Страница:
— Спасибо за сочувствие, — ответила она резким тоном. — Как я уже сказала, вы должны отправиться немедленно.
— Как мэм-саиб будет угодно, — ответил он с поклоном. — Как только я выполню все ваши приказания, то примчусь обратно со скоростью ветра.
Он вышел из оранжереи, слегка поклонился миссис Ормстед и быстро зашагал по коридору в сторону лестницы для слуг.
— Куда отправляется Акбар? — поинтересовалась Хедда, когда Филаделфия подошла к ней
— У меня есть дела личного характера, с которыми может справиться только Акбар, мадам. Если вы не возражаете, то я хотела бы воспользоваться вашим гостеприимством еще неделю.
— Он уедет на целую неделю?
— Возможно, немного больше.
— Изумительно! В дни моей молодости было принято, чтобы достойная пожилая дама не оставляла свою подопечную даже на час.
— Акбар не пожилая дама, — с веселым смехом ответила Филаделфия, направляясь к лестнице. — Он единственный в своем роде.
— Вот это верно, — заметила Хедда, с удивлением глядя вслед молодой даме, поднимавшейся по лестнице, потому что та говорила на хорошем английском языке, свободном от акцента.
Не ведая о допущенной ошибке, Филаделфия улыбалась. Она не сгорела в огне поцелуя Эдуардо Тавареса, но приятный ароматный дымок его страсти все еще окутывал ее.
— Этот отвратительный человек снова здесь! — воскликнула Джулиана Уортон, сестра Генри и компаньонка Филаделфии на этот вечер. — Не представляю, как ты выносишь его компанию, пусть он даже и твой соотечественник.
От слов Джулианы у Филаделфии испортилось настроение: в бальный зал особняка Фергюсонов входил маркиз Д’Эда.
Когда он поднял руку с длинными пальцами в дружеском приветствии, она заскрежетала зубами и сделала вид, что не замечает его.
— Меня мороз по коже дерет, когда он смотрит на меня, — призналась Джулиана. — Мама говорит, что он обращается с женщинами не совсем прилично.
— Твоя мама совершенно права, — ответила Филаделфия и стала искать глазами Генри, но его нигде не было Она призвала на помощь все свое терпение, зная, что оно ей понадобится при общении с маркизом с той самой минуты, когда она была представлена ему в опере на прошлой неделе, он проявлял к ней повышенный интерес, который не имел ничего общего с увлечением мужчины красивой женщиной. Он забросал ее вопросами о семье и ее происхождении, на которые она не могла ответить с такой же находчивостью, как Эдуардо Таварес.
Во время каждой их встречи он так дотошно расспрашивал Филаделфию о ее жизни в Париже, семье и друзьях, что у нее возникло дурное предчувствие Ей трудно было лгать ему, так как он был далеко не простофилей. Как долго ей удастся продержаться, избегая человека, родившегося в Париже?
Филаделфия вновь задалась вопросом, куда подевался Эдуардо Таварес Прошло уже две недели, а он так и не вернулся Он не прислал ни записки, ни письма или хотя бы телеграммы. Иногда по ночам, лежа без сна, она представляла себе, что он заболел, с ним случился несчастный случай или, упаси Бог, он умер. Нет, она не должна даже думать об этом, особенно перед очередной встречей с маркизом.
— Господи, он идет сюда, — прошептала Джулиана. — Что нам делать, мадемуазель Ронсар?
— Ничего.
Филаделфия наблюдала, как он приближается к ним, останавливаясь, чтобы поздороваться с другими гостями. На нем, как всегда, был фрак с французской орденской лентой на груди. Из-за своей худобы он казался очень высоким. На самом же деле маркиз был всего на дюйм выше Филаделфии. Его волосы с прямым пробором обрамляли узкое лицо и были так напомажены, что блестели в свете ламп. Все в нем было нарочито эффектным — от волос и закрученных вверх усов до изысканной одежды, — что делало его любимцем многих женщин. «У него фигура молодого человека, а глаза — старика», — с отвращением подумала Филаделфия.
— Мадемуазель де Ронсар, — с преувеличенной любезностью сказал маркиз Д’Эда, — мы встречаемся вновь и вновь, и все равно мне этого мало.
Филаделфия не протянула ему руку, как это было принято. На лице графа отражалось удовольствие от встречи с ней, но она видела, что взгляд его устремлен на чудесное бриллиантовое колье, которое она надевала при первой же возможности.
— Вы мне льстите, месье Д’Эда. Остальные дамы могут на вас обидеться.
