– Ты должна отказаться от мечты увидеть во мне живой идеал…
– А что ты понимаешь под живым идеалом?
– Это человек, который будет говорить тебе именно то, что ты хочешь услышать, близкий и ненавязчивый, сильный и нежный, смешной и серьезный, который всегда прибегает по первому слову, короче, Прекрасный принц.
– Прекрасных принцев не бывает…
– Ты признаешь это только в теории, на практике ты все равно его ждешь… И никуда от этого не деться. Я еще никогда не встречал женщину, которая втайне от всех не ждала бы Прекрасного принца… Поэтому вы всегда чувствуете себя обманутыми. Это неизбежно. Вы ждете от своего мужчины полного совершенства.
– Ты хочешь сказать, что мужчины выше всех этих предрассудков.
– Нет. Мы тоже ждем свою Прекрасную принцессу, только в отличие от вас, умеем это скрывать!
Мадагаскар. Этот остров как нельзя лучше подходит для моей матери. Когда-то здесь разбойничали пираты, кишмя кишели виселицы, процветали работорговля и подпольные сделки с рисом и быками. Идеальное место жительства для такой недотроги как она.
Мать уехала туда, прихватив с собой старые девичьи мечты. Гадалка предсказала ей, что там она наконец повстречает мужчину своей жизни.
– Когда вы увидите его, у вас дыхание перехватит, – прошептала ясновидящая, вглядываясь в карты при свете трех белых свечей. – Он будет высокий, красивый, богатый, добрый, сильный… и к тому же – американец. Он станет любовью всей вашей жизни. Он сделает вас счастливой.
Мать была заинтригована:
– А что американцу делать на Мадагаскаре? – спросила она. – Может быть, я встречу его в каком-нибудь более цивилизованном месте? Ну, скажем, в Нью-Йорке, в Вашингтоне или там в Бостоне… Мадагаскар – это так далеко, там полно акул, плюющихся кобр и муравьиных львов, а еще там бушуют циклоны и случаются извержения вулканов.
– Ошибаетесь, – в порыве озарения возразила ясновидящая, – там не бывает ни хищников, ни ядовитых змей… Случаются разве что муссоны, да и то только в сезон дождей при межтропическом столкновении пассатов с воздушными массами над Индийским океаном.
Пораженная метеорологическими познаниями предсказательницы, мать отбыла на Мадагаскар, захватив с собой моего младшего братика. Она нашла себе место в одной из частных школ Тананарива. Троих старших детей мать решила оставить во Франции. Мне исполнилось восемнадцать, пора было становиться на ноги. «Ты совершеннолетняя, с дипломом, – заявила мать, – я свой долг выполнила, так что теперь – каждый за себя». «Я уверена, что ты не пропадешь, – добавила она, – будешь зарабатывать себе на жизнь, учиться на собственных ошибках, только так и можно чего-то добиться.»
Что касается нашего отца, то он опять пустился в путь: отправился на восток, намереваясь вернуться к своим истокам. Впрочем, зашел он недалеко. Судьба занесла его в Страсбург, где он благополучно женился и обзавелся многочисленным потомством. «Но ты по-прежнему моя любимая доченька, – писал он мне, – ты мой луч света, мое солнышко, моя неземная красавица. Посылаю тебе тысячи поцелуев и люблю больше всех на свете. Не забывай об этом.» Жаль только, что в порыве нежности он позабыл дать мне свой адрес.
Я тосковала по братику. Писал он редко, звонить было дорого. Я отправляла ему длиннющие письма, а в ответ получала от него раз в месяц лаконичные послания на плюре, весьма ироничные и не требующие чрезмерной оплаты. «Янки на горизонте пока не видно. Зато полно маниоковых полей – хорошо курится. Учусь, зачеркиваю дни в календаре. Жру бананы с рисом. Собираю слюду. Целую из последних сил.» Иногда в его словах проскальзывала глубокая тоска. «Дом такой маленький, что нам приходится спать в одной кровати. Сетки от комаров у нас нет. Она убивает их вручную, чтобы не выпили из меня всю кровь. Утром, грозно глядя на меня, объявляет, что не спала всю ночь. Потом весь день зевает и яростно трет виски. Пришли мне море белого тюля. Можешь пожертвовать подвенечным платьем – буду тебе благодарен по гроб жизни.»
Я писала ему такие вещи, которые никогда не осмелилась бы произнести вслух, и, чтобы немного его развлечь, рассказывала самые невероятные истории из своей парижской жизни.
«Братик мой, мой любимый далекий братик.
Мне тебя не хватает, не хватает, не хватает.
Что еще сказать?
Мне тебя не хватает.
– И это все? – спросишь ты, презрительно выпятив губу и подняв брови на манер вешалки. – Нет чтобы написать что-нибудь поинтереснее… Ты прав, тысячу раз прав. И все же, не суди меня слишком строго.
Что у меня? Да так. Живу потихоньку. Недавно повстречала арабского принца. Он назначил меня привратницей в своем дворце. Я должна заниматься цветами в отсутствие хозяина: поливать их, беседовать с ними, читать им Саки для забавы и Пруста на ночь. Не веришь? А у меня неплохо получается, они цветут со страшной силой. Еще мне поручено трижды в день гладить его ангорскую кошку, причесывать ее против шерстки и подпиливать ей коготки специальной пилочкой, выписанной из Нью-Йорка. Зато мне дозволяется спать в центральной зале гарема. Там стоит круглая кровать, а по бокам – множество альковов, где некогда возлежали терпеливые жены, каждая из которых надеялась, что царственный супруг возжелает именно ее. Комната настолько велика, что я не гашу свет на ночь. Раз в неделю я являюсь в дворцовый хамам, где двое могучих беззаботных рабов черной мочалкой втирают в мою кожу липкое мыло и массируют меня до тех пор, пока я не засну, а потом относят на кровать, вокруг которой клубятся ароматические свечи, и каждая из них величиной с дорическую колонну. Я украшаю вышивкой его тапочки и чехлы для кинжалов. За каждый чехол мне платят отдельно. Я подолгу сижу в его огромных шкафах и жадно вдыхаю запах лошадей, исходящий от его одежды. Он разводит их в своих владениях. Я их различаю и всем успела придумать имена. Самого красивого жеребца я приберегла для тебя, так что теперь мы вместе катаемся по раскаленному песку. Вчера ты как раз выиграл бега и в качестве приза получил сто нефтяных скважин. Обещал со мной поделиться…»
Ради него я опять принялась за свои бесконечные истории, только раньше я рассказывала их на ночь самой себе, а теперь все мои сказки предназначались братику. Я приносила на почту толстые тетради на спирали. Там их взвешивали и бандеролью отправляли на Мадагаскар. Я представляла себе как брат листает мои рассказы, устроившись на подушке с бананом в руке, и засыпает, уткнувшись щекой в исписанную страницу. «Тананарив. Странное название для столицы, – писал он мне. – И что я здесь делаю? Похоже, я человек без будущего. Она отняла его у меня, заставив поехать с собой. А янки так и не наблюдается.»
