся энтузиазм,
уверенность в смысле своего труда и решительный вид, который выдает в нас
философов без страха и упрека, словом, философов гордых, жизнерадостных и
отважных.
Этой мутации, на мой взгляд, способствовали два важных события.
Мы уже видели, что едва ли не вся философия была сведена к теории
познания. Так называлась большая часть .философских книг, опубликованных
между 1860 и 1920 гг. И я отметил любопытнейшую вещь: в книгах с подобным
названием никогда по-настоящему не ставился вопрос: "Что такое познание?"
Так как это по меньшей, да и по большей мере странно, рассмотрим один из
случаев избирательной слепоты, возникающей у человека под давлением
окружающей среды и навязывающей как очевидные и бесспорные именно те
предположения, которые в первую очередь следовало бы обсудить. Эта слепота в
разные эпохи бывает разной, однако всегда присутствует, и мы не являемся
исключением. Ее причинами мы займемся позднее, когда увидим, что жизнь
всегда осуществляется на основе или исходя из определенных предположений,
служащих как бы почвой, на которую мы опираемся или ив которой мы исходим,
чтобы жить. И это во всех сферах: как в науке, так и в морали, политике и
искусстве. Всякая идея мыслится и всякая картина пишется на основе
определенных допущений или убеждений, которые настолько присущи, настолько
свойственны автору этой идеи или картины, что он их вообще не замечает и
потому не вводит ни в свою идею, ни в картину; и мы находим их там не
положенными, а времяположенными и как бы оставленными позади. Поэтому мы
иногда не понимаем какой-нибудь идеи или картины, у нас нет отгадки, ключа к
скрытому в ней убеждению. И так как, повторяю, каждая эпоха, - точнее,
каждое поколение - исходит из более или менее различных предположений, то я
хочу сказать, что система истин, как и система эстетических, моральных,
политических и религиозных ценностей, неизбежно имеет историческое
измерение; они связаны с определенной хронологией человеческой жизни,
годятся для определенных людей, не более. Истина исторична. Тогда встает
решающий вопрос: как же истина может и должна претендовать на
внеисторичность, безотносительность, абсолютность? Многие из вас уже знают,
что для меня возможное решение этой проблемы составляет "тему нашего
времени".
Восемьдесят лет назад бесспорное и неоспоримое предположение, вошедшее
в плоть и кровь тогдашних мыслителей, звучало так: sensu stricto, нет иного
знания о мире, чем то, которое дает нам физическая наука, и нет иной истины
о реальности, кроме "физической истины". В прошлый раз мы намекали на
возможность существования других видов "истины", честно признав за
"физической истиной" - даже при взгляде со стороны - два превосходных
качества: точность и подчинение двойному критерию достоверности:
рациональной дедукции и чувственному подтверждению. Однако эти качества, как
бы хороши они ни были, не могут сами по себе уверить нас в том, что нет
более совершенного знания о мире, более высокого "типа истины", чем физика и
физическая истина. Для утверждения этой мысли потребовалось бы развернуть во
всем его объеме вопрос: чем окажется то, что мы назвали бы образцовым
знанием, прототипом истины, если бы мы извлекли точный смысл слова
"познавать"? Только выяснив до конца значение слова "познание", мы увидим,
заполняют ли знания, которыми владеет человек, это значение во всем объеме
или же только приближаются к нему. Пока это не сделано, нельзя говорить
всерьез о теории познания; в самом деле, хотя философия последних лет
претендовала на то, чтобы быть только такой теорией, она, оказывается, вовсе
не была ею.
Тем временем физика развивалась и за последние полвека настолько
усовершенствовалась и расширилась, достигла такой высокой точности в такой
гигантской области исследования, что появилась необходимость в пересмотре ее
принципов. Это говорится для тех, кто простодушно думает, что изменение
доктринальной системы указывает на слабость науки. Истина заключается в
обратном. Невиданное развитие физики объясняется правильностью принципов,
выдвинутых Галилеем и Ньютоном, и это развитие достигло предела, вызвав
потребность в расширении этих принципов путем их очищения. Это повлекло за
собой "кризис принципов" - счастливую болезнь роста, переживаемую сегодня
физикой. Мне не известно, почему, слово "кризис" обычно наводит на невеселые
мысли; кризис есть не что иное, как глубокое и интенсивное изменение; оно
может быть изменением к худшему, но также и к лучшему, как в случае с
нынешним кризисом физики. Нет более верного признака зрелости науки, чем
кризис принципов. Он означает, что наука настолько уверена в себе, что может
позволить себе роскошь решительно пересмотреть свои принципы, т. е.
потребовать от них большей убедительности и твердости. Интеллектуальная сила
как человека, так и науки измеряется той долей скептицизма, сомнения,
которую он способен переварить, усвоить. Здоровая теория питается сомнением,
без колебаний нет настоящей уверенности; речь идет не о наивной
доверчивости, а скорее о твердости средь бури, об уверенности в
неуверенности. Разумеется, в конечном счете именно уверенность побеждает
сомнение и служит мерилом интеллектуальной сипы. И наоборот, неуправляемое
сомнение, необдуманное недоверие называется... "неврастенией".