Бледно-голубые глаза маркиза прищурились, но на лице оставалась все та же приветливая улыбка
— Как вы можете говорить обо мне такое в присутствии других дам, мадемуазель де Ронсар? Но я прощаю вас Я готов простить вам все что угодно.
— В таком случае докажите мне свою искренность. — Филаделфия взяла Джулиану за руку и приблизила к себе. — Мадемуазель Уортон до смерти хочется вальсировать, но она слишком застенчива, чтобы решиться на это.
— Я… может быть, — ответила Джулиана, покраснев от смущения.
— Конечно же, я потанцую с красивой мадемуазель Уортон, — ответил маркиз, предлагая юной девушке руку. — Но вы тоже приберегите для меня танец, мадемуазель де Ронсар,
Филаделфия сделала вид, что ищет для него место в своей карточке для танцев.
— О, у меня уже все заполнено. Извините, месье.
— Как жаль, — сказал маркиз, успевший мельком заглянуть в карточку и заметивший, что там полно свободных строк. — Возможно, позже вы все-таки передумаете.
— Возможно, — буркнула Филаделфия и, отвернувшись, увидела Генри, направлявшегося к ней с хмурым выражением лица. Быстро поднявшись, она протянула к нему обе руки. — А вот и мой партнер. Это ведь наш танец, Генри, не так ли?
Генри смешался. Каждый раз, когда мадемуазель де Ронсар смотрела на него, у него захватывало дух. А сейчас она публично назвала его по имени, и от этого у него моментально закружилась голова. Он схватил ее руки и ввел в круг вальсирующих.
Они делали круг за кругом, и юбка ее очаровательного зеленого платья колыхалась вокруг ее ног, как взволнованное штормом море. Удовольствие держать ее в своих объятиях моментально растопило гнев, охвативший Генри всего несколько минут назад. Он сразу забыл о том, что ему прошептали на ухо. Вдыхая запах лаванды, исходивший от ее кожи, он уже не помнил о предъявленных ей обвинениях.
— Какой абсурд, — обмолвился он вслух. Филаделфия недоуменно посмотрела на него:
— Что абсурд?
— Сама идея, что вы выдаете себя не за ту, кем являетесь на самом деле. О моя дорогая! Извините мою неуклюжесть. Вам больно?
— Нет. Это моя вина, — ответила Филаделфия, стараясь попасть в такт музыки. Но сердце ее забилось учащенно, и она была уже не в состоянии уловить ритм вальса. — Кто сказал, что я выдаю себя за другую?
Генри покачал головой. Увлеченный звуками вальса, чего с ним уже давно не было, он испытывал несказанное наслаждение.
Неожиданно Филаделфия остановилась.
— Так кто сказал, что я выдаю себя за другую? Генри смущенно улыбнулся: — Кто сказал? Моя дорогая, простите мою несдержанность. Этот человек не стоит вашего внимания.
— И все же, кто распускает такие слухи? — настаивала Филаделфия.
Генри покраснел до корней волос.
— Ну хорошо. Сегодня утром Д’Эда, катаясь в карете с миссис Рутледж по Центральному парку, наговорил ей невесть чего. Якобы он никогда не слышал о вашей семье. Он, конечно, не знает всех прихлебателей двора, по его выражению, но знаком со всеми значительными личностями в Париже.
— И это все? — спросила Филаделфия, не обращая внимания на то, что другим танцующим приходилось обходить их, так как они стояли в самой середине зала. — Что же я собой представляю, Генри?
Он улыбнулся ей, хорошо зная ответ на этот вопрос.
— Вы мечта, ставшая былью, — с пафосом сказал Генри. Красота Филаделфии настроила его на поэтический лад. — Этот человек просто дурак.
Филаделфия кивнула и возобновила танец.
— Надо не забыть послать вашей сестре огромный букет цветов.
— За что?
— Выразить свое соболезнование, — ответила она, бросив быстрый взгляд в сторону Д’Эда. Он держал пунцовую от стыда девушку гораздо ближе к себе, чем это было принято в обществе, и этот факт не укрылся от внимания матрон, сидевших в позолоченных креслах вдоль стен. «Бедная Джулиана, — подумала она с симпатией. — Как она все это переживет? Ведь ее репутация в опасности».
Когда вальс закончился, Филаделфия схватила Генри за рукав.
— Давайте подышим свежим воздухом. Зал совершенно переполнен.
— С удовольствием! — Генри, казалось, стал выше ростом.