– Ты всю жизнь собираешься точить карандаши?
– …
– Зря я с тобой вожусь, это пустая трата времени. Прекрати разглядывать официанта, я не слепой.
– Все, из-за тебя я потерял аппетит! Не буду есть… Позови этого лакея, раз уж вы с ним так скорешились, и попроси у него счет.
– …
– Ну почему, почему ты отказываешься от моей помощи? Почему ты не хочешь, чтобы нас видели вместе? Ты меня стесняешься?
– Тогда найди себе другого трахальщика, мне надоело спать с дебилкой, которая весь день пересчитывает скрепки. Он сильнее тебя, ты понимаешь? Сильнее. Не надо плакать, слышишь? Тебе это совершенно не идет.
– …
– Тьфу ты! Что, часто твои дурацкие мальчики водили тебя к Лассеру[18]? И она еще плачет! И вправду дура! Официант, счет… Нет, нет, мы закончили, мы уходим!
– …
– Он расстроен, что ты так быстро уходишь. Может, дашь ему телефончик, чтобы он тебе потихоньку вставил. Это все, на что ты способна. Ну и пусть тебя дерут прыщавые подростки, которые пашут на дядю… Как и ты! До чего я докатился! В мои-то годы! Надо же было связаться с девчонкой, которая вечер за вечером ревет так, что аж сопли в тарелку текут, а днем стоит и смотрит как шеф к ней кадрится!
– …
– Все, пойдем. Пора смываться!
Он продолжал нападать в машине, потом в спальне. Он раздевал меня, сжимал железной хваткой, опрокидывал на постель, бил, душил, приказывал, взламывал мою плоть как замок, брал меня силой. Потом валился мне на грудь, падал к моим ногам, обнимал, повторял, что любит, что хочет на мне жениться.
– Я за тебя не выйду. Никогда. Мне двадцать лет, а тебе – пятьдесят. Я никогда за тебя не выйду.
Ради меня он был готов на все.
Он покупал мне теплые носки, чтобы не мерзли ноги, щупал мои брюки и заявлял, что для зимы они слишком тонкие, из-за каждого прыщика записывал меня к дерматологу, покупал мне двойные шторы, чтобы защитить от сквозняков, зимой возил кататься на горных лыжах, летом – купаться в море, заказывал номера в роскошных отелях, говорил «держись прямо!», «это не та вилка», «не говори так», «не делай этого», «обязательно прочти», «обязательно посмотри», «обязательно послушай». И я слушалась. Я училась. Впитывала знания.
Я принимала все, что он давал мне, принимала, всякий раз удивляясь, что можно давать так много.
Впрочем, я брала экономно, понемногу, сдержанно, порою враждебно. Я вела себя как анорексичка, которая заново учится есть.
Он давал мне слишком много, так много, что в голове не укладывалось.
К тому же, я этого не заслуживала. Он был обо мне слишком высокого мнения. Он хотел, чтобы я была богаче и прекраснее царицы Савской, свободнее и могущественнее Нефертити, а я напоминала, скорее, Козетту, по горло увязшую в собственных комплексах.
Я принимала, потому что мне нравилось учиться.
А еще потому, что иногда он бывал жестоким.
Он всегда отдалялся от меня, когда злился. Становился другим, превращался во врага, с которым мне предстояло сразиться. Я тоже умела сохранять дистанцию. Я знала толк в ссорах и спорах. Война всегда была моей стихией. Я расправляла крылья, обретала второе дыхание. Мы держались на расстоянии. Он опять становился мужчиной, сильным и свободным, а я женщиной, послушной и строгой. Мы оба были во всеоружии. В его распоряжении была мужская сила, хитрость старого солдата, тактический ум бывалого вояки, а я манила его тысячами блуждающих огоньков, сбивала с пути, преследовала, притворно сдавалась, чтобы снова вырваться, высмеять, околдовать. В этой беспощадной борьбе победитель вмиг оказывался побежденным. Любовь из подозрительно слащавого дара, из липких объятий, от которых хотелось бежать подальше, превращалась в восхитительную схватку, где каждый до блеска начищал оружие, до малейших деталей продумывал план сражения, и в этом жарком бою рождалось наслаждение – волнующее, захватывающее, рискованное и бесконечно новое. Мы разрабатывали все новые и новые победоносные стратегии, устраивали западни, отступали, чтобы тотчас выскочить из засады, отдыхали, чтобы ударить с новой силой, зажигая и подстегивая друг в друге безграничное желание.
Но сколь жестокими ни были наши битвы, сколь извращенными ни были наши игры, я всегда ощущала, как бьется его сердце, полное любви ко мне.
В такие минуты я чувствовала, что расту и становлюсь многогранной: я была и такой, и вот такой, а еще – такой и совсем другой…
Когда мой мужчина вел себя слишком нежно, слишком мягко, слишком ласково, слишком нетерпеливо, когда его ладони обхватывали мои груди как две хрупкие скорлупки, когда я ощущала на себе всю тяжесть его тела, опадавшего под грузом любви и надежды, я невольно съеживалось, закрывала для него тело и душу, мои мысли блуждали где-то далеко. Это сладкое забытье, эта потеря бдительности, эта неприкрытая чувственность оставляли горький привкус у меня во рту. Все мое существо жаждало шипов, колючих и жгучих, пускающих новую кровь.
Я не понимала отчего это происходит.
Когда, прижав меня к себе, он нашептывал: «Ты моя красивая, моя сладкая, ты мой запретный край, я хочу расцеловать каждую частицу твоего тела, я хочу служить ему и ласкать его всю свою жизнь», я содрогалась от беззвучного злобного смеха. Я делалась твердой как камень, затыкала уши, чтобы не слышать этих слов. Но когда, разбудив меня поутру, он так тесно прижимал меня к себе, что невозможно было пошевелиться, сжимал пальцами соски так, что я готова была кричать от боли, приказывал замолчать и продолжал ожесточенно двигать пальцами, я вдруг ощущала как во мне со страшной силой пробуждается любовь и, подобно ленте, привязывает меня к мучителю. И тогда с моих губ невольно слетало признание, которое ему никогда бы не удалось вырвать в минуту нежности. «Я люблю тебя, – говорила я ему, – я вся твоя, делай со мной что хочешь.» Как мог он понять во мне то, чего я сама до конца не понимала?
