или любого другого начала математики, как и определение физического явления,
определение того, что материально, содержит наиболее существенные атрибуты
проблемы. Таким образом, частные науки сначала отсекают, отмежевывают свою
проблему, а для этого им нужно заранее знать - или думать, что они знают, -
самое главное. Их труд сводится к исследованию внутренней структуры их
объекта, его тончайшей внутренней ткани, так сказать, его гистологии. Но
когда философ отправляется на поиски всего имеющегося, он обращается к
основной проблеме, проблеме без границ, абсолютной проблеме. Он ничего не
знает о том, что он ищет, об Универсуме. Давайте уточним все то, что ему
неизвестно; а уточнить - значит со всей строгостью определить проблему
философии в том, что составляет ее особенность и отличие.
Когда мы спрашиваем, что такое "все имеющееся", у нас нет ни малейшего
представления о том, чем окажется это имеющееся. О философии нам заранее
известно одно: что имеется и то, другое, и третье, и что это как раз то,
чего мы не ищем. Мы ищем "целое", а то, что перед нами, всегда не целое. Об
этом последнем нам ничего не известно, и может быть, среди всех этих
фрагментов, которые у нас уже есть, нет наиболее для нас важных. важнейшего
из всего, что имеется.
К тому же нам неизвестно, действительно ли это имеющееся будет единым
целым, т. е. Универсумом, или же то, что имеется, скорее, составит различные
целые, т. е. будет Мультиверсумом.
Однако это еще не все, что нам неизвестно. Универсум это Мультиверсум,
пускаясь в наше интеллектуальное предприятие, мы в сущности не знаем,
познаваем ли он, т. е. может ли быть решена наша проблема. Прошу вас не
скользить бездумно по поверхности моих последних слов. В них речь идет о
самой удивительном свойстве философского мышления, придающем ему
исключительный характер, особенно четко выделяющем философский образ мыслей
изо всех остальных.
В частных науках не возникает сомнения в познаваемости их предмета, там
можно сомневаться в возможности полного познавая и сталкиваться с некоторыми
частными неразрешимыми проблемами в пределах своей общей проблемы. И даже,
как в математике, доказывать их неразрешимость. Сама позиция ученого
подразумевает веру в возможность познания своего объекта. И речь идет не о
смутной человеческой надежде, а о убеждении, настолько свойственном самой
науке, что определять проблему в ней. означает наметить основной способ ее
решения. Иными словами, для физика проблемой является то, что в принципе
поддается решению, и в некотором смысле решение даже предшествует проблеме;
решением и познанием условились называть то рассмотрение проблемы, которое
она допускает. Так, о цвете, звуках и вообще чувственно воспринимаемых
изменениях физик может знать только то, что касается количественных
отношений, и даже о них, например о положении во времени и пространстве, -
только относительно, и даже об этих относительностях - только с той степенью
приближения, которую позволяют приборы и наши органы чувств; и вот этот
такой неудовлетворительный с теоретической точки зрения результат называют
решением и познанием. И в обратном порядке, физической проблемой считается
только. то, что можно измерить и методически рассмотреть. Лишь философ в
качестве существенного элемента своей познавательной деятельности допускает
возможность непознаваемости своего предмета. А это означает, что философия -
единственная наука, рассматривающая проблему таковой, какова она есть, без
предварительного насильственного приручения. Она охотится на дикого зверя
сельвы, не одурманенного хлороформом, как хищники, которых показывают в
цирке.
Стало быть, философская проблема безгранична не только по объему - ибо
она охватывает все без исключения, - но и по. своей проблемной
интенсивности. Это не только проблема абсолютного, но абсолютная проблема.
Когда же мы говорим, что частные науки рассматривают относительную, или
частную проблему, мы подразумеваем не только то, что они исследуют
исключительно эту часть Универсума, но и то, что сама эта проблема основана
на якобы известных и установленных данных и, следовательно, является
проблемой лишь наполовину.
Мне кажется, настало время поделиться одним важным соображением,
которое, как его ни странно, нигде мне не встречалось, Обычно нашу
познавательную или теоретическую деятельность справедливо определяют как
умственный процесс, идущий от осознания проблемы к ее решению. Плохо то, что
существует тенденция подчеркивать в этом процессе роль исключительно
последней части: рассмотрения и решения проблемы. Поэтому науку, как
правило, представляют в виде свода готовых решений. На мой взгляд, это
ошибка. Во-первых, если, как этого требует время, не строить утопий, то,
строго говоря, весьма сомнительно, чтобы та или иная проблема когда-нибудь
была полностью решена; поэтому, определяя науку, не стоит выделять момент
решения. Во-вторых, наука - это всегда текущий и открытый решению процесс,
на деле это не прибытие в желанную гавань, а скитание по бурным морям в ее
поисках. В-третьих, - это главное - обычно забывают, что раз теоретическая
деятельность представляет собой движение от осознания проблемы к ее решению,
то первым идет именно осознание проблемы. Почему это стараются не замечать,
как нечто несущественное? Почему то, что у человека есть проблемы,
представляется естественным и не наводит на размышления? И тем не менее
очевидно, что проблема - сердце и ядро науки. Все остальное зависит от нее,
вторично по отношению к ней. Пожелай мы вдруг испытать интеллектуальное
наслаждение, всегда доставляемое парадоксом, мы бы сказали, что в науке
непроблематична лишь проблема, а остальное, особенно решение, всегда спорно
и ненадежно, зыбко и непостоянно. Любая наука - это прежде всего система
неизменных или почти неизменных проблем, и именно эта сокровищница проблем
переходит от поколения к поколению, от разума к разуму, являясь вотчиной и
оплотом традиции в тысячелетней истории науки.
Однако все это только ступень, ведущая к более важному замечанию.
