Страница:
Хамфрис засмеялся совсем по-мальчишески.
– Видите ли, я администратор, а не лечащий врач. Поэтому не могу посвятить вас в детали. Но если вы желаете переговорить с доктором Бургойном, то я попрошу его заглянуть сюда к вам. Конечно, только после того, как он покинет блок интенсивной терапии... Миссис Кеклэнд также сказала, что сюда едет личный врач пациентки. Как бишь его?
– Малькольм Треджьер. Он практикует вместе с доктором Шарлоттой Хершель. Мистер Бургойн, вероятно, слышал о ней. Она пользуется большим авторитетом среди врачей-акушеров.
– Не волнуйтесь, я обязательно дам вам знать, что сюда пожалует Треджьер... Ну а пока почему бы вам вместе с миссис Кеклэнд не заполнить вот эту анкету? Мы стараемся держать нашу отчетность на высоте.
Он улыбнулся ничего не значащей улыбкой, протянул на прощание холеную руку и удалился в свои Палестины.
Мы трудились с госпожой Кеклэнд, сохраняя, так сказать, вооруженный нейтралитет.
– Когда сюда приедет ее мать, – твердо заявила я, – она сможет представить вам карточку Консуэло о социальном страховании.
Я была уверена, что миссис Альварадо и ее дочь Консуэло, так же как и все их сородичи, обладают такими карточками. Именно семейными. Недаром же мама двадцать лет состоит в корпорации кафе и ресторанов.
После заполнения графы «поступившая, но не обязательно больная или увечная» я вернулась к входным дверям приемного покоя, ибо именно туда должен был подъехать Треджьер. Заодно запарковала свой автомобиль в надлежащем месте, проделав все это, с трудом передвигаясь и обдуваемая тяжелым июньским воздухом; со вздохом выбросила из головы грезы о холодной воде Мичигана, вышвырнула из сознания почти неотступные, привязанные ко мне сотнями трубочек и шлангов мысли о Консуэло. Каждые пять минут я смотрела на часы, словно торопя приезд Малькольма Треджьера.
Уже после того как минуло четыре, поблекший голубой «додж» заскрипел шинами невдалеке от меня. Треджьер вышел, дождавшись, когда движок окончательно заглох. Миссис Альварадо величественно выбралась из задней дверцы.
Поджарый спокойный негр Треджьер обладал огромным чувством собственного достоинства, столь присущим удачливым хирургам, правда, без обычно сопутствующего ему снисходительного высокомерия.
– Рад, что ты здесь, Вик, – сказал он. – Не запаркуешь мою «тачку»? А я пойду взгляну что и как.
– Имя доктора – Бургойн. Двигай по холлу прямо, попадешь в комнату медсестер, они тебя проводят.
Он кивнул и исчез внутри клиники. Я оставила миссис Альварадо в дверях приемной, пока переставляла «додж» поближе к моему «шеви-ситэйшн». Когда я присоединилась к ней, она скользнула по мне плоскими черными глазами, причем взгляд ее был настолько бесстрастен, что казался презрительным. Я пыталась ей что-то сказать, ну хоть что-нибудь о Консуэло, но тщетно, ее мертвенное молчание просто убивало все мои намерения. И потому далее я эскортировала ее по коридору молча. Она проследовала за мной в обезличенную стерильность посетительской, ее желтое форменное платье туго обтягивало мощные бедра. Она долго сидела, упершись локтями в колени, черные глаза ничего не выражали. Правда, через некоторое время она взорвалась:
– Нет, ты скажи, Виктория, что я сделала не так? Ведь только добра хотела дочке! Ну и что в этом плохого?
Попробуйте-ка ответить на такой вопросик.
– Каждый выбирает то, что ему по душе, – беспомощно проговорила я. – Конечно, нашим матерям мы кажемся маленькими. И все-таки мы все – разные люди.
Я не стала продолжать. Хоть и хотела сказать, что она сделала все наилучшим образом, но не для Консуэло. Впрочем, если бы Альварадо-старшая и прислушалась к моим словам, то это было не самое лучшее время для сентенций.
– И почему, почему именно этот ужасный парень? – запричитала она. – Ну был бы кто-нибудь другой, я бы поняла Консуэло. У нее, что, не было хороших парней? Такая прелестная, живая, она могла выбрать любого. Любого, кто хотел бы, хотел бы ее. Но вот вам: она выбрала этого подонка! Этот мусор! Ни образования. Ни работы. Благодарение Господу Богу, что ее отец не дожил до этих дней, не увидел все это.
Я ничего не сказала в ответ, зная, что благодарения Богу обернутся против Консуэло... «Да он бы в гробу перевернулся. Если бы не умер, уж это-то его бы доконало...» Сие «песнопение» я давно знала наизусть. Бедняжка Консуэло, в какую она попала передрягу... Мы посидели некоторое время в полном молчании. Что бы я ни сказала, ничто не утешило бы миссис Альварадо должным образом.
– А ты хорошо знаешь этого негра, этого доктора? – наконец произнесла миссис Альварадо. – Он хороший врач?
– Очень! Поверьте, уж раз не удалось привлечь Лотти, то есть доктора Хершель, то я выбрала бы только его...
Когда Лотти только открыла свою клинику, ее поначалу звали по-испански «эса юдиа» – «эта еврейка». Ну а потом не иначе как «доктор». Ныне же вся округа молилась на нее. К ней шли по всяким поводам: детский насморк, неурядицы на службе, увольнение... По моим предположениям, и Треджьер тоже станет «доктором».
Он вышел к нам в половине седьмого, сопровождаемый человеком в халате и священником. Лицо Малькольма посерело от усталости. Он подсел к миссис Альварадо и очень серьезно посмотрел на нее.
– Это доктор Бургойн, который занимался Консуэло, когда она сюда поступила, – представил он человека в халате. – Нам не удалось спасти ребенка. Мы сделали все возможное, но дитя было слишком слабенькое. Не могло дышать даже с респиратором.
Доктор Бургойн, белокожий, лет тридцати пяти, со слипшимися от пота черными волосами, не мог справиться с ходившими ходуном желваками. Свою серую докторскую шапочку он перекладывал из руки в руку.
– Мы подумали, – честно сказал он, что, если бы мы задержали роды, это причинило бы большой вред вашей дочери.
Мамаша проигнорировала его слова, хотя весьма категорически потребовала сказать, крестили ли ребенка:
– О да, да, – подтвердил священник. – Меня позвали тотчас же, как ваша дочь родила ребеночка. Она сама на этом настояла. Мы назвали девочку Викторией Шарлоттой.
У меня даже сердце екнуло. Кое-какие стародавние суеверия, связанные с именами и душами, приводят меня в трепет.
Я знала, что это нелепо, но почувствовала непонятную связь с умершей девочкой. И все оттого, что ребенок носил мое имя.