Каждый раз придумывая новую пытку, выворачивая меня наизнанку, он открывал во мне неизведанные края, куда я послушно следовала за ним, невзирая на испуг, в твердой уверенности, что скоро впереди появится ослепительное сияние, и там я познаю любовь, и саму себя, и новые запретные горизонты.
«Эротические игры порождают целый мир, населенный предметами, не имеющими названия, и только двое любовников в ночи называют их своими именами. Эти слова не пишутся и не произносятся вслух, только двое любовников в ночи шепчут их друг другу на ухо. На рассвете этот тайный язык вновь уходит в небытие.» Так сказал Жене[19]. Я заставлю тебя испытать все, потому что хочу увидеть все, на что ты способна, все твои лица и все твои страхи, познать предел твоей смелости. Я выдавлю из тебя все самое худшее и превращу в драгоценные камни. Я буду угрожать, а ты – слушаться…
– Когда мне угрожают, я делаю все что прикажут…
Лента ремня скользит по моему телу, длинная, гибкая, с полированной серебристой пряжкой на конце. Она пробегает по плечам, по животу, возвращается обратно, останавливается на груди, топчется на месте, словно выжидая, чтобы ударить побольнее, выискивая самый лакомый кусочек плоти. Я чувствую прикосновение холодной кожи, ледяной пряжки, которая как бы невзначай захватывает грудь и выступающий сосок. Ты пристально смотришь мне в глаза, старательно подготавливаешь свой страшный сюрприз. В моем взгляде читаются испуг, напряженное ожидание, в твоем – немой вопрос, снисходительность палача. Твоя рука тянется, спешит, направляет острие пряжки на кончик соска, втягивает сосок внутрь пряжки, нажимает, вертит. Я молчу, не позволяю себе ни малейшего крика, держу боль в себе, тайно рассасываю ее как запретную конфетку, и тогда твои пальцы с хрустом давят холодной зубчатой пряжкой на нежный твердый сосок, давят до тех пор, пока невыносимая боль сдавленным стоном не вырывается из моих губ, отчего твои расплываются в улыбке.
Я не имею права говорить, скулить, плакать, не имею права пошевелиться, увернуться от наказаний, которые ты так искусно для меня выдумываешь, всякий раз заботясь о том, чтобы я не ощутила, но угадала истинное страдание и жгучую боль. Меня пленяет угроза как таковая, всемогущество угрозы и предвкушение боли, которое оказывается страшнее, чем собственно боль. Ты угрожаешь, и мое воображение рисует самые рискованные картины. Все границы открыты. Я не знаю что произойдет в следующую минуту, ибо возможно все. Желание нарастает как клубок, шумит и пенится, отступает и набегает вновь, подобно волне, которая никогда не разобьется…
Ты огромен как небосвод, а я всего лишь маленькая звездочка, одна из многих на Млечном Пути, которой довелось молча наблюдать за рождением нового мира.
Он рождается прямо здесь, в темноте спальни, в темноте моей спальни.
Это же так просто, – говоришь ты очень твердо и решительно.
Так просто, что я, кажется, сейчас умру от наслаждения.
Настал день, когда Серый человек вывесил белый флаг и предложил заключить мир.
– Мы снимем квартиру, будем вместе каждую минуту, каждую секунду, я защищу тебя от всех коричневых мужчин, ты будешь расти в тени моего дуба.
– Я хочу расти одна, совсем одна.
– Я хочу жить с тобой.
– Я все равно когда-нибудь уйду, и ты прекрасно это знаешь. Мы в неравном положении.
– Я тебя не отпущу.
– А я уйду.
– Я хочу от тебя ребенка.
– А я не хочу никакого ребенка. Я уже ничего от тебя не хочу. Ты весь седой.
«Все кончено, – думаю я, изо всех сил отталкивая его ногами в теплых носках и плотных брюках, – все кончено, я тебя больше не люблю. Честно говоря, я никогда тебя не любила. Я просто взяла у тебя все, что сочла полезным. Во мне говорил трезвый расчет. Любовь здесь вообще не причем. Ты больше ничего не можешь мне дать, предлагаешь стариться вместе с тобой, уставившись в телевизор! Твои руки пусты, твоя империя разорена, твоя власть на исходе. Ты – отставной пират, сброшенный с корабля, лишенный добычи, вынесенный течением на необитаемый остров на милость беспощадному времени. А я – молодой корсар, мне не терпится воевать и грабить, я жажду новых земель, спешу водрузить свой черный флажок, так что все между нами кончено.»
Произнести все это вслух я не смела. При мысли о том, что наши отношения больше всего походили на сделку, мне становилось стыдно. Он открыл во мне неизведанные земли, установил первые столбы на моем острове, и я была ему благодарна. Его боль смущала меня, задевала за живое, а еще – раздражала. Я предпочла бы, чтобы он принял свое поражение гордо и великодушно, сказал «я тебя не держу». Я хотела бы, чтобы он отступил, сохранив меня в своем сердце, чтобы он держался от меня на расстоянии.
Он швырял меня на постель, пытался взять силой, придумать очередную игру, в которой он снова был бы сильным и главным, единоличным хозяином моего тела, но я его отталкивала. Я вдруг сделалась холодна, безразлична и недоступна.
– Я тебя не выношу, – говорила я ему. – От одной только мысли, что ты ко мне прикоснешься, у меня мурашки бегут по коже. Не смей меня больше трогать! Никогда! Я хочу вычеркнуть тебя из памяти. Для меня ты больше не существуешь.
Он отказался от борьбы, перестал ходить на работу, до полудня валялся в постели. Он неотступно следовал за мной, взламывал мою дверь, вскрывал дверцы моей машины, на полной скорости выбрасывал меня из своей, чтобы минуту спустя вновь броситься к моим ногам, бесконечно повторяя, что любит.
– Что, по-твоему, значит любить? – спрашивала я.
– Посмотри на меня… Ты довела меня до безумия.
– Ты и раньше был не в себе. Я здесь не причем.
Он не отвечал. Его серые волосы стали совсем белыми. Он весь как-то вдруг побелел и растворился воздухе. Больше я его не видела. Он ушел в никуда.
В один прекрасный день красивая блондинистая дама, которая видела как я пересчитываю скрепки и резинки, отвергаю приставания коричневого и усиленно ищу новое место, сказала мне:
– Я давно за вами наблюдаю. Вы девушка твердая и выносливая, но на такой работе вы зря тратите силы… Здесь у вас нет будущего. Я собираюсь делать газету и хочу взять вас к себе. Вы мне пригодитесь. Я слышала, вы пишете?