Причина ошибочного взгляда на теоретическую деятельность со стороны ее
решения, а не с первоначальной стороны самой проблемы лежит в непризнании
чуда, засвидетельствованного великолепным фактом существования у человека
проблем. Дело в том, что в слове "проблема" не разделены два совершенно
различных его смысла. Мы замечаем, что жизнь испокон века ставит перед
человеком проблемы: вот эти-то проблемы, поставленные не самим человеком, а
свалившиеся на него, поставленные перед ним его жизнью, суть проблемы
практические.
Попытаемся определить то состояние ума, при котором вовлекает
практическая проблема. Мы окружены, осаждены космической реальностью,
погружены в нее. Эта охватывающая нас реальность материальна и социальна.
Внезапно мы ощущаем потребность или желание, для удовлетворения которого
требуется иная окружающая реальность: к примеру, камень, лежащий на пути,
мешает нам двигаться вперед. Практическая проблема состоит в том, чтобы
заменить наличную реальность на иную, чтобы на дороге не было камня, стало
быть, появилось то, чего нет... Практическая проблема - это такое состояние
ума, в котором мы проектируем изменение реальности, задумываем появление
того, чего пока нет, но нам необходимо, чтобы оно было. В корне отличается
от Этого состояние, при котором возникает теоретическая проблема. В языке
эта проблема выражается вопросом: "Что такое та или иная вещь? Обратите
внимание на .странность этого ментального действия, подобного запроса. То, о
чем мы спрашиваем: "Что это?" - находится здесь, оно есть - в том или ином
смысле, - иначе нам в голову не пришло бы об этом спрашивать. Однако
оказывается, что нам недостаточно того что нечто есть в находится здесь;
напротив, нас беспокоит" что это есть и есть таково, каково оно есть, вас
раздражает его" бытие. Почему? Очевидно, потому, что существующее перед
нами, как оно есть, не самодостаточно; наоборот, мы видим, что ему недостает
причины существования, видим, что если оно лишь то, чем представляется, если
за тем, что мы видим, не скрывается нечто, его дополняющее и поддерживающее,
его бытие непостижимо, или, иными словами, его бытие является небытием,
псевдобытием, тем, чего не должно быть. Отсюда следует, что теоретическая
проблема встает лишь тогда, когда мы исходим из того, что. есть, что
несомненно находится здесь, но тем не менее или в силу этого мыслится так,
будто его нет, будто его не должно быть. Таким образом, теория начинается -
как это ни парадоксально - с отрицания реальности, с виртуального разрушения
мира, с его уничтожения: это идеальное возвращение мира назад к ничему, ко
времени до его сотворения и вместе с тем изумление перед его бытием и
движение вспять к его истокам. Итак, если практическая проблема состоит в
том, чтобы было то, чего нет, - но что. требуется, - теоретическая проблема
состоит в том, чтобы не было того, что есть, и что как таковое раздражает ум
своей недостаточностью.'
Для меня отвага человека, побуждающая его временно отрицать бытие и,
отрицая, превращать его в проблему, создавать как проблему, является самой
характерной и существенной чертой теоретической деятельности, - поэтому я
считаю ее не сводимой ни к одной практической цели, какова бы она ни была.
Это значит что внутри биологического и утилитарного человека находится
другой, расточительный и спортивный, который вместо того чтобы упрощать себе
жизнь, пользуясь тем, что есть, ее усложняет, меняя безмятежное бытие мира
на беспокойное бытие проблем. Это теоретическая основа, или измерение
человека, - последний космический факт, который мы безуспешно пытаемся
вывести из принципа утилитарности, используемого для объяснения почти всех
остальных явлений нашего живого организма. Итак, пусть не говорят, что
ставить теоретические проблемы нас вынуждает необходимость или практические
проблемы. Почему этого не происходит с животным, перед которым, несомненно,.
встают практические проблемы? Оба вида проблематизма имеют совершенно разное
происхождение и не сводимы друг к другу. Поэтому справедливо и обратное: у
существа без желаний, 6ез потребностей, без влечений - а оно состояло бы из
одного интеллекта, решающего теоретические проблемы, - никогда не возникли
бы проблемы практические.
Сделав это важное наблюдение, сразу же применим его к нашему
исследованию о том, что такое философия, и скажем: если основным в homo
theoreticus. в познавательной деятельности является дар превращать вещи в
проблемы, открывать скрытую в них онтологическую трагедию, то несомненно,
чем чище будет теоретическая деятельность, тем проблематичнее будет ее
проблема; и наоборот, чем более частной будет проблема - тем больше в науке
сохранится следов практической деятельности, слепого, не занятого познанием
утилитаризма, жажды действия, а не чистого созерцания. Чистое созерцание
есть только теория, о чем прямо свидетельствует этимология этого слова.
Поскольку философская проблема - единственная абсолютная проблема, она
представляет собой единственную чисто теоретическую позицию. Это познание, в
своем стремлении дошедшее до максимума, это интеллектуальный героизм. Под
ногами у философа нет никакого прочного основания, твердой устойчивой почвы.
Он заранее отвергает любую надежность, испытывает абсолютную опасность,
приносит в жертву свою чистосердечную веру, убивает в себе живого человека,
чтобы, преобразившись, возродиться как чистый разум. Он может, как Франциск
Ассизский, сказать: "Я нуждаюсь в малом, и в этом малом я нуждаюсь очень
мало". Или же, как Фихте: Философствовать - значит, собственно говоря, не
жить, .а жить - значит, собственно говоря, не философствовать". И тем не
менее мы увидим, в каком новом и существенном смысле философия - по крайней
мере, моя - включает также и жизнь.
Наша проблема является абсолютной проблемой, ибо с самого начала
допускает свою неразрешимость; возможно, говорим , Универсум - или все
имеющееся - непознаваем. А непознаваем он может быть по двум различным
причинам. Одна из них включается в том, что наша способность к познанию,
вероятно, ограничена, как полагают позитивизм, релятивизм и вообще
критицизм. Однако Универсум может быть непознаваем и по другой причине,
которую игнорируют прежние теории познания: несмотря на то что наша
способность к познанию не ограничена, бытие, мир. Универсум сам по себе, по
своей структуре препятствием для мысли, ибо иррационален.
