Страница:
Но Эдуардо знал, что все это неправда. Отец был не виноват. Если бы он сам вел себя более мужественно, то поведение его отца не подвергалось бы никакому сомнению. И вот теперь он рыдал, пристыженный, что остался в живых, в то время как его родители погибли.
Спустя несколько недель после жестокой лихорадки и боли, когда его жизнь висела на волоске, Эдуардо понял, что останется жив. Он осознал, что жизнь ему подарена для того, чтобы он стал инструментом возмездия для тех, кто украл Голубую Мадонну и ее сокровища и убил его родителей. Он должен жить, чтобы отомстить. На сей раз он не подведет, какой бы ужасной ни была пытка и какую бы горькую цену он ни заплатил. Он не свернет с намеченного пути, пока не отомстит им всем.
Эдуардо тяжело вздохнул, отгоняя воспоминания. Он исполнил свою клятву мщения, данную четырнадцать лет назад. Он отловил каждого бандита, хотя на это ушло целых три года, и убил каждого из них. Прежде чем умер последний бандит, он узнал от него, что кража Голубой Мадонны не была случайностью. Путешественники-американцы, люди состоятельные и влиятельные, готовы были заплатить кругленькую сумму любому, кто похитит для них святые сокровища. Это они были виноваты в осквернении гробницы и смертях. С того самого момента он внес поправки в свою клятву, включив в нее их уничтожение. Гнев не отпускал его еще одиннадцать лет, затмевая собой все остальные человеческие эмоции.
Но сейчас гнев Эдуардо остыл. Он был опустошенным, уставшим, и его до смерти тошнило от одиночества. Богатство, сколоченное годами удачи и расчетливого присвоения денег его врагов, ничего не значило для него. Оно было только средством для достижения цели и приобретения власти, всего лишь. Все эти годы из его жизни было вычеркнуто то, что с такой болью он переживал сейчас, — любовь.
Эдуардо сел, и его лицо исказилось от муки. Та, в ком он так сильно нуждался, находилась в дальнем крыле дома. Там были утешение, любовь и конец его одиночества. Прежде он лгал и ей, и себе. Он больше не мог держаться подальше от нее, это было равносильно тому, что остановить биение сердца. Только она могла исцелить эту мучительную душевную боль. Он должен увидеть ее и прикоснуться ней.
Филаделфия проснулась от какого-то беспокойства. Это чувство было ей уже знакомо. Ложась спать в чужую постель, в незнакомой обстановке, она все эти недели со дня отъезда из Чикаго часто просыпалась по ночам, не понимая, где она и почему. Затем память возвращалась к ней, и ее охватывало чувство сожаления. Но на этот раз беспокойство не исчезло и постепенно переросло в уверенность, что она не одна.
Охваченная паникой, она села в постели.
— Кто здесь?
Филаделфия внезапно различила четкий мужской силуэт у открытого окна ее комнаты. Его руки упирались в оконную раму. Рубашка была расстегнута и заправлена в брюки. Ночь была лунной, и в ее свете она ясно увидела профиль Эдуардо Тавареса.
Страсть, которую, как ей казалось, она выплакала, перед тем как лечь спать, вспыхнула с новой силой.
Услышав, что она проснулась, он повернулся к ней лицом.
— Я не могу оставаться один.
Филаделфия видела, что муслиновая простыня, которой она была укрыта, сползла к талии, по не сделала попытки прикрыть себя.
— Вам следует быть в постели, — сказала она.
— Мне следует быть в твоей постели. — Охваченная паникой и страстью, она не ответила. Эдуарда развернулся и медленно направился к ней. В его походке не было ничего хищного, спешного и нетерпеливого. Он подошел к кровати и, остановившись, стал смотреть на нее. В лунном свете ее лицо было похоже на фарфоровую маску, на которой выделялись яркие губы и глаза. Тыльной стороной ладони он погладил ее по щеке и ощутил на ней следы слез. Он хотел сделать ее счастливой, а заставил плакать.
— Разреши мне немного посидеть с тобой, — тихо попросил Эдуардо. Встав коленом на кровать, он прижал ее плечи к подушке. — Не бойся, menina. Я только хочу быть подле тебя. Сегодня ты мне очень нужна.
Он отпустил ее и сел на кровать, поджав под себя ногу. Стараясь не дотрагиваться до нее, он расправил простыню.
Ей показалось, что в лунном свете он выглядит старше. Веселый радостный человек, каким он был всего несколько часов назад, исчез. Никогда раньше она не видела морщин на его красивом лице и так плотно сжатого рта. Это поразило ее. Он весь был охвачен болью. Коснувшись его руки, лежавшей темным пятном на белой простыне, она спросила:
— Что вас беспокоит?
— Старые сны.
— Не хотите рассказать мне о них?
— Это вы мастер рассказывать всякие истории, menina. Расскажите мне одну из них, тогда, возможно, я успокоюсь и смогу заснуть.
Филаделфия медлила с ответом, и его лицо стало сердитым.
— Я слышал вас в день аукциона. Вы с такой страстью рассказывали о камнях совершенно посторонним людям. Почему вы не хотите рассказать что-нибудь мне? Почему вы отвергаете меня?
Разве она его отвергает? Видимо, он имеет в виду то, что произошло с ними на террасе?
Не зная, как его утешить, она снова протянула руку и провела ладонью по его руке.
— Мне нечего вам рассказывать, потому что я все равно не смогу убедить вас. — Это все потому, что я люблю тебя.
Он произнес эти слова спокойно и просто, но для нее они были как гром среди ясного неба. Признание пришло, когда она была еще не готова услышать его. Всякий раз когда он был рядом, ее чувства быстро сменялись одно другим. Они обрушивались на нее, как порывы сильного ветра. Как она может разобраться в них?
— Для любви требуется время, — заметила Филаделфия, трусливо уходя от прямого ответа. — Это хрупкое чувство и не может возникнуть так внезапно. К нему надо относиться осторожно.
— Ложь! — решительно заявил он. — Любовь не бывает робкой или хрупкой. Любовь сжигает и приносит опустошение своим жертвам. Она грубая и дерзкая. Она заставляет обнажать душу, вырывая из нее самые сокровенные секреты. Любовь делает вас заложником, и если вы достаточно сильны, чтобы признать ее, то вы ради нее с радостью отдадите свою душу. — Наклонившись к ней, он обхватил ее голову руками. — Я напугал тебя? Мне и самому страшно. И кроме всего прочего, в ее основе лежит… желание.