Я открыла для себя силу слов. Я научилась подбирать их так, чтобы они точно отражали окружающую действительность, мою действительность. Я трудилась как кузнец у наковальни, часами просиживала, уткнувшись носом в клавиатуру, пыхтя, сопя и кряхтя, как некогда мои двоюродные дедушки надрывались в своих кузницах, тщательно выверяя каждую деталь, пытаясь в железных и медных парах позабыть шум колес на тряской дороге, беспорядочное бегство из города в город и вечно новые горизонты, манящие взгляд. Неслучайно таланты так часто рождаются в заточении: стоит ограничить душу кропотливым смиренным трудом, и воображение умчит вас в неведомые дали, нарисует совершенно новый мир, позволит убежать от реальности, не двигаясь с места.
Я оттачивала, обтесывала, шлифовала, полировала, обливаясь потом.
Я несла свое очередное произведение красивой блондинистой даме. Она читала и принималась комментировать:
– Я ничего не чувствую, – говорила она. – Мне не хватает эмоций, трепета, движения. Вы пишете как школьная отличница, правильно и по-книжному. Вы и в жизни такая, холодная и расчетливая?
Я отрицательно качала головой.
– Ну так действуйте! – продолжала она. – Снимите засовы. Дайте мне больше запахов, криков, света, холода, тепла, больше правды жизни. Ваши тексты слишком воспитанные, слишком причесанные. Вас там нет. Я вас не вижу и не слышу. Ваша точка зрения здесь вообще не просматривается. Я хочу, чтобы вы взяли меня за руку и увлекли за собой, привели меня в вагон метро и рассказали обо всех пассажирах, веселых и заторможенных, показали зимнюю улицу и несомые ветром бумажные листы, рассерженного мужчину с набухшими венами на висках, которые, кажется, вот-вот взорвутся, женщину, которая, сидя на улице за столиком кафе, ждет любимого мужчину и понимает, что он не придет. Наблюдайте. Живопишите. Не декларируйте, а рисуйте. Найдите верную деталь, которая позволит мне представить то, что видите вы, почувствовать вашу историю изнутри.
Она возвращала мне текст. Я снова шла к столу и молча сидела, уставившись в клавиатуру. Больше жизни! Моего видения жизни! Хотела бы я знать, что я о ней думаю, об этой самой жизни! Тогда все бы сразу встало на свои места! Я вглядывалась в себя, но там никого не было.
Я привыкла не думать, а просто вести себя сообразно ситуации: агрессивно, враждебно, послушно, трусливо, пугливо. Я была подобна маленькому хищному зверьку, который носом чует опасность, хватает кур за горло и бежит, едва завидев человека.
Блондинистая дама оказалась беспощаднейшим из редакторов. Она сидела, склонившись над моим текстом как крестьянин над лисьей норой, и все штампы один за другим бросались ей в глаза.
– Машины не жужжат, – говорила она, – грозы не рокочут. Зима не покрывает землю белоснежным ковром, а тоска – не сдавливает грудь. Все это – запрещенные приемы. Чтобы показать засуху, опишите колдобины на дорогах, чтобы показать дождь, заставьте читателя шлепать по грязи. Если ваш собеседник напуган, пусть заикается. Покорность должна читаться в наклоне головы, а похоть – в блеске прищуренных глаз. Все решают позы, картинки, звуки, запахи! И тогда эмоции забьют ключом. Они вырастут из точно подмеченных вами деталей, вам достаточно будет покопаться в собственной памяти и бросить взгляд на происходящее вокруг. Только пусть это будет именно ваш взгляд!
Я не сразу поняла чего от меня хотят. Я относилась к словам с особым пиететом, не была готова обращаться с ними по-будничному бесцеремонно, пользоваться ими как подручным средством. Какое кощунство! Слова представлялись мне нотами для создания священной музыки: легкими, воздушными, благовонными и божественными. Я была запугана. Я записалась в библиотеку, едва научившись читать, и вероятно, прочла слишком много складно написанных книг. Они смотрели на меня с высоты полок, и я всегда колебалась, прежде чем выбрать одну из них. В конце концов, чтобы не простаивать подолгу под их испытующими взглядами, я решила читать по алфавиту. Бальзака я читала ужасно долго! И Кронина! И обоих Дюма, отца и сына! И Золя! И Толстого! Читая «Анну Каренину», я рыдала навзрыд. Больше всего меня потряс эпизод, в котором Анна, с ведома старого дворецкого, тайком приезжает в петербургский особняк мужа, чтобы проведать сына, и сталкивается с Карениным… Я перечитывала эту сцену в темноте своей спальни, забравшись с фонариком под одеяло, и тряслась всем телом. Мне казалось, что я прячусь там, в комнате маленького Сережи. Я была растерянной матерью и дрожащим от горя сонным ребенком. Я явственно слышала звон бубенчиков остановившегося у крыльца экипажа, скрип тяжелых дворцовых дверей, шорох нижних юбок, шум взбегающих по лестнице шагов. Я ощущала теплый запах детской одежды, нащупывала отпечатки крахмальной наволочки на пылающих щеках ребенка, жадно впитывала его горячие соленые слезы, напрягала слух, боясь услышать тяжелую поступь Каренина, прочесть в его безжалостных глазах немой приговор, обрекающий мою героиню на жизнь всеми отвергнутой неверной жены. Как Толстому это удавалось? Он давно умер, спросить было не у кого. А Набокову? Я специально прочла «Лолиту» по-английски, чтобы языком и небом почувствовать как это звучит. В одном из предисловий он писал: «Пестуйте детали, божественные детали».
Божественные детали…
Однажды блондинистая дама вынула из ушей серьги и, катая их по ладони, предложила мне новое упражнение:
– Опишите как вы обедали с тем человеком, который не давал вам проходу, помните…
Я покачала головой.
– Я видела его с десятком стажерок. Интересно, как он пытается их закадрить. Изобразите его ограниченность, похотливость, грубость, высокомерие. Давайте, давайте, только, пожалуйста, без общих понятий, которыми я только что воспользовалась. Больше деталей! Больше конкретики!
Я посмотрела на нее с недоверием. В конце концов, они работали вместе… А вдруг это западня! Я колебалась. Глядя как она перекатывает серьги из ладони в ладонь, я пыталась угадать в ее движениях признаки неискренности, предательства, которого так боялась.
– Что, не хватает смелости? – переспросила она.
Почему она так настаивала? Чего хотела добиться? Где ловушка?
– А что ты понимаешь под живым идеалом?
– Это человек, который будет говорить тебе именно то, что ты хочешь услышать, близкий и ненавязчивый, сильный и нежный, смешной и серьезный, который всегда прибегает по первому слову, короче, Прекрасный принц.
– Прекрасных принцев не бывает…
– Ты признаешь это только в теории, на практике ты все равно его ждешь… И никуда от этого не деться. Я еще никогда не встречал женщину, которая втайне от всех не ждала бы Прекрасного принца… Поэтому вы всегда чувствуете себя обманутыми. Это неизбежно. Вы ждете от своего мужчины полного совершенства.
– Ты хочешь сказать, что мужчины выше всех этих предрассудков.
– Нет. Мы тоже ждем свою Прекрасную принцессу, только в отличие от вас, умеем это скрывать!
Мадагаскар. Этот остров как нельзя лучше подходит для моей матери. Когда-то здесь разбойничали пираты, кишмя кишели виселицы, процветали работорговля и подпольные сделки с рисом и быками. Идеальное место жительства для такой недотроги как она.
Мать уехала туда, прихватив с собой старые девичьи мечты. Гадалка предсказала ей, что там она наконец повстречает мужчину своей жизни.
– Когда вы увидите его, у вас дыхание перехватит, – прошептала ясновидящая, вглядываясь в карты при свете трех белых свечей. – Он будет высокий, красивый, богатый, добрый, сильный… и к тому же – американец. Он станет любовью всей вашей жизни. Он сделает вас счастливой.
Мать была заинтригована:
– А что американцу делать на Мадагаскаре? – спросила она. – Может быть, я встречу его в каком-нибудь более цивилизованном месте? Ну, скажем, в Нью-Йорке, в Вашингтоне или там в Бостоне… Мадагаскар – это так далеко, там полно акул, плюющихся кобр и муравьиных львов, а еще там бушуют циклоны и случаются извержения вулканов.
– Ошибаетесь, – в порыве озарения возразила ясновидящая, – там не бывает ни хищников, ни ядовитых змей… Случаются разве что муссоны, да и то только в сезон дождей при межтропическом столкновении пассатов с воздушными массами над Индийским океаном.
Пораженная метеорологическими познаниями предсказательницы, мать отбыла на Мадагаскар, захватив с собой моего младшего братика. Она нашла себе место в одной из частных школ Тананарива. Троих старших детей мать решила оставить во Франции. Мне исполнилось восемнадцать, пора было становиться на ноги. «Ты совершеннолетняя, с дипломом, – заявила мать, – я свой долг выполнила, так что теперь – каждый за себя». «Я уверена, что ты не пропадешь, – добавила она, – будешь зарабатывать себе на жизнь, учиться на собственных ошибках, только так и можно чего-то добиться.»
Что касается нашего отца, то он опять пустился в путь: отправился на восток, намереваясь вернуться к своим истокам. Впрочем, зашел он недалеко. Судьба занесла его в Страсбург, где он благополучно женился и обзавелся многочисленным потомством. «Но ты по-прежнему моя любимая доченька, – писал он мне, – ты мой луч света, мое солнышко, моя неземная красавица. Посылаю тебе тысячи поцелуев и люблю больше всех на свете. Не забывай об этом.» Жаль только, что в порыве нежности он позабыл дать мне свой адрес.
Я тосковала по братику. Писал он редко, звонить было дорого. Я отправляла ему длиннющие письма, а в ответ получала от него раз в месяц лаконичные послания на плюре, весьма ироничные и не требующие чрезмерной оплаты. «Янки на горизонте пока не видно. Зато полно маниоковых полей – хорошо курится. Учусь, зачеркиваю дни в календаре. Жру бананы с рисом. Собираю слюду. Целую из последних сил.» Иногда в его словах проскальзывала глубокая тоска. «Дом такой маленький, что нам приходится спать в одной кровати. Сетки от комаров у нас нет. Она убивает их вручную, чтобы не выпили из меня всю кровь. Утром, грозно глядя на меня, объявляет, что не спала всю ночь. Потом весь день зевает и яростно трет виски. Пришли мне море белого тюля. Можешь пожертвовать подвенечным платьем – буду тебе благодарен по гроб жизни.»
Я писала ему такие вещи, которые никогда не осмелилась бы произнести вслух, и, чтобы немного его развлечь, рассказывала самые невероятные истории из своей парижской жизни.
«Братик мой, мой любимый далекий братик.
Мне тебя не хватает, не хватает, не хватает.
Что еще сказать?
Мне тебя не хватает.
– И это все? – спросишь ты, презрительно выпятив губу и подняв брови на манер вешалки. – Нет чтобы написать что-нибудь поинтереснее… Ты прав, тысячу раз прав. И все же, не суди меня слишком строго.
Что у меня? Да так. Живу потихоньку. Недавно повстречала арабского принца. Он назначил меня привратницей в своем дворце. Я должна заниматься цветами в отсутствие хозяина: поливать их, беседовать с ними, читать им Саки для забавы и Пруста на ночь. Не веришь? А у меня неплохо получается, они цветут со страшной силой. Еще мне поручено трижды в день гладить его ангорскую кошку, причесывать ее против шерстки и подпиливать ей коготки специальной пилочкой, выписанной из Нью-Йорка. Зато мне дозволяется спать в центральной зале гарема. Там стоит круглая кровать, а по бокам – множество альковов, где некогда возлежали терпеливые жены, каждая из которых надеялась, что царственный супруг возжелает именно ее. Комната настолько велика, что я не гашу свет на ночь. Раз в неделю я являюсь в дворцовый хамам, где двое могучих беззаботных рабов черной мочалкой втирают в мою кожу липкое мыло и массируют меня до тех пор, пока я не засну, а потом относят на кровать, вокруг которой клубятся ароматические свечи, и каждая из них величиной с дорическую колонну. Я украшаю вышивкой его тапочки и чехлы для кинжалов. За каждый чехол мне платят отдельно. Я подолгу сижу в его огромных шкафах и жадно вдыхаю запах лошадей, исходящий от его одежды. Он разводит их в своих владениях. Я их различаю и всем успела придумать имена. Самого красивого жеребца я приберегла для тебя, так что теперь мы вместе катаемся по раскаленному песку. Вчера ты как раз выиграл бега и в качестве приза получил сто нефтяных скважин. Обещал со мной поделиться…»
Ради него я опять принялась за свои бесконечные истории, только раньше я рассказывала их на ночь самой себе, а теперь все мои сказки предназначались братику. Я приносила на почту толстые тетради на спирали. Там их взвешивали и бандеролью отправляли на Мадагаскар. Я представляла себе как брат листает мои рассказы, устроившись на подушке с бананом в руке, и засыпает, уткнувшись щекой в исписанную страницу. «Тананарив. Странное название для столицы, – писал он мне. – И что я здесь делаю? Похоже, я человек без будущего. Она отняла его у меня, заставив поехать с собой. А янки так и не наблюдается.»