Но побег не удался. Она не заметила приближения маркиза, так как он намеренно повел свою партнершу недалеко от того места, где они с Генри стояли. Неожиданно Филаделфия увидела перед собой улыбающееся лицо Д’Эда.
— Мадемуазель де Ронсар, вам не кажется, что игра этого оркестра очень напоминает игру оркестров Тюильри?
— Не припомню, но, когда я была ребенком, в моей семье детям запрещалось свободно разгуливать по городу.
— Ах да, конечно. — Его алчный взгляд снова уперся в бриллиантовое колье на ее шее. — Колье де Ронсар. Мадемуазель Уортон только что рассказывала мне, что оно очень известно. — Он заглянул ей в глаза. — Il est magnifique! (Оно великолепно! (фр.).) Удивительно, что я никогда не слышал о нем. Где, вы говорите, жила ваша семья?
— Я этого не говорила. — Она слышала, как ахнул Генри, услышав ее резкий ответ, но больше всего его поразила бесцеремонность маркиза. — Они мертвы, месье, и их домом являются могилы.
— Кажется, я зашел слишком далеко. Извините, мадемуазель. Adieu! (Прощайте! (фр.).) — Француз хитро улыбнулся и, проходя мимо, шепнул по-французски: — Вы маленькая мошенница!
Она отвернулась и сделала вид, что ничего не слышала, однако невольно сжала кулаки, направляясь к открытой двери, ведущей на балкон. Она чувствовала, что Генри идет за ней, но желание подышать свежим воздухом, отравленное словами маркиза, пропало.
Д’Эда назвал ее мошенницей; его свистящий шепот был таким же опасным, как и шипение змеи. Он раскусил ее. Но не его угроза испугала ее, а сознание того, что она действительно была мошенницей. Этот факт ужаснул ее. Как могла она поступиться своими принципами?
— Что случилось, дорогая? — Генри нерешительно приблизился к стоящей в тени балюстрады Филаделфии.
Она повернулась к нему, и в свете, падавшем из зала, он увидел, что на глазах у нее появились слезы.
— Мосье Уортон, я должна рассказать вам такое, что переменит ваше отношение ко мне.
Вся нежность, которую Генри питал к этой женщине, вырвалась наружу, и он заключил ее в свои объятия.
— Не говорите ничего, — зашептал он ей на ухо. Благодарная за утешение, она положила голову ему на плечо, испытывая легкие угрызения совести. В конце концов Генри все равно узнает, что она собой представляет, и это будет ударом для такой честной и искренней натуры, как он. Она попыталась отстраниться от него, но он ее не отпускал.
— Этот маркиз сущий дьявол, — сказал он. — Лично меня не беспокоит, если вы не знатного рода. — Генри покраснел от собственной смелости, но события развивались так стремительно и играли ему на руку, а он не считал себя трусом. — Меня не волнует, кто были ваши родители. Ясно, что вы получили хорошее воспитание. Ваши манеры безупречны, ваше присутствие не остается незамеченным, куда бы вы ни пришли. А ваши фамильные драгоценности! Если они не являются доказательством древности вашего рода, тогда я даже не знаю, что думать. — Генри понимал, что, возможно, говорит лишнее, но она так смотрела на него, что он уже не мог остановиться. — Тетя Хедда тоже вас любит. По ее мнению, вы лучше всех сезонных дебютанток, вместе взятых, и хотя она часто не одобряет мое поведение, ей хотелось бы видеть вас в нашей семье. «Приток свежей крови — это единственное, что спасет род Уортонов» — вот ее слова.
Испытывая одновременно изумление и неподдельный страх — Филаделфия не сомневалась, что он намеревается сделать ей предложение, — она неожиданно выпалила:
— Милый Генри, если вы меня сейчас не отпустите, боюсь, я отчаянно влюблюсь в вас, что будет весьма прискорбно.
Влюблюсь. Прискорбно. От таких слов Генри смешался.
— Вы говорите…
— Я говорю, что такое невозможно. Вы — светский лев. Я — бедная изгнанница. Без дома, без семьи, без средств и даже не могу защитить себя от посторонних нападок. Я всегда буду объектом сплетен и слухов. Это моя судьба. Поэтому позвольте мне уйти из вашей жизни той же незнакомкой, какой я вошла в нее. Но знайте, что ваше внимание ко мне сделает наше расставание менее болезненным.
— Расставание? Но я хочу жениться на вас! — воскликнул он, презрев в эту минуту двадцать один год обучения хорошим манерам.