В основе физики лежат физические принципы, на которые опирается
исследователь. Но чтобы пересмотреть их, нельзя оставаться внутри физики,
необходимо выйти за ее пределы. Поэтому физикам пришлось заняться философией
науки, и в этом отношении самым показательным сегодня является пристрастие
физиков к философии. Начиная с Пуанкаре, Маха и Дюгема и кончая Эйнштейном и
Вейлем со всеми их учениками и последователями, теория физического познания
развивалась усилиями самих физиков. Разумеется, все они испытали большое
влияние философского прошлого, однако этот случай любопытен тем, что пока
сами философы курили фимиам физике как теории познания, сами физики в своей
теории пришли к выводу, что физика - низшая форма познания, а именно
символическое знание.
Директор курзала, пересчитав вешалки в гардеробе, таким способом
определяет, сколько пальто и курток на них висит, и благодаря этому
приблизительно знает, сколько людей пришло повеселиться, хотя он их и в
глаза не видел. а если сравнить содержание физики с богатством вещественного
мира, мы не найдем между ними даже сходства. Перед нами как бы два разных
языка, едва допускающих перевод с одного на другой. Физика всего лишь
символическое соответствие.
Откуда мы это знаем? Потому что существует множество столько возможных
соответствий, как и множество самых различных форм упорядочения предметов.
По поводу одного торжественного случая Эйнштейн в следующих словах
подытожил ситуацию физики как метода познания (1918 г., речь на
семидесятилетии Макса Планка): "В ходе развития нашей науки стало ясно, что
среди возможных теоретических построений всегда есть одно, решительно
демонстрирующее свое превосходство над другими. Никто из тех, кто хорошо
знаком с этим вопросом, не станет отрицать, что мир наших восприятии
практически безошибочно определяет, какую теоретическую систему следует
предпочесть. Тем не менее нет никакого логического пути, ведущего к
теоретическим принципам".
То есть многие теории в равной степени адекватны, и, строго говоря,
превосходство одной из них объясняется чисто практическими причинами. Факты
подсказывают теорию, но не навязывают ее.
Только в определенных точках доктринальный корпус физики соприкасается
с реальностью природы - в экспериментах. И его можно варьировать в тех
пределах, при которых эти точки соприкосновения сохраняются. А эксперимент
представляет собой манипуляцию, посредством которой мы вмешиваемся, в
природу, принуждая ее к ответу. Однако эксперимент раскрывает нам не саму
природу как она есть, а только ее определенную реакции" на ваше определенное
вмешательство. Следовательно, так называемая физическая реальность - и это
мне важно формально выделить - реальность зависимая, а не абсолютная
квазиреальность, вот она обусловлена человеком и связана с ним. Короче,
физик называет реальностью то, что происходит в результате его манипуляций.
Эта реальность существует только как функция последних.
Итак, философия ищет в качестве реальности именно то, что обладает
независимостью от наших действий, не зависит от них; напротив, последние
зависят от этой полной реальности.
Стыдно, что после стольких усилий, потраченных философами на разработку
теории познания, физикам пришлось самим заняться окончательным уточнением
характера своего знания и показать нам, что оно, строго говоря, является
низшей разновидностью теории, удаленной от предмета своего исследования, а
вовсе не образцом и прототипом знания.
Итак, оказывается, что частные науки, особенно физика, преуспевают,
превратив собственные ограничения в творческий принцип своих концепций.
Таким образом, стремясь к совершенству, они не лезут понапрасну вон из кожи,
пытаясь вырваться за установленные природой границы, а, напротив, охотно их
признают и, уверенно разместившись в них, добиваются совершенства. В прошлом
веке преобладали иные настроения: тогда все поголовно мечтали о
безграничности, стремились уподобиться другим, не быть собой. Это был век,
когда музыка Вагнера, не довольствуясь ролью музыки, хотела занять место
философии и даже религии; это был век, когда физика хотела стать
метафизикой, философия - физикой, а поэзия - живописью и музыкой; политика
уже не желала оставаться только политикой, а мечтала сделаться религиозным
кредо и - что уж совсем нелепо - сделать людей счастливыми.
Не свидетельствует ли новая линия поведения наук, предпочитающих
ограничиться своей замкнутой сферой, о новой восприимчивости человека, с
помощью которой он пытается решить проблему жизни иным путем, когда каждое
существо и каждое занятие принимает свою судьбу, погружаясь в нее, и, вместо
того чтобы в призрачном порыве выплескиваться через край, надежно без
остатка заполняет свои подлинные неповторимые формы. Отложим этот едва
затронутый нами вопрос до следующего раза, когда мы столкнемся с ним лицом к
лицу.
Между тем это недавнее ущемление физики как теории повлияло на
состояние духа философов, получивших возможность свободно следовать своему
призванию. С низвержением идола эксперимента и возвращением физического
знания на свою скромную орбиту разум открылся другим способам познания, а
восприимчивость - подлинно философским проблемам.
При этом заслуги физики ничуть не умаляются, напротив, подтверждается
ее поразительная надежность и истинная плодотворность. Осознавая свою
научную мощь, физика сегодня презрительно отвергает мистические
преимущества, обернувшиеся обманом. Она отдает себе отчет в том, что
является только символическим знанием, и этого ей достаточно; в этих
границах с ней происходят самые удивительные и самые драматические вещи в
мире. Если бы Европа и впрямь была цивилизованной - что на деле весьма
далеко от истины, - толпы людей собирались бы да площадях перед агентствами
новостей, чтобы изо дня в день следить, за состоянием, физических
исследований. Ибо сегодняшняя ситуация несет в себе такой творческий заряд,
так близка к фантастическим открытиям, что можно без всякого преувеличения
предсказать, что мы стоим на пороге новой космической эры и наше
представление о материальном мире вскоре станет совершенно иным. И эта
ситуация настолько назрела, что ни я, ни слушающие меня известные физики не
могли бы сказать, не блеснула ли в этот момент в чьей-нибудь голове в
Германии или Англии новая колоссальная идея.