– Ты всю жизнь собираешься точить карандаши?
– …
– Зря я с тобой вожусь, это пустая трата времени. Прекрати разглядывать официанта, я не слепой.
– Все, из-за тебя я потерял аппетит! Не буду есть… Позови этого лакея, раз уж вы с ним так скорешились, и попроси у него счет.
– …
– Ну почему, почему ты отказываешься от моей помощи? Почему ты не хочешь, чтобы нас видели вместе? Ты меня стесняешься?
– Тогда найди себе другого трахальщика, мне надоело спать с дебилкой, которая весь день пересчитывает скрепки. Он сильнее тебя, ты понимаешь? Сильнее. Не надо плакать, слышишь? Тебе это совершенно не идет.
– …
– Тьфу ты! Что, часто твои дурацкие мальчики водили тебя к Лассеру[18]? И она еще плачет! И вправду дура! Официант, счет… Нет, нет, мы закончили, мы уходим!
– …
– Он расстроен, что ты так быстро уходишь. Может, дашь ему телефончик, чтобы он тебе потихоньку вставил. Это все, на что ты способна. Ну и пусть тебя дерут прыщавые подростки, которые пашут на дядю… Как и ты! До чего я докатился! В мои-то годы! Надо же было связаться с девчонкой, которая вечер за вечером ревет так, что аж сопли в тарелку текут, а днем стоит и смотрит как шеф к ней кадрится!
– …
– Все, пойдем. Пора смываться!
Он продолжал нападать в машине, потом в спальне. Он раздевал меня, сжимал железной хваткой, опрокидывал на постель, бил, душил, приказывал, взламывал мою плоть как замок, брал меня силой. Потом валился мне на грудь, падал к моим ногам, обнимал, повторял, что любит, что хочет на мне жениться.
– Я за тебя не выйду. Никогда. Мне двадцать лет, а тебе – пятьдесят. Я никогда за тебя не выйду.
Ради меня он был готов на все.
Он покупал мне теплые носки, чтобы не мерзли ноги, щупал мои брюки и заявлял, что для зимы они слишком тонкие, из-за каждого прыщика записывал меня к дерматологу, покупал мне двойные шторы, чтобы защитить от сквозняков, зимой возил кататься на горных лыжах, летом – купаться в море, заказывал номера в роскошных отелях, говорил «держись прямо!», «это не та вилка», «не говори так», «не делай этого», «обязательно прочти», «обязательно посмотри», «обязательно послушай». И я слушалась. Я училась. Впитывала знания.
Я принимала все, что он давал мне, принимала, всякий раз удивляясь, что можно давать так много.
Впрочем, я брала экономно, понемногу, сдержанно, порою враждебно. Я вела себя как анорексичка, которая заново учится есть.
Он давал мне слишком много, так много, что в голове не укладывалось.
К тому же, я этого не заслуживала. Он был обо мне слишком высокого мнения. Он хотел, чтобы я была богаче и прекраснее царицы Савской, свободнее и могущественнее Нефертити, а я напоминала, скорее, Козетту, по горло увязшую в собственных комплексах.
Я принимала, потому что мне нравилось учиться.
А еще потому, что иногда он бывал жестоким.
Он всегда отдалялся от меня, когда злился. Становился другим, превращался во врага, с которым мне предстояло сразиться. Я тоже умела сохранять дистанцию. Я знала толк в ссорах и спорах. Война всегда была моей стихией. Я расправляла крылья, обретала второе дыхание. Мы держались на расстоянии. Он опять становился мужчиной, сильным и свободным, а я женщиной, послушной и строгой. Мы оба были во всеоружии. В его распоряжении была мужская сила, хитрость старого солдата, тактический ум бывалого вояки, а я манила его тысячами блуждающих огоньков, сбивала с пути, преследовала, притворно сдавалась, чтобы снова вырваться, высмеять, околдовать. В этой беспощадной борьбе победитель вмиг оказывался побежденным. Любовь из подозрительно слащавого дара, из липких объятий, от которых хотелось бежать подальше, превращалась в восхитительную схватку, где каждый до блеска начищал оружие, до малейших деталей продумывал план сражения, и в этом жарком бою рождалось наслаждение – волнующее, захватывающее, рискованное и бесконечно новое. Мы разрабатывали все новые и новые победоносные стратегии, устраивали западни, отступали, чтобы тотчас выскочить из засады, отдыхали, чтобы ударить с новой силой, зажигая и подстегивая друг в друге безграничное желание.
Но сколь жестокими ни были наши битвы, сколь извращенными ни были наши игры, я всегда ощущала, как бьется его сердце, полное любви ко мне.
В такие минуты я чувствовала, что расту и становлюсь многогранной: я была и такой, и вот такой, а еще – такой и совсем другой…
Когда мой мужчина вел себя слишком нежно, слишком мягко, слишком ласково, слишком нетерпеливо, когда его ладони обхватывали мои груди как две хрупкие скорлупки, когда я ощущала на себе всю тяжесть его тела, опадавшего под грузом любви и надежды, я невольно съеживалось, закрывала для него тело и душу, мои мысли блуждали где-то далеко. Это сладкое забытье, эта потеря бдительности, эта неприкрытая чувственность оставляли горький привкус у меня во рту. Все мое существо жаждало шипов, колючих и жгучих, пускающих новую кровь.
Я не понимала отчего это происходит.
Когда, прижав меня к себе, он нашептывал: «Ты моя красивая, моя сладкая, ты мой запретный край, я хочу расцеловать каждую частицу твоего тела, я хочу служить ему и ласкать его всю свою жизнь», я содрогалась от беззвучного злобного смеха. Я делалась твердой как камень, затыкала уши, чтобы не слышать этих слов. Но когда, разбудив меня поутру, он так тесно прижимал меня к себе, что невозможно было пошевелиться, сжимал пальцами соски так, что я готова была кричать от боли, приказывал замолчать и продолжал ожесточенно двигать пальцами, я вдруг ощущала как во мне со страшной силой пробуждается любовь и, подобно ленте, привязывает меня к мучителю. И тогда с моих губ невольно слетало признание, которое ему никогда бы не удалось вырвать в минуту нежности. «Я люблю тебя, – говорила я ему, – я вся твоя, делай со мной что хочешь.» Как мог он понять во мне то, чего я сама до конца не понимала?