Священник сел в кресло рядом с миссис Альварадо и взял ее за руку.
– Ваша дочь – храбрая девочка, но она очень расстроена, в частности тем, что вы будете сердиться на нее. Не могли бы вы пройти к ней и сказать, что любите ее?
Миссис Альварадо встала, не сказав ни единого слова.
Она проследовала за священником и Треджьером в ту уединенную гавань, где нашла временное убежище Консуэло. Бургойн остался в посетительской, он не глядел на меня, вообще ни на кого не глядел. Он перестал тормошить шапочку, но его умное, я бы сказала, утонченное лицо выражало все, и это были неприятные мысли.
– Как она сейчас? – спросила я.
Звук моего голоса вернул доктора к действительности. Он слегка привстал.
– А вы их родственница?
– Нет, я их адвокат. А также их друг и приятельница доктора, лечащего Консуэло, – Шарлотты Хершель. Я привезла сюда девушку, потому что мы с ней ездили на фабрику. В дороге у нее начались схватки.
– Да, чувствует она себя неважно. Давление вдруг снизилось до такого уровня, что я испугался: как бы не умерла. Тогда-то мы и извлекли ребенка. Чтобы полностью сконцентрироваться на самой роженице, привести ее более или менее в норму. Сейчас она в сознании, положение стабильно, но я все же считаю, что кризис еще полностью не миновал.
Малькольм вернулся в посетительскую.
– Миссис Альварадо, – заявил он, – хочет забрать дочь в Чикаго, в госпиталь «Бет Изрейэль». Но я думаю, ее не следует сейчас перевозить. А вы как полагаете, доктор?
Бургойн поддержал его:
– Если состав крови и давление останутся на таком же уровне в течение суток, то тогда и можно о чем-то говорить... Но отнюдь не сейчас... Извините, у меня есть еще один пациент, и я должен взглянуть на него...
Он ушел, плечи опущенные, сгорбившийся. Какие бы чувства администрация этого госпиталя ни испытывала по отношению к дальнейшему пребыванию и лечению Консуэло, Бургойн явно воспринял все близко к сердцу.
Малькольм отозвался, словно эхо:
– Мне кажется, он сделал все как нельзя лучше. Но ситуация, понимаешь ли, то и дело выходила из-под контроля. Поверь, это трудно – приехать, когда все уже началось, в разгар событий и сразу установить, достигнуто ли улучшение. По крайней мере, для меня это трудно. Если бы Лотти была рядом...
– Ну, я думаю, она сделала бы то же самое, что и ты.
– У нее больше опыта. И она знает много всяких приемов. В этом разница. – Он устало потер глаза. – Мне нужно продиктовать отчет, пока помню детали... Ты сможешь присмотреть за госпожой Альварадо и ее семьей, когда они здесь появятся?.. У меня сегодня дежурство в госпитале, и я должен ехать туда. Я уже переговорил с Лотти, она будет наготове, если состояние Консуэло ухудшится...
Конечно, я согласилась – без радости. Я так хотела уехать отсюда, от моей мертвой тезки, от всех этих специфических запахов и звуков, свойственных медицинским учреждениям и столь привычных больным. Но я не могла бросить семейство Альварадо на произвол судьбы. Я проводила Малькольма через холл, отдала ему ключи зажигания, сказала, где найти машину. И в первый раз за все это время подумала о Фабиано. Так где же все-таки отец ребенка? И какое это облегчение для него узнать, что вообще никакого ребенка-то и нет, а потому и работы никакой искать не надо...
Глава 3
Глава 4
– Видите ли, я администратор, а не лечащий врач. Поэтому не могу посвятить вас в детали. Но если вы желаете переговорить с доктором Бургойном, то я попрошу его заглянуть сюда к вам. Конечно, только после того, как он покинет блок интенсивной терапии... Миссис Кеклэнд также сказала, что сюда едет личный врач пациентки. Как бишь его?
– Малькольм Треджьер. Он практикует вместе с доктором Шарлоттой Хершель. Мистер Бургойн, вероятно, слышал о ней. Она пользуется большим авторитетом среди врачей-акушеров.
– Не волнуйтесь, я обязательно дам вам знать, что сюда пожалует Треджьер... Ну а пока почему бы вам вместе с миссис Кеклэнд не заполнить вот эту анкету? Мы стараемся держать нашу отчетность на высоте.
Он улыбнулся ничего не значащей улыбкой, протянул на прощание холеную руку и удалился в свои Палестины.
Мы трудились с госпожой Кеклэнд, сохраняя, так сказать, вооруженный нейтралитет.
– Когда сюда приедет ее мать, – твердо заявила я, – она сможет представить вам карточку Консуэло о социальном страховании.
Я была уверена, что миссис Альварадо и ее дочь Консуэло, так же как и все их сородичи, обладают такими карточками. Именно семейными. Недаром же мама двадцать лет состоит в корпорации кафе и ресторанов.
После заполнения графы «поступившая, но не обязательно больная или увечная» я вернулась к входным дверям приемного покоя, ибо именно туда должен был подъехать Треджьер. Заодно запарковала свой автомобиль в надлежащем месте, проделав все это, с трудом передвигаясь и обдуваемая тяжелым июньским воздухом; со вздохом выбросила из головы грезы о холодной воде Мичигана, вышвырнула из сознания почти неотступные, привязанные ко мне сотнями трубочек и шлангов мысли о Консуэло. Каждые пять минут я смотрела на часы, словно торопя приезд Малькольма Треджьера.
Уже после того как минуло четыре, поблекший голубой «додж» заскрипел шинами невдалеке от меня. Треджьер вышел, дождавшись, когда движок окончательно заглох. Миссис Альварадо величественно выбралась из задней дверцы.
Поджарый спокойный негр Треджьер обладал огромным чувством собственного достоинства, столь присущим удачливым хирургам, правда, без обычно сопутствующего ему снисходительного высокомерия.
– Рад, что ты здесь, Вик, – сказал он. – Не запаркуешь мою «тачку»? А я пойду взгляну что и как.
– Имя доктора – Бургойн. Двигай по холлу прямо, попадешь в комнату медсестер, они тебя проводят.
Он кивнул и исчез внутри клиники. Я оставила миссис Альварадо в дверях приемной, пока переставляла «додж» поближе к моему «шеви-ситэйшн». Когда я присоединилась к ней, она скользнула по мне плоскими черными глазами, причем взгляд ее был настолько бесстрастен, что казался презрительным. Я пыталась ей что-то сказать, ну хоть что-нибудь о Консуэло, но тщетно, ее мертвенное молчание просто убивало все мои намерения. И потому далее я эскортировала ее по коридору молча. Она проследовала за мной в обезличенную стерильность посетительской, ее желтое форменное платье туго обтягивало мощные бедра. Она долго сидела, упершись локтями в колени, черные глаза ничего не выражали. Правда, через некоторое время она взорвалась:
– Нет, ты скажи, Виктория, что я сделала не так? Ведь только добра хотела дочке! Ну и что в этом плохого?
Попробуйте-ка ответить на такой вопросик.
– Каждый выбирает то, что ему по душе, – беспомощно проговорила я. – Конечно, нашим матерям мы кажемся маленькими. И все-таки мы все – разные люди.
Я не стала продолжать. Хоть и хотела сказать, что она сделала все наилучшим образом, но не для Консуэло. Впрочем, если бы Альварадо-старшая и прислушалась к моим словам, то это было не самое лучшее время для сентенций.
– И почему, почему именно этот ужасный парень? – запричитала она. – Ну был бы кто-нибудь другой, я бы поняла Консуэло. У нее, что, не было хороших парней? Такая прелестная, живая, она могла выбрать любого. Любого, кто хотел бы, хотел бы ее. Но вот вам: она выбрала этого подонка! Этот мусор! Ни образования. Ни работы. Благодарение Господу Богу, что ее отец не дожил до этих дней, не увидел все это.
Я ничего не сказала в ответ, зная, что благодарения Богу обернутся против Консуэло... «Да он бы в гробу перевернулся. Если бы не умер, уж это-то его бы доконало...» Сие «песнопение» я давно знала наизусть. Бедняжка Консуэло, в какую она попала передрягу... Мы посидели некоторое время в полном молчании. Что бы я ни сказала, ничто не утешило бы миссис Альварадо должным образом.
– А ты хорошо знаешь этого негра, этого доктора? – наконец произнесла миссис Альварадо. – Он хороший врач?
– Очень! Поверьте, уж раз не удалось привлечь Лотти, то есть доктора Хершель, то я выбрала бы только его...
Когда Лотти только открыла свою клинику, ее поначалу звали по-испански «эса юдиа» – «эта еврейка». Ну а потом не иначе как «доктор». Ныне же вся округа молилась на нее. К ней шли по всяким поводам: детский насморк, неурядицы на службе, увольнение... По моим предположениям, и Треджьер тоже станет «доктором».
Он вышел к нам в половине седьмого, сопровождаемый человеком в халате и священником. Лицо Малькольма посерело от усталости. Он подсел к миссис Альварадо и очень серьезно посмотрел на нее.
– Это доктор Бургойн, который занимался Консуэло, когда она сюда поступила, – представил он человека в халате. – Нам не удалось спасти ребенка. Мы сделали все возможное, но дитя было слишком слабенькое. Не могло дышать даже с респиратором.
Доктор Бургойн, белокожий, лет тридцати пяти, со слипшимися от пота черными волосами, не мог справиться с ходившими ходуном желваками. Свою серую докторскую шапочку он перекладывал из руки в руку.
– Мы подумали, – честно сказал он, что, если бы мы задержали роды, это причинило бы большой вред вашей дочери.
Мамаша проигнорировала его слова, хотя весьма категорически потребовала сказать, крестили ли ребенка:
– О да, да, – подтвердил священник. – Меня позвали тотчас же, как ваша дочь родила ребеночка. Она сама на этом настояла. Мы назвали девочку Викторией Шарлоттой.
У меня даже сердце екнуло. Кое-какие стародавние суеверия, связанные с именами и душами, приводят меня в трепет.
Я знала, что это нелепо, но почувствовала непонятную связь с умершей девочкой. И все оттого, что ребенок носил мое имя.
Священник сел в кресло рядом с миссис Альварадо и взял ее за руку.
– Ваша дочь – храбрая девочка, но она очень расстроена, в частности тем, что вы будете сердиться на нее. Не могли бы вы пройти к ней и сказать, что любите ее?
Миссис Альварадо встала, не сказав ни единого слова.
Она проследовала за священником и Треджьером в ту уединенную гавань, где нашла временное убежище Консуэло. Бургойн остался в посетительской, он не глядел на меня, вообще ни на кого не глядел. Он перестал тормошить шапочку, но его умное, я бы сказала, утонченное лицо выражало все, и это были неприятные мысли.
– Как она сейчас? – спросила я.
Звук моего голоса вернул доктора к действительности. Он слегка привстал.
– А вы их родственница?
– Нет, я их адвокат. А также их друг и приятельница доктора, лечащего Консуэло, – Шарлотты Хершель. Я привезла сюда девушку, потому что мы с ней ездили на фабрику. В дороге у нее начались схватки.
– Да, чувствует она себя неважно. Давление вдруг снизилось до такого уровня, что я испугался: как бы не умерла. Тогда-то мы и извлекли ребенка. Чтобы полностью сконцентрироваться на самой роженице, привести ее более или менее в норму. Сейчас она в сознании, положение стабильно, но я все же считаю, что кризис еще полностью не миновал.
Малькольм вернулся в посетительскую.
– Миссис Альварадо, – заявил он, – хочет забрать дочь в Чикаго, в госпиталь «Бет Изрейэль». Но я думаю, ее не следует сейчас перевозить. А вы как полагаете, доктор?
Бургойн поддержал его:
– Если состав крови и давление останутся на таком же уровне в течение суток, то тогда и можно о чем-то говорить... Но отнюдь не сейчас... Извините, у меня есть еще один пациент, и я должен взглянуть на него...
Он ушел, плечи опущенные, сгорбившийся. Какие бы чувства администрация этого госпиталя ни испытывала по отношению к дальнейшему пребыванию и лечению Консуэло, Бургойн явно воспринял все близко к сердцу.
Малькольм отозвался, словно эхо:
– Мне кажется, он сделал все как нельзя лучше. Но ситуация, понимаешь ли, то и дело выходила из-под контроля. Поверь, это трудно – приехать, когда все уже началось, в разгар событий и сразу установить, достигнуто ли улучшение. По крайней мере, для меня это трудно. Если бы Лотти была рядом...
– Ну, я думаю, она сделала бы то же самое, что и ты.
– У нее больше опыта. И она знает много всяких приемов. В этом разница. – Он устало потер глаза. – Мне нужно продиктовать отчет, пока помню детали... Ты сможешь присмотреть за госпожой Альварадо и ее семьей, когда они здесь появятся?.. У меня сегодня дежурство в госпитале, и я должен ехать туда. Я уже переговорил с Лотти, она будет наготове, если состояние Консуэло ухудшится...
Конечно, я согласилась – без радости. Я так хотела уехать отсюда, от моей мертвой тезки, от всех этих специфических запахов и звуков, свойственных медицинским учреждениям и столь привычных больным. Но я не могла бросить семейство Альварадо на произвол судьбы. Я проводила Малькольма через холл, отдала ему ключи зажигания, сказала, где найти машину. И в первый раз за все это время подумала о Фабиано. Так где же все-таки отец ребенка? И какое это облегчение для него узнать, что вообще никакого ребенка-то и нет, а потому и работы никакой искать не надо...
Глава 3
Горделивый отец
Я еще немного постояла в дверях приемного покоя, пока не уехал Малькольм. Это крыло госпиталя выходило на пустырь, где затевалось строительство жилья, всего в какой-нибудь четверти мили отсюда. Если смотреть сбоку, можно подумать, что ты вообще в пустыне. Я видела, как смягчалось ночное небо. Летние сумерки, их ласкающая теплота – лучшее для меня время суток.
В конце концов я поплелась снова в посетительскую, где у дверей столкнулась с доктором Бургойном. Он был уже в своем гражданском одеянии и шел, опустив голову, держа руки в карманах.
– Извините, – окликнула я. Он присмотрелся и узнал меня.
– Ах, это вы... Адвокат Альварадо...
– Да. Ви. Ай. Варшавски... Послушайте, вот что мне хотелось бы узнать. Ваша служащая сказала, что вы не лечите Консуэло на том основании, что считаете необходимым перевести ее в больницу для неимущих. Это правда?
Он озабоченно посмотрел на меня. Мне даже показалось, что на его лице, как на компьютере, отразилась «вспышка»: судебный иск из-за плохого ухода за больным.
– Когда она только-только поступила, я надеялся, что нам удастся настолько поправить ее дела, что она сможет переехать в Чикаго и лечиться у своего врача, под семейным присмотром. Но вскоре стало ясно, что улучшения не произойдет. И уж конечно, мне бы и в голову не могло прийти – допытываться у коматозной пациентки-роженицы насчет ее платежеспособности.
Он выдавил из себя улыбку и продолжал:
– Для меня всегда загадка, как слухи просачиваются из операционных блоков в административные круги? Но так было и есть. И всегда эти слухи на поверку выходят чепухой... Кстати, могу я угостить вас чашечкой кофе? Я зверски устал, мне просто необходимо немного расслабиться, прежде чем попаду домой.
Я заглянула в посетительскую. Миссис Альварадо еще не вернулась. У меня мелькнуло подозрение, что приглашение на кофе в большей мере объясняется желанием быть на дружеской ноге с адвокатом семьи, дабы снять опасения, связанные с возможным иском по поводу плохого ухода за больным. Но день, проведенный с семейством Альварадо, вывернул меня наизнанку, и я жаждала хотя бы нескольких минут общения с кем-нибудь другим.
Ресторан госпиталя превосходил подобные заведения при многих других больницах. Запах еды напомнил, что я не съела ни крошки после завтрака. Я заказала жареного цыпленка и салат, а Бургойн – бутерброд с индейкой и крепкий кофе.
Он спросил, что мне известно об истории болезни Консуэло и о всей ее семье, а также довольно корректно поинтересовался, каким образом завязались наши отношения.
– Я слышал о докторе Хершель, – отрывисто бросил он. – По крайней мере, знаю, кто она. Проходил практику в Нортвестерн, там же работал. Но «Бет Изрейэль» – лучшее заведение в области родовой патологии, особенно связанной с большим риском. Поэтому практика там просто неоценима. Меня приняли туда в штат после того, как я проординаторствовал четыре года. И хотя ныне доктор Хершель занята там неполный рабочий день, о ней ходят легенды.
– А почему вы не остались?
Он скорчил гримасу.
– «Дружба» открыла эту клинику в 1980 году. У них на юго-востоке и так уже около двадцати больниц. Но эта – их первое предприятие в гуще западной части, и они из кожи вон лезли, чтобы сделать «Дружбу-5» образцово-показательным заведением. О, они много мне предложили. Не только деньги. Возможность реализации некоторых моих задумок, всяческие новшества, вот я и не смог отказаться...
– Понятно, – сказала я.
Мы еще немного поболтали, но я и так уже покинула мой пост на сорок минут. И сколь ни претили мне мои обязанности, я подумала, что лучше бы вернуться к миссис Альварадо. Бургойн немного проводил меня, затем отправился к стоянке.
Когда я вошла, мама Альварадо недвижно восседала в оранжевом кресле. На мои расспросы о Консуэло она откликнулась сетованием о чудесном провидении и справедливости.
Я предложила ей пойти со мной в ресторан, что-нибудь съесть, но она отказалась. Вновь погрузившись в безмолвие, Альварадо сидела как вкопанная, ожидая, что кто-нибудь придет с новостями о дочери. У ее благопристойного спокойствия был привкус беспомощности, рвавшей мне нервы: нет, ни за что не пойдет она к сестрам справиться о Консуэло, будет сидеть здесь, пока не выгонят. Она не хотела ни о чем разговаривать; вообще не хотела ничего – только сидеть здесь, закутавшись в печаль, как в свитер, надетый поверх ее униформы.
Ну и облегчение же это было, когда примерно в девять прикатила Кэрол с двумя братцами. У Пола, толстяка лет двадцати, было тяжелое уродливое лицо гангстера. Когда он был еще школьником, мне множество раз доводилось вызволять его, особенно летом, из полицейских участков, куда его прихватывали из-за подозрительной внешности. И только когда он улыбался, во взгляде проступали присущие ему ум и благопристойность.
Диего был тремя годами моложе Пола и чем-то похож на Консуэло, невысокий, хрупкий. Кэрол ввела их в приемную и бросилась к мамаше. Поначалу тихий, спокойный разговор вдруг скандально взорвался криком:
– Как?! Ты говоришь, не видела ее после ухода Малькольма?! Но ты можешь ее повидать, ведь ты ее мать. Это безумие, мама, ждать, чтобы доктор разрешил ее посетить.
Она волокла мать из комнаты.
– Как Консуэло? – спросил Диего.
Я покачала головой.
– Не знаю. Малькольм не уезжал, пока не убедился, что ее состояние стабилизировалось. Знаю только, что он говорил с Лотти, и, вероятно, она выскажет собственное мнение.
Пол приобнял меня за плечи.
– Ты верный друг, Ви. Ай. Ты просто как член семьи. Почему бы тебе не поехать домой, немного не отдохнуть? А мы приглядим за мамой, что нам всем здесь делать?
В этот момент вошла Кэрол и тоже рассыпалась в благодарностях:
– Да, да, Вик, поезжай-ка сейчас домой. Консуэло все равно в блоке интенсивной терапии, а туда пускают только по одному человеку, и то лишь каждые два часа. Да и ходить будет только мама.
Я уже доставала из сумочки ключи от машины, когда за дверью в холле, словно разорвавшийся снаряд, прокатилось кресчендо вопля. В комнату влетел Фабиано, за ним едва поспевала медсестра. Фабиано сценически застыл в дверях и обратился к сестре:
– Да! Вот они – все тут! Эта замечательная семейка моей супруги, моей Консуэло, прячет ее от меня. Да, да. Именно прячет.
Он подскочил ко мне.
– А, и ты здесь? У, грязная тварь! Да ты хуже их всех. Это ты все подстроила. Ты, вместе с докторшей-еврейкой.
Пол схватил его за плечи.
– А ну-ка, извинись перед Викторией! И убирайся отсюда. Не хотим видеть здесь твою рожу.
Вырываясь из цепких рук Пола, Фабиано продолжал надрываться:
– Жена моя заболела. Почти умирает. А ты ее крадешь, увозишь тайком от меня. И что же? Я узнаю обо всем только от мистера Муньоза, когда ищу вас! Не выйдет! Ты нас с ней не разлучишь. Ты считаешь, что можешь лапшу мне на уши вешать, но – дудки. Вы все просто сговорились разлучить нас...
Меня едва не стошнило.
– О да, Фабиано, ты и вправду ужасно обеспокоен. Ведь сейчас уже почти девять вечера. Ты что же, пешком сюда шел две мили от фабрики или сидел у обочины, рыдая и умоляя кого-нибудь подвезти тебя?
– Да он в баре сидел, от него разит, – заметил Диего.
– Что-что?! Ты почем знаешь? Я-то знаю: главная ваша цель – не допускать меня к Консуэло. К моему ребенку.
– Ребенок умер, – сказала я. – А Консуэло так слаба, что не выдержит встречи с тобой. Вернись-ка ты в Чикаго, Фабиано, и как следует проспись.
– Ага! Ребенок мертвый? Это ты его убила. Ты и твоя распрекрасная подруга Лотти. И теперь вы радуетесь, что дитя померло. Вы же хотели, чтобы Консуэло аборт сделала, а она возьми и не сделай. Вот вы ее сюда и заманили и ребенка убили.
– Пол, – потребовала Кэрол, – сделай так, чтобы он заткнулся, и вышвырни его отсюда.
Медсестра, неуверенно топтавшаяся у входа, заявила категорично:
– Если вы не успокоитесь, всем придется покинуть клинику.
Однако Фабиано продолжал орать и буянить. Схватив его за руки, мы с Полом потащили его к выходу. Он упирался, но мы дотащили его до главного холла, где были кабинеты приемного покоя и Алана Хамфриса.
Фабиано выкрикивал всякие гнусности так громко, что можно было поднять на ноги даже Гумбольдт-парк в центре Чикаго, не то, что Шомбург. В холле собралось немало разных людей, желающих насладиться необычным зрелищем. К моему изумлению, показался и Хамфрис, крайне обеспокоенный скандалом. Я-то думала, что он уже давным-давно или тренируется в бассейне «Наутилус», или сидит себе мирно у аквариума с экзотическими рыбками.
Увидев меня, он даже споткнулся.
– Эй, вы там! Что здесь происходит?
– Это – отец умершего ребенка. Он так страдает! Я буквально задыхалась.
Фабиано перестал орать, со злобой рассматривая Хамфриса.
– Ты здесь главный, гринго?
Хамфрис поднял тщательно ухоженные брови.
– Да, я заместитель главного врача по административной части.
– Это хорошо. Мой ребенок здесь умер, гринго. А это, знаешь, каких денежек стоит?
Фабиано произнес все это с сильным испанским акцентом.
– Ты можешь говорить по-английски, – проворчал Пол, добавив испанское ругательство.
– Он хочет избить меня, потому что я ищу жену и ребенка, – плаксиво пожаловался Фабиано Хамфрису.
– Пойдем, – поторопила я Пола. – Давай выбросим этот мусор... Извините за беспокойство, мистер Хамфрис, сейчас мы его выкинем отсюда.
Администратор меланхолически помахал рукой:
– Да нет, нет, ничего. Все в порядке. Я же понимаю, это столь естественно, что он подавлен... Зайдите ко мне на минутку потолковать кое о чем, мистер, э-э...
– Эрнандез, – всхлипнул Фабиано.
– Ну а теперь послушай меня, Фабиано, – предупредила я. – Ты будешь говорить толькочот своего имени.
– Угу, – поддакнул Пол. – И чтобы мы твоей задницы нынче ночью не видели, понял? И я вообще никогда тебя видеть не захочу, ты, моллюск. Понятно?
– Но вы должны подбросить меня до Чикаго, – возмущенно запротестовал Фабиано. – У меня же нет моей «тачки».
– Доберешься домой пешком, – отрубил Пол. – Вдруг нам всем очень повезет и тебя переедет грузовик...
– Не беспокойтесь, мистер Эрнандез, я думаю, что мы найдем, на чем вас отправить после нашего разговора, – сладко произнес Хамфрис.
Мы с Полом наблюдали, с какой изысканной деликатностью Хамфрис проводил Фабиано в свой кабинет.
– Как ты думаешь, – спросил Пол, – что этот кусок дерьма предпримет?
– Хамфрис собирается его подкупить. Он воображает, будто сможет заставить Фабиано дать расписку в получении парочки тысяч и таким образом, возможно, избавит госпиталь от больших судебных расходов.
– – Но кто собирается их преследовать по суду? – Пол нахмурился. – Вроде бы они сделали все, что могли, для Консуэло и ребенка.
Кажется, миссис Кеклэнд что-то говорила сегодня, но весьма неопределенное, и я стояла, размышляя. «Не тронь дерьмо, вонять не будет», – так обычно говаривала Габриела, и этому совету я старалась хотя бы частично следовать.
– Видишь ли, мой юный друг, – сказала я наконец. – Всякий раз, когда при родах умирает ребенок, есть повод для потенциального предъявления иска. Никому, даже Фабиано, не по душе, когда умирают дети. А такой иск может обойтись больнице в несколько сотен тысяч «зеленых». Даже в том случае, если врачи так же невинны, как ты.
Вот почему, думала я, Хамфрис так задержался на службе, хотел подстраховаться на всякий случай.
Я поцеловала Пола в лоб на прощание, к нам подошли Кэрол и Диего.
– Господи, Вик, и после того, что ты сделала сегодня для всех нас, эта гадина посмела тебя так оскорблять. Прости, еще раз прости, – сказала Кэрол.
– Да не проси ты прощения. – Я поцеловала и ее. – Ведь не вы же его таким сделали. Как бы там ни было, я рада, что помогла. Еду восвояси, но весь вечер буду о вас помнить...
Они проводили меня к выходу и застыли в дверях – растерянный, но воинственный клан.
В конце концов я поплелась снова в посетительскую, где у дверей столкнулась с доктором Бургойном. Он был уже в своем гражданском одеянии и шел, опустив голову, держа руки в карманах.
– Извините, – окликнула я. Он присмотрелся и узнал меня.
– Ах, это вы... Адвокат Альварадо...
– Да. Ви. Ай. Варшавски... Послушайте, вот что мне хотелось бы узнать. Ваша служащая сказала, что вы не лечите Консуэло на том основании, что считаете необходимым перевести ее в больницу для неимущих. Это правда?
Он озабоченно посмотрел на меня. Мне даже показалось, что на его лице, как на компьютере, отразилась «вспышка»: судебный иск из-за плохого ухода за больным.
– Когда она только-только поступила, я надеялся, что нам удастся настолько поправить ее дела, что она сможет переехать в Чикаго и лечиться у своего врача, под семейным присмотром. Но вскоре стало ясно, что улучшения не произойдет. И уж конечно, мне бы и в голову не могло прийти – допытываться у коматозной пациентки-роженицы насчет ее платежеспособности.
Он выдавил из себя улыбку и продолжал:
– Для меня всегда загадка, как слухи просачиваются из операционных блоков в административные круги? Но так было и есть. И всегда эти слухи на поверку выходят чепухой... Кстати, могу я угостить вас чашечкой кофе? Я зверски устал, мне просто необходимо немного расслабиться, прежде чем попаду домой.
Я заглянула в посетительскую. Миссис Альварадо еще не вернулась. У меня мелькнуло подозрение, что приглашение на кофе в большей мере объясняется желанием быть на дружеской ноге с адвокатом семьи, дабы снять опасения, связанные с возможным иском по поводу плохого ухода за больным. Но день, проведенный с семейством Альварадо, вывернул меня наизнанку, и я жаждала хотя бы нескольких минут общения с кем-нибудь другим.
Ресторан госпиталя превосходил подобные заведения при многих других больницах. Запах еды напомнил, что я не съела ни крошки после завтрака. Я заказала жареного цыпленка и салат, а Бургойн – бутерброд с индейкой и крепкий кофе.
Он спросил, что мне известно об истории болезни Консуэло и о всей ее семье, а также довольно корректно поинтересовался, каким образом завязались наши отношения.
– Я слышал о докторе Хершель, – отрывисто бросил он. – По крайней мере, знаю, кто она. Проходил практику в Нортвестерн, там же работал. Но «Бет Изрейэль» – лучшее заведение в области родовой патологии, особенно связанной с большим риском. Поэтому практика там просто неоценима. Меня приняли туда в штат после того, как я проординаторствовал четыре года. И хотя ныне доктор Хершель занята там неполный рабочий день, о ней ходят легенды.
– А почему вы не остались?
Он скорчил гримасу.
– «Дружба» открыла эту клинику в 1980 году. У них на юго-востоке и так уже около двадцати больниц. Но эта – их первое предприятие в гуще западной части, и они из кожи вон лезли, чтобы сделать «Дружбу-5» образцово-показательным заведением. О, они много мне предложили. Не только деньги. Возможность реализации некоторых моих задумок, всяческие новшества, вот я и не смог отказаться...
– Понятно, – сказала я.
Мы еще немного поболтали, но я и так уже покинула мой пост на сорок минут. И сколь ни претили мне мои обязанности, я подумала, что лучше бы вернуться к миссис Альварадо. Бургойн немного проводил меня, затем отправился к стоянке.
Когда я вошла, мама Альварадо недвижно восседала в оранжевом кресле. На мои расспросы о Консуэло она откликнулась сетованием о чудесном провидении и справедливости.
Я предложила ей пойти со мной в ресторан, что-нибудь съесть, но она отказалась. Вновь погрузившись в безмолвие, Альварадо сидела как вкопанная, ожидая, что кто-нибудь придет с новостями о дочери. У ее благопристойного спокойствия был привкус беспомощности, рвавшей мне нервы: нет, ни за что не пойдет она к сестрам справиться о Консуэло, будет сидеть здесь, пока не выгонят. Она не хотела ни о чем разговаривать; вообще не хотела ничего – только сидеть здесь, закутавшись в печаль, как в свитер, надетый поверх ее униформы.
Ну и облегчение же это было, когда примерно в девять прикатила Кэрол с двумя братцами. У Пола, толстяка лет двадцати, было тяжелое уродливое лицо гангстера. Когда он был еще школьником, мне множество раз доводилось вызволять его, особенно летом, из полицейских участков, куда его прихватывали из-за подозрительной внешности. И только когда он улыбался, во взгляде проступали присущие ему ум и благопристойность.
Диего был тремя годами моложе Пола и чем-то похож на Консуэло, невысокий, хрупкий. Кэрол ввела их в приемную и бросилась к мамаше. Поначалу тихий, спокойный разговор вдруг скандально взорвался криком:
– Как?! Ты говоришь, не видела ее после ухода Малькольма?! Но ты можешь ее повидать, ведь ты ее мать. Это безумие, мама, ждать, чтобы доктор разрешил ее посетить.
Она волокла мать из комнаты.
– Как Консуэло? – спросил Диего.
Я покачала головой.
– Не знаю. Малькольм не уезжал, пока не убедился, что ее состояние стабилизировалось. Знаю только, что он говорил с Лотти, и, вероятно, она выскажет собственное мнение.
Пол приобнял меня за плечи.
– Ты верный друг, Ви. Ай. Ты просто как член семьи. Почему бы тебе не поехать домой, немного не отдохнуть? А мы приглядим за мамой, что нам всем здесь делать?
В этот момент вошла Кэрол и тоже рассыпалась в благодарностях:
– Да, да, Вик, поезжай-ка сейчас домой. Консуэло все равно в блоке интенсивной терапии, а туда пускают только по одному человеку, и то лишь каждые два часа. Да и ходить будет только мама.
Я уже доставала из сумочки ключи от машины, когда за дверью в холле, словно разорвавшийся снаряд, прокатилось кресчендо вопля. В комнату влетел Фабиано, за ним едва поспевала медсестра. Фабиано сценически застыл в дверях и обратился к сестре:
– Да! Вот они – все тут! Эта замечательная семейка моей супруги, моей Консуэло, прячет ее от меня. Да, да. Именно прячет.
Он подскочил ко мне.
– А, и ты здесь? У, грязная тварь! Да ты хуже их всех. Это ты все подстроила. Ты, вместе с докторшей-еврейкой.
Пол схватил его за плечи.
– А ну-ка, извинись перед Викторией! И убирайся отсюда. Не хотим видеть здесь твою рожу.
Вырываясь из цепких рук Пола, Фабиано продолжал надрываться:
– Жена моя заболела. Почти умирает. А ты ее крадешь, увозишь тайком от меня. И что же? Я узнаю обо всем только от мистера Муньоза, когда ищу вас! Не выйдет! Ты нас с ней не разлучишь. Ты считаешь, что можешь лапшу мне на уши вешать, но – дудки. Вы все просто сговорились разлучить нас...
Меня едва не стошнило.
– О да, Фабиано, ты и вправду ужасно обеспокоен. Ведь сейчас уже почти девять вечера. Ты что же, пешком сюда шел две мили от фабрики или сидел у обочины, рыдая и умоляя кого-нибудь подвезти тебя?
– Да он в баре сидел, от него разит, – заметил Диего.
– Что-что?! Ты почем знаешь? Я-то знаю: главная ваша цель – не допускать меня к Консуэло. К моему ребенку.
– Ребенок умер, – сказала я. – А Консуэло так слаба, что не выдержит встречи с тобой. Вернись-ка ты в Чикаго, Фабиано, и как следует проспись.
– Ага! Ребенок мертвый? Это ты его убила. Ты и твоя распрекрасная подруга Лотти. И теперь вы радуетесь, что дитя померло. Вы же хотели, чтобы Консуэло аборт сделала, а она возьми и не сделай. Вот вы ее сюда и заманили и ребенка убили.
– Пол, – потребовала Кэрол, – сделай так, чтобы он заткнулся, и вышвырни его отсюда.
Медсестра, неуверенно топтавшаяся у входа, заявила категорично:
– Если вы не успокоитесь, всем придется покинуть клинику.
Однако Фабиано продолжал орать и буянить. Схватив его за руки, мы с Полом потащили его к выходу. Он упирался, но мы дотащили его до главного холла, где были кабинеты приемного покоя и Алана Хамфриса.
Фабиано выкрикивал всякие гнусности так громко, что можно было поднять на ноги даже Гумбольдт-парк в центре Чикаго, не то, что Шомбург. В холле собралось немало разных людей, желающих насладиться необычным зрелищем. К моему изумлению, показался и Хамфрис, крайне обеспокоенный скандалом. Я-то думала, что он уже давным-давно или тренируется в бассейне «Наутилус», или сидит себе мирно у аквариума с экзотическими рыбками.
Увидев меня, он даже споткнулся.
– Эй, вы там! Что здесь происходит?
– Это – отец умершего ребенка. Он так страдает! Я буквально задыхалась.
Фабиано перестал орать, со злобой рассматривая Хамфриса.
– Ты здесь главный, гринго?
Хамфрис поднял тщательно ухоженные брови.
– Да, я заместитель главного врача по административной части.
– Это хорошо. Мой ребенок здесь умер, гринго. А это, знаешь, каких денежек стоит?
Фабиано произнес все это с сильным испанским акцентом.
– Ты можешь говорить по-английски, – проворчал Пол, добавив испанское ругательство.
– Он хочет избить меня, потому что я ищу жену и ребенка, – плаксиво пожаловался Фабиано Хамфрису.
– Пойдем, – поторопила я Пола. – Давай выбросим этот мусор... Извините за беспокойство, мистер Хамфрис, сейчас мы его выкинем отсюда.
Администратор меланхолически помахал рукой:
– Да нет, нет, ничего. Все в порядке. Я же понимаю, это столь естественно, что он подавлен... Зайдите ко мне на минутку потолковать кое о чем, мистер, э-э...
– Эрнандез, – всхлипнул Фабиано.
– Ну а теперь послушай меня, Фабиано, – предупредила я. – Ты будешь говорить толькочот своего имени.
– Угу, – поддакнул Пол. – И чтобы мы твоей задницы нынче ночью не видели, понял? И я вообще никогда тебя видеть не захочу, ты, моллюск. Понятно?
– Но вы должны подбросить меня до Чикаго, – возмущенно запротестовал Фабиано. – У меня же нет моей «тачки».
– Доберешься домой пешком, – отрубил Пол. – Вдруг нам всем очень повезет и тебя переедет грузовик...
– Не беспокойтесь, мистер Эрнандез, я думаю, что мы найдем, на чем вас отправить после нашего разговора, – сладко произнес Хамфрис.
Мы с Полом наблюдали, с какой изысканной деликатностью Хамфрис проводил Фабиано в свой кабинет.
– Как ты думаешь, – спросил Пол, – что этот кусок дерьма предпримет?
– Хамфрис собирается его подкупить. Он воображает, будто сможет заставить Фабиано дать расписку в получении парочки тысяч и таким образом, возможно, избавит госпиталь от больших судебных расходов.
– – Но кто собирается их преследовать по суду? – Пол нахмурился. – Вроде бы они сделали все, что могли, для Консуэло и ребенка.
Кажется, миссис Кеклэнд что-то говорила сегодня, но весьма неопределенное, и я стояла, размышляя. «Не тронь дерьмо, вонять не будет», – так обычно говаривала Габриела, и этому совету я старалась хотя бы частично следовать.
– Видишь ли, мой юный друг, – сказала я наконец. – Всякий раз, когда при родах умирает ребенок, есть повод для потенциального предъявления иска. Никому, даже Фабиано, не по душе, когда умирают дети. А такой иск может обойтись больнице в несколько сотен тысяч «зеленых». Даже в том случае, если врачи так же невинны, как ты.
Вот почему, думала я, Хамфрис так задержался на службе, хотел подстраховаться на всякий случай.
Я поцеловала Пола в лоб на прощание, к нам подошли Кэрол и Диего.
– Господи, Вик, и после того, что ты сделала сегодня для всех нас, эта гадина посмела тебя так оскорблять. Прости, еще раз прости, – сказала Кэрол.
– Да не проси ты прощения. – Я поцеловала и ее. – Ведь не вы же его таким сделали. Как бы там ни было, я рада, что помогла. Еду восвояси, но весь вечер буду о вас помнить...
Они проводили меня к выходу и застыли в дверях – растерянный, но воинственный клан.
Глава 4
Десятичасовые новости
От обилия кондиционеров в госпитале я озябла и по телу побежали мурашки. Не райский уголок, конечно, но и духота снаружи не лучше: меня словно в носок засунули. Каждое движение стоило огромных усилий, да и дышать было трудно. Я еле тащилась, ласково приговаривая: «Двигайся, двигайся, работай мускулами».
Наконец добравшись до своего «шеви», минуту-другую я посидела, уронив голову на руль. События сегодняшнего дня так вымотали меня, что я просто перестала соображать. Рулить сорок миль в такую темень казалось мне сверхзадачей. В конце концов, вяло включив первую скорость, я двинулась в ночь.
Не было случая, чтобы я заблудилась в Чикаго. Если не могу обнаружить озеро или небоскребы Сирс [2], то на верную дорогу меня выведут объезды с литерой «Л» или улицы, помеченные в алфавитном порядке, приведут к цели. Но здесь, в полупустыне, никаких известных примет не было. Разумеется, территория вокруг госпиталя ярко освещалась фонарями на столбах, но за ними стоял мрак. Раз, дескать, нет преступности в северо-западном округе, то и освещение улиц не требуется. Конечно, я не запомнила их названий, когда бешено мчалась сюда, и теперь, в темноте, тупички и проезды, киоски и подъезды к автосалонам не служили ориентирами. Я ехала наугад, и страх, что так никогда и не попаду в Чикаго, овладел мной.