— Брак исключается, — вздохнув, ответила Филаделфия и, повинуясь порыву, встала на цыпочки и быстро поцеловала его в губы. — Adieu, mon cher. Adieu (Прощай, дорогой. Прощай (фр.).).
Филаделфия отступила от него и хотела улыбнуться, но улыбка так и застыла на ее лице, когда, взглянув поверх его плеча, она увидела нечто такое, от чего ее лицо приняло испуганное выражение.
Генри быстро обернулся, но ничего особенного не увидел, кроме знакомых очертании фигуры се слуги Акбара, стоявшего в дверях спиной к ним. Генри снова повернулся к Филаделфии.
— Что там? Что случилось?
— Все в порядке.
Генри приготовился задать новый вопрос, но увидел только свое несчастное лицо в ее округлившихся от ужаса глазах. Она отвергла его предложение еще до того, как он собрался сделать его но всем правилам.
Филаделфия смотрела на Генри Уортона как на незнакомца. Она больше не может оставаться с ним. Эдуардо вернулся! А она в это время целовала другого мужчину! Пусть он стоял спиной к ним, по наверняка успел заметить, что она была в объятиях Генри. От одной этой мысли ее охватила дрожь.
Пристыженная и в то же время раздраженная, она отвернулась от Генри.
— До свидания, Генри, — сказала она и направилась к двери.
В тот же миг Акбар шагнул в дом, быстро прошел в бальный зал и затерялся в толпе танцующих.
Филаделфия пыталась догнать его, не обращая внимания па удивленные взгляды, но танцевавшие пары, как нарочно, загораживали ей дорогу, хотя минуту назад расступались перед Акбаром. Все видели, что она разыскивает своего слугу, и не придавали этому обстоятельству большого значения. Или придавали? Возможно, они могли все прочесть по ее лицу: сильное возбуждение, смущение, надежду и ту неприкрытую радость, которая охватила ее при виде Эдуардо.
Когда ей наконец удалось добраться до противоположного конца зала, его и след простыл. Она вышла в холл, и дворецкий, сообщил ей, что ее слуга только, что уехал.
— Срочно карету, — приказала она.
— Мадемуазель де Ронсар, окажите мне честь сопроводить вас в моей собственной карете.
Даже не видя собеседника, Филаделфия знала, кто предлагает ей свои услуги,
— Месье маркиз, спасибо. Не стоит утруждаться.
Его холодная улыбка несколько остудила ее возбуждение.
— Я настаиваю, мадемуазель. У нас с вами не было времени поближе познакомиться, и я думаю, что сейчас небольшая приватная беседа будет как нельзя кстати.
— Это исключено, — твердо ответила Филаделфия и, снова повернувшись к дворецкому, приказала: — Пожалуйста, карету.
— У входа как раз стоит одна карета, — последовал ответ. — Когда вам будет угодно?
— Сию секунду, — проговорила Филаделфия, даже не взглянув на маркиза.
Глава 7
— Как мэм-саиб будет угодно, — ответил он с поклоном. — Как только я выполню все ваши приказания, то примчусь обратно со скоростью ветра.
Он вышел из оранжереи, слегка поклонился миссис Ормстед и быстро зашагал по коридору в сторону лестницы для слуг.
— Куда отправляется Акбар? — поинтересовалась Хедда, когда Филаделфия подошла к ней
— У меня есть дела личного характера, с которыми может справиться только Акбар, мадам. Если вы не возражаете, то я хотела бы воспользоваться вашим гостеприимством еще неделю.
— Он уедет на целую неделю?
— Возможно, немного больше.
— Изумительно! В дни моей молодости было принято, чтобы достойная пожилая дама не оставляла свою подопечную даже на час.
— Акбар не пожилая дама, — с веселым смехом ответила Филаделфия, направляясь к лестнице. — Он единственный в своем роде.
— Вот это верно, — заметила Хедда, с удивлением глядя вслед молодой даме, поднимавшейся по лестнице, потому что та говорила на хорошем английском языке, свободном от акцента.
Не ведая о допущенной ошибке, Филаделфия улыбалась. Она не сгорела в огне поцелуя Эдуардо Тавареса, но приятный ароматный дымок его страсти все еще окутывал ее.
— Этот отвратительный человек снова здесь! — воскликнула Джулиана Уортон, сестра Генри и компаньонка Филаделфии на этот вечер. — Не представляю, как ты выносишь его компанию, пусть он даже и твой соотечественник.