Каждый раз придумывая новую пытку, выворачивая меня наизнанку, он открывал во мне неизведанные края, куда я послушно следовала за ним, невзирая на испуг, в твердой уверенности, что скоро впереди появится ослепительное сияние, и там я познаю любовь, и саму себя, и новые запретные горизонты.
«Эротические игры порождают целый мир, населенный предметами, не имеющими названия, и только двое любовников в ночи называют их своими именами. Эти слова не пишутся и не произносятся вслух, только двое любовников в ночи шепчут их друг другу на ухо. На рассвете этот тайный язык вновь уходит в небытие.» Так сказал Жене[19]. Я заставлю тебя испытать все, потому что хочу увидеть все, на что ты способна, все твои лица и все твои страхи, познать предел твоей смелости. Я выдавлю из тебя все самое худшее и превращу в драгоценные камни. Я буду угрожать, а ты – слушаться…
– Когда мне угрожают, я делаю все что прикажут…
Лента ремня скользит по моему телу, длинная, гибкая, с полированной серебристой пряжкой на конце. Она пробегает по плечам, по животу, возвращается обратно, останавливается на груди, топчется на месте, словно выжидая, чтобы ударить побольнее, выискивая самый лакомый кусочек плоти. Я чувствую прикосновение холодной кожи, ледяной пряжки, которая как бы невзначай захватывает грудь и выступающий сосок. Ты пристально смотришь мне в глаза, старательно подготавливаешь свой страшный сюрприз. В моем взгляде читаются испуг, напряженное ожидание, в твоем – немой вопрос, снисходительность палача. Твоя рука тянется, спешит, направляет острие пряжки на кончик соска, втягивает сосок внутрь пряжки, нажимает, вертит. Я молчу, не позволяю себе ни малейшего крика, держу боль в себе, тайно рассасываю ее как запретную конфетку, и тогда твои пальцы с хрустом давят холодной зубчатой пряжкой на нежный твердый сосок, давят до тех пор, пока невыносимая боль сдавленным стоном не вырывается из моих губ, отчего твои расплываются в улыбке.
Я не имею права говорить, скулить, плакать, не имею права пошевелиться, увернуться от наказаний, которые ты так искусно для меня выдумываешь, всякий раз заботясь о том, чтобы я не ощутила, но угадала истинное страдание и жгучую боль. Меня пленяет угроза как таковая, всемогущество угрозы и предвкушение боли, которое оказывается страшнее, чем собственно боль. Ты угрожаешь, и мое воображение рисует самые рискованные картины. Все границы открыты. Я не знаю что произойдет в следующую минуту, ибо возможно все. Желание нарастает как клубок, шумит и пенится, отступает и набегает вновь, подобно волне, которая никогда не разобьется…
Ты огромен как небосвод, а я всего лишь маленькая звездочка, одна из многих на Млечном Пути, которой довелось молча наблюдать за рождением нового мира.
Он рождается прямо здесь, в темноте спальни, в темноте моей спальни.
Это же так просто, – говоришь ты очень твердо и решительно.
Так просто, что я, кажется, сейчас умру от наслаждения.
Настал день, когда Серый человек вывесил белый флаг и предложил заключить мир.
– Мы снимем квартиру, будем вместе каждую минуту, каждую секунду, я защищу тебя от всех коричневых мужчин, ты будешь расти в тени моего дуба.
– Я хочу расти одна, совсем одна.
– Я хочу жить с тобой.
– Я все равно когда-нибудь уйду, и ты прекрасно это знаешь. Мы в неравном положении.
– Я тебя не отпущу.
– А я уйду.
– Я хочу от тебя ребенка.
– А я не хочу никакого ребенка. Я уже ничего от тебя не хочу. Ты весь седой.
«Все кончено, – думаю я, изо всех сил отталкивая его ногами в теплых носках и плотных брюках, – все кончено, я тебя больше не люблю. Честно говоря, я никогда тебя не любила. Я просто взяла у тебя все, что сочла полезным. Во мне говорил трезвый расчет. Любовь здесь вообще не причем. Ты больше ничего не можешь мне дать, предлагаешь стариться вместе с тобой, уставившись в телевизор! Твои руки пусты, твоя империя разорена, твоя власть на исходе. Ты – отставной пират, сброшенный с корабля, лишенный добычи, вынесенный течением на необитаемый остров на милость беспощадному времени. А я – молодой корсар, мне не терпится воевать и грабить, я жажду новых земель, спешу водрузить свой черный флажок, так что все между нами кончено.»
Произнести все это вслух я не смела. При мысли о том, что наши отношения больше всего походили на сделку, мне становилось стыдно. Он открыл во мне неизведанные земли, установил первые столбы на моем острове, и я была ему благодарна. Его боль смущала меня, задевала за живое, а еще – раздражала. Я предпочла бы, чтобы он принял свое поражение гордо и великодушно, сказал «я тебя не держу». Я хотела бы, чтобы он отступил, сохранив меня в своем сердце, чтобы он держался от меня на расстоянии.
Он швырял меня на постель, пытался взять силой, придумать очередную игру, в которой он снова был бы сильным и главным, единоличным хозяином моего тела, но я его отталкивала. Я вдруг сделалась холодна, безразлична и недоступна.
– Я тебя не выношу, – говорила я ему. – От одной только мысли, что ты ко мне прикоснешься, у меня мурашки бегут по коже. Не смей меня больше трогать! Никогда! Я хочу вычеркнуть тебя из памяти. Для меня ты больше не существуешь.
Он отказался от борьбы, перестал ходить на работу, до полудня валялся в постели. Он неотступно следовал за мной, взламывал мою дверь, вскрывал дверцы моей машины, на полной скорости выбрасывал меня из своей, чтобы минуту спустя вновь броситься к моим ногам, бесконечно повторяя, что любит.
– Что, по-твоему, значит любить? – спрашивала я.
– Посмотри на меня… Ты довела меня до безумия.
– Ты и раньше был не в себе. Я здесь не причем.
Он не отвечал. Его серые волосы стали совсем белыми. Он весь как-то вдруг побелел и растворился воздухе. Больше я его не видела. Он ушел в никуда.
В один прекрасный день красивая блондинистая дама, которая видела как я пересчитываю скрепки и резинки, отвергаю приставания коричневого и усиленно ищу новое место, сказала мне:
– Я давно за вами наблюдаю. Вы девушка твердая и выносливая, но на такой работе вы зря тратите силы… Здесь у вас нет будущего. Я собираюсь делать газету и хочу взять вас к себе. Вы мне пригодитесь. Я слышала, вы пишете?