До последних лет проблема познания уже не ставилась прежней высокой,
классической форме. Пожалуй, больше всего способствовал отказу от целостного
ее рассмотрения сам Кант, столь проницательный, гениальный в не устаревающий
в той области познания, которой он занимался. Сегодня нам начинает казаться
странным и неправомерным стремление избежать общего вопроса даже при
частичном рассмотрении проблемы познания. или я задаю вопрос о том, как и
насколько способен познавать объект, то прежде я должен выяснить, чтоб я
понимаю под познанием вообще, вне зависимости от познающего субъекта. Коль
так я смогу увидеть, выполняются ли в частном случае с человеком те основные
условия, без которых невозможно никакое познание. Сегодня, особенно после
недавно вышедшей книги великого немецкого мыслителя Николая Гартмана,
начинают понимать, что прежде всего следует определить начальные условия
познаваемости. В своем простейшем виде познание определялось. через
известное и тривиальное уподобление мышления бытию. Однако теперь мы видим,
что возможен только минимум adaequatio, дающий чисто символическое' знание,
в котором моя мысль о реальности почти ничем не напоминает саму эту
реальность, подобно тому как при переводе мы. заменяем слова одного языка
словами другого, довольствуясь их соответствием или сходством. Даже в этом
простейшем случае два языка не могли бы соотноситься, не будь у них вдобавок
общей формальной структуры, т. е. грамматической основы, которая хотя бы в
чем-то была общей для обоих. То же самое происходит-с любым познанием: если
оно хотя бы минимально существует,. то должен существовать и минимум
реального подобия между познаваемым бытием и познающим мышлением или
субъективным состоянием. Мир может войти в мой разум только в том случае,
если структура этого разума в чем-то совпадает со структурой мира, если
деятельность моего мышления так или иначе совпадает с бытием. Так что старая
схоластическая формулировка неожиданно приобретает новый, более глубокий
смысл. Речь идет-не просто о прежнем ее значении, о том почти поверхностном
замечании, согласно которому ум, познавая, уподобляется вещи, т. е. копирует
ее, речь идет именно о том глубинном условии, без которого даже это
оказывается невозможным. В самом деле, мое мышление не может копировать
реальность, вбирать ее в себя если последняя, в свою очередь, не
уподобляется моему мышлению. Итак, сегодня - я считаю новой и эту
формулировку - adaequatio между обоими терминами должно быть взаимным: мое
мышление должно совпадать с вещью, но это возможно только, если сама вещь
совпадает со структурой моего мышления.
Вот почему без ясного осознания этого факта любая теория познания
невольно оказывалась онтологией, т. е. учением о том" чем, со своей стороны,
является бытие и чем, со своей стороны, является мышление (в конечном счете
какое-либо существо ил" определенная вещь) с последующим сравнением обоих.
Итак, мышление то объявлялось результатом бытия - и это был реализм, - то,
наоборот, доказывалось, что структура бытия проистекает из структуры самого
мышления - и это был идеализм. Однако и в том и в другом случае
подразумевалось, хотя ясно не осознавалось, что для оправдания познания
необходимо доказать структурное тождество обоих терминов. Кант подытоживает
"Критику чистого разума" словами, которые отдают техницизмом, но, на мой
взгляд, заключают в себе сегодня самую простую и потому явную, т. е. самую
совершенную ясность: условия возможности опыта [читай: мышления] вообще суть
вместе с тем условия возможности предметов опыта [читай: бытия или
реальности] .
Только так, повторяю, может серьезно, во всем своем идеальном, пугающем
драматизме вставать проблема познания. Может быть, структура бытия полностью
совпадет со структурой: мышления, т. е. окажется, что бытие функционирует и
существует так же, как функционирует и существует мышление. Это основной
тезис рационализма, в котором проявляется максимальный гносеологический
оптимизм. Будь это действительно так, познание можно было бы
ограничить размышлением мышления о себе самом, не сомневаясь в том, что
реальность, подчиняясь тем же законам, что и мышление, послушно совпадет с
результатами этого внутреннего анализа, осуществленного мышлением. Поэтому у
Аристотеля Бог, начало вселенной, - это только мышление мышления , мышление,
которое, мысля самое себя, познает Универсум. В таком случае
действительность состоит из логической материи; действительное разумно, как
скажет на противоположном конце истории философии другой рационалист,
панлогист Гегель. Если мы хотим захватить врасплох этот рационалистический
способ философствования, то вспомним о словах Лейбница в конце его "Новых
опытов о человеческом разуме". Великий оптимист говорит, что постигает
неизвестные или смутно известные вещи точно таким же путем, что и вещи, о
которых имеется отчетливое звание.
Этот человек уверен, что неизвестное, т. е. действительность за
пределами нашего мышления, имеет ту же форму бытия, тог же состав или, как я
говорю, консистенцию, что и познанная к этому моменту действительность, т.
е. та часть реальности, чья консистенция, как оказалось, совпала с
консистенцией нашего мышления. Для меня это классический пример того, что я
называю интеллектуальным утопизмом, т. е. безумной веры в то, что мышление в
своем стремлении проникнуть в любое место - u-tороs - бесконечного корпуса
реальности найдет его прозрачным, совпадающим с собой. Будь это так, мне не
нужно было бы ждать встречи с незнакомой реальностью, ведь мне заранее
известно, как она себя поведет.
По другую сторону от этого избыточного оптимизма поместим крайний
пессимизм, для которого бытие ни в чем не совпадает с мышлением, что
исключает всякую возможность познания. А посередине - позицию, вероятно,
наиболее благоразумную, согласно которой бытие только частично совпадает с
мышлением и только некоторые объекты ведут себя так, как ведет себя
мышление, т. е. логично. Теория познания, в которой господствует эта третья
точка зрения, постарается нарисовать строгую достоверную картину совпадений
и расхождений между Универсумом и мышлением, начертить карту объективного,
где будут обжитые зовы, куда способно проникать мышление, и недоступные,
иррациональные зоны мира. Например, числа образуют максимально совпадающую с
логосом область, настолько, что сочли возможным рационализировать всю
математику и построить ее только с помощью логики. Но в последние месяцы мы
стали свидетелями одной из самых славных битв в истории разума, которая
наряду с современной физикой могла бы увековечить нашу эпоху в длинной
череде времен. Я имею в виду попытку Броуэра и Вейля доказать частичное
несоответствие консистенции числа и консистенции понятий и тем самым -
невозможность построения логической или формалистической математики и
необходимость так называемой "интуиционистской" математики, верной
особенностям своего объекта, математики, которая была бы не логикой, а
именно математикой. Если от математики мы будем восходить к более сложным
объектам - физической материи, органической жизни, психической жизни,
общественной жизни, исторической жизни, то их иррациональность и
непроницаемость для чистою мышления будет возрастать, когда же нашим
объектом станет сам Универсум, то, вероятнее всего, его неосвоенная,
недоступная пониманию с помощью традиционного чистого логоса часть будет
максимальной.
Дорогами физики разум шествует еще беспечно, но, как прекрасно сказал
Бергсон - хотя не по столь же прекрасному поводу - "за пределами физики
необходимо проверять разум на здравый смысл". То, что Бергсон называет
"здравым смыслом" я очень определенно назвал "жизненным разумом"; последний
более широк, чем первый, и для него рациональны многие объекты,
действительно иррациональные для старого разума, или для концептуального,
или чистого, разума.
Однако было бы серьезным, - пожалуй, наиболее серьезным -
недоразумением считать определение философии как учения об Универсуме, а
также тенденцию построить максимум философского корпуса, откровенным
возвращением к старой метафизике. Эти внешние - политические,
педагогические, гигиенические - возражения против мысли, развивающейся в
силу внутренних причин, всегда звучат по-ребячески легкомысленно, скажу
больше: им не хватает теоретической достоверности. Всякий, кто критикует
теоретическую работу по мотивам, имеющим к вей косвенное отношение и с
помощью "аргументов к человеку", тем самым разоблачает себя как плохого
теоретика. Нельзя рассуждать о вещах поверхностно, не проникая в их суть, не
пристало vorbeireden, избегая именно тех вопросов, по которым выносится
приговор. Я призываю новые поколения испанских интеллектуалов быть в атом
пункте особенно требовательными, ибо это главное условие того, чтобы в
стране действительно пробудилась серьезная интеллектуальная жизнь.
"Остальное, - как говорит персонаж одной испанской новеллы, - только вопрос
техники".
Быть может, философия, для которой, как мы определили выше, самое
важное и необходимое - вправе допустить возможность непознаваемости своего
объекта, уязвима, быть может, откровенное возвращение к старой метафизике
плохо. Насколько мне известно, никогда формулировка отправного пункта
философии не вызывала столь резкой критики, не требовала такой осторожности.
Но сегодня, верные героическому способу дознания и мышления, который, хочешь
не хочешь, в сущности и есть философия, мы не можем осторожничать, ибо
стремимся к завершенности. Осторожность допустима, но естественная, без
подозрительности. Не следует .подходить к Универсуму с недоверчивостью
крестьянина. Позитивизм был деревенской философией. Как говорил Гегель,
страх совершить ошибку - уже ошибка, и если в нем разобраться, то в глубине
его обнаружится страх перед истиной. Философ, готовый к предельной
интеллектуальной опасности, открыто выражающий все свои мысли, обязав
пользоваться полной свободой - освободиться от всего, даже от этой
крестьянской подозрительности к возможной метафизике. Итак, мы не отвергаем
строгой критики, наоборот, мы доводим ев требовательность до предела, но
делаем это спокойно, не придавая этому значения, без патетических жестов.
Нам, как и всему нашему времени, претит пустая раздражительность и
аффектированность. Во всем нужно быть только самим собой, без суеты, без
преувеличений - не воздвигая на носу корабля собственной статуи.
Если сейчас, держа в руках нить Ариадны, чтобы не сбиться с пути при
развертывании понятий, мы подытожим сказанное, повторив первую формулировку,
она покажется вам более осмысленной. Философия - это познание Универсума,
или всего имеющегося, однако нам с самого начала неизвестно, что такое это
все имеющееся; составляет ли это все имеющееся Универсум или Мультиверсум;
познаваем ли этот Универсум или Мультиверсум.
Итак, затея представляется безумной. Зачем же тратить сипы? Не
благоразумнее ли уклониться, посвятить себя только жизни, отбросив
философию? Древнеримскому герою необходимо было плыть, а не жить. Люди
всегда делятся на эти две категории, в лучшую из которых входят те, кому
необходимо именно бесполезное. В маленьком дворике на Востоке нежно и
трепетно, подобно струе фонтана, вздымается священный голос Христа,
укоряющий: "Марфа, Марфа, одно только нужно". Это намек хлопотливой Марфе на
любящую и не пекущуюся о пользе Марию .
Лекция V
[Необходимость философии. Присутствие и соприсутствие. - Основная
сущность. - Автономия и пантономия.] - Защита теолога перед мистиком.]
Определяя проблему философии, мы обнаруживаем, что эта самая
радикальная, архипроблематичная проблема из всех возможных. С другой
стороны, мы видим: - чем проблематичней проблема, тем чище познавательная,
теоретическая деятельность, воспринимающая и исследующая ее. Поэтому
философия есть высшее умственное усилие, по сравнению с которым другие
науки, даже чистая математика, несут на себе отпечаток эмпиризма.