Последнее слово Эдуардо произнес с трудом и при этом закрыл глаза. Он испытывал муки, и их причиной была она. Эта мысль поразила Филаделфию. Он был жизнерадостным, мужественным, сильным духом человеком, с необыкновенно приятной улыбкой Он был само желание, когда играл на гитаре, пел и танцевал. Он с восхитительной беспечностью бросал к ее ногам драгоценности. Внезапно она устыдилась своего малодушия. Ей казалось, что она может причинить зло себе, но сейчас она поняла, что навредила и ему.
Протянув руку, Филаделфия обняла его за шею, горячую и влажную: второй рукой она погладила его по щеке, стараясь разгладить глубокие морщины, вызванные болью.
— Люби меня, Эдуардо.
Она испугалась, что никогда не дождется ответа. Воцарилась такая тишина, что они могли слышать дыхание друг друга. Она чувствовала, как сильно бьется ее сердце, и уже стала бояться, что опоздала с ответом.
Когда он наконец заговорил, она вздрогнула, не узнав его голоса. Сейчас он был удивительно нежным и загадочным:
— Я люблю тебя, menina. Может, тебе этого недостаточно, но это все, что я могу предложить.
Приблизив к ней лицо, он стал нежно целовать ее лоб, щеки и губы.
На глаза Филаделфии навернулись слезы, но она постаралась сдержать их, отвечая поцелуем на каждый его поцелуй, и когда он прижался грудью к ее груди, она вся затрепетала от охватившего ее острого желания.
Эдуардо положил голову ей на плечо и стал целовать чувствительную кожу за ухом. Он был абсолютно уверен, что сумеет доставить Филаделфии удовольствие, но действовал сумбурно, так как благодарность к ней переполняла его. Он хотел также впитать в себя хотя бы ее частицу, чтобы никогда уже не быть без нее.
Филаделфия ласкала его крепкую шею, в то время как он, выжидая, тихо лежал на ней. Когда он поднял голову, она нашла в себе мужество посмотреть ему в лицо и выдержать его продолжительный страстный взгляд. Он поцеловал ее, и она затаила дыхание. Страх, острый, как кошачьи когти, пробежал по ее позвоночнику. Но на этот раз она действовала честно. Запустив пальцы в копну шелковистых волос Эдуардо, она пригнула к себе его голову и страстно поцеловала в губы.
Он застонал, отвечая на ее поцелуй, и во вкусе этого поцелуя ей почудился привкус непроходимых джунглей и дикий горьковатый запах земли, родившей его. Во многом он оставался для нее незнакомцем, но к утру он станет ей гораздо ближе, и она всем сердцем желала этого.
Его поцелуи привели Филаделфию в небывалый восторг. Новизна ощущений нахлынула на нее, подобно приливной волне. Как упруги были ее щеки, куда он впивался крепкими поцелуями! Как великолепен был изгиб ее ключицы, которую он облизал языком! Какой прохладной была кожа ее бедер, когда его теплая рука коснулась ее, поднимая подол ночной рубашки! А как чудесно чувствительны были ее груди! Сначала он едва ощутимо провел по ним рукой, затем погладил губами каждый сосок, отчего у нее сладко заныло внизу живота.
Потом его пальцы, такие умные, научившиеся играть прекрасную музыку, исследовали очертания ее рта. Сейчас он гладил ими белоснежные полушария ее грудей и живот. Ее тело отзывалось на его прикосновения, жаждало их, и ей хотелось, чтобы это продолжалось вечно. Он вызывал в ней желание, как из струн гитары музыку, и в ней все дрожало от счастья.
Когда он захватил своим горячим ртом ее сосок, она тихо застонала от удовольствия и прижала к груди его голову, но он уже перешел на другой сосок, заставляя ее выгибаться от непереносимого удовольствия дугой. Он чувствовал се податливость и отвечал ей все новыми ласками. Взяв в обе руки ее полные груди, он стал ласкать их языком и слегка покусывать.
Она уже была на грани слез, но он спустился ниже и принялся ласкать ее живот. Ощущение было таким необыкновенным, что она не могла сдержать рыданий. Как только он наконец оторвался от нее, она в панике схватила его за руку.
— Не уходи!
— Спокойно, menina, — ласково сказал он. — Теперь я уже ни за что не оставлю тебя в покое.
Эдуардо начал расстегивать рубашку, и она поняла, почему он встал. Его грудь блестела в лунном свете. Не спуская с нее глаз, он снял ботинки и расстегнул ремень. Сняв брюки, он замер. От увиденного у Филаделфии захватило дух. Свет луны падал на его стройные бедра, живот был плоским и мускулистым. А восставшее доказательство его желания было гордо выпячено и загадочно прекрасно. Филаделфия вспомнила, что, когда он крепко прижимал ее к себе, именно эту выпуклость она ощущала своим телом. И в это время он шагнул к кровати.
Упершись руками ему в грудь, она инстинктивно постаралась сдержать его натиск, но он, наклонив к ней голову, поцеловал ее в губы, затем поцеловал каждую грудь и, охватив ее лицо руками, прошептал:
— Доверься мне.
И она радостно ответила:
— Да.
Он укрыл ее собой от ночи, лунного света и всего плохого, что было в мире. Затем медленно вошел в нее, нежно шепча слова подбадривания и изгоняя из нее страх, пока она полностью не расслабилась. Он осторожно входил все глубже и глубже. Казалось, что он заполнил каждый уголок ее тела, и она уже не знала, где кончается она и начинается он.
И вот пришел тот миг, когда они стали единым целым и только быстрый бег крови по жилам руководил их телами, слившимися в первобытном танце желания. Они вместе поднялись к вершине наслаждения, и из ее глаз потекли слезы радости, а он, застонав, в блаженстве затих.
Глава 12
Спустя несколько недель после жестокой лихорадки и боли, когда его жизнь висела на волоске, Эдуардо понял, что останется жив. Он осознал, что жизнь ему подарена для того, чтобы он стал инструментом возмездия для тех, кто украл Голубую Мадонну и ее сокровища и убил его родителей. Он должен жить, чтобы отомстить. На сей раз он не подведет, какой бы ужасной ни была пытка и какую бы горькую цену он ни заплатил. Он не свернет с намеченного пути, пока не отомстит им всем.
Эдуардо тяжело вздохнул, отгоняя воспоминания. Он исполнил свою клятву мщения, данную четырнадцать лет назад. Он отловил каждого бандита, хотя на это ушло целых три года, и убил каждого из них. Прежде чем умер последний бандит, он узнал от него, что кража Голубой Мадонны не была случайностью. Путешественники-американцы, люди состоятельные и влиятельные, готовы были заплатить кругленькую сумму любому, кто похитит для них святые сокровища. Это они были виноваты в осквернении гробницы и смертях. С того самого момента он внес поправки в свою клятву, включив в нее их уничтожение. Гнев не отпускал его еще одиннадцать лет, затмевая собой все остальные человеческие эмоции.
Но сейчас гнев Эдуардо остыл. Он был опустошенным, уставшим, и его до смерти тошнило от одиночества. Богатство, сколоченное годами удачи и расчетливого присвоения денег его врагов, ничего не значило для него. Оно было только средством для достижения цели и приобретения власти, всего лишь. Все эти годы из его жизни было вычеркнуто то, что с такой болью он переживал сейчас, — любовь.
Эдуардо сел, и его лицо исказилось от муки. Та, в ком он так сильно нуждался, находилась в дальнем крыле дома. Там были утешение, любовь и конец его одиночества. Прежде он лгал и ей, и себе. Он больше не мог держаться подальше от нее, это было равносильно тому, что остановить биение сердца. Только она могла исцелить эту мучительную душевную боль. Он должен увидеть ее и прикоснуться ней.
Филаделфия проснулась от какого-то беспокойства. Это чувство было ей уже знакомо. Ложась спать в чужую постель, в незнакомой обстановке, она все эти недели со дня отъезда из Чикаго часто просыпалась по ночам, не понимая, где она и почему. Затем память возвращалась к ней, и ее охватывало чувство сожаления. Но на этот раз беспокойство не исчезло и постепенно переросло в уверенность, что она не одна.
Охваченная паникой, она села в постели.
— Кто здесь?
Филаделфия внезапно различила четкий мужской силуэт у открытого окна ее комнаты. Его руки упирались в оконную раму. Рубашка была расстегнута и заправлена в брюки. Ночь была лунной, и в ее свете она ясно увидела профиль Эдуардо Тавареса.
Страсть, которую, как ей казалось, она выплакала, перед тем как лечь спать, вспыхнула с новой силой.
Услышав, что она проснулась, он повернулся к ней лицом.
— Я не могу оставаться один.
Филаделфия видела, что муслиновая простыня, которой она была укрыта, сползла к талии, по не сделала попытки прикрыть себя.
— Вам следует быть в постели, — сказала она.
— Мне следует быть в твоей постели. — Охваченная паникой и страстью, она не ответила. Эдуарда развернулся и медленно направился к ней. В его походке не было ничего хищного, спешного и нетерпеливого. Он подошел к кровати и, остановившись, стал смотреть на нее. В лунном свете ее лицо было похоже на фарфоровую маску, на которой выделялись яркие губы и глаза. Тыльной стороной ладони он погладил ее по щеке и ощутил на ней следы слез. Он хотел сделать ее счастливой, а заставил плакать.
— Разреши мне немного посидеть с тобой, — тихо попросил Эдуардо. Встав коленом на кровать, он прижал ее плечи к подушке. — Не бойся, menina. Я только хочу быть подле тебя. Сегодня ты мне очень нужна.
Он отпустил ее и сел на кровать, поджав под себя ногу. Стараясь не дотрагиваться до нее, он расправил простыню.
Ей показалось, что в лунном свете он выглядит старше. Веселый радостный человек, каким он был всего несколько часов назад, исчез. Никогда раньше она не видела морщин на его красивом лице и так плотно сжатого рта. Это поразило ее. Он весь был охвачен болью. Коснувшись его руки, лежавшей темным пятном на белой простыне, она спросила:
— Что вас беспокоит?
— Старые сны.
— Не хотите рассказать мне о них?
— Это вы мастер рассказывать всякие истории, menina. Расскажите мне одну из них, тогда, возможно, я успокоюсь и смогу заснуть.
Филаделфия медлила с ответом, и его лицо стало сердитым.
— Я слышал вас в день аукциона. Вы с такой страстью рассказывали о камнях совершенно посторонним людям. Почему вы не хотите рассказать что-нибудь мне? Почему вы отвергаете меня?
Разве она его отвергает? Видимо, он имеет в виду то, что произошло с ними на террасе?
Не зная, как его утешить, она снова протянула руку и провела ладонью по его руке.
— Мне нечего вам рассказывать, потому что я все равно не смогу убедить вас. — Это все потому, что я люблю тебя.
Он произнес эти слова спокойно и просто, но для нее они были как гром среди ясного неба. Признание пришло, когда она была еще не готова услышать его. Всякий раз когда он был рядом, ее чувства быстро сменялись одно другим. Они обрушивались на нее, как порывы сильного ветра. Как она может разобраться в них?
— Для любви требуется время, — заметила Филаделфия, трусливо уходя от прямого ответа. — Это хрупкое чувство и не может возникнуть так внезапно. К нему надо относиться осторожно.
— Ложь! — решительно заявил он. — Любовь не бывает робкой или хрупкой. Любовь сжигает и приносит опустошение своим жертвам. Она грубая и дерзкая. Она заставляет обнажать душу, вырывая из нее самые сокровенные секреты. Любовь делает вас заложником, и если вы достаточно сильны, чтобы признать ее, то вы ради нее с радостью отдадите свою душу. — Наклонившись к ней, он обхватил ее голову руками. — Я напугал тебя? Мне и самому страшно. И кроме всего прочего, в ее основе лежит… желание.
Последнее слово Эдуардо произнес с трудом и при этом закрыл глаза. Он испытывал муки, и их причиной была она. Эта мысль поразила Филаделфию. Он был жизнерадостным, мужественным, сильным духом человеком, с необыкновенно приятной улыбкой Он был само желание, когда играл на гитаре, пел и танцевал. Он с восхитительной беспечностью бросал к ее ногам драгоценности. Внезапно она устыдилась своего малодушия. Ей казалось, что она может причинить зло себе, но сейчас она поняла, что навредила и ему.
Протянув руку, Филаделфия обняла его за шею, горячую и влажную: второй рукой она погладила его по щеке, стараясь разгладить глубокие морщины, вызванные болью.
— Люби меня, Эдуардо.
Она испугалась, что никогда не дождется ответа. Воцарилась такая тишина, что они могли слышать дыхание друг друга. Она чувствовала, как сильно бьется ее сердце, и уже стала бояться, что опоздала с ответом.
Когда он наконец заговорил, она вздрогнула, не узнав его голоса. Сейчас он был удивительно нежным и загадочным:
— Я люблю тебя, menina. Может, тебе этого недостаточно, но это все, что я могу предложить.
Приблизив к ней лицо, он стал нежно целовать ее лоб, щеки и губы.
На глаза Филаделфии навернулись слезы, но она постаралась сдержать их, отвечая поцелуем на каждый его поцелуй, и когда он прижался грудью к ее груди, она вся затрепетала от охватившего ее острого желания.
Эдуардо положил голову ей на плечо и стал целовать чувствительную кожу за ухом. Он был абсолютно уверен, что сумеет доставить Филаделфии удовольствие, но действовал сумбурно, так как благодарность к ней переполняла его. Он хотел также впитать в себя хотя бы ее частицу, чтобы никогда уже не быть без нее.
Филаделфия ласкала его крепкую шею, в то время как он, выжидая, тихо лежал на ней. Когда он поднял голову, она нашла в себе мужество посмотреть ему в лицо и выдержать его продолжительный страстный взгляд. Он поцеловал ее, и она затаила дыхание. Страх, острый, как кошачьи когти, пробежал по ее позвоночнику. Но на этот раз она действовала честно. Запустив пальцы в копну шелковистых волос Эдуардо, она пригнула к себе его голову и страстно поцеловала в губы.
Он застонал, отвечая на ее поцелуй, и во вкусе этого поцелуя ей почудился привкус непроходимых джунглей и дикий горьковатый запах земли, родившей его. Во многом он оставался для нее незнакомцем, но к утру он станет ей гораздо ближе, и она всем сердцем желала этого.
Его поцелуи привели Филаделфию в небывалый восторг. Новизна ощущений нахлынула на нее, подобно приливной волне. Как упруги были ее щеки, куда он впивался крепкими поцелуями! Как великолепен был изгиб ее ключицы, которую он облизал языком! Какой прохладной была кожа ее бедер, когда его теплая рука коснулась ее, поднимая подол ночной рубашки! А как чудесно чувствительны были ее груди! Сначала он едва ощутимо провел по ним рукой, затем погладил губами каждый сосок, отчего у нее сладко заныло внизу живота.
Потом его пальцы, такие умные, научившиеся играть прекрасную музыку, исследовали очертания ее рта. Сейчас он гладил ими белоснежные полушария ее грудей и живот. Ее тело отзывалось на его прикосновения, жаждало их, и ей хотелось, чтобы это продолжалось вечно. Он вызывал в ней желание, как из струн гитары музыку, и в ней все дрожало от счастья.
Когда он захватил своим горячим ртом ее сосок, она тихо застонала от удовольствия и прижала к груди его голову, но он уже перешел на другой сосок, заставляя ее выгибаться от непереносимого удовольствия дугой. Он чувствовал се податливость и отвечал ей все новыми ласками. Взяв в обе руки ее полные груди, он стал ласкать их языком и слегка покусывать.
Она уже была на грани слез, но он спустился ниже и принялся ласкать ее живот. Ощущение было таким необыкновенным, что она не могла сдержать рыданий. Как только он наконец оторвался от нее, она в панике схватила его за руку.
— Не уходи!
— Спокойно, menina, — ласково сказал он. — Теперь я уже ни за что не оставлю тебя в покое.
Эдуардо начал расстегивать рубашку, и она поняла, почему он встал. Его грудь блестела в лунном свете. Не спуская с нее глаз, он снял ботинки и расстегнул ремень. Сняв брюки, он замер. От увиденного у Филаделфии захватило дух. Свет луны падал на его стройные бедра, живот был плоским и мускулистым. А восставшее доказательство его желания было гордо выпячено и загадочно прекрасно. Филаделфия вспомнила, что, когда он крепко прижимал ее к себе, именно эту выпуклость она ощущала своим телом. И в это время он шагнул к кровати.
Упершись руками ему в грудь, она инстинктивно постаралась сдержать его натиск, но он, наклонив к ней голову, поцеловал ее в губы, затем поцеловал каждую грудь и, охватив ее лицо руками, прошептал:
— Доверься мне.
И она радостно ответила:
— Да.
Он укрыл ее собой от ночи, лунного света и всего плохого, что было в мире. Затем медленно вошел в нее, нежно шепча слова подбадривания и изгоняя из нее страх, пока она полностью не расслабилась. Он осторожно входил все глубже и глубже. Казалось, что он заполнил каждый уголок ее тела, и она уже не знала, где кончается она и начинается он.
И вот пришел тот миг, когда они стали единым целым и только быстрый бег крови по жилам руководил их телами, слившимися в первобытном танце желания. Они вместе поднялись к вершине наслаждения, и из ее глаз потекли слезы радости, а он, застонав, в блаженстве затих.
Глава 12
Эдуардо стоял у окна, наблюдая за слабыми проблесками рассвета на еще темном небе, но красота зарождавшегося дня не трогала его. Он закрыл глаза. Не сейчас! Только не после этой ночи! Мой Бог! Как он сможет теперь расстаться с Филаделфией?
Проснувшись, он встал с постели и подошел к окну. Светало. Направляясь обратно, он бросил взгляд на стол и увидел лежавшие там письма. Что заставило его подойти к столу и взглянуть на них? Ревность? Он боялся, что она переписывается с Уортоном. Будь он мудрее, вернулся бы обратно в постель, где она, обнаженная, лежала под простыней, занялся бы с ней любовью, чтобы убедиться, что Уортон не представляет для него угрозы. Однако вместо этого он пробежал глазами одно из писем, а затем прочитал все три.
Макклауд! Макклауд жив!
Где-то в невидимой дали глухо прозвенел колокольчик, созывая стадо коров на заливное пастбище у реки. В начавшем синеть небе пропорхнула ласточка. Река, пока темная и гладкая, как оливковое масло, тихо несла свои воды. Занималось новое утро, а в его душе с новой силой вспыхнули старые клятвы. Три человека. Три акта возмездия: Ланкастер, Хант, Макклауд. Лишь Макклауду удалось выскользнуть из его рук. Он погиб во время Гражданской войны. И только сейчас, из письма, написанного год назад, Эдуардо узнал, что он жив. Почтовый штемпель Нового Орлеана. Как раз под носом у Тайрона!
Эдуардо мрачно усмехнулся. Тайрон по достоинству оценит иронию судьбы и не простит Эдуардо, если он не сообщит ему об этом факте. Он обязан сказать Тайрону. О том, чтобы умолчать, не может быть даже речи. Они связаны кровавой клятвой, гораздо более давней, чем его любовь к женщине.
А как быть с женщиной, с которой он делил постель? Каким образом она стала обладательницей этих писем? Знает ли она о связи между всеми этими мужчинами? Нет, скорее всего она случайно наткнулась на эти письма, не ведая о том, что они обладают силой, способной уничтожить ее. Если бы Макклауд узнал о существовании этих писем, доказывающих, что он все еще жив, то ее жизнь была бы в опасности. С самого начала он хотел избавить ее от боли, которую она испытает, узнав правду об отце. Сейчас это стало необходимостью.
Он полюбил ее! И она, хотя пока Эдуардо не слышал ее признаний, тоже любит его. Он чувствовал это в ее поцелуях и в том, с каким желанием она отдалась ему — робко, но стараясь, доставить удовольствие. Еще долго после того, как она, уставшая от любви, заснула в его объятиях, он лежал с открытыми глазами, привыкая к своему новому состоянию. Никогда еще в жизни он не был таким умиротворенным, полным гармонии.
Какими хрупкими бывают мечты и как они легко разбиваются, сталкиваясь с реальностью жизни.
— Эдуардо!
Он отвернулся от окна и увидел, что Филаделфия проснулась. Она села в постели, и ранний рассвет высветил ее обнаженные грудь и плечи. Ее лицо слегка припухло после глубокого сна, и его выражение было неопределенным. Она жаждала поцелуя.
Эдуардо медленно направился к ней, желая запомнить этот миг навсегда. Если бы он мог, то перевел бы стрелки часов назад, чтобы опять пришла ночь и покров темноты снова бы окутал их. Он не хотел, чтобы наступал рассвет, а вместе с ним и реальность жизни. Он хотел, чтобы были ночь, музыка, страсть, но больше всего он хотел иметь ее. Навек.
Наклонившись, он нежно поцеловал ее. Губы Филаделфии раскрылись в ответном поцелуе, но, когда он дотронулся до ее обнаженной груди, она вдруг застеснялась и потянулась за простыней.
— Не надо, menina. Позволь мне любить тебя. — Филаделфия опустила руку.
Он овладел ею, медленно и страстно, стараясь растянуть момент наслаждения, силясь удержать ее и спасти от реальности наступившего дня. Когда все было кончено, Эдуардо так крепко прижал ее к себе, что она попыталась ослабить его объятия, но он не сдавался и продолжал держать ее. Позже он, конечно, отпустит ее, позже, но не сейчас.
Филаделфия лежала в объятиях Эдуардо, преисполнившись удивительной радостью. Она слегка подвинулась, когда он лег рядом с ней на живот, обхватив ее рукой за талию, немного уставший, но все еще охваченный страстью. Его согнутая в колене нога лежала между ее ног, и ей было приятно чувствовать на себе его тяжесть и исходившую от него силу. Она еще никогда в жизни не испытывала такого ощущения, которое испытывала с ним, обнимая, лаская и целуя его.
Это чувство нельзя было описать словами или сравнить с чем-то другим, так как ничего подобного раньше с ней не происходило. Он занимался с ней любовью дважды: первый раз ночью, когда она была еще вся наполнена его музыкой, второй раз сейчас, на рассвете.
Первый раз был как вспышка молнии. В объятиях Эдуардо Филаделфия изведала потрясение и радость, хотя и была скована девичьей застенчивостью, открывая для себя красоту и силу мужского тела, которое осторожно, но умело дарило ей наслаждения.
Во второй раз она почувствовала свою неопытность, и это смущало ее, хотя он, кажется, ничего не заметил. Она не знала, как доставить ему удовольствие, как вести себя с ним, как вернуть ему ту нежность, с какой он обращался с ней, наполняя ее радостью. Она не знала, куда и как целовать его, и поэтому просто подражала ему, целуя и лаская ту часть его тела, которую в этот момент находили ее губы и руки: плечи, лопатки, ключицу, влажную кожу шеи, где пульс бился быстрее, чем ее собственный, и, конечно, мускулистую грудь. Нащупав его позвоночник, она стала пальцами осторожно перебирать позвонки и поняла, что эта ласка ему нравится.
А когда он вошел в нее, заполнив не только своим естеством, но и исходящей от него радостью жизни, она растаяла под его требовательными ласками, расслабилась и получила то удовольствие, к которому он так умело вел ее. Ночь скрывала его от ее взгляда, но сейчас за дальними холмами поднялось солнце и наполнило комнату золотистым светом. Филаделфия повернула голову, чтобы рассмотреть его лицо, лежавшее рядом с ней на подушке, и в который раз поразилась его красоте. Она смотрела на его глаза, опушенные длинными густыми ресницами, на прямой нос, мужественный рот, который дарил ей такие прекрасные поцелуи. Иссиня-черная щетина, которая словно по волшебству появилась за одну ночь на его лице, как рассыпанный перец, покрывала щеки, верхнюю губу и подбородок. Филаделфия протянула руку и провела ею по его вьющимся волосам, так отличавшимся от женских волос.
С чувством ликования, хотя и немного смущенная от внезапно возникшего в ней желания, она продолжала рассматривать Эдуардо. Ладонь его мускулистой, покрытой бронзовым загаром руки лежала сейчас в ложбинке ее грудей. Она исследовала эту руку и увидела росшие на ней от локтя до запястья волосы, прекрасные, словно шелк.
Филаделфия нахмурилась: его крепкое запястье было покрыто массой шрамов, некоторые из них уже сгладились и потемнели, другие, побелевшие, выступали ясно и четко. Жалость, острая и болезненная, пронзила ее, когда она провела пальцем по изрезанной поверхности его руки, удивляясь, когда это могло случиться.
Его рука отяжелела во сне, и Филаделфия, подняв ее двумя руками, поднесла к губам для поцелуя. Когда она прижалась щекой к его ладони, он что-то пробормотал во сне, но не проснулся. Она пока так мало знала о нем, а ей хотелось знать все. Живы ли его родители? Есть ли у него братья и сестры? Любили ли Эдуардо другие женщины, как любит она? Нет, этого она знать не хочет. Раньше она думала: может ли устоять женщина, если он захочет ее? Теперь она знала ответ: ни одна женщина не отвергнет Эдуардо. Она потрогала массивное золотое кольцо на среднем пальце его правой руки, подумав при этом, кто мог подарить его ему. У нее было так много вопросов, на которые ей хотелось получить ответы.
Всего несколько часов назад она размышляла над тем, был ли он причастен к разорению ее отца, а сейчас лежит, как распутница, рядом с ним, совершенно обнаженная, и дивится, куда ушли стыд, сожаления и даже страх перед будущим. Он ей не враг. Это чувство было таким сильным, что заглушало голос разума.
Опершись на локоть, Филаделфия продолжала рассматривать его. В свете утра она увидела с дюжину длинных белых рубцов, крест-накрест пересекавших его спину, и с содроганием и болью подумала, что его когда-то подвергали порке.
Привыкший к гораздо более опасной и непредсказуемой жизни, чем та, которой он жил несколько последних месяцев, Эдуардо даже во сне почувствовал, какая дрожь охватила Филаделфию. Он резко вскинул голову и досмотрел на нее. Кровь застыла у него в жилах, когда он увидел выражение ее лица. На нем были страх и ненависть. Сначала он решил, что она раскаивается в том, что пустила его к себе в постель, но потом, проследив за ее взглядом, понял, что она увидела его покрытую шрамами спину.
Как жаль, что он забыл подготовить ее к тому, что она могла увидеть. Осознание этого смутило его. В том жестоком мире, в котором ему пришлось прожить большую часть своей жизни, женщин обычно трогал вид его шрамов, однако ни одна из них никогда не приходила в такой ужас. Некоторые из них хотели в деталях знать о постигшем его суровом испытании, и от вида шрамов в них быстро просыпалось желание. Но он никогда не спал с такими, зная, что жестокость порождает жестокость. Были и такие, которые радовались чужому несчастью, извлекая из него сладость запретного плода, порождавшую в них нездоровое желание.
— Ты разглядываешь мои шрамы? — спросил он, садясь. Филаделфия кивнула и отвела взгляд:
— Я не хотела, только…
— Тебя тошнит от отвращения.
— Нет. Это не так.
Филаделфия повернулась к нему, подыскивая слова для выражения своих чувств, и была поражена выражением его лица. Здесь были и укор, и вспышка гнева, и давняя боль, которая не скоро покинет его, и уязвимость, которую она видела раньше, когда он спрашивал ее, любит ли она Генри Уортона. Неужели Эдуардо так дорожит ее мнением? Неужели у нее и впрямь есть власть над ним? Она с нежностью погладила его по щеке.
— Мне ненавистно то, что с тобой сделали.
Его взгляд потеплел, но рот был жестким, и в ответ он сказал ей то, чего она никак не ожидала услышать:
— Menina, если бы тебя попросили загадать только одно желание, каким бы оно было?
— Я бы хотела, чтобы все обвинения против моего отца были сняты, а его враги — уничтожены, — ответила она не задумываясь.
— По крайней мере ты ответила честно, — горько усмехнулся он.
Филаделфия увидела, что в глазах Эдуардо снова появилась боль, обняла его за шею и поцеловала.
— Ты не спросил меня, каким было бы мое второе желание. Я бы хотела, чтобы боль навсегда ушла из твоих глаз.
— Как правило, на смену одному чувству приходит какое-нибудь другое. — Он обхватил руками ее лицо, испытывая щемящую нежность и готовность защищать ее, но помня, что впереди их ждет то, чего он никак не сможет предотвратить. — Однажды я сказал тебе, что мы часто принимаем желаемое за действительное. Ты бы успокоилась, если бы узнала правду?
— Конечно.
— Как легко ты это говоришь. Как, должно быть, прекрасно, когда кто-нибудь в тебя безоглядно верит. Твой отец был счастливым человеком.
— Ты поможешь мне докопаться до истины? — неожиданно для себя спросила Филаделфия.
Время, ему отчаянно нужно было время, чтобы продумать ответ. Однако, взглянув на нее, он понял, что, если не даст сейчас какого-нибудь ответа, то окончательно потеряет ее.
— Я помогу тебе узнать всю правду об отце, но прежде пообещай одну вещь.
Сердце в груди Филаделфии гулко забилось, и она вдруг почувствовала, что не в силах вынести пристального взгляда его черных глаз.
— Ты знаешь что-то о моем отце? Расскажи! — Погладив ее по голове, он, ухватив ее рукой за затылок, развернул лицом к себе.
— Посмотри на меня.
Подняв голову, Филаделфия взглянула на него, и в ее золотистых глазах он увидел тревогу, сомнение и еще что-то такое, что сильно испугало его. Начало не предвещало ничего хорошего. Напрасно он упомянул ее отца.
— Я хочу, чтобы ты пообещала провести лето вместе со мной. Тогда я помогу тебе найти ответы на все вопросы. Клянусь. Но лето должно принадлежать нам одним.
— Почему?
Эдуардо обеими руками погладил ее плечи, затем крепко сжал ее бедра.
— А ты не понимаешь, menina? Вот для этого самого! — Он обнял ее и страстно поцеловал.
Филаделфию охватило радостное и в то же время пугающее возбуждение, от которого кровь забурлила и быстрее побежала по жилам. Он говорил о любви, но она сама не была уверена в своих чувствах. Возможно, он прав: им нужно время, чтобы разобраться в своих чувствах.
Целуя ее, он что-то шептал по-португальски.
— Что ты сказал? — спросила она, отрываясь от его губ. Он заглянул ей в глаза, и она увидела в них желание и первобытную страсть.
— Я весь сгораю от страсти, menina. Она жжет мне кожу и вскипает в крови. Впусти меня в себя, утоли мой пыл.
Его откровенность потрясла ее, и она в первый раз почувствовала скрытые в нем темные силы. Он весь был окутан тайной, и сейчас она лишний раз убедилась в этом. Она так мало знает о нем!
Он крепко прижал Филаделфию к своим бедрам, и в живот ей уткнулось неопровержимое свидетельство его страсти. Ее охватил страх, но Эдуардо еще крепче прижал ее к себе. Она уперлась руками ему в грудь, пытаясь отстраниться от него.
— Не надо, — прошептала она.
Эдуардо пожирал ее взглядом, не позволяя отвести глаза.
— Не бойся, menina. Постарайся почувствовать, что происходит между нами, — сказал он глубоким, чуть охрипшим голосом. — Ты тоже хочешь меня, и эта потребность вполне естественна. Тебе нечего бояться.
Филаделфия зарыдала. Если раньше Эдуардо успокаивал и подбадривал ее, то сейчас он был с ней предельно откровенен. Он требовал, чтобы она вела себя с ним честно, полагая, что она тоже хочет его. Он смотрел на нее горящим взглядом, который исключал всякое притворство.
Проснувшись, он встал с постели и подошел к окну. Светало. Направляясь обратно, он бросил взгляд на стол и увидел лежавшие там письма. Что заставило его подойти к столу и взглянуть на них? Ревность? Он боялся, что она переписывается с Уортоном. Будь он мудрее, вернулся бы обратно в постель, где она, обнаженная, лежала под простыней, занялся бы с ней любовью, чтобы убедиться, что Уортон не представляет для него угрозы. Однако вместо этого он пробежал глазами одно из писем, а затем прочитал все три.
Макклауд! Макклауд жив!
Где-то в невидимой дали глухо прозвенел колокольчик, созывая стадо коров на заливное пастбище у реки. В начавшем синеть небе пропорхнула ласточка. Река, пока темная и гладкая, как оливковое масло, тихо несла свои воды. Занималось новое утро, а в его душе с новой силой вспыхнули старые клятвы. Три человека. Три акта возмездия: Ланкастер, Хант, Макклауд. Лишь Макклауду удалось выскользнуть из его рук. Он погиб во время Гражданской войны. И только сейчас, из письма, написанного год назад, Эдуардо узнал, что он жив. Почтовый штемпель Нового Орлеана. Как раз под носом у Тайрона!
Эдуардо мрачно усмехнулся. Тайрон по достоинству оценит иронию судьбы и не простит Эдуардо, если он не сообщит ему об этом факте. Он обязан сказать Тайрону. О том, чтобы умолчать, не может быть даже речи. Они связаны кровавой клятвой, гораздо более давней, чем его любовь к женщине.
А как быть с женщиной, с которой он делил постель? Каким образом она стала обладательницей этих писем? Знает ли она о связи между всеми этими мужчинами? Нет, скорее всего она случайно наткнулась на эти письма, не ведая о том, что они обладают силой, способной уничтожить ее. Если бы Макклауд узнал о существовании этих писем, доказывающих, что он все еще жив, то ее жизнь была бы в опасности. С самого начала он хотел избавить ее от боли, которую она испытает, узнав правду об отце. Сейчас это стало необходимостью.
Он полюбил ее! И она, хотя пока Эдуардо не слышал ее признаний, тоже любит его. Он чувствовал это в ее поцелуях и в том, с каким желанием она отдалась ему — робко, но стараясь, доставить удовольствие. Еще долго после того, как она, уставшая от любви, заснула в его объятиях, он лежал с открытыми глазами, привыкая к своему новому состоянию. Никогда еще в жизни он не был таким умиротворенным, полным гармонии.
Какими хрупкими бывают мечты и как они легко разбиваются, сталкиваясь с реальностью жизни.
— Эдуардо!
Он отвернулся от окна и увидел, что Филаделфия проснулась. Она села в постели, и ранний рассвет высветил ее обнаженные грудь и плечи. Ее лицо слегка припухло после глубокого сна, и его выражение было неопределенным. Она жаждала поцелуя.
Эдуардо медленно направился к ней, желая запомнить этот миг навсегда. Если бы он мог, то перевел бы стрелки часов назад, чтобы опять пришла ночь и покров темноты снова бы окутал их. Он не хотел, чтобы наступал рассвет, а вместе с ним и реальность жизни. Он хотел, чтобы были ночь, музыка, страсть, но больше всего он хотел иметь ее. Навек.
Наклонившись, он нежно поцеловал ее. Губы Филаделфии раскрылись в ответном поцелуе, но, когда он дотронулся до ее обнаженной груди, она вдруг застеснялась и потянулась за простыней.
— Не надо, menina. Позволь мне любить тебя. — Филаделфия опустила руку.
Он овладел ею, медленно и страстно, стараясь растянуть момент наслаждения, силясь удержать ее и спасти от реальности наступившего дня. Когда все было кончено, Эдуардо так крепко прижал ее к себе, что она попыталась ослабить его объятия, но он не сдавался и продолжал держать ее. Позже он, конечно, отпустит ее, позже, но не сейчас.
Филаделфия лежала в объятиях Эдуардо, преисполнившись удивительной радостью. Она слегка подвинулась, когда он лег рядом с ней на живот, обхватив ее рукой за талию, немного уставший, но все еще охваченный страстью. Его согнутая в колене нога лежала между ее ног, и ей было приятно чувствовать на себе его тяжесть и исходившую от него силу. Она еще никогда в жизни не испытывала такого ощущения, которое испытывала с ним, обнимая, лаская и целуя его.
Это чувство нельзя было описать словами или сравнить с чем-то другим, так как ничего подобного раньше с ней не происходило. Он занимался с ней любовью дважды: первый раз ночью, когда она была еще вся наполнена его музыкой, второй раз сейчас, на рассвете.
Первый раз был как вспышка молнии. В объятиях Эдуардо Филаделфия изведала потрясение и радость, хотя и была скована девичьей застенчивостью, открывая для себя красоту и силу мужского тела, которое осторожно, но умело дарило ей наслаждения.
Во второй раз она почувствовала свою неопытность, и это смущало ее, хотя он, кажется, ничего не заметил. Она не знала, как доставить ему удовольствие, как вести себя с ним, как вернуть ему ту нежность, с какой он обращался с ней, наполняя ее радостью. Она не знала, куда и как целовать его, и поэтому просто подражала ему, целуя и лаская ту часть его тела, которую в этот момент находили ее губы и руки: плечи, лопатки, ключицу, влажную кожу шеи, где пульс бился быстрее, чем ее собственный, и, конечно, мускулистую грудь. Нащупав его позвоночник, она стала пальцами осторожно перебирать позвонки и поняла, что эта ласка ему нравится.
А когда он вошел в нее, заполнив не только своим естеством, но и исходящей от него радостью жизни, она растаяла под его требовательными ласками, расслабилась и получила то удовольствие, к которому он так умело вел ее. Ночь скрывала его от ее взгляда, но сейчас за дальними холмами поднялось солнце и наполнило комнату золотистым светом. Филаделфия повернула голову, чтобы рассмотреть его лицо, лежавшее рядом с ней на подушке, и в который раз поразилась его красоте. Она смотрела на его глаза, опушенные длинными густыми ресницами, на прямой нос, мужественный рот, который дарил ей такие прекрасные поцелуи. Иссиня-черная щетина, которая словно по волшебству появилась за одну ночь на его лице, как рассыпанный перец, покрывала щеки, верхнюю губу и подбородок. Филаделфия протянула руку и провела ею по его вьющимся волосам, так отличавшимся от женских волос.
С чувством ликования, хотя и немного смущенная от внезапно возникшего в ней желания, она продолжала рассматривать Эдуардо. Ладонь его мускулистой, покрытой бронзовым загаром руки лежала сейчас в ложбинке ее грудей. Она исследовала эту руку и увидела росшие на ней от локтя до запястья волосы, прекрасные, словно шелк.
Филаделфия нахмурилась: его крепкое запястье было покрыто массой шрамов, некоторые из них уже сгладились и потемнели, другие, побелевшие, выступали ясно и четко. Жалость, острая и болезненная, пронзила ее, когда она провела пальцем по изрезанной поверхности его руки, удивляясь, когда это могло случиться.
Его рука отяжелела во сне, и Филаделфия, подняв ее двумя руками, поднесла к губам для поцелуя. Когда она прижалась щекой к его ладони, он что-то пробормотал во сне, но не проснулся. Она пока так мало знала о нем, а ей хотелось знать все. Живы ли его родители? Есть ли у него братья и сестры? Любили ли Эдуардо другие женщины, как любит она? Нет, этого она знать не хочет. Раньше она думала: может ли устоять женщина, если он захочет ее? Теперь она знала ответ: ни одна женщина не отвергнет Эдуардо. Она потрогала массивное золотое кольцо на среднем пальце его правой руки, подумав при этом, кто мог подарить его ему. У нее было так много вопросов, на которые ей хотелось получить ответы.
Всего несколько часов назад она размышляла над тем, был ли он причастен к разорению ее отца, а сейчас лежит, как распутница, рядом с ним, совершенно обнаженная, и дивится, куда ушли стыд, сожаления и даже страх перед будущим. Он ей не враг. Это чувство было таким сильным, что заглушало голос разума.
Опершись на локоть, Филаделфия продолжала рассматривать его. В свете утра она увидела с дюжину длинных белых рубцов, крест-накрест пересекавших его спину, и с содроганием и болью подумала, что его когда-то подвергали порке.
Привыкший к гораздо более опасной и непредсказуемой жизни, чем та, которой он жил несколько последних месяцев, Эдуардо даже во сне почувствовал, какая дрожь охватила Филаделфию. Он резко вскинул голову и досмотрел на нее. Кровь застыла у него в жилах, когда он увидел выражение ее лица. На нем были страх и ненависть. Сначала он решил, что она раскаивается в том, что пустила его к себе в постель, но потом, проследив за ее взглядом, понял, что она увидела его покрытую шрамами спину.
Как жаль, что он забыл подготовить ее к тому, что она могла увидеть. Осознание этого смутило его. В том жестоком мире, в котором ему пришлось прожить большую часть своей жизни, женщин обычно трогал вид его шрамов, однако ни одна из них никогда не приходила в такой ужас. Некоторые из них хотели в деталях знать о постигшем его суровом испытании, и от вида шрамов в них быстро просыпалось желание. Но он никогда не спал с такими, зная, что жестокость порождает жестокость. Были и такие, которые радовались чужому несчастью, извлекая из него сладость запретного плода, порождавшую в них нездоровое желание.
— Ты разглядываешь мои шрамы? — спросил он, садясь. Филаделфия кивнула и отвела взгляд:
— Я не хотела, только…
— Тебя тошнит от отвращения.
— Нет. Это не так.
Филаделфия повернулась к нему, подыскивая слова для выражения своих чувств, и была поражена выражением его лица. Здесь были и укор, и вспышка гнева, и давняя боль, которая не скоро покинет его, и уязвимость, которую она видела раньше, когда он спрашивал ее, любит ли она Генри Уортона. Неужели Эдуардо так дорожит ее мнением? Неужели у нее и впрямь есть власть над ним? Она с нежностью погладила его по щеке.
— Мне ненавистно то, что с тобой сделали.
Его взгляд потеплел, но рот был жестким, и в ответ он сказал ей то, чего она никак не ожидала услышать:
— Menina, если бы тебя попросили загадать только одно желание, каким бы оно было?
— Я бы хотела, чтобы все обвинения против моего отца были сняты, а его враги — уничтожены, — ответила она не задумываясь.
— По крайней мере ты ответила честно, — горько усмехнулся он.
Филаделфия увидела, что в глазах Эдуардо снова появилась боль, обняла его за шею и поцеловала.
— Ты не спросил меня, каким было бы мое второе желание. Я бы хотела, чтобы боль навсегда ушла из твоих глаз.
— Как правило, на смену одному чувству приходит какое-нибудь другое. — Он обхватил руками ее лицо, испытывая щемящую нежность и готовность защищать ее, но помня, что впереди их ждет то, чего он никак не сможет предотвратить. — Однажды я сказал тебе, что мы часто принимаем желаемое за действительное. Ты бы успокоилась, если бы узнала правду?
— Конечно.
— Как легко ты это говоришь. Как, должно быть, прекрасно, когда кто-нибудь в тебя безоглядно верит. Твой отец был счастливым человеком.
— Ты поможешь мне докопаться до истины? — неожиданно для себя спросила Филаделфия.
Время, ему отчаянно нужно было время, чтобы продумать ответ. Однако, взглянув на нее, он понял, что, если не даст сейчас какого-нибудь ответа, то окончательно потеряет ее.
— Я помогу тебе узнать всю правду об отце, но прежде пообещай одну вещь.
Сердце в груди Филаделфии гулко забилось, и она вдруг почувствовала, что не в силах вынести пристального взгляда его черных глаз.
— Ты знаешь что-то о моем отце? Расскажи! — Погладив ее по голове, он, ухватив ее рукой за затылок, развернул лицом к себе.
— Посмотри на меня.
Подняв голову, Филаделфия взглянула на него, и в ее золотистых глазах он увидел тревогу, сомнение и еще что-то такое, что сильно испугало его. Начало не предвещало ничего хорошего. Напрасно он упомянул ее отца.
— Я хочу, чтобы ты пообещала провести лето вместе со мной. Тогда я помогу тебе найти ответы на все вопросы. Клянусь. Но лето должно принадлежать нам одним.
— Почему?
Эдуардо обеими руками погладил ее плечи, затем крепко сжал ее бедра.
— А ты не понимаешь, menina? Вот для этого самого! — Он обнял ее и страстно поцеловал.
Филаделфию охватило радостное и в то же время пугающее возбуждение, от которого кровь забурлила и быстрее побежала по жилам. Он говорил о любви, но она сама не была уверена в своих чувствах. Возможно, он прав: им нужно время, чтобы разобраться в своих чувствах.
Целуя ее, он что-то шептал по-португальски.
— Что ты сказал? — спросила она, отрываясь от его губ. Он заглянул ей в глаза, и она увидела в них желание и первобытную страсть.
— Я весь сгораю от страсти, menina. Она жжет мне кожу и вскипает в крови. Впусти меня в себя, утоли мой пыл.
Его откровенность потрясла ее, и она в первый раз почувствовала скрытые в нем темные силы. Он весь был окутан тайной, и сейчас она лишний раз убедилась в этом. Она так мало знает о нем!
Он крепко прижал Филаделфию к своим бедрам, и в живот ей уткнулось неопровержимое свидетельство его страсти. Ее охватил страх, но Эдуардо еще крепче прижал ее к себе. Она уперлась руками ему в грудь, пытаясь отстраниться от него.
— Не надо, — прошептала она.
Эдуардо пожирал ее взглядом, не позволяя отвести глаза.
— Не бойся, menina. Постарайся почувствовать, что происходит между нами, — сказал он глубоким, чуть охрипшим голосом. — Ты тоже хочешь меня, и эта потребность вполне естественна. Тебе нечего бояться.
Филаделфия зарыдала. Если раньше Эдуардо успокаивал и подбадривал ее, то сейчас он был с ней предельно откровенен. Он требовал, чтобы она вела себя с ним честно, полагая, что она тоже хочет его. Он смотрел на нее горящим взглядом, который исключал всякое притворство.