Я открыла для себя силу слов. Я научилась подбирать их так, чтобы они точно отражали окружающую действительность, мою действительность. Я трудилась как кузнец у наковальни, часами просиживала, уткнувшись носом в клавиатуру, пыхтя, сопя и кряхтя, как некогда мои двоюродные дедушки надрывались в своих кузницах, тщательно выверяя каждую деталь, пытаясь в железных и медных парах позабыть шум колес на тряской дороге, беспорядочное бегство из города в город и вечно новые горизонты, манящие взгляд. Неслучайно таланты так часто рождаются в заточении: стоит ограничить душу кропотливым смиренным трудом, и воображение умчит вас в неведомые дали, нарисует совершенно новый мир, позволит убежать от реальности, не двигаясь с места.
Я оттачивала, обтесывала, шлифовала, полировала, обливаясь потом.
Я несла свое очередное произведение красивой блондинистой даме. Она читала и принималась комментировать:
– Я ничего не чувствую, – говорила она. – Мне не хватает эмоций, трепета, движения. Вы пишете как школьная отличница, правильно и по-книжному. Вы и в жизни такая, холодная и расчетливая?
Я отрицательно качала головой.
– Ну так действуйте! – продолжала она. – Снимите засовы. Дайте мне больше запахов, криков, света, холода, тепла, больше правды жизни. Ваши тексты слишком воспитанные, слишком причесанные. Вас там нет. Я вас не вижу и не слышу. Ваша точка зрения здесь вообще не просматривается. Я хочу, чтобы вы взяли меня за руку и увлекли за собой, привели меня в вагон метро и рассказали обо всех пассажирах, веселых и заторможенных, показали зимнюю улицу и несомые ветром бумажные листы, рассерженного мужчину с набухшими венами на висках, которые, кажется, вот-вот взорвутся, женщину, которая, сидя на улице за столиком кафе, ждет любимого мужчину и понимает, что он не придет. Наблюдайте. Живопишите. Не декларируйте, а рисуйте. Найдите верную деталь, которая позволит мне представить то, что видите вы, почувствовать вашу историю изнутри.
Она возвращала мне текст. Я снова шла к столу и молча сидела, уставившись в клавиатуру. Больше жизни! Моего видения жизни! Хотела бы я знать, что я о ней думаю, об этой самой жизни! Тогда все бы сразу встало на свои места! Я вглядывалась в себя, но там никого не было.
Я привыкла не думать, а просто вести себя сообразно ситуации: агрессивно, враждебно, послушно, трусливо, пугливо. Я была подобна маленькому хищному зверьку, который носом чует опасность, хватает кур за горло и бежит, едва завидев человека.
Блондинистая дама оказалась беспощаднейшим из редакторов. Она сидела, склонившись над моим текстом как крестьянин над лисьей норой, и все штампы один за другим бросались ей в глаза.
– Машины не жужжат, – говорила она, – грозы не рокочут. Зима не покрывает землю белоснежным ковром, а тоска – не сдавливает грудь. Все это – запрещенные приемы. Чтобы показать засуху, опишите колдобины на дорогах, чтобы показать дождь, заставьте читателя шлепать по грязи. Если ваш собеседник напуган, пусть заикается. Покорность должна читаться в наклоне головы, а похоть – в блеске прищуренных глаз. Все решают позы, картинки, звуки, запахи! И тогда эмоции забьют ключом. Они вырастут из точно подмеченных вами деталей, вам достаточно будет покопаться в собственной памяти и бросить взгляд на происходящее вокруг. Только пусть это будет именно ваш взгляд!
Я не сразу поняла чего от меня хотят. Я относилась к словам с особым пиететом, не была готова обращаться с ними по-будничному бесцеремонно, пользоваться ими как подручным средством. Какое кощунство! Слова представлялись мне нотами для создания священной музыки: легкими, воздушными, благовонными и божественными. Я была запугана. Я записалась в библиотеку, едва научившись читать, и вероятно, прочла слишком много складно написанных книг. Они смотрели на меня с высоты полок, и я всегда колебалась, прежде чем выбрать одну из них. В конце концов, чтобы не простаивать подолгу под их испытующими взглядами, я решила читать по алфавиту. Бальзака я читала ужасно долго! И Кронина! И обоих Дюма, отца и сына! И Золя! И Толстого! Читая «Анну Каренину», я рыдала навзрыд. Больше всего меня потряс эпизод, в котором Анна, с ведома старого дворецкого, тайком приезжает в петербургский особняк мужа, чтобы проведать сына, и сталкивается с Карениным… Я перечитывала эту сцену в темноте своей спальни, забравшись с фонариком под одеяло, и тряслась всем телом. Мне казалось, что я прячусь там, в комнате маленького Сережи. Я была растерянной матерью и дрожащим от горя сонным ребенком. Я явственно слышала звон бубенчиков остановившегося у крыльца экипажа, скрип тяжелых дворцовых дверей, шорох нижних юбок, шум взбегающих по лестнице шагов. Я ощущала теплый запах детской одежды, нащупывала отпечатки крахмальной наволочки на пылающих щеках ребенка, жадно впитывала его горячие соленые слезы, напрягала слух, боясь услышать тяжелую поступь Каренина, прочесть в его безжалостных глазах немой приговор, обрекающий мою героиню на жизнь всеми отвергнутой неверной жены. Как Толстому это удавалось? Он давно умер, спросить было не у кого. А Набокову? Я специально прочла «Лолиту» по-английски, чтобы языком и небом почувствовать как это звучит. В одном из предисловий он писал: «Пестуйте детали, божественные детали».
Божественные детали…
Однажды блондинистая дама вынула из ушей серьги и, катая их по ладони, предложила мне новое упражнение:
– Опишите как вы обедали с тем человеком, который не давал вам проходу, помните…
Я покачала головой.
– Я видела его с десятком стажерок. Интересно, как он пытается их закадрить. Изобразите его ограниченность, похотливость, грубость, высокомерие. Давайте, давайте, только, пожалуйста, без общих понятий, которыми я только что воспользовалась. Больше деталей! Больше конкретики!
Я посмотрела на нее с недоверием. В конце концов, они работали вместе… А вдруг это западня! Я колебалась. Глядя как она перекатывает серьги из ладони в ладонь, я пыталась угадать в ее движениях признаки неискренности, предательства, которого так боялась.
– Что, не хватает смелости? – переспросила она.
Почему она так настаивала? Чего хотела добиться? Где ловушка?