От слов Джулианы у Филаделфии испортилось настроение: в бальный зал особняка Фергюсонов входил маркиз Д’Эда.
Когда он поднял руку с длинными пальцами в дружеском приветствии, она заскрежетала зубами и сделала вид, что не замечает его.
— Меня мороз по коже дерет, когда он смотрит на меня, — призналась Джулиана. — Мама говорит, что он обращается с женщинами не совсем прилично.
— Твоя мама совершенно права, — ответила Филаделфия и стала искать глазами Генри, но его нигде не было Она призвала на помощь все свое терпение, зная, что оно ей понадобится при общении с маркизом с той самой минуты, когда она была представлена ему в опере на прошлой неделе, он проявлял к ней повышенный интерес, который не имел ничего общего с увлечением мужчины красивой женщиной. Он забросал ее вопросами о семье и ее происхождении, на которые она не могла ответить с такой же находчивостью, как Эдуардо Таварес.
Во время каждой их встречи он так дотошно расспрашивал Филаделфию о ее жизни в Париже, семье и друзьях, что у нее возникло дурное предчувствие Ей трудно было лгать ему, так как он был далеко не простофилей. Как долго ей удастся продержаться, избегая человека, родившегося в Париже?
Филаделфия вновь задалась вопросом, куда подевался Эдуардо Таварес Прошло уже две недели, а он так и не вернулся Он не прислал ни записки, ни письма или хотя бы телеграммы. Иногда по ночам, лежа без сна, она представляла себе, что он заболел, с ним случился несчастный случай или, упаси Бог, он умер. Нет, она не должна даже думать об этом, особенно перед очередной встречей с маркизом.
— Господи, он идет сюда, — прошептала Джулиана. — Что нам делать, мадемуазель Ронсар?
— Ничего.
Филаделфия наблюдала, как он приближается к ним, останавливаясь, чтобы поздороваться с другими гостями. На нем, как всегда, был фрак с французской орденской лентой на груди. Из-за своей худобы он казался очень высоким. На самом же деле маркиз был всего на дюйм выше Филаделфии. Его волосы с прямым пробором обрамляли узкое лицо и были так напомажены, что блестели в свете ламп. Все в нем было нарочито эффектным — от волос и закрученных вверх усов до изысканной одежды, — что делало его любимцем многих женщин. «У него фигура молодого человека, а глаза — старика», — с отвращением подумала Филаделфия.
— Мадемуазель де Ронсар, — с преувеличенной любезностью сказал маркиз Д’Эда, — мы встречаемся вновь и вновь, и все равно мне этого мало.
Филаделфия не протянула ему руку, как это было принято. На лице графа отражалось удовольствие от встречи с ней, но она видела, что взгляд его устремлен на чудесное бриллиантовое колье, которое она надевала при первой же возможности.
— Вы мне льстите, месье Д’Эда. Остальные дамы могут на вас обидеться.
Бледно-голубые глаза маркиза прищурились, но на лице оставалась все та же приветливая улыбка
— Как вы можете говорить обо мне такое в присутствии других дам, мадемуазель де Ронсар? Но я прощаю вас Я готов простить вам все что угодно.
— В таком случае докажите мне свою искренность. — Филаделфия взяла Джулиану за руку и приблизила к себе. — Мадемуазель Уортон до смерти хочется вальсировать, но она слишком застенчива, чтобы решиться на это.
— Я… может быть, — ответила Джулиана, покраснев от смущения.
— Конечно же, я потанцую с красивой мадемуазель Уортон, — ответил маркиз, предлагая юной девушке руку. — Но вы тоже приберегите для меня танец, мадемуазель де Ронсар,
Филаделфия сделала вид, что ищет для него место в своей карточке для танцев.
— О, у меня уже все заполнено. Извините, месье.
— Как жаль, — сказал маркиз, успевший мельком заглянуть в карточку и заметивший, что там полно свободных строк. — Возможно, позже вы все-таки передумаете.
— Возможно, — буркнула Филаделфия и, отвернувшись, увидела Генри, направлявшегося к ней с хмурым выражением лица. Быстро поднявшись, она протянула к нему обе руки. — А вот и мой партнер. Это ведь наш танец, Генри, не так ли?
Генри смешался. Каждый раз, когда мадемуазель де Ронсар смотрела на него, у него захватывало дух. А сейчас она публично назвала его по имени, и от этого у него моментально закружилась голова. Он схватил ее руки и ввел в круг вальсирующих.
Они делали круг за кругом, и юбка ее очаровательного зеленого платья колