Страница:
Нет, сейчас-сейчас коронный номер – ставят «Армагеддон» Аэросмита. Все в халатах, выстроившись накачанными задами к зрителю, распахивают одну ягодицу… Походив так вальяжно по залу, вытаскивают очередную поклонницу, и, окружив её, раскрываются пред нею полностью, подставив залу лишь шатёр из халатов.
Девушка, однако, убегает несколько смущённая.
Остаётся на сцене Диллон один. «Нотр Дам де Пари», «Belle» … Он, наверно, Квазимодо, потому что, постепенно раздеваясь, умирает в конце на коленях. Ля флёр де Лис (или де Фис ?!!), ля флёр д’амур, ль’эзмеральда… Как торчит его надутый жилами лобок над приспущенным бикини, как топорщится он основаньем сокрытого чёрного корня, который некий журнальчик окрестил «останкинская молочная» и куда с такой тщетной надеждой направлены сейчас взгляды!.. Нет, Диллон, нельзя, оставь это для избранных счастливиц. Для нас ты – всегда умирающий чёрный лебедь, завораживающий талантливыми, изнутри рождёнными чувственными, звериными движеньями. Носитель вечно ускользающего мгновения, которое глаз так жаждет остановить, ассоциируя его с вечной красотой?..
…не потому ль пишу я так подробно о тебе и о твоём шоу, что, движимый тёмными токами подсознания, чувствую некую обречённую потребность фиксировать хоть как-то на моих страницах этот неуловимый миг воздействия на девичье нутро?!!
А Светику Диллон тоже понравился. Ну, как танцует, и фигура классная. Внутренне замирает она от Андрея: чуть в обморок не упала, когда он мимо прошёлся – но пронесло.
– Ромик, а что делать, если он меня в охапку сгребёт?.. ведь не обязательно выходить?.. я только с тобой могла бы…
– Ну что ты, зайчонок. Упирайся, бейся руками, ногами. Не давайся – они поймут, – смеюсь я сквозь наплывающую новую мелодию. Это под «Двигай телом» «Отпетых мошенников» выруливает карикатурный Санёк в смешных шортах, бейсболке задом наперёд, интеллигентской жилетке и огромных пляжных очках. «На большой машине он едет на юга», круто двигая попой вперёд. Долго что-то на сей раз ищет свою блондинку, а нашед, под всеобщее ликование еле поднимает её, грузную рыжую довольную деваху, деловито имитируя трах под музыку на весу. (Чем неуклюжее и страшнее блондинка, тем прикольней, объясняю я Светику.) Наконец игривый припев заканчивается, и Саня остаётся в одних трусах – семейных, заинтриговывает народ, а что же под ними. Ну, под ними, как водится, пять разноцветных плавок. А дальше?.. Дальше – красный слоновий хоботок!
Светику смешно, ей интересно, она никогда не видела такого. А что мне ещё надо? О чём ещё мечтать?!
Пожалуй, можем остаться рядом в ресторане, вот и стриптизёры уже здесь собрались – как всегда, спокойно, малоприметно пьют они чай в ожидании зарплаты. «У-у, какие люди…» – и почему-то все сразу Светика целовать в щёчку.
Светик даже смутилась.
– Моя невеста, – говорю я гордо, вроде в шутку. (А никогда не понять.)
– Ну, красота-а… Где ты берёшь-то их ? – ревностно просверлил Андрей Светины грудки. – Светик, говоришь?.. С подругой своей познакомь, что ли.
– У меня все – модели. Все модели – бляди, – парировала Света, прижавшись ко мне.
– Я тут Фису недавно видел, – заметил Санёк без задней мысли. – Что-то располнела.
При слове «Фиса» Света вспыхнула. (Это хорошо.)
Я ненавязчиво руковожу светской беседой, где мы с ней – центр. (Это приятно.) Диллон по привычке обшаривает девичьи изгибы дурашливым взглядом. Володя просит ещё сахару. Санёк рассказывает про свой ремонт.
«А в жизни и не скажешь, что стриптизёры», – угадываю я Светины мысли.
– И давно вы дружите? – спрашивает меня Санёк в туалете.
– Месяца полтора. Why?..
– Да нет, симпатичная девчонка, молодец. Но с Фисой вы как бы это… лучше смотрелись. А здесь… ну, не пазл.
– Не что-о?
– Не пазл. Ну что, не знаешь? – когда крутишь головоломку там или кубик Рубика – и одна грань с другой совпадает… Ты ведь понимаешь, что это ненадолго?
– Да мы, собственно… радуемся вот жизни, с вашего позволения, пока вместе.
– Ей… сколько? Пятнадцать?.. Я тебя умоляю. Ну не может ничего серьёзного быть в этом возрасте, не нагулялась ещё.
…да знаю я. Почему ж тогда нехорошо, похолодело в животе и земля уходит? Не говорить же ему про всякие там расписки !!
Так-так, Андрей уже записывает на её телефоне свой мобильный – якобы для меня. Звони, кивает неопределённо, а сам ей подмигивает.
– Ромик, поехали домой, – шепчет она мне на ухо. – Ты знаешь, я бы здесь ни с кем. Ну, может, – только если б не было тебя, слышишь?! – вот с Сашей, он самый приятный, неогромный, спокойный такой… И на барашка похож.
…всё у нас хорошо. Она такая, как всегда. Она откровенна. Она старается быть верной. Она со мной – до сих пор, сейчас – на максимуме себя. Она не прыгнет выше. Пока. Всё у нас хорошо…
16
Девушка, однако, убегает несколько смущённая.
Остаётся на сцене Диллон один. «Нотр Дам де Пари», «Belle» … Он, наверно, Квазимодо, потому что, постепенно раздеваясь, умирает в конце на коленях. Ля флёр де Лис (или де Фис ?!!), ля флёр д’амур, ль’эзмеральда… Как торчит его надутый жилами лобок над приспущенным бикини, как топорщится он основаньем сокрытого чёрного корня, который некий журнальчик окрестил «останкинская молочная» и куда с такой тщетной надеждой направлены сейчас взгляды!.. Нет, Диллон, нельзя, оставь это для избранных счастливиц. Для нас ты – всегда умирающий чёрный лебедь, завораживающий талантливыми, изнутри рождёнными чувственными, звериными движеньями. Носитель вечно ускользающего мгновения, которое глаз так жаждет остановить, ассоциируя его с вечной красотой?..
…не потому ль пишу я так подробно о тебе и о твоём шоу, что, движимый тёмными токами подсознания, чувствую некую обречённую потребность фиксировать хоть как-то на моих страницах этот неуловимый миг воздействия на девичье нутро?!!
А Светику Диллон тоже понравился. Ну, как танцует, и фигура классная. Внутренне замирает она от Андрея: чуть в обморок не упала, когда он мимо прошёлся – но пронесло.
– Ромик, а что делать, если он меня в охапку сгребёт?.. ведь не обязательно выходить?.. я только с тобой могла бы…
– Ну что ты, зайчонок. Упирайся, бейся руками, ногами. Не давайся – они поймут, – смеюсь я сквозь наплывающую новую мелодию. Это под «Двигай телом» «Отпетых мошенников» выруливает карикатурный Санёк в смешных шортах, бейсболке задом наперёд, интеллигентской жилетке и огромных пляжных очках. «На большой машине он едет на юга», круто двигая попой вперёд. Долго что-то на сей раз ищет свою блондинку, а нашед, под всеобщее ликование еле поднимает её, грузную рыжую довольную деваху, деловито имитируя трах под музыку на весу. (Чем неуклюжее и страшнее блондинка, тем прикольней, объясняю я Светику.) Наконец игривый припев заканчивается, и Саня остаётся в одних трусах – семейных, заинтриговывает народ, а что же под ними. Ну, под ними, как водится, пять разноцветных плавок. А дальше?.. Дальше – красный слоновий хоботок!
Светику смешно, ей интересно, она никогда не видела такого. А что мне ещё надо? О чём ещё мечтать?!
Пожалуй, можем остаться рядом в ресторане, вот и стриптизёры уже здесь собрались – как всегда, спокойно, малоприметно пьют они чай в ожидании зарплаты. «У-у, какие люди…» – и почему-то все сразу Светика целовать в щёчку.
Светик даже смутилась.
– Моя невеста, – говорю я гордо, вроде в шутку. (А никогда не понять.)
– Ну, красота-а… Где ты берёшь-то их ? – ревностно просверлил Андрей Светины грудки. – Светик, говоришь?.. С подругой своей познакомь, что ли.
– У меня все – модели. Все модели – бляди, – парировала Света, прижавшись ко мне.
– Я тут Фису недавно видел, – заметил Санёк без задней мысли. – Что-то располнела.
При слове «Фиса» Света вспыхнула. (Это хорошо.)
Я ненавязчиво руковожу светской беседой, где мы с ней – центр. (Это приятно.) Диллон по привычке обшаривает девичьи изгибы дурашливым взглядом. Володя просит ещё сахару. Санёк рассказывает про свой ремонт.
«А в жизни и не скажешь, что стриптизёры», – угадываю я Светины мысли.
– И давно вы дружите? – спрашивает меня Санёк в туалете.
– Месяца полтора. Why?..
– Да нет, симпатичная девчонка, молодец. Но с Фисой вы как бы это… лучше смотрелись. А здесь… ну, не пазл.
– Не что-о?
– Не пазл. Ну что, не знаешь? – когда крутишь головоломку там или кубик Рубика – и одна грань с другой совпадает… Ты ведь понимаешь, что это ненадолго?
– Да мы, собственно… радуемся вот жизни, с вашего позволения, пока вместе.
– Ей… сколько? Пятнадцать?.. Я тебя умоляю. Ну не может ничего серьёзного быть в этом возрасте, не нагулялась ещё.
…да знаю я. Почему ж тогда нехорошо, похолодело в животе и земля уходит? Не говорить же ему про всякие там расписки !!
Так-так, Андрей уже записывает на её телефоне свой мобильный – якобы для меня. Звони, кивает неопределённо, а сам ей подмигивает.
– Ромик, поехали домой, – шепчет она мне на ухо. – Ты знаешь, я бы здесь ни с кем. Ну, может, – только если б не было тебя, слышишь?! – вот с Сашей, он самый приятный, неогромный, спокойный такой… И на барашка похож.
…всё у нас хорошо. Она такая, как всегда. Она откровенна. Она старается быть верной. Она со мной – до сих пор, сейчас – на максимуме себя. Она не прыгнет выше. Пока. Всё у нас хорошо…
16
В четверг приключился пассаж. Ритуал созвона перед сном и пожелания спокойной ночи – который часто превращался в милую болтовню на пару часов (так то от чувства же, не от безделья!) – был варварским образом нарушен. Снедаем нетерпением скорей уже услышать её не по мобильному, а по нормальному, спокойному телефону, я торопился домой, и вот всего-то в пол-одиннадцатого мама Анна, как ни в чём не бывало, сообщает мне, что наша красавица уже… спит! – Да как же, мама Анна… она в жизни не заснёт, если меня не услышит! – Ну, Роман… знаете, как бывает… раз – и отрубилась. – Так будите быстрее! – А… бесполезно. Не проснётся она, Роман. Её и утром-то будишь, как говорится…
Что-то не так… – отсекли мне разом какой-то орган, и без него, как говорится, никак не зажить дальше. Но мобильный-то, с которым она спит в обнимку! Бесконечно безнадёжные гудки… Неведомой изменой отзываются они в наступившей пустоте.
Ночью я ворочаюсь. Думаю. Вот влезло подозрение и ноет, ноет, не отпускает. Ну, это ладно. Ну, гуляет где-то без меня. Я же пойму. (Скорее всего.) Но зачем врать?..
Чувство такое, будто всё же что-то у нас с ней останавливается, но пока не потеряло инерцию. Внешне – реплики, интонации – те же, вроде всё то же самое шутливое кривляние… А что за ним? – её маленькое, незрелое, подпорченное нутро, вылезающее постоянно?! Хорошо. Я приемлю всё, что связано с ней, как есть, как данную свыше сущность. Я её такую принимаю – но – озарённой наступившей вроде как любовью… Да полно, обо мне ли эта вроде как любовь? В меня ли она влюбилась – или в некий образ, который сама же себе и нарисовала?.. И как могут слова её и обещания, и взгляды снизу вверх служить залогом серьёзности?!! (Я наивный и доверчивый. Я глупый.)
– А ты не просто глупый. Ты ещё и педофил. Заарканил несмышлёныша – и знай облизываешь себе, и ещё о любви с ним толкуешь…
Нет, я всё-таки уснул. (Я – выше.)
И наутро даже не стал трезвонить в девять. Но вот одиннадцать, а Света ещё «в душе»! Развитое шпионское чутьё однозначно шепнуло, что я пал жертвой грандиозного покрывательства. (И поделиться этим с мамой Анной сложновато.) Лишь в двенадцать сонный Светин голос окончательно убедил меня в наличии заговора и свёл настроение на ноль.
Ну всё, девочка, тебе я больше не звоню, сказал я себе, больше старался ни о чём не думать и колоссальным волевым решением заставил приунывший интеллект углубиться в рабочую рутину.
…почувствовав тут же, как я… зависим от этой изменчивой, неглубокой негодницы! Мои всегдашние нехитрые действия меркли, лишались смысла, рассыпались в руках, как только я – в который уже раз за день! – возвращался к мыслям о том, что же действительно происходит между нами, и накручивал себя, и накручивал. Да, её всегдашние звоночки сильно отвлекали меня от какой-никакой работы, но создавали тот совершенно необходимый мне ажурный фон постоянного присутствия её на гребне жизни. На этом фоне я парил, я мог с энтузиазмом, довольно, в общем, поверхностно – но блестяще делать что угодно, пребывая в эйфории нужности себя. Ведь что же получается, господа психотерапевты?.. Ведь что могут давать бесконечно-беспечные перезвоны не по теме в рабочее время? Эмоциональную взвинченность, раздвоенность, повышение давления?.. Но парадоксальным образом они толкали меня – радостного, возбуждённого – взбивать эту пену кипучей деятельности, вживаясь в образ Фигаро. («Никакого парадокса, – скажет нам дядя Фрейд, дежурно блестя пенсне. – Всё дело в том, молодой человек, что подсознательно вы связываете успех в работе с обеспечением того наслаждения, которое даёт вам эта молодая особа».)
Звонок (наконец-то)!
– Ромочка, я на Маяковской! У меня были съёмки. Я намалёвана, как б…, меня все достали… Ты не в центре? Ты подъедешь ко мне?..
Ф-фух. Вот как у нас всё просто. (Что-то тяжёлое с плеч свалилось.) Здесь вся она – и непосредственная, и ограниченная… Очарователен, конечно, спонтанный порыв… (Ведь знает же, что у меня работа! И что в этот час решительно нечего мне делать в центре!)
– Ну… я почему-то подумала. Ой, юноша, я не знакомлюсь! Что, девушка так накрашена… вызывающе – значит, можно подойти?…. У-у-у-у! Ромик, я же говорю – до-ста-ли!! Что, неужели не хочется посмотреть на меня?!
Так, всё к чёрту, к чёрту всё! Через сорок минут буду.
– Ура-а! А я зайду пока куда-нибудь выпить кофе, чтоб не пялились.
Действительно – есть с чего падать. То есть никакой это не Светик – это гладко высветленная люминесцентными тонами фарфоровая кукла Барби, да ещё со стоящей во все стороны причёской! Ну лет 25 девушке. Нет, вовсе не за счёт подводки жирной – её и нет почти. И не в тенях дело – в чём?! Другое, тонкое, всезнающее лицо, в такое и не влюбился бы я никогда, томно кривлялось, знакомо похохатывая над моей реакцией.
(И откуда там стилисты – в пресной бюргерской «Бурде»?)
Сидим, лопочем что-то, пьём кофе с чиз-кейком, курим третью сигаретку. (О, возбуждённость! О, новый имидж, возбуждающий женские струнки!) Во мне, однако, тикает уже другой отсчёт… Почему смотрю с печалью на тебя я, Светик? И тоскою щемят сердце твои новые эфиры? И томлюсь уже я той невыразимой и мучительной, той летучей прелестью бытия?! (Я, наверно, болен.)
Но Светик, мой несказанный Светик – и с головою Аэлиты всё равно меня понимает, кивает мне активно. Неодолимо встаёт потребность почувствовать момент метаморфозы. Мне надо, очень надо тебя такой хоть как-то удержать, фиксировать момент неуловимой смазанности линий, дающий эту безжалостную, навязчивую, недетскую – неестественную красоту!.. Фотоаппарат, мой вечный спутник, всегда в багажнике, а Светик – героиня! – так вот с ходу, запросто соглашается ещё на одну съёмку.
Студию я, слава богу, нахожу тут же – под конец рабочего дня в магазине «Кинолюбитель» на Ленинском она почти всегда свободна. Усталая Света, не колеблясь (что мне очень нравится), заезжает домой за основными своими нарядами… Я, затаившись в эклипсе, вдыхаю предгрозовые запахи. Я почти счастлив. (Я – буревестник.) Ведь как простодушно доверяет она мне, непрофессионалу, такую важную вещь, как свой портфолио. (Моя мечта, смакуемая всё время и потому откладываемая на потом.) Сейчас я буду лепить мою Светлану, мой образ маленькой вселенной. Это для меня как момент истины: высшее наслаждение Пигмалиона. Да! Сейчас опять поспорю я со временем, я буду останавливать на какие-то мгновения его слитный ход. Я знаю, что поражение неизбежно – не задержать мгновенье в той многомерной красоте его! – и всё равно кидаюсь в бой.
Мы в студии. Хромой видавший виды фотограф выставляет экспозицию, вывешивает фон, синхронизирует свои вспышки, косится на полуголую Свету, которая быстрей-быстрей переодевается прямо при нём. Выходит, чтоб не мешать. Мы – один на один, я – полоумный охотник, она – ускользающая лань. Нет, нас трое: ещё фотоаппарат, бездушная, но умная коробка, бесстрастный созидатель остановленного времени.
…и два часа, 7200 секунд впереди. Какие-то из них по прихоти момента озарятся тем самым божественным светом, прорвавшись в вечность. Но! То, что выйдет потом из этих насыщенных жизнью текучих мгновений, есть затейливое и капризное сочетание технических величин – освещённости, выдержки, диафрагмы… И от игры этих вот мёртвых значений зависит, получит ли секунда своё новое бессмертие?.. В игре этой совсем иная правда – она может оказаться и интересней, и ярче жизни. (О, как правдив и как прекрасен светлячок, окаменевший в янтаре!..) А сам я замру, и умру, и растворюсь в красоте этого наивысшего – бесконечно неподвижного! – мига… воспев на самом деле искусственного двойника его, неверного, чужого и зыбкого!! И осознав в который раз бессмысленность потуг моих и иллюзорность моего горения.
…но это потом, всё потом.
Так! Довольно постмодернизмов. Пока ещё цела причёска и живо это чужое фарфоровое лицо, я бью вспышкой почти непрерывно, я щёлкаю её в каких-то претенциозных усталых позах, дымящей сигаретой, – так я пытаюсь, наверно, осмыслить образ вампирши, освобождаясь одновременно от того отторжения, которое гложет меня. (Где мой психоаналитик?!) Но вот натура взмокла – и, поработав десятком ватных шариков, а после смыв себя под краном, вновь стала Светиком. Пошли наряды проще, позы легче. Образ лолиты, пацанёнка-сорванца… Нет, не так, выстави попу, выверни носок!.. Я уже осип, я вспотел, я ползаю на коленках, подлезаю снизу, удлиняя её ноги ещё и ещё, я в обречённой лихорадке зашился сам с собою – я уже чувствую, что всё последнее – мусор, мусор, мусор, потому что Света погасла, потому что на лице у неё усталая гримаска, а в руке у неё банка джин-тоника «Гринолс»… И, хотя она, поколыхиваясь враскоряку на месте и в сердцах вздыхая, всё же стаскивает платье, я знаю, что уже не выйдут у меня, не выйдут без встречной отдачи те давно продуманные обнажённые ракурсы на голубом фоне, те заветные слепки бесстыдного нимфетства, что мыслил я высшей точкой моего кипения, а она – в своих вымученных мостиках и ласточках – будет так близка мне и так же далека, как окружающий нас воздух… и я хватаюсь за бесстрастный воздух, я фокусирую его, ослепляю флэшем, я вымещаю свой навязчивый импульс, я не могу, я не могу иначе…
– Я готова прийти в твоё Коньково пешком, чтоб только одним глазком посмотреть!.. – жалобно говорит она по телефону, когда фотографии готовы.
– Светик. Что ты делала позавчера ночью, когда мама сказала, что ты уже спишь? – перебиваю вдруг, тереблю занозу, желаю знать всю правду.
Она… спала. Да, крепко-крепко спала, когда я звонил, вот только ещё позже позвонила Марина, и так как – их учили в школе – сон имеет разные фазы, её звонок она всё же услышала. И так как почему-то уже выспалась, очень захотелось с Маринкой увидеться. Тогда она оделась, вышла незаметно из дома – там какая-то тусовка, Пиздерман и другие, но ей было всё равно, она-то ехала к Маринке!.. Домой – под утро, мама как раз только проснулась и ещё удивилась, почему это дочка одета. И так как маме не понравилось бы, что дочка тусуется без Романа, и так как мама уж точно знает, что Роману это не понравилось бы ещё больше, то Свете ничего не осталось, как признаться: она выходила на лестницу покурить. Вот и всё!
– А откуда ты знаешь – тебе что, Маринка звонила?.. – спрашивает ревностно Светик. – Она теперь всякий раз будет меня закладывать, чтобы нас с тобой поссорить!..
Эх, Светик, как невинно и изворотливо ты можешь врать. Как по-бабски жестоко и напрасно топишь ты передо мной свою любимую гёл-френд, лишь бы всё было шито-крыто. Странно: интерпретация шита белыми нитками, ложь ползёт изо всех дырок, а я великодушно закрываю глаза на гнилое содержание, не распаляюсь, отдаю дань обтекаемости формы. Очень присущей ей, Светику, тактичности. Своего рода.
– Ладно. Что с тобой делать. Видишь, я тебя даже не ругаю – только говори мне правду, не ври мне!.. В целом мире хоть должен быть один человек, которому ты не врёшь?!
– Да что ты, Ромик, зато я теперь знаю, как ты меня понимаешь!.. Я так хочу тебя видеть!! А пойдём сегодня… в театр? Кстати, вот! Я придумала! Что сегодня – четверг? – отпрошусь у мамы сразу до понедельника, чтоб тебе меня не отвозить!..
…и что нужно мне для счастья?.. Каков он у меня, механизм превращения лапши на ушах в упрямые жизнерадостные антеннки, нацеленные на мою тему?!
Так вот, с ходу из московских театров пришёл в голову «Современник», находящийся неподалёку. Давали «Играем Шиллера» – нам было уже всё равно. Опоздав и пройдя по единственному билету, чудом добытому у спекулянта, мы присели в проходе. Принимая на коленку лёгкую тяжесть Светиного тела, краем глаза присматривался я к её сосредоточенному личику – в нём явственно читались реакции на непростую модернистскую символику драмы о Марии Стюарт. Вдруг головою вниз зависло кресло на верёвке. Это была жизнь Марии, держащаяся на волоске. Света долго и серьёзно осмысливала образ, потом обиженно зашептала мне в ухо:
– Рома, Рома, стулик подвесили!..
Как была она близка мне в тот момент – не разнимая рук и не меняя занемевшей позы, хотелось просидеть так вечность… В голове выстраивался уже привычный ассоциативный ряд – как зыбок миг, как относительна предметность, и обратная проекция вещи может иметь значение прямо противоположное исходному, и основательный функциональный стул, стоит его поставить на голову, являет собою полное недоразумение с деструктивным оттенком…
…и мой Стулик – такой же перевёртыш?..
Судорогой пронзило Светину сумочку (виброзвонок). Сидели мы совсем у выхода, и Света выбралась в коридор.
Её не было полчаса. В антракте я кинулся искать её – пока не нашёл сидящей у входа на улице в обнимку с коленками. Странно смотрела она на меня.
– Звонила Фиса. С Лазурного Берега. И Маринка уже с ней – они сейчас на шикарной яхте с двумя… молодыми людьми. Маринка – Фиса говорит – закрылась на толчке, у неё дикая истерика, говорить не может, только рычит… Маринка – представляешь? – мне ультиматум объявляет. «Либо этот подонок – ты то есть, – либо я». Ну, и Фиса… мне про тебя полчаса говорила. Даже не спрашивай – ни за что не скажу, ну всякие жуткие гадости… Только тогда расскажу, если вдруг так получится, что мы расстанемся…
– Ха! – вырвался у меня грустный смешок, да привычный холодок под сердцем пробежал. – Вот ты уже и не уверена, невеста.
– Я уверена, – говорит Светик почти сквозь слёзы. – Это всё Фиса, она над нами смеялась. Единственное, что сказала хорошего – «Я тебя понимаю, Стулик, потому что сама была дико влюблена». Оказывается, Маринка ей ещё тогда про нас сказала…
Кто бы сомневался. И не надо ничего рассказывать – я уже побывал там, на носу того роскошного малообитаемого судна, и я увидел Фису – надменным разворотом головы и ненавязчивым мобильным у уха она топит моего котёнка в прибрежных лазурных водах. Закатом и превосходством сверкают её огромные, уверенные зрачки.
– Ты знаешь, Стулик, что им стоит эта яхта? – говорит Фиса. – Сороковник в день! Сорок – тысяч – долларов!.. Вот сколько тратят на нас настоящие мужики. А ты – с кем?! Что он может тебе дать?! (Нет, ты пойми, я только счастья тебе желаю.) Он – неудачник. Он неуверен в себе. (Ты думаешь, почему он качается?) Он слабый. Он никогда не заработает денег… Он – никто! Я влюбилась в него, как дура, потому что маленькая была и глупая. Что держит тебя – с ним?! Я думала тогда: а вот душа. Это его – душа? Чушь!! Вокруг столько классных мужиков с деньгами. Не трать время, Стулик. Твоё место – с нами! Знаешь, как здесь здорово? Весь мир – у твоих ног. Хочешь – приезжай! Тебе сделают визу за день…
Мы сидим в эклипсе. Какой уж тут театр. Я смотрю на Свету. Света нервно курит. С обидой и тоской наблюдает за пробегающими мимо машинками. Зашлёпал дождик, и дыханием близкой осени прибило к стеклу кленовый листок.
Я стараюсь быть спокойным и объективным. Конечно, ошибается Фиса – сороковник они не на неё тратят, а на себя. И имеют они её, а не она их, как ей уже, наверно, кажется. Только дело сейчас не в Фисе, с Фисой всё понятно…
– Дело в тебе, слышишь, Стулик?..
– Не называй меня так! Так звала меня Маринка…
– …насколько ты готова видеть во мне просто… человека, не романтического героя. Ведь ты этим разговором выбита совершенно. И возможно, кое-что из того, что она сказала тебе обо мне, – правда…
– Да Р-ромик, мне плевать на эту суку! И никого я не буду слушать, только себя! Мне Маринку жалко. Она меня даже из телефона стёрла – знаешь, что это значит?.. Что я для неё больше не существую! – Она заплакала во все глаза, и чёрные змейки поползли по щеке.
Ну что с ней делать? Чувство такое, как у друга кто-то умер. То есть – ревности никакой, а соболезнование даже некоторое, целомудренная дистанция, странноватое уважение к потоптанным Светиным чувствам. Но… акцент-то сползает на Марину! А я, непререкаемый номер первый, я, герой закулисных баталий – задвинут куда-то назад?.. Я уязвлён! Однако, не подавая виду, комментирую: ну что, всё ясно – рассыпается в Марининых руках та ножка стулика, та последняя бескорыстная соломинка, за которую так уверенно держалась она, купаясь в своём болоте!..
– Правильно я сделала, что изменила ей тогда с Фисой! – вдруг перебила Света с ожесточением.
– Это как это?..
– Так это. Помнишь, когда Фиса от тебя съе…лась с той огромной сумкой?..
– Ну. – (Ещё бы я не помнил.)
– Ну вот, мы к Фисе тогда все поехали, у Фисы квартира шикарная, мужик какой-то ей снял – кстати, недалеко от тебя. Короче, Маринка на меня ноль внимания, с Артистом закрылась в спальне, а мне так хреново стало, что чуть не бросилась с балкона – ну, я тебе читала…
– Ну.
– Ну, что – Фиса меня на диван уложила, начала как бы успокаивать, ласкать, поцеловала… ну, а потом…
Что-то не так… – отсекли мне разом какой-то орган, и без него, как говорится, никак не зажить дальше. Но мобильный-то, с которым она спит в обнимку! Бесконечно безнадёжные гудки… Неведомой изменой отзываются они в наступившей пустоте.
Ночью я ворочаюсь. Думаю. Вот влезло подозрение и ноет, ноет, не отпускает. Ну, это ладно. Ну, гуляет где-то без меня. Я же пойму. (Скорее всего.) Но зачем врать?..
Чувство такое, будто всё же что-то у нас с ней останавливается, но пока не потеряло инерцию. Внешне – реплики, интонации – те же, вроде всё то же самое шутливое кривляние… А что за ним? – её маленькое, незрелое, подпорченное нутро, вылезающее постоянно?! Хорошо. Я приемлю всё, что связано с ней, как есть, как данную свыше сущность. Я её такую принимаю – но – озарённой наступившей вроде как любовью… Да полно, обо мне ли эта вроде как любовь? В меня ли она влюбилась – или в некий образ, который сама же себе и нарисовала?.. И как могут слова её и обещания, и взгляды снизу вверх служить залогом серьёзности?!! (Я наивный и доверчивый. Я глупый.)
– А ты не просто глупый. Ты ещё и педофил. Заарканил несмышлёныша – и знай облизываешь себе, и ещё о любви с ним толкуешь…
Нет, я всё-таки уснул. (Я – выше.)
И наутро даже не стал трезвонить в девять. Но вот одиннадцать, а Света ещё «в душе»! Развитое шпионское чутьё однозначно шепнуло, что я пал жертвой грандиозного покрывательства. (И поделиться этим с мамой Анной сложновато.) Лишь в двенадцать сонный Светин голос окончательно убедил меня в наличии заговора и свёл настроение на ноль.
Ну всё, девочка, тебе я больше не звоню, сказал я себе, больше старался ни о чём не думать и колоссальным волевым решением заставил приунывший интеллект углубиться в рабочую рутину.
…почувствовав тут же, как я… зависим от этой изменчивой, неглубокой негодницы! Мои всегдашние нехитрые действия меркли, лишались смысла, рассыпались в руках, как только я – в который уже раз за день! – возвращался к мыслям о том, что же действительно происходит между нами, и накручивал себя, и накручивал. Да, её всегдашние звоночки сильно отвлекали меня от какой-никакой работы, но создавали тот совершенно необходимый мне ажурный фон постоянного присутствия её на гребне жизни. На этом фоне я парил, я мог с энтузиазмом, довольно, в общем, поверхностно – но блестяще делать что угодно, пребывая в эйфории нужности себя. Ведь что же получается, господа психотерапевты?.. Ведь что могут давать бесконечно-беспечные перезвоны не по теме в рабочее время? Эмоциональную взвинченность, раздвоенность, повышение давления?.. Но парадоксальным образом они толкали меня – радостного, возбуждённого – взбивать эту пену кипучей деятельности, вживаясь в образ Фигаро. («Никакого парадокса, – скажет нам дядя Фрейд, дежурно блестя пенсне. – Всё дело в том, молодой человек, что подсознательно вы связываете успех в работе с обеспечением того наслаждения, которое даёт вам эта молодая особа».)
Звонок (наконец-то)!
– Ромочка, я на Маяковской! У меня были съёмки. Я намалёвана, как б…, меня все достали… Ты не в центре? Ты подъедешь ко мне?..
Ф-фух. Вот как у нас всё просто. (Что-то тяжёлое с плеч свалилось.) Здесь вся она – и непосредственная, и ограниченная… Очарователен, конечно, спонтанный порыв… (Ведь знает же, что у меня работа! И что в этот час решительно нечего мне делать в центре!)
– Ну… я почему-то подумала. Ой, юноша, я не знакомлюсь! Что, девушка так накрашена… вызывающе – значит, можно подойти?…. У-у-у-у! Ромик, я же говорю – до-ста-ли!! Что, неужели не хочется посмотреть на меня?!
Так, всё к чёрту, к чёрту всё! Через сорок минут буду.
– Ура-а! А я зайду пока куда-нибудь выпить кофе, чтоб не пялились.
Действительно – есть с чего падать. То есть никакой это не Светик – это гладко высветленная люминесцентными тонами фарфоровая кукла Барби, да ещё со стоящей во все стороны причёской! Ну лет 25 девушке. Нет, вовсе не за счёт подводки жирной – её и нет почти. И не в тенях дело – в чём?! Другое, тонкое, всезнающее лицо, в такое и не влюбился бы я никогда, томно кривлялось, знакомо похохатывая над моей реакцией.
(И откуда там стилисты – в пресной бюргерской «Бурде»?)
Сидим, лопочем что-то, пьём кофе с чиз-кейком, курим третью сигаретку. (О, возбуждённость! О, новый имидж, возбуждающий женские струнки!) Во мне, однако, тикает уже другой отсчёт… Почему смотрю с печалью на тебя я, Светик? И тоскою щемят сердце твои новые эфиры? И томлюсь уже я той невыразимой и мучительной, той летучей прелестью бытия?! (Я, наверно, болен.)
Но Светик, мой несказанный Светик – и с головою Аэлиты всё равно меня понимает, кивает мне активно. Неодолимо встаёт потребность почувствовать момент метаморфозы. Мне надо, очень надо тебя такой хоть как-то удержать, фиксировать момент неуловимой смазанности линий, дающий эту безжалостную, навязчивую, недетскую – неестественную красоту!.. Фотоаппарат, мой вечный спутник, всегда в багажнике, а Светик – героиня! – так вот с ходу, запросто соглашается ещё на одну съёмку.
Студию я, слава богу, нахожу тут же – под конец рабочего дня в магазине «Кинолюбитель» на Ленинском она почти всегда свободна. Усталая Света, не колеблясь (что мне очень нравится), заезжает домой за основными своими нарядами… Я, затаившись в эклипсе, вдыхаю предгрозовые запахи. Я почти счастлив. (Я – буревестник.) Ведь как простодушно доверяет она мне, непрофессионалу, такую важную вещь, как свой портфолио. (Моя мечта, смакуемая всё время и потому откладываемая на потом.) Сейчас я буду лепить мою Светлану, мой образ маленькой вселенной. Это для меня как момент истины: высшее наслаждение Пигмалиона. Да! Сейчас опять поспорю я со временем, я буду останавливать на какие-то мгновения его слитный ход. Я знаю, что поражение неизбежно – не задержать мгновенье в той многомерной красоте его! – и всё равно кидаюсь в бой.
Мы в студии. Хромой видавший виды фотограф выставляет экспозицию, вывешивает фон, синхронизирует свои вспышки, косится на полуголую Свету, которая быстрей-быстрей переодевается прямо при нём. Выходит, чтоб не мешать. Мы – один на один, я – полоумный охотник, она – ускользающая лань. Нет, нас трое: ещё фотоаппарат, бездушная, но умная коробка, бесстрастный созидатель остановленного времени.
…и два часа, 7200 секунд впереди. Какие-то из них по прихоти момента озарятся тем самым божественным светом, прорвавшись в вечность. Но! То, что выйдет потом из этих насыщенных жизнью текучих мгновений, есть затейливое и капризное сочетание технических величин – освещённости, выдержки, диафрагмы… И от игры этих вот мёртвых значений зависит, получит ли секунда своё новое бессмертие?.. В игре этой совсем иная правда – она может оказаться и интересней, и ярче жизни. (О, как правдив и как прекрасен светлячок, окаменевший в янтаре!..) А сам я замру, и умру, и растворюсь в красоте этого наивысшего – бесконечно неподвижного! – мига… воспев на самом деле искусственного двойника его, неверного, чужого и зыбкого!! И осознав в который раз бессмысленность потуг моих и иллюзорность моего горения.
…но это потом, всё потом.
Так! Довольно постмодернизмов. Пока ещё цела причёска и живо это чужое фарфоровое лицо, я бью вспышкой почти непрерывно, я щёлкаю её в каких-то претенциозных усталых позах, дымящей сигаретой, – так я пытаюсь, наверно, осмыслить образ вампирши, освобождаясь одновременно от того отторжения, которое гложет меня. (Где мой психоаналитик?!) Но вот натура взмокла – и, поработав десятком ватных шариков, а после смыв себя под краном, вновь стала Светиком. Пошли наряды проще, позы легче. Образ лолиты, пацанёнка-сорванца… Нет, не так, выстави попу, выверни носок!.. Я уже осип, я вспотел, я ползаю на коленках, подлезаю снизу, удлиняя её ноги ещё и ещё, я в обречённой лихорадке зашился сам с собою – я уже чувствую, что всё последнее – мусор, мусор, мусор, потому что Света погасла, потому что на лице у неё усталая гримаска, а в руке у неё банка джин-тоника «Гринолс»… И, хотя она, поколыхиваясь враскоряку на месте и в сердцах вздыхая, всё же стаскивает платье, я знаю, что уже не выйдут у меня, не выйдут без встречной отдачи те давно продуманные обнажённые ракурсы на голубом фоне, те заветные слепки бесстыдного нимфетства, что мыслил я высшей точкой моего кипения, а она – в своих вымученных мостиках и ласточках – будет так близка мне и так же далека, как окружающий нас воздух… и я хватаюсь за бесстрастный воздух, я фокусирую его, ослепляю флэшем, я вымещаю свой навязчивый импульс, я не могу, я не могу иначе…
– Я готова прийти в твоё Коньково пешком, чтоб только одним глазком посмотреть!.. – жалобно говорит она по телефону, когда фотографии готовы.
– Светик. Что ты делала позавчера ночью, когда мама сказала, что ты уже спишь? – перебиваю вдруг, тереблю занозу, желаю знать всю правду.
Она… спала. Да, крепко-крепко спала, когда я звонил, вот только ещё позже позвонила Марина, и так как – их учили в школе – сон имеет разные фазы, её звонок она всё же услышала. И так как почему-то уже выспалась, очень захотелось с Маринкой увидеться. Тогда она оделась, вышла незаметно из дома – там какая-то тусовка, Пиздерман и другие, но ей было всё равно, она-то ехала к Маринке!.. Домой – под утро, мама как раз только проснулась и ещё удивилась, почему это дочка одета. И так как маме не понравилось бы, что дочка тусуется без Романа, и так как мама уж точно знает, что Роману это не понравилось бы ещё больше, то Свете ничего не осталось, как признаться: она выходила на лестницу покурить. Вот и всё!
– А откуда ты знаешь – тебе что, Маринка звонила?.. – спрашивает ревностно Светик. – Она теперь всякий раз будет меня закладывать, чтобы нас с тобой поссорить!..
Эх, Светик, как невинно и изворотливо ты можешь врать. Как по-бабски жестоко и напрасно топишь ты передо мной свою любимую гёл-френд, лишь бы всё было шито-крыто. Странно: интерпретация шита белыми нитками, ложь ползёт изо всех дырок, а я великодушно закрываю глаза на гнилое содержание, не распаляюсь, отдаю дань обтекаемости формы. Очень присущей ей, Светику, тактичности. Своего рода.
– Ладно. Что с тобой делать. Видишь, я тебя даже не ругаю – только говори мне правду, не ври мне!.. В целом мире хоть должен быть один человек, которому ты не врёшь?!
– Да что ты, Ромик, зато я теперь знаю, как ты меня понимаешь!.. Я так хочу тебя видеть!! А пойдём сегодня… в театр? Кстати, вот! Я придумала! Что сегодня – четверг? – отпрошусь у мамы сразу до понедельника, чтоб тебе меня не отвозить!..
…и что нужно мне для счастья?.. Каков он у меня, механизм превращения лапши на ушах в упрямые жизнерадостные антеннки, нацеленные на мою тему?!
Так вот, с ходу из московских театров пришёл в голову «Современник», находящийся неподалёку. Давали «Играем Шиллера» – нам было уже всё равно. Опоздав и пройдя по единственному билету, чудом добытому у спекулянта, мы присели в проходе. Принимая на коленку лёгкую тяжесть Светиного тела, краем глаза присматривался я к её сосредоточенному личику – в нём явственно читались реакции на непростую модернистскую символику драмы о Марии Стюарт. Вдруг головою вниз зависло кресло на верёвке. Это была жизнь Марии, держащаяся на волоске. Света долго и серьёзно осмысливала образ, потом обиженно зашептала мне в ухо:
– Рома, Рома, стулик подвесили!..
Как была она близка мне в тот момент – не разнимая рук и не меняя занемевшей позы, хотелось просидеть так вечность… В голове выстраивался уже привычный ассоциативный ряд – как зыбок миг, как относительна предметность, и обратная проекция вещи может иметь значение прямо противоположное исходному, и основательный функциональный стул, стоит его поставить на голову, являет собою полное недоразумение с деструктивным оттенком…
…и мой Стулик – такой же перевёртыш?..
Судорогой пронзило Светину сумочку (виброзвонок). Сидели мы совсем у выхода, и Света выбралась в коридор.
Её не было полчаса. В антракте я кинулся искать её – пока не нашёл сидящей у входа на улице в обнимку с коленками. Странно смотрела она на меня.
– Звонила Фиса. С Лазурного Берега. И Маринка уже с ней – они сейчас на шикарной яхте с двумя… молодыми людьми. Маринка – Фиса говорит – закрылась на толчке, у неё дикая истерика, говорить не может, только рычит… Маринка – представляешь? – мне ультиматум объявляет. «Либо этот подонок – ты то есть, – либо я». Ну, и Фиса… мне про тебя полчаса говорила. Даже не спрашивай – ни за что не скажу, ну всякие жуткие гадости… Только тогда расскажу, если вдруг так получится, что мы расстанемся…
– Ха! – вырвался у меня грустный смешок, да привычный холодок под сердцем пробежал. – Вот ты уже и не уверена, невеста.
– Я уверена, – говорит Светик почти сквозь слёзы. – Это всё Фиса, она над нами смеялась. Единственное, что сказала хорошего – «Я тебя понимаю, Стулик, потому что сама была дико влюблена». Оказывается, Маринка ей ещё тогда про нас сказала…
Кто бы сомневался. И не надо ничего рассказывать – я уже побывал там, на носу того роскошного малообитаемого судна, и я увидел Фису – надменным разворотом головы и ненавязчивым мобильным у уха она топит моего котёнка в прибрежных лазурных водах. Закатом и превосходством сверкают её огромные, уверенные зрачки.
– Ты знаешь, Стулик, что им стоит эта яхта? – говорит Фиса. – Сороковник в день! Сорок – тысяч – долларов!.. Вот сколько тратят на нас настоящие мужики. А ты – с кем?! Что он может тебе дать?! (Нет, ты пойми, я только счастья тебе желаю.) Он – неудачник. Он неуверен в себе. (Ты думаешь, почему он качается?) Он слабый. Он никогда не заработает денег… Он – никто! Я влюбилась в него, как дура, потому что маленькая была и глупая. Что держит тебя – с ним?! Я думала тогда: а вот душа. Это его – душа? Чушь!! Вокруг столько классных мужиков с деньгами. Не трать время, Стулик. Твоё место – с нами! Знаешь, как здесь здорово? Весь мир – у твоих ног. Хочешь – приезжай! Тебе сделают визу за день…
Мы сидим в эклипсе. Какой уж тут театр. Я смотрю на Свету. Света нервно курит. С обидой и тоской наблюдает за пробегающими мимо машинками. Зашлёпал дождик, и дыханием близкой осени прибило к стеклу кленовый листок.
Я стараюсь быть спокойным и объективным. Конечно, ошибается Фиса – сороковник они не на неё тратят, а на себя. И имеют они её, а не она их, как ей уже, наверно, кажется. Только дело сейчас не в Фисе, с Фисой всё понятно…
– Дело в тебе, слышишь, Стулик?..
– Не называй меня так! Так звала меня Маринка…
– …насколько ты готова видеть во мне просто… человека, не романтического героя. Ведь ты этим разговором выбита совершенно. И возможно, кое-что из того, что она сказала тебе обо мне, – правда…
– Да Р-ромик, мне плевать на эту суку! И никого я не буду слушать, только себя! Мне Маринку жалко. Она меня даже из телефона стёрла – знаешь, что это значит?.. Что я для неё больше не существую! – Она заплакала во все глаза, и чёрные змейки поползли по щеке.
Ну что с ней делать? Чувство такое, как у друга кто-то умер. То есть – ревности никакой, а соболезнование даже некоторое, целомудренная дистанция, странноватое уважение к потоптанным Светиным чувствам. Но… акцент-то сползает на Марину! А я, непререкаемый номер первый, я, герой закулисных баталий – задвинут куда-то назад?.. Я уязвлён! Однако, не подавая виду, комментирую: ну что, всё ясно – рассыпается в Марининых руках та ножка стулика, та последняя бескорыстная соломинка, за которую так уверенно держалась она, купаясь в своём болоте!..
– Правильно я сделала, что изменила ей тогда с Фисой! – вдруг перебила Света с ожесточением.
– Это как это?..
– Так это. Помнишь, когда Фиса от тебя съе…лась с той огромной сумкой?..
– Ну. – (Ещё бы я не помнил.)
– Ну вот, мы к Фисе тогда все поехали, у Фисы квартира шикарная, мужик какой-то ей снял – кстати, недалеко от тебя. Короче, Маринка на меня ноль внимания, с Артистом закрылась в спальне, а мне так хреново стало, что чуть не бросилась с балкона – ну, я тебе читала…
– Ну.
– Ну, что – Фиса меня на диван уложила, начала как бы успокаивать, ласкать, поцеловала… ну, а потом…
* * *
Долго и молча оправлялся я от этого признания – всё стоял на шее испанский воротник, как будто гитару на голову надели. (То есть, внешне, наверно, не особо заметно было – Света сидела рядом и даже не смотрела.) Всё представлял себе одну, потом другую… всё ревновал одну к другой, потом себя к обеим; всё думал, как же резко случились с моей Фисой метаморфозы; всё пытался стать Стуликом, положить себя на её место, проникнуть в какую-то главную точку её, чтоб дать себя утешить подобным образом. …а может, и правда – ничего такого? И у меня уже – глюки ревности?!
…ничего не получается. Не получится у меня, Светик. Я уже и так с тобой, как с параллельным миром, с пиететом принимаю спущенную свыше данность. (То есть в мире я ещё в своём, но уже не уверен.)
…а нечто всё же проклёвывается в нашем туманном периметре – должна, должна где-то цепочка замкнуться, дать порочному клубку развязку…
– Да!.. Теперь мне остаётся только трахнуть Марину!!
Странно посмотрела на меня Светлана, хмыкнув неопределённо… Безысходная шуточка осталась без комментариев. Повисла. Ну ладно – всё ж по плану, всё же хорошо: сейчас завезу её на проспект Мира, она сгребёт Маринины фотки и неотправленные письма – всю свою память, мы символично поедем ко мне и предадим их ритуальному очищающему огню. А после отметим это дело дискотекой.
Так захотела она!
– Только… Р-раман! – чур сначала в «Кабану»! В Кбя-я-ану – кбя-я-ану!.. – кричит она верхом на унитазе, наводя губки блеском.
– Кар-р… Ка-р-р-рабану! – орёт из клетки некормленый попугай, тупо роняя какашку.
Далась тебе эта «Кабана». Подзабытые фотки на постели, стынет скорый ужин, надо срочно выметаться.
Полчаса мы провозились с пупком. На прошлой неделе сделали пирсинг, и надо было промыть припухшую дырочку мирамистином, аккуратно вдеть лиловую бабочку, потом исполнить ещё танец живота перед зеркалом…
А трусы, обычная танга камуфляжной расцветки – каким необычайным воинственным смыслом они наполняются, если лямки натянуть на косточки бёдер и чуть приспустить штаны! Слушайте, я уже ничего не понимаю. Не слишком смело, всё-таки трусы?..
– Так модно, глупый Р-ра-ман! Я же с тобой!
У «Кабаны» Диллон с Сашей сидели в машине, повторяли под музыку порядок. (Вот удача – сразу напасть на стриптизёров.) «Па-па-па-па…па-па!» – говорил Диллон, подтанцовывая руками. Света потащила меня к ним, мы сели сзади. Света выставила пупок – смотрите, какая у меня штучка. Уау, сказал Диллон, потянулся назад потрогать блестящее. Наверно, Диллон не понял слова «штучка», и твёрдый чёрный палец скользнул ниже, к трусам. Уау, ухмыльнулся Диллон. Встал, Диллон, встал? – с интересом развернулся Саша.
Света палец не убирает. Света играет с Диллоном в гляделки – кто кого переглядит. Диллон глядит дурашливо. Света глядит насмешливо. Чёрный палец лезет вниз. Саша смотрит на то, что пальцем этим открывается. Интересуется.
А я-то где же? Что же я-то?!
Нет меня, нет. Меня специально нету. С уверенной улыбкой замер я и жду, когда же Света остановит руку. А сердце уж оборвалось, осаженное, изумлённое… И стулик – в тот момент, что длится вечность – поверженный стулик из театра посреди ситуации завис.
Я, конечно, дал по пальцу сам, обратил всё в шутку, долбанул в переднее сиденье… А сердце так и осталось там, на полу, в Сашиной БМВ.
– Почему-то хотелось, чтоб это сделала ты, – объясняю потом спокойно. – Или я не прав?..
…ничего не получается. Не получится у меня, Светик. Я уже и так с тобой, как с параллельным миром, с пиететом принимаю спущенную свыше данность. (То есть в мире я ещё в своём, но уже не уверен.)
…а нечто всё же проклёвывается в нашем туманном периметре – должна, должна где-то цепочка замкнуться, дать порочному клубку развязку…
– Да!.. Теперь мне остаётся только трахнуть Марину!!
Странно посмотрела на меня Светлана, хмыкнув неопределённо… Безысходная шуточка осталась без комментариев. Повисла. Ну ладно – всё ж по плану, всё же хорошо: сейчас завезу её на проспект Мира, она сгребёт Маринины фотки и неотправленные письма – всю свою память, мы символично поедем ко мне и предадим их ритуальному очищающему огню. А после отметим это дело дискотекой.
Так захотела она!
– Только… Р-раман! – чур сначала в «Кабану»! В Кбя-я-ану – кбя-я-ану!.. – кричит она верхом на унитазе, наводя губки блеском.
– Кар-р… Ка-р-р-рабану! – орёт из клетки некормленый попугай, тупо роняя какашку.
Далась тебе эта «Кабана». Подзабытые фотки на постели, стынет скорый ужин, надо срочно выметаться.
Полчаса мы провозились с пупком. На прошлой неделе сделали пирсинг, и надо было промыть припухшую дырочку мирамистином, аккуратно вдеть лиловую бабочку, потом исполнить ещё танец живота перед зеркалом…
А трусы, обычная танга камуфляжной расцветки – каким необычайным воинственным смыслом они наполняются, если лямки натянуть на косточки бёдер и чуть приспустить штаны! Слушайте, я уже ничего не понимаю. Не слишком смело, всё-таки трусы?..
– Так модно, глупый Р-ра-ман! Я же с тобой!
У «Кабаны» Диллон с Сашей сидели в машине, повторяли под музыку порядок. (Вот удача – сразу напасть на стриптизёров.) «Па-па-па-па…па-па!» – говорил Диллон, подтанцовывая руками. Света потащила меня к ним, мы сели сзади. Света выставила пупок – смотрите, какая у меня штучка. Уау, сказал Диллон, потянулся назад потрогать блестящее. Наверно, Диллон не понял слова «штучка», и твёрдый чёрный палец скользнул ниже, к трусам. Уау, ухмыльнулся Диллон. Встал, Диллон, встал? – с интересом развернулся Саша.
Света палец не убирает. Света играет с Диллоном в гляделки – кто кого переглядит. Диллон глядит дурашливо. Света глядит насмешливо. Чёрный палец лезет вниз. Саша смотрит на то, что пальцем этим открывается. Интересуется.
А я-то где же? Что же я-то?!
Нет меня, нет. Меня специально нету. С уверенной улыбкой замер я и жду, когда же Света остановит руку. А сердце уж оборвалось, осаженное, изумлённое… И стулик – в тот момент, что длится вечность – поверженный стулик из театра посреди ситуации завис.
Я, конечно, дал по пальцу сам, обратил всё в шутку, долбанул в переднее сиденье… А сердце так и осталось там, на полу, в Сашиной БМВ.
– Почему-то хотелось, чтоб это сделала ты, – объясняю потом спокойно. – Или я не прав?..