Я не видела Консуэло после того, как на каталке ее провезли сквозь металлические двери шесть часов тому назад. В моем представлении она казалась такой же, какой я когда-то видела свою мать – невысокую, хрупкую, скрытую тенью безликих равнодушных машин. И я никак не могла себе представить крохотную Ви., которая не могла дышать и умирала, окутанная копной черных волос.
Мои руки вспотели, когда я наконец-то выехала на знак, указывающий путь к вершинам Глендэйла. Благословляя эту путеводную звезду, я остановила машину на обочине шоссе и вытащила план города. Оказалось, что мой путь был более или менее правильным... Еще через десять минут я подъехала к платному тоннелю, пожиравшему ряды машин, стремившихся к восточной скоростной магистрали. Шум, скорость, сверкание неона восстановили мое равновесие. В конце Остин-авеню я свернула к центру.
Правда, где-то в подсознании вновь возникли смазанные образы Консуэло. Ну-ну, с ней все будет в порядке. А я перенервничала из-за жары, усталости и непривычной обстановки больничного учреждения.
Моя скромная кооперативная квартира на улице Расина северного Белмонта встретила меня кипами свежих газет и тонким налетом летней пыли. Это жизнь. Хороший душ смыл дневные тяжести. Добрый глоток «Блэк лейбл» и бутерброд с великолепным каштановым маслом завершили мое выздоровление. По телевизору я немного посмотрела повтор старого фильма «Коджак» и заснула сном праведницы.
Мне приснилось, что я брожу по старенькому дому моих родителей. Кто-то беспокойно кричит. В поисках этого крика я взбираюсь на второй этаж. Оказывается, храпит мой бывший муж. Я трясу его: ради всего святого, Ричард, проснись, таким храпом мертвого на ноги поставишь... Он отрывает голову от подушки, но странный звук не прекращается, и до меня доходит, что это кричит ребенок, лежащий рядом на кровати. Я стараюсь утешить дитя, но оно продолжает хныкать. И это дитя – Виктория, которая плачет беспрестанно из-за того, что не может дышать.
Мое сердце колотится, я сильно вспотела, а звук все продолжается. Недоумение длится секунду – я просыпаюсь. Трещит входной звонок. Оранжевые настенные часы показывают всего шесть тридцать – рановато для посещений.
Я нажала кнопку домофона и спросила сонным голосом:
– Кто там?
– Вик, открой. Это я, Лотти.
Другой кнопкой я открыла ей дверь и пошла в спальню накинуть на себя что-нибудь. Ночную сорочку я носила до пятнадцати лет. Когда умерла моя мама, никто уже не мог заставить меня носить ночные сорочки. В ворохе одежды отыскала старенькие шорты. Лотти вошла в тот момент, когда я втискивалась в тенниску.
Наконец добравшись до своего «шеви», минуту-другую я посидела, уронив голову на руль. События сегодняшнего дня так вымотали меня, что я просто перестала соображать. Рулить сорок миль в такую темень казалось мне сверхзадачей. В конце концов, вяло включив первую скорость, я двинулась в ночь.
Не было случая, чтобы я заблудилась в Чикаго. Если не могу обнаружить озеро или небоскребы Сирс [2], то на верную дорогу меня выведут объезды с литерой «Л» или улицы, помеченные в алфавитном порядке, приведут к цели. Но здесь, в полупустыне, никаких известных примет не было. Разумеется, территория вокруг госпиталя ярко освещалась фонарями на столбах, но за ними стоял мрак. Раз, дескать, нет преступности в северо-западном округе, то и освещение улиц не требуется. Конечно, я не запомнила их названий, когда бешено мчалась сюда, и теперь, в темноте, тупички и проезды, киоски и подъезды к автосалонам не служили ориентирами. Я ехала наугад, и страх, что так никогда и не попаду в Чикаго, овладел мной.
Я не видела Консуэло после того, как на каталке ее провезли сквозь металлические двери шесть часов тому назад. В моем представлении она казалась такой же, какой я когда-то видела свою мать – невысокую, хрупкую, скрытую тенью безликих равнодушных машин. И я никак не могла себе представить крохотную Ви., которая не могла дышать и умирала, окутанная копной черных волос.
Мои руки вспотели, когда я наконец-то выехала на знак, указывающий путь к вершинам Глендэйла. Благословляя эту путеводную звезду, я остановила машину на обочине шоссе и вытащила план города. Оказалось, что мой путь был более или менее правильным... Еще через десять минут я подъехала к платному тоннелю, пожиравшему ряды машин, стремившихся к восточной скоростной магистрали. Шум, скорость, сверкание неона восстановили мое равновесие. В конце Остин-авеню я свернула к центру.
Правда, где-то в подсознании вновь возникли смазанные образы Консуэло. Ну-ну, с ней все будет в порядке. А я перенервничала из-за жары, усталости и непривычной обстановки больничного учреждения.
Моя скромная кооперативная квартира на улице Расина северного Белмонта встретила меня кипами свежих газет и тонким налетом летней пыли. Это жизнь. Хороший душ смыл дневные тяжести. Добрый глоток «Блэк лейбл» и бутерброд с великолепным каштановым маслом завершили мое выздоровление. По телевизору я немного посмотрела повтор старого фильма «Коджак» и заснула сном праведницы.
Мне приснилось, что я брожу по старенькому дому моих родителей. Кто-то беспокойно кричит. В поисках этого крика я взбираюсь на второй этаж. Оказывается, храпит мой бывший муж. Я трясу его: ради всего святого, Ричард, проснись, таким храпом мертвого на ноги поставишь... Он отрывает голову от подушки, но странный звук не прекращается, и до меня доходит, что это кричит ребенок, лежащий рядом на кровати. Я стараюсь утешить дитя, но оно продолжает хныкать. И это дитя – Виктория, которая плачет беспрестанно из-за того, что не может дышать.
Мое сердце колотится, я сильно вспотела, а звук все продолжается. Недоумение длится секунду – я просыпаюсь. Трещит входной звонок. Оранжевые настенные часы показывают всего шесть тридцать – рановато для посещений.
Я нажала кнопку домофона и спросила сонным голосом:
– Кто там?
– Вик, открой. Это я, Лотти.
Другой кнопкой я открыла ей дверь и пошла в спальню накинуть на себя что-нибудь. Ночную сорочку я носила до пятнадцати лет. Когда умерла моя мама, никто уже не мог заставить меня носить ночные сорочки. В ворохе одежды отыскала старенькие шорты. Лотти вошла в тот момент, когда я втискивалась в тенниску.