Теперь мы видим, что наша капитуляция перед так называемой "научной
истиной", т. е. видом истины, присущим физике и родственным наукам,
оказалась предрассудком.
Но освобождению способствовало еще одно очень важное событие.
Припомните, что вышесказанное могло быть сформулировано так: каждая
наука признает свои границы и на их основе вырабатывает свой позитивный
метод. Событие, которое я сейчас коротко обрисую, еще один шаг в этом
направлении: каждая наука приобретает независимость от остальных, т. е. не
подчиняется их юрисдикции.
Новая физика и здесь дает нам наиболее ясный и известный пример.
Галилей видел задачу физики в открытии специальных законов поведения тел "в
придачу к общим геометрическим законам". Ему ни на миг не приходило в голову
усомниться в господстве этих законов над телесными явлениями. Поэтому он не
стал производить опытов, доказывающих, что природа подчиняется евклидовым
теоремам. Он заранее допустил как нечто самоочевидное и обязательное высшую
юрисдикцию геометрии над физикой; если сказать то же самое иными словами,
считал геометрические законы законами физическими , или в высшей степени.
Самым гениальным в труде Эйнштейна мне представляется решительность, с
которой он избавляется от традиционного предрассудка; заметив несоответствие
наблюдаемых явлений закону Евклида, он оказывается перед конфликтом
юрисдикции геометрии и чистой физики и, не колеблясь, объявляет последнюю
независимой. Сравнивая его решение с решением Лоренца, мы находим у них
противоположный склад ума. Чтобы объяснить эксперимент Майкельсона, Лоренц в
русле традиции решает приспособить физику к геометрии. Чтобы геометрическое
пространство не меняло своих свойств, тело должно сокращаться. Эйнштейн,
напротив, решает приспособить геометрию и пространство к физике и телесным
объектам.
Аналогичные ситуации так часто наблюдаются в других науках, что
остается недоумевать, почему столь явная и характерная черта современного
мышления не привлекла ничьего внимания.
Учение о рефлексах Павлова и теория цветового зрения Геринга являются
классическими современными примерами построения физиологии, независимой от
физики и психологии. С помощью чисто физиологических методов исследования в
них рассматриваются биологические явления как таковые в их отличия от
свойств, общих для физических или психологических фактов.
Но особенно остро, почти скандально этот новый научный темперамент
проявляется в математике. Ее зависимость от логики на памяти последних
поколений превратилась почти в тождество. И тут голландец Броуэр приходит к
открытию, что логическая аксиома так называемого "исключенного третьего"
непригодна для математической реальности и следует создать математику "без
логики", верную одной себе и неподвластную чужим аксиомам.
Теперь, отметив эту тенденцию нового мышления, мы не должны удивляться
появлению теологии, восставшей против юрисдикции философии. Ибо до недавнего
времени теология стремилась приспособить истину откровения к философскому
разуму, пыталась примирить его с безрассудством таинства. Однако новая
"диалектическая теология" решительно порывает с этой допотопной практикой и
объявляет знание о Боге самостоятельным и "полностью" независимым. Таким
образом, в корне меняется деятельность теолога, который занимался
преимущественно тем, что выводил истину откровения из человека и его научных
норм, следовательно, говорил о Боге, исходя из человека. В результате
получалась антропоцентрическая теология. Однако Барт и его коллеги вывернули
эту процедуру наизнанку и разработали теоцентрическую теологию. Человек по
определению не может знать ничего о Боге, исходя из самого себя и своего
внутричеловеческого разума. Он только рецептор того знания, которым обладает
о себе Бот, и которое он по крупицам шлет через откровение человеку. У
теолога нет иного занятия, чем, обратившись в слух, чутко внимать истине,
принадлежащей Богу, истине божественной, несоизмеримой с человеческой
истиной и, следовательно, независимой. В такой форме теология не подчиняется
юрисдикции философии. Это изменение особо знаменательно тем, что произошло в
лоне протестантизма, где гуманизация теологии, ее причастность к философии
были развиты значительно сильнее, чем у католиков.
Итак, сегодня в науке господствует настроение, диаметрально
противоположное тому, что было тридцать или сорок лет назад. Тогда то одна,
то другая наука пытались повелевать остальными, распространить на них свой
собственный метод, а остальные униженно терпели это нашествие. Сейчас каждая
наука не только мирится со своими врожденными недостатками, но и решительно
не желает жить по чужим законам .
Таковы наиболее существенные черты интеллектуального стиля,
появившегося в последние годы. На мой взгляд, они могут положить начало
великой эпохе в человеческом познании. С единственным условием. Нельзя,
чтобы науки сохраняли свою замкнутость и независимость. Не отрекаясь от
своих завоеваний, они должны установить взаимные связи, не означающие
подчинения. А этого, именно этого можно добиться единственным способом:
вернувшись на твердую почву философии. Верный признак движения к новой
систематизации налицо: в поисках решения своих научных проблем ученым все
чаще приходится погружаться в глубины философии.