Однако не свидетельствует ли сама эта чистота, этот предельный
интеллектуальный героизм, свойственные философии, о некотором безрассудстве,
исступлении? Не противоречит ли здравому смыслу постановка такой необычной
проблемы, как философская? Если говорить об осуществлении, то следует
заметить, что попытка, называемая философией, меньше всего может
рассчитывать на успех. Она представляется, говорил я, безумной затей. Тогда
определение того, что материально, содержит наиболее существенные атрибуты
проблемы. Таким образом, частные науки сначала отсекают, отмежевывают свою
проблему, а для этого им нужно заранее знать - или думать, что они знают, -
самое главное. Их труд сводится к исследованию внутренней структуры их
объекта, его тончайшей внутренней ткани, так сказать, его гистологии. Но
когда философ отправляется на поиски всего имеющегося, он обращается к
основной проблеме, проблеме без границ, абсолютной проблеме. Он ничего не
знает о том, что он ищет, об Универсуме. Давайте уточним все то, что ему
неизвестно; а уточнить - значит со всей строгостью определить проблему
философии в том, что составляет ее особенность и отличие.
Когда мы спрашиваем, что такое "все имеющееся", у нас нет ни малейшего
представления о том, чем окажется это имеющееся. О философии нам заранее
известно одно: что имеется и то, другое, и третье, и что это как раз то,
чего мы не ищем. Мы ищем "целое", а то, что перед нами, всегда не целое. Об
этом последнем нам ничего не известно, и может быть, среди всех этих
фрагментов, которые у нас уже есть, нет наиболее для нас важных. важнейшего
из всего, что имеется.
К тому же нам неизвестно, действительно ли это имеющееся будет единым
целым, т. е. Универсумом, или же то, что имеется, скорее, составит различные
целые, т. е. будет Мультиверсумом.
Однако это еще не все, что нам неизвестно. Универсум это Мультиверсум,
пускаясь в наше интеллектуальное предприятие, мы в сущности не знаем,
познаваем ли он, т. е. может ли быть решена наша проблема. Прошу вас не
скользить бездумно по поверхности моих последних слов. В них речь идет о
самой удивительном свойстве философского мышления, придающем ему
исключительный характер, особенно четко выделяющем философский образ мыслей
изо всех остальных.
В частных науках не возникает сомнения в познаваемости их предмета, там
можно сомневаться в возможности полного познавая и сталкиваться с некоторыми
частными неразрешимыми проблемами в пределах своей общей проблемы. И даже,
как в математике, доказывать их неразрешимость. Сама позиция ученого
подразумевает веру в возможность познания своего объекта. И речь идет не о
смутной человеческой надежде, а о убеждении, настолько свойственном самой
науке, что определять проблему в ней. означает наметить основной способ ее
решения. Иными словами, для физика проблемой является то, что в принципе
поддается решению, и в некотором смысле решение даже предшествует проблеме;
решением и познанием условились называть то рассмотрение проблемы, которое
она допускает. Так, о цвете, звуках и вообще чувственно воспринимаемых
изменениях физик может знать только то, что касается количественных
отношений, и даже о них, например о положении во времени и пространстве, -
только относительно, и даже об этих относительностях - только с той степенью
приближения, которую позволяют приборы и наши органы чувств; и вот этот
такой неудовлетворительный с теоретической точки зрения результат называют
решением и познанием. И в обратном порядке, физической проблемой считается
только. то, что можно измерить и методически рассмотреть. Лишь философ в
качестве существенного элемента своей познавательной деятельности допускает
возможность непознаваемости своего предмета. А это означает, что философия -
единственная наука, рассматривающая проблему таковой, какова она есть, без
предварительного насильственного приручения. Она охотится на дикого зверя
сельвы, не одурманенного хлороформом, как хищники, которых показывают в
цирке.
Стало быть, философская проблема безгранична не только по объему - ибо
она охватывает все без исключения, - но и по. своей проблемной
интенсивности. Это не только проблема абсолютного, но абсолютная проблема.
Когда же мы говорим, что частные науки рассматривают относительную, или
частную проблему, мы подразумеваем не только то, что они исследуют
исключительно эту часть Универсума, но и то, что сама эта проблема основана
на якобы известных и установленных данных и, следовательно, является
проблемой лишь наполовину.
Мне кажется, настало время поделиться одним важным соображением,
которое, как его ни странно, нигде мне не встречалось, Обычно нашу
познавательную или теоретическую деятельность справедливо определяют как
умственный процесс, идущий от осознания проблемы к ее решению. Плохо то, что
существует тенденция подчеркивать в этом процессе роль исключительно
последней части: рассмотрения и решения проблемы. Поэтому науку, как
правило, представляют в виде свода готовых решений. На мой взгляд, это
ошибка. Во-первых, если, как этого требует время, не строить утопий, то,
строго говоря, весьма сомнительно, чтобы та или иная проблема когда-нибудь
была полностью решена; поэтому, определяя науку, не стоит выделять момент
решения. Во-вторых, наука - это всегда текущий и открытый решению процесс,
на деле это не прибытие в желанную гавань, а скитание по бурным морям в ее
поисках. В-третьих, - это главное - обычно забывают, что раз теоретическая
деятельность представляет собой движение от осознания проблемы к ее решению,
то первым идет именно осознание проблемы. Почему это стараются не замечать,
как нечто несущественное? Почему то, что у человека есть проблемы,
представляется естественным и не наводит на размышления? И тем не менее
очевидно, что проблема - сердце и ядро науки. Все остальное зависит от нее,
вторично по отношению к ней. Пожелай мы вдруг испытать интеллектуальное
наслаждение, всегда доставляемое парадоксом, мы бы сказали, что в науке
непроблематична лишь проблема, а остальное, особенно решение, всегда спорно
и ненадежно, зыбко и непостоянно. Любая наука - это прежде всего система
неизменных или почти неизменных проблем, и именно эта сокровищница проблем
переходит от поколения к поколению, от разума к разуму, являясь вотчиной и
оплотом традиции в тысячелетней истории науки.
Однако все это только ступень, ведущая к более важному замечанию.
Причина ошибочного взгляда на теоретическую деятельность со стороны ее
решения, а не с первоначальной стороны самой проблемы лежит в непризнании
чуда, засвидетельствованного великолепным фактом существования у человека
проблем. Дело в том, что в слове "проблема" не разделены два совершенно
различных его смысла. Мы замечаем, что жизнь испокон века ставит перед
человеком проблемы: вот эти-то проблемы, поставленные не самим человеком, а
свалившиеся на него, поставленные перед ним его жизнью, суть проблемы
практические.
Попытаемся определить то состояние ума, при котором вовлекает
практическая проблема. Мы окружены, осаждены космической реальностью,
погружены в нее. Эта охватывающая нас реальность материальна и социальна.
Внезапно мы ощущаем потребность или желание, для удовлетворения которого
требуется иная окружающая реальность: к примеру, камень, лежащий на пути,
мешает нам двигаться вперед. Практическая проблема состоит в том, чтобы
заменить наличную реальность на иную, чтобы на дороге не было камня, стало
быть, появилось то, чего нет... Практическая проблема - это такое состояние
ума, в котором мы проектируем изменение реальности, задумываем появление
того, чего пока нет, но нам необходимо, чтобы оно было. В корне отличается
от Этого состояние, при котором возникает теоретическая проблема. В языке
эта проблема выражается вопросом: "Что такое та или иная вещь? Обратите
внимание на .странность этого ментального действия, подобного запроса. То, о
чем мы спрашиваем: "Что это?" - находится здесь, оно есть - в том или ином
смысле, - иначе нам в голову не пришло бы об этом спрашивать. Однако
оказывается, что нам недостаточно того что нечто есть в находится здесь;
напротив, нас беспокоит" что это есть и есть таково, каково оно есть, вас
раздражает его" бытие. Почему? Очевидно, потому, что существующее перед
нами, как оно есть, не самодостаточно; наоборот, мы видим, что ему недостает
причины существования, видим, что если оно лишь то, чем представляется, если
за тем, что мы видим, не скрывается нечто, его дополняющее и поддерживающее,
его бытие непостижимо, или, иными словами, его бытие является небытием,
псевдобытием, тем, чего не должно быть. Отсюда следует, что теоретическая
проблема встает лишь тогда, когда мы исходим из того, что. есть, что
несомненно находится здесь, но тем не менее или в силу этого мыслится так,
будто его нет, будто его не должно быть. Таким образом, теория начинается -
как это ни парадоксально - с отрицания реальности, с виртуального разрушения
мира, с его уничтожения: это идеальное возвращение мира назад к ничему, ко
времени до его сотворения и вместе с тем изумление перед его бытием и
движение вспять к его истокам. Итак, если практическая проблема состоит в
том, чтобы было то, чего нет, - но что. требуется, - теоретическая проблема
состоит в том, чтобы не было того, что есть, и что как таковое раздражает ум
своей недостаточностью.'
Для меня отвага человека, побуждающая его временно отрицать бытие и,
отрицая, превращать его в проблему, создавать как проблему, является самой
характерной и существенной чертой теоретической деятельности, - поэтому я
считаю ее не сводимой ни к одной практической цели, какова бы она ни была.
Это значит что внутри биологического и утилитарного человека находится
другой, расточительный и спортивный, который вместо того чтобы упрощать себе
жизнь, пользуясь тем, что есть, ее усложняет, меняя безмятежное бытие мира
на беспокойное бытие проблем. Это теоретическая основа, или измерение
человека, - последний космический факт, который мы безуспешно пытаемся
вывести из принципа утилитарности, используемого для объяснения почти всех
остальных явлений нашего живого организма. Итак, пусть не говорят, что
ставить теоретические проблемы нас вынуждает необходимость или практические
проблемы. Почему этого не происходит с животным, перед которым, несомненно,.
встают практические проблемы? Оба вида проблематизма имеют совершенно разное
происхождение и не сводимы друг к другу. Поэтому справедливо и обратное: у
существа без желаний, 6ез потребностей, без влечений - а оно состояло бы из
одного интеллекта, решающего теоретические проблемы, - никогда не возникли
бы проблемы практические.
Сделав это важное наблюдение, сразу же применим его к нашему
исследованию о том, что такое философия, и скажем: если основным в homo
theoreticus. в познавательной деятельности является дар превращать вещи в
проблемы, открывать скрытую в них онтологическую трагедию, то несомненно,
чем чище будет теоретическая деятельность, тем проблематичнее будет ее
проблема; и наоборот, чем более частной будет проблема - тем больше в науке
сохранится следов практической деятельности, слепого, не занятого познанием
утилитаризма, жажды действия, а не чистого созерцания. Чистое созерцание
есть только теория, о чем прямо свидетельствует этимология этого слова.
Поскольку философская проблема - единственная абсолютная проблема, она
представляет собой единственную чисто теоретическую позицию. Это познание, в
своем стремлении дошедшее до максимума, это интеллектуальный героизм. Под
ногами у философа нет никакого прочного основания, твердой устойчивой почвы.
Он заранее отвергает любую надежность, испытывает абсолютную опасность,
приносит в жертву свою чистосердечную веру, убивает в себе живого человека,
чтобы, преобразившись, возродиться как чистый разум. Он может, как Франциск
Ассизский, сказать: "Я нуждаюсь в малом, и в этом малом я нуждаюсь очень
мало". Или же, как Фихте: Философствовать - значит, собственно говоря, не
жить, .а жить - значит, собственно говоря, не философствовать". И тем не
менее мы увидим, в каком новом и существенном смысле философия - по крайней
мере, моя - включает также и жизнь.
Наша проблема является абсолютной проблемой, ибо с самого начала
допускает свою неразрешимость; возможно, говорим , Универсум - или все
имеющееся - непознаваем. А непознаваем он может быть по двум различным
причинам. Одна из них включается в том, что наша способность к познанию,
вероятно, ограничена, как полагают позитивизм, релятивизм и вообще
критицизм. Однако Универсум может быть непознаваем и по другой причине,
которую игнорируют прежние теории познания: несмотря на то что наша
способность к познанию не ограничена, бытие, мир. Универсум сам по себе, по
своей структуре препятствием для мысли, ибо иррационален.