Однако мой теперешний предмет не позволяет отвлекаться на размышления о
будущем науки, а беглый очерк ее настоящего помог мне обрисовать состояние
интеллектуальной атмосферы, которое, преодолев упадок последнего столетия,
способствовало возвращению к большой философии. В новых общественных
условиях философ черпает решимость обрести независимость, признав положенные
ему судьбой пределы.
Но существует и более глубокая причина возрождения философии. Решимость
каждой науки признать свои границы и провозгласить независимость есть только
отрицательное условие преодоления препятствий, в течение столетия мешавших
развитию философии, однако не эта решимость питала философию и не она
объективно способствовала ее развитию.
Тогда почему человек вернулся к философии? Почему склонность к ней
снова стала считаться нормальной? Очевидно, возвращение к какой-либо вещи
происходит по той же причине, по которой к ней обратились впервые. В
противном случае возвращению недостает искренности, это фальшивое
возвращение, притворство.
Поэтому мы должны поставить вопрос о том, почему человеку вообще
приходит в голову заниматься философией.
Почему у человека - вчера, сегодня и завтра - возникает желание
философствовать? Нужно получше разобраться в том, что скрывается за
привычным словом "философия", чтобы затем ответить на вопрос, "почему" люди
философствуют.
В этой новой перспективе наша наука вновь обретает черты, свойственные
ей во времена расцвета, хотя в процессе развития мышления некоторые из них
приняли новую, более строгую форму. Что представляет собой на наш взгляд
возрожденная философия?
Я собираюсь ответить на этот вопрос, выделив ряд ее признаков, через
определение которых я постепенно, день за днем буду раскрывать общий смысл
понятия.
Первым на ум приходит определение философии как познания Универсума.
Однако это определение, хотя оно и верно, может увести нас в сторону от
всего того, что ее отличает: от присущего ей драматизма и атмосферы
интеллектуального героизма, в которой живет философия и только философия. В
самом деле это определение представляется возможному определению физики как
познания материи. Но дело в том, что физика сначала очерчивает границы
последней и только затем берется за дело, пытаясь понять ее внутреннюю
структуру. Математик также дает отделение числу и пространству, т. е. все
частные наука стараются сначала застолбить участок Универсума, ограничивая
проблему, которая при подобном ограничении частично перестает быть
проблемой. Иными словами, физику и математику заранее известные границы и
основные атрибуты их объекта, поэтому они начинает не с проблемы, а с того,
что выдается или принимается за известное. Но что такое Универсум, на
розыски которого, подобно аргонавту, смело отправляется философ, неизвестно.
Универсум - это огромное и монолитное слово, которое, подобно
неопределенному, широкому жесту, скорее затемняет, чем раскрывает это
строгое понятие: все имеющееся. Для начала это и есть Универсум Именно это -
запомните хорошенько - и не что иное, ибо когда мы мыслим понятие "все
имеющееся", нам неизвестно, что это такое; мы мыслим только отрицательное
проблеме, т. е. определению "нашей жизни", мы попытаемся смело вскрыть эту
вечную двойственность, делящую жизнь созерцательную и жизнь деятельную, на
действие и созерцание, на Марфу и Марию.
Теперь же мы только намерены показать, что имперский триумф физики
объясняется не столько ее достоинствами как науки, сколько социальными
причинами. Общество заинтересовалось обильными плодами физики, и в
результате этого общественного интереса самомнение физиков за последние сто
лет непомерно выросло. С ними в общих чертах произошло то же, что и с
врачами. Никому не придет в голову считать медицину образцом пауки; однако
то благоговение, которое испытывают перед врачом, как раньше перед колдуном,
в домах, где имеется больной, внушает ему уверенность в себе и в своем
занятии, дерзкую смелость, настолько же привлекательную, насколько мало
основанную на разуме, ибо врач пользуется, манипулирует результатами
различных наук, но обыкновенно вовсе не является ученым, теоретиком.
Благосклонность судьбы, общественное признание, как правило, сбивают
нас с пути, рождают в нас тщеславие и агрессивность. Подобное случилось с
физикой, и в результате почти столетие духовная жизнь Европы страдала от
того, что можно было бы назвать "терроризмом лабораторий".
Философы, подавленные этим превосходством, стыдились быть философами,
вернее, устыдились не быть физиками. Поскольку истинно философские проблемы
не могут быть решены методами физики, они отказались от попыток их решить,
отказались от философии, сведя ее к минимуму, униженно поставив на службу
физике. Они решили, что единственной философской темой является размышление
над самим фактом физики, что философия не более чем теория познания. Кант
первым решительно встает на эту позицию, открыто пренебрегая великими
космическими проблемами; жестом уличного регулировщика он перекрывает
движение философии - двадцать шесть веков метафизического мышления - со
словами: "Всякая философия отменяется вплоть до ответа на вопрос: "Как
возможны синтетические априорные суждения?". Итак, синтетические априорные
суждения представляются ему физикой, фактом физико-математической науки.
Но подобная постановка вопроса не имела никакого отношения к теории
познания. Она исходила из уже готового физического знания и не спрашивала:
"Что такое познание?",
Лекция III
["Тема нашего времени.". - "Наука" - это чистый символизм. - Мятеж
наук. - Почему существует философия? - Точность науки и философское знание.]
В прошлый раз мы едва шагнули на порог того, что я намеревался изложить
в ходе лекции. Я хотел назвать непосредственные, хотя заведомо не дающие
исчерпывающего объяснения, причины того, почему сто лет назад философский
дух ослаб и отступил, а сегодня, напротив, он вновь обретает силы. Мне
хватило времени только на первый пункт. Философия была растоптана, унижена
империализмом физики и запугана интеллектуальным терроризмом лабораторий.
Повсюду царили естественные науки, а окружение - одна из составных частей
нашей личности, как атмосферное давление - один из факторов, влияющих на
нашу физическую форму. Не испытывая давления и ограничений, мы доросли бы до
звезд, как мечтал Гораций, т. е. стали бы бесформенными, неопределенными и
безличными. Каждый из нас наполовину то, что он есть, а наполовину -
окружение, в котором он живет. Когда последнее совпадает со свойствами
нашего характера, благоприятствует им, то наша личность реализуется
полностью; одобрение ее внешних проявлений побуждает ее к развитию
внутренних сил. Враждебное окружение, поскольку оно и внутри нас, толкает
нас на сопротивление и ведет к постоянному разладу, угнетает, препятствует
развитию и полному расцвету нашей личности. Это и произошло с философами в
атмосфере тирании экспериментальных "советов". Нет нужды говорить, что ни
одно из моих высказываний, которые порой звучат слишком резко, не означает
ни морального, ни интеллектуального осуждения ученых и философов тех лет.
Они были такими, какими должны были быть, и замечательно, что они были
такими. Новая философия многими своими качествами обязана этому этапу
вынужденных унижений, подобно еврейской душе, ставшей тоньше и интересней
после вавилонского плена. В частности, мы еще убедимся в том, что сегодня,
после того как философы с краской мучительного стыда сносили презрение
ученых, бросавших им в лицо, что философия не наука, нам - по крайней мере
мне - нравится в ответ на это оскорбление заявлять: да, философия не наука,
ибо она нечто гораздо большее.
Теперь следует выяснить, почему к философам вернулся энтузиазм,
уверенность в смысле своего труда и решительный вид, который выдает в нас
философов без страха и упрека, словом, философов гордых, жизнерадостных и
отважных.
Этой мутации, на мой взгляд, способствовали два важных события.
Мы уже видели, что едва ли не вся философия была сведена к теории
познания. Так называлась большая часть .философских книг, опубликованных
между 1860 и 1920 гг. И я отметил любопытнейшую вещь: в книгах с подобным
названием никогда по-настоящему не ставился вопрос: "Что такое познание?"
Так как это по меньшей, да и по большей мере странно, рассмотрим один из
случаев избирательной слепоты, возникающей у человека под давлением
окружающей среды и навязывающей как очевидные и бесспорные именно те
предположения, которые в первую очередь следовало бы обсудить. Эта слепота в
разные эпохи бывает разной, однако всегда присутствует, и мы не являемся
исключением. Ее причинами мы займемся позднее, когда увидим, что жизнь
всегда осуществляется на основе или исходя из определенных предположений,
служащих как бы почвой, на которую мы опираемся или ив которой мы исходим,
чтобы жить. И это во всех сферах: как в науке, так и в морали, политике и
искусстве. Всякая идея мыслится и всякая картина пишется на основе
определенных допущений или убеждений, которые настолько присущи, настолько
свойственны автору этой идеи или картины, что он их вообще не замечает и
потому не вводит ни в свою идею, ни в картину; и мы находим их там не
положенными, а времяположенными и как бы оставленными позади. Поэтому мы
иногда не понимаем какой-нибудь идеи или картины, у нас нет отгадки, ключа к
скрытому в ней убеждению. И так как, повторяю, каждая эпоха, - точнее,
каждое поколение - исходит из более или менее различных предположений, то я
хочу сказать, что система истин, как и система эстетических, моральных,
политических и религиозных ценностей, неизбежно имеет историческое
измерение; они связаны с определенной хронологией человеческой жизни,
годятся для определенных людей, не более. Истина исторична. Тогда встает
решающий вопрос: как же истина может и должна претендовать на
внеисторичность, безотносительность, абсолютность? Многие из вас уже знают,
что для меня возможное решение этой проблемы составляет "тему нашего
времени".
Восемьдесят лет назад бесспорное и неоспоримое предположение, вошедшее
в плоть и кровь тогдашних мыслителей, звучало так: sensu stricto, нет иного
знания о мире, чем то, которое дает нам физическая наука, и нет иной истины
о реальности, кроме "физической истины". В прошлый раз мы намекали на
возможность существования других видов "истины", честно признав за
"физической истиной" - даже при взгляде со стороны - два превосходных
качества: точность и подчинение двойному критерию достоверности:
рациональной дедукции и чувственному подтверждению. Однако эти качества, как
бы хороши они ни были, не могут сами по себе уверить нас в том, что нет
более совершенного знания о мире, более высокого "типа истины", чем физика и
физическая истина. Для утверждения этой мысли потребовалось бы развернуть во
всем его объеме вопрос: чем окажется то, что мы назвали бы образцовым
знанием, прототипом истины, если бы мы извлекли точный смысл слова
"познавать"? Только выяснив до конца значение слова "познание", мы увидим,
заполняют ли знания, которыми владеет человек, это значение во всем объеме
или же только приближаются к нему. Пока это не сделано, нельзя говорить
всерьез о теории познания; в самом деле, хотя философия последних лет
претендовала на то, чтобы быть только такой теорией, она, оказывается, вовсе
не была ею.
Тем временем физика развивалась и за последние полвека настолько
усовершенствовалась и расширилась, достигла такой высокой точности в такой
гигантской области исследования, что появилась необходимость в пересмотре ее
принципов. Это говорится для тех, кто простодушно думает, что изменение
доктринальной системы указывает на слабость науки. Истина заключается в
обратном. Невиданное развитие физики объясняется правильностью принципов,
выдвинутых Галилеем и Ньютоном, и это развитие достигло предела, вызвав
потребность в расширении этих принципов путем их очищения. Это повлекло за
собой "кризис принципов" - счастливую болезнь роста, переживаемую сегодня
физикой. Мне не известно, почему, слово "кризис" обычно наводит на невеселые
мысли; кризис есть не что иное, как глубокое и интенсивное изменение; оно
может быть изменением к худшему, но также и к лучшему, как в случае с
нынешним кризисом физики. Нет более верного признака зрелости науки, чем
кризис принципов. Он означает, что наука настолько уверена в себе, что может
позволить себе роскошь решительно пересмотреть свои принципы, т. е.
потребовать от них большей убедительности и твердости. Интеллектуальная сила
как человека, так и науки измеряется той долей скептицизма, сомнения,
которую он способен переварить, усвоить. Здоровая теория питается сомнением,
без колебаний нет настоящей уверенности; речь идет не о наивной
доверчивости, а скорее о твердости средь бури, об уверенности в
неуверенности. Разумеется, в конечном счете именно уверенность побеждает
сомнение и служит мерилом интеллектуальной сипы. И наоборот, неуправляемое
сомнение, необдуманное недоверие называется... "неврастенией".
В основе физики лежат физические принципы, на которые опирается
исследователь. Но чтобы пересмотреть их, нельзя оставаться внутри физики,
необходимо выйти за ее пределы. Поэтому физикам пришлось заняться философией
науки, и в этом отношении самым показательным сегодня является пристрастие
физиков к философии. Начиная с Пуанкаре, Маха и Дюгема и кончая Эйнштейном и
Вейлем со всеми их учениками и последователями, теория физического познания
развивалась усилиями самих физиков. Разумеется, все они испытали большое
влияние философского прошлого, однако этот случай любопытен тем, что пока
сами философы курили фимиам физике как теории познания, сами физики в своей
теории пришли к выводу, что физика - низшая форма познания, а именно
символическое знание.
Директор курзала, пересчитав вешалки в гардеробе, таким способом
определяет, сколько пальто и курток на них висит, и благодаря этому
приблизительно знает, сколько людей пришло повеселиться, хотя он их и в
глаза не видел. а если сравнить содержание физики с богатством вещественного
мира, мы не найдем между ними даже сходства. Перед нами как бы два разных
языка, едва допускающих перевод с одного на другой. Физика всего лишь
символическое соответствие.
Откуда мы это знаем? Потому что существует множество столько возможных
соответствий, как и множество самых различных форм упорядочения предметов.
По поводу одного торжественного случая Эйнштейн в следующих словах
подытожил ситуацию физики как метода познания (1918 г., речь на
семидесятилетии Макса Планка): "В ходе развития нашей науки стало ясно, что
среди возможных теоретических построений всегда есть одно, решительно
демонстрирующее свое превосходство над другими. Никто из тех, кто хорошо
знаком с этим вопросом, не станет отрицать, что мир наших восприятии
практически безошибочно определяет, какую теоретическую систему следует
предпочесть. Тем не менее нет никакого логического пути, ведущего к
теоретическим принципам".
То есть многие теории в равной степени адекватны, и, строго говоря,
превосходство одной из них объясняется чисто практическими причинами. Факты
подсказывают теорию, но не навязывают ее.
Только в определенных точках доктринальный корпус физики соприкасается
с реальностью природы - в экспериментах. И его можно варьировать в тех
пределах, при которых эти точки соприкосновения сохраняются. А эксперимент
представляет собой манипуляцию, посредством которой мы вмешиваемся, в
природу, принуждая ее к ответу. Однако эксперимент раскрывает нам не саму
природу как она есть, а только ее определенную реакции" на ваше определенное
вмешательство. Следовательно, так называемая физическая реальность - и это
мне важно формально выделить - реальность зависимая, а не абсолютная
квазиреальность, вот она обусловлена человеком и связана с ним. Короче,
физик называет реальностью то, что происходит в результате его манипуляций.
Эта реальность существует только как функция последних.
Итак, философия ищет в качестве реальности именно то, что обладает
независимостью от наших действий, не зависит от них; напротив, последние
зависят от этой полной реальности.
Стыдно, что после стольких усилий, потраченных философами на разработку
теории познания, физикам пришлось самим заняться окончательным уточнением
характера своего знания и показать нам, что оно, строго говоря, является
низшей разновидностью теории, удаленной от предмета своего исследования, а
вовсе не образцом и прототипом знания.
Итак, оказывается, что частные науки, особенно физика, преуспевают,
превратив собственные ограничения в творческий принцип своих концепций.
Таким образом, стремясь к совершенству, они не лезут понапрасну вон из кожи,
пытаясь вырваться за установленные природой границы, а, напротив, охотно их
признают и, уверенно разместившись в них, добиваются совершенства. В прошлом
веке преобладали иные настроения: тогда все поголовно мечтали о
безграничности, стремились уподобиться другим, не быть собой. Это был век,
когда музыка Вагнера, не довольствуясь ролью музыки, хотела занять место
философии и даже религии; это был век, когда физика хотела стать
метафизикой, философия - физикой, а поэзия - живописью и музыкой; политика
уже не желала оставаться только политикой, а мечтала сделаться религиозным
кредо и - что уж совсем нелепо - сделать людей счастливыми.
Не свидетельствует ли новая линия поведения наук, предпочитающих
ограничиться своей замкнутой сферой, о новой восприимчивости человека, с
помощью которой он пытается решить проблему жизни иным путем, когда каждое
существо и каждое занятие принимает свою судьбу, погружаясь в нее, и, вместо
того чтобы в призрачном порыве выплескиваться через край, надежно без
остатка заполняет свои подлинные неповторимые формы. Отложим этот едва
затронутый нами вопрос до следующего раза, когда мы столкнемся с ним лицом к
лицу.
Между тем это недавнее ущемление физики как теории повлияло на
состояние духа философов, получивших возможность свободно следовать своему
призванию. С низвержением идола эксперимента и возвращением физического
знания на свою скромную орбиту разум открылся другим способам познания, а
восприимчивость - подлинно философским проблемам.
При этом заслуги физики ничуть не умаляются, напротив, подтверждается
ее поразительная надежность и истинная плодотворность. Осознавая свою
научную мощь, физика сегодня презрительно отвергает мистические
преимущества, обернувшиеся обманом. Она отдает себе отчет в том, что
является только символическим знанием, и этого ей достаточно; в этих
границах с ней происходят самые удивительные и самые драматические вещи в
мире. Если бы Европа и впрямь была цивилизованной - что на деле весьма
далеко от истины, - толпы людей собирались бы да площадях перед агентствами
новостей, чтобы изо дня в день следить, за состоянием, физических
исследований. Ибо сегодняшняя ситуация несет в себе такой творческий заряд,
так близка к фантастическим открытиям, что можно без всякого преувеличения
предсказать, что мы стоим на пороге новой космической эры и наше
представление о материальном мире вскоре станет совершенно иным. И эта
ситуация настолько назрела, что ни я, ни слушающие меня известные физики не
могли бы сказать, не блеснула ли в этот момент в чьей-нибудь голове в
Германии или Англии новая колоссальная идея.
Теперь мы видим, что наша капитуляция перед так называемой "научной
истиной", т. е. видом истины, присущим физике и родственным наукам,
оказалась предрассудком.
Но освобождению способствовало еще одно очень важное событие.
Припомните, что вышесказанное могло быть сформулировано так: каждая
наука признает свои границы и на их основе вырабатывает свой позитивный
метод. Событие, которое я сейчас коротко обрисую, еще один шаг в этом
направлении: каждая наука приобретает независимость от остальных, т. е. не
подчиняется их юрисдикции.
Новая физика и здесь дает нам наиболее ясный и известный пример.
Галилей видел задачу физики в открытии специальных законов поведения тел "в
придачу к общим геометрическим законам". Ему ни на миг не приходило в голову
усомниться в господстве этих законов над телесными явлениями. Поэтому он не
стал производить опытов, доказывающих, что природа подчиняется евклидовым
теоремам. Он заранее допустил как нечто самоочевидное и обязательное высшую
юрисдикцию геометрии над физикой; если сказать то же самое иными словами,
считал геометрические законы законами физическими , или в высшей степени.
Самым гениальным в труде Эйнштейна мне представляется решительность, с
которой он избавляется от традиционного предрассудка; заметив несоответствие
наблюдаемых явлений закону Евклида, он оказывается перед конфликтом
юрисдикции геометрии и чистой физики и, не колеблясь, объявляет последнюю
независимой. Сравнивая его решение с решением Лоренца, мы находим у них
противоположный склад ума. Чтобы объяснить эксперимент Майкельсона, Лоренц в
русле традиции решает приспособить физику к геометрии. Чтобы геометрическое
пространство не меняло своих свойств, тело должно сокращаться. Эйнштейн,
напротив, решает приспособить геометрию и пространство к физике и телесным
объектам.
Аналогичные ситуации так часто наблюдаются в других науках, что
остается недоумевать, почему столь явная и характерная черта современного
мышления не привлекла ничьего внимания.
Учение о рефлексах Павлова и теория цветового зрения Геринга являются
классическими современными примерами построения физиологии, независимой от
физики и психологии. С помощью чисто физиологических методов исследования в
них рассматриваются биологические явления как таковые в их отличия от
свойств, общих для физических или психологических фактов.
Но особенно остро, почти скандально этот новый научный темперамент
проявляется в математике. Ее зависимость от логики на памяти последних
поколений превратилась почти в тождество. И тут голландец Броуэр приходит к
открытию, что логическая аксиома так называемого "исключенного третьего"
непригодна для математической реальности и следует создать математику "без
логики", верную одной себе и неподвластную чужим аксиомам.
Теперь, отметив эту тенденцию нового мышления, мы не должны удивляться
появлению теологии, восставшей против юрисдикции философии. Ибо до недавнего
времени теология стремилась приспособить истину откровения к философскому
разуму, пыталась примирить его с безрассудством таинства. Однако новая
"диалектическая теология" решительно порывает с этой допотопной практикой и
объявляет знание о Боге самостоятельным и "полностью" независимым. Таким
образом, в корне меняется деятельность теолога, который занимался
преимущественно тем, что выводил истину откровения из человека и его научных
норм, следовательно, говорил о Боге, исходя из человека. В результате
получалась антропоцентрическая теология. Однако Барт и его коллеги вывернули
эту процедуру наизнанку и разработали теоцентрическую теологию. Человек по
определению не может знать ничего о Боге, исходя из самого себя и своего
внутричеловеческого разума. Он только рецептор того знания, которым обладает
о себе Бот, и которое он по крупицам шлет через откровение человеку. У
теолога нет иного занятия, чем, обратившись в слух, чутко внимать истине,
принадлежащей Богу, истине божественной, несоизмеримой с человеческой
истиной и, следовательно, независимой. В такой форме теология не подчиняется
юрисдикции философии. Это изменение особо знаменательно тем, что произошло в
лоне протестантизма, где гуманизация теологии, ее причастность к философии
были развиты значительно сильнее, чем у католиков.
Итак, сегодня в науке господствует настроение, диаметрально
противоположное тому, что было тридцать или сорок лет назад. Тогда то одна,
то другая наука пытались повелевать остальными, распространить на них свой
собственный метод, а остальные униженно терпели это нашествие. Сейчас каждая
наука не только мирится со своими врожденными недостатками, но и решительно
не желает жить по чужим законам .
Таковы наиболее существенные черты интеллектуального стиля,
появившегося в последние годы. На мой взгляд, они могут положить начало
великой эпохе в человеческом познании. С единственным условием. Нельзя,
чтобы науки сохраняли свою замкнутость и независимость. Не отрекаясь от
своих завоеваний, они должны установить взаимные связи, не означающие
подчинения. А этого, именно этого можно добиться единственным способом:
вернувшись на твердую почву философии. Верный признак движения к новой
систематизации налицо: в поисках решения своих научных проблем ученым все
чаще приходится погружаться в глубины философии.
Однако мой теперешний предмет не позволяет отвлекаться на размышления о
будущем науки, а беглый очерк ее настоящего помог мне обрисовать состояние
интеллектуальной атмосферы, которое, преодолев упадок последнего столетия,
способствовало возвращению к большой философии. В новых общественных
условиях философ черпает решимость обрести независимость, признав положенные
ему судьбой пределы.
Но существует и более глубокая причина возрождения философии. Решимость
каждой науки признать свои границы и провозгласить независимость есть только
отрицательное условие преодоления препятствий, в течение столетия мешавших
развитию философии, однако не эта решимость питала философию и не она
объективно способствовала ее развитию.
Тогда почему человек вернулся к философии? Почему склонность к ней
снова стала считаться нормальной? Очевидно, возвращение к какой-либо вещи
происходит по той же причине, по которой к ней обратились впервые. В
противном случае возвращению недостает искренности, это фальшивое
возвращение, притворство.
Поэтому мы должны поставить вопрос о том, почему человеку вообще
приходит в голову заниматься философией.
Почему у человека - вчера, сегодня и завтра - возникает желание
философствовать? Нужно получше разобраться в том, что скрывается за
привычным словом "философия", чтобы затем ответить на вопрос, "почему" люди
философствуют.
В этой новой перспективе наша наука вновь обретает черты, свойственные
ей во времена расцвета, хотя в процессе развития мышления некоторые из них
приняли новую, более строгую форму. Что представляет собой на наш взгляд
возрожденная философия?
Я собираюсь ответить на этот вопрос, выделив ряд ее признаков, через
определение которых я постепенно, день за днем буду раскрывать общий смысл
понятия.
Первым на ум приходит определение философии как познания Универсума.
Однако это определение, хотя оно и верно, может увести нас в сторону от
всего того, что ее отличает: от присущего ей драматизма и атмосферы
интеллектуального героизма, в которой живет философия и только философия. В
самом деле это определение представляется возможному определению физики как
познания материи. Но дело в том, что физика сначала очерчивает границы
последней и только затем берется за дело, пытаясь понять ее внутреннюю
структуру. Математик также дает отделение числу и пространству, т. е. все
частные наука стараются сначала застолбить участок Универсума, ограничивая
проблему, которая при подобном ограничении частично перестает быть
проблемой. Иными словами, физику и математику заранее известные границы и
основные атрибуты их объекта, поэтому они начинает не с проблемы, а с того,
что выдается или принимается за известное. Но что такое Универсум, на
розыски которого, подобно аргонавту, смело отправляется философ, неизвестно.
Универсум - это огромное и монолитное слово, которое, подобно
неопределенному, широкому жесту, скорее затемняет, чем раскрывает это
строгое понятие: все имеющееся. Для начала это и есть Универсум Именно это -
запомните хорошенько - и не что иное, ибо когда мы мыслим понятие "все
имеющееся", нам неизвестно, что это такое; мы мыслим только отрицательное