До последних лет проблема познания уже не ставилась прежней высокой,
классической форме. Пожалуй, больше всего способствовал отказу от целостного
ее рассмотрения сам Кант, столь проницательный, гениальный в не устаревающий
в той области познания, которой он занимался. Сегодня нам начинает казаться
странным и неправомерным стремление избежать общего вопроса даже при
частичном рассмотрении проблемы познания. или я задаю вопрос о том, как и
насколько способен познавать объект, то прежде я должен выяснить, чтоб я
понимаю под познанием вообще, вне зависимости от познающего субъекта. Коль
так я смогу увидеть, выполняются ли в частном случае с человеком те основные
условия, без которых невозможно никакое познание. Сегодня, особенно после
недавно вышедшей книги великого немецкого мыслителя Николая Гартмана,
начинают понимать, что прежде всего следует определить начальные условия
познаваемости. В своем простейшем виде познание определялось. через
известное и тривиальное уподобление мышления бытию. Однако теперь мы видим,
что возможен только минимум adaequatio, дающий чисто символическое' знание,
в котором моя мысль о реальности почти ничем не напоминает саму эту
реальность, подобно тому как при переводе мы. заменяем слова одного языка
словами другого, довольствуясь их соответствием или сходством. Даже в этом
простейшем случае два языка не могли бы соотноситься, не будь у них вдобавок
общей формальной структуры, т. е. грамматической основы, которая хотя бы в
чем-то была общей для обоих. То же самое происходит-с любым познанием: если
оно хотя бы минимально существует,. то должен существовать и минимум
реального подобия между познаваемым бытием и познающим мышлением или
субъективным состоянием. Мир может войти в мой разум только в том случае,
если структура этого разума в чем-то совпадает со структурой мира, если
деятельность моего мышления так или иначе совпадает с бытием. Так что старая
схоластическая формулировка неожиданно приобретает новый, более глубокий
смысл. Речь идет-не просто о прежнем ее значении, о том почти поверхностном
замечании, согласно которому ум, познавая, уподобляется вещи, т. е. копирует
ее, речь идет именно о том глубинном условии, без которого даже это
оказывается невозможным. В самом деле, мое мышление не может копировать
реальность, вбирать ее в себя если последняя, в свою очередь, не
уподобляется моему мышлению. Итак, сегодня - я считаю новой и эту
формулировку - adaequatio между обоими терминами должно быть взаимным: мое
мышление должно совпадать с вещью, но это возможно только, если сама вещь
совпадает со структурой моего мышления.
Вот почему без ясного осознания этого факта любая теория познания
невольно оказывалась онтологией, т. е. учением о том" чем, со своей стороны,
является бытие и чем, со своей стороны, является мышление (в конечном счете
какое-либо существо ил" определенная вещь) с последующим сравнением обоих.
Итак, мышление то объявлялось результатом бытия - и это был реализм, - то,
наоборот, доказывалось, что структура бытия проистекает из структуры самого
мышления - и это был идеализм. Однако и в том и в другом случае
подразумевалось, хотя ясно не осознавалось, что для оправдания познания
необходимо доказать структурное тождество обоих терминов. Кант подытоживает
"Критику чистого разума" словами, которые отдают техницизмом, но, на мой
взгляд, заключают в себе сегодня самую простую и потому явную, т. е. самую
совершенную ясность: условия возможности опыта [читай: мышления] вообще суть
вместе с тем условия возможности предметов опыта [читай: бытия или
реальности] .
Только так, повторяю, может серьезно, во всем своем идеальном, пугающем
драматизме вставать проблема познания. Может быть, структура бытия полностью
совпадет со структурой: мышления, т. е. окажется, что бытие функционирует и
существует так же, как функционирует и существует мышление. Это основной
тезис рационализма, в котором проявляется максимальный гносеологический
оптимизм. Будь это действительно так, познание можно было бы
ограничить размышлением мышления о себе самом, не сомневаясь в том, что
реальность, подчиняясь тем же законам, что и мышление, послушно совпадет с
результатами этого внутреннего анализа, осуществленного мышлением. Поэтому у
Аристотеля Бог, начало вселенной, - это только мышление мышления , мышление,
которое, мысля самое себя, познает Универсум. В таком случае
действительность состоит из логической материи; действительное разумно, как
скажет на противоположном конце истории философии другой рационалист,
панлогист Гегель. Если мы хотим захватить врасплох этот рационалистический
способ философствования, то вспомним о словах Лейбница в конце его "Новых
опытов о человеческом разуме". Великий оптимист говорит, что постигает
неизвестные или смутно известные вещи точно таким же путем, что и вещи, о
которых имеется отчетливое звание.
Этот человек уверен, что неизвестное, т. е. действительность за
пределами нашего мышления, имеет ту же форму бытия, тог же состав или, как я
говорю, консистенцию, что и познанная к этому моменту действительность, т.
е. та часть реальности, чья консистенция, как оказалось, совпала с
консистенцией нашего мышления. Для меня это классический пример того, что я
называю интеллектуальным утопизмом, т. е. безумной веры в то, что мышление в
своем стремлении проникнуть в любое место - u-tороs - бесконечного корпуса
реальности найдет его прозрачным, совпадающим с собой. Будь это так, мне не
нужно было бы ждать встречи с незнакомой реальностью, ведь мне заранее
известно, как она себя поведет.
По другую сторону от этого избыточного оптимизма поместим крайний
пессимизм, для которого бытие ни в чем не совпадает с мышлением, что
исключает всякую возможность познания. А посередине - позицию, вероятно,
наиболее благоразумную, согласно которой бытие только частично совпадает с
мышлением и только некоторые объекты ведут себя так, как ведет себя
мышление, т. е. логично. Теория познания, в которой господствует эта третья
точка зрения, постарается нарисовать строгую достоверную картину совпадений
и расхождений между Универсумом и мышлением, начертить карту объективного,
где будут обжитые зовы, куда способно проникать мышление, и недоступные,
иррациональные зоны мира. Например, числа образуют максимально совпадающую с
логосом область, настолько, что сочли возможным рационализировать всю
математику и построить ее только с помощью логики. Но в последние месяцы мы
стали свидетелями одной из самых славных битв в истории разума, которая
наряду с современной физикой могла бы увековечить нашу эпоху в длинной
череде времен. Я имею в виду попытку Броуэра и Вейля доказать частичное
несоответствие консистенции числа и консистенции понятий и тем самым -
невозможность построения логической или формалистической математики и
необходимость так называемой "интуиционистской" математики, верной
особенностям своего объекта, математики, которая была бы не логикой, а
именно математикой. Если от математики мы будем восходить к более сложным
объектам - физической материи, органической жизни, психической жизни,
общественной жизни, исторической жизни, то их иррациональность и
непроницаемость для чистою мышления будет возрастать, когда же нашим
объектом станет сам Универсум, то, вероятнее всего, его неосвоенная,
недоступная пониманию с помощью традиционного чистого логоса часть будет
максимальной.
Дорогами физики разум шествует еще беспечно, но, как прекрасно сказал
Бергсон - хотя не по столь же прекрасному поводу - "за пределами физики
необходимо проверять разум на здравый смысл". То, что Бергсон называет
"здравым смыслом" я очень определенно назвал "жизненным разумом"; последний
более широк, чем первый, и для него рациональны многие объекты,
действительно иррациональные для старого разума, или для концептуального,
или чистого, разума.
Однако было бы серьезным, - пожалуй, наиболее серьезным -
недоразумением считать определение философии как учения об Универсуме, а
также тенденцию построить максимум философского корпуса, откровенным
возвращением к старой метафизике. Эти внешние - политические,
педагогические, гигиенические - возражения против мысли, развивающейся в
силу внутренних причин, всегда звучат по-ребячески легкомысленно, скажу
больше: им не хватает теоретической достоверности. Всякий, кто критикует
теоретическую работу по мотивам, имеющим к вей косвенное отношение и с
помощью "аргументов к человеку", тем самым разоблачает себя как плохого
теоретика. Нельзя рассуждать о вещах поверхностно, не проникая в их суть, не
пристало vorbeireden, избегая именно тех вопросов, по которым выносится
приговор. Я призываю новые поколения испанских интеллектуалов быть в атом
пункте особенно требовательными, ибо это главное условие того, чтобы в
стране действительно пробудилась серьезная интеллектуальная жизнь.
"Остальное, - как говорит персонаж одной испанской новеллы, - только вопрос
техники".
Быть может, философия, для которой, как мы определили выше, самое
важное и необходимое - вправе допустить возможность непознаваемости своего
объекта, уязвима, быть может, откровенное возвращение к старой метафизике
плохо. Насколько мне известно, никогда формулировка отправного пункта
философии не вызывала столь резкой критики, не требовала такой осторожности.
Но сегодня, верные героическому способу дознания и мышления, который, хочешь
не хочешь, в сущности и есть философия, мы не можем осторожничать, ибо
стремимся к завершенности. Осторожность допустима, но естественная, без
подозрительности. Не следует .подходить к Универсуму с недоверчивостью
крестьянина. Позитивизм был деревенской философией. Как говорил Гегель,
страх совершить ошибку - уже ошибка, и если в нем разобраться, то в глубине
его обнаружится страх перед истиной. Философ, готовый к предельной
интеллектуальной опасности, открыто выражающий все свои мысли, обязав
пользоваться полной свободой - освободиться от всего, даже от этой
крестьянской подозрительности к возможной метафизике. Итак, мы не отвергаем
строгой критики, наоборот, мы доводим ев требовательность до предела, но
делаем это спокойно, не придавая этому значения, без патетических жестов.
Нам, как и всему нашему времени, претит пустая раздражительность и
аффектированность. Во всем нужно быть только самим собой, без суеты, без
преувеличений - не воздвигая на носу корабля собственной статуи.
Если сейчас, держа в руках нить Ариадны, чтобы не сбиться с пути при
развертывании понятий, мы подытожим сказанное, повторив первую формулировку,
она покажется вам более осмысленной. Философия - это познание Универсума,
или всего имеющегося, однако нам с самого начала неизвестно, что такое это
все имеющееся; составляет ли это все имеющееся Универсум или Мультиверсум;
познаваем ли этот Универсум или Мультиверсум.
Итак, затея представляется безумной. Зачем же тратить сипы? Не
благоразумнее ли уклониться, посвятить себя только жизни, отбросив
философию? Древнеримскому герою необходимо было плыть, а не жить. Люди
всегда делятся на эти две категории, в лучшую из которых входят те, кому
необходимо именно бесполезное. В маленьком дворике на Востоке нежно и
трепетно, подобно струе фонтана, вздымается священный голос Христа,
укоряющий: "Марфа, Марфа, одно только нужно". Это намек хлопотливой Марфе на
любящую и не пекущуюся о пользе Марию .
Лекция V
[Необходимость философии. Присутствие и соприсутствие. - Основная
сущность. - Автономия и пантономия.] - Защита теолога перед мистиком.]
Определяя проблему философии, мы обнаруживаем, что эта самая
радикальная, архипроблематичная проблема из всех возможных. С другой
стороны, мы видим: - чем проблематичней проблема, тем чище познавательная,
теоретическая деятельность, воспринимающая и исследующая ее. Поэтому
философия есть высшее умственное усилие, по сравнению с которым другие
науки, даже чистая математика, несут на себе отпечаток эмпиризма.
Однако не свидетельствует ли сама эта чистота, этот предельный
интеллектуальный героизм, свойственные философии, о некотором безрассудстве,
исступлении? Не противоречит ли здравому смыслу постановка такой необычной
проблемы, как философская? Если говорить об осуществлении, то следует
заметить, что попытка, называемая философией, меньше всего может
рассчитывать на успех. Она представляется, говорил я, безумной затей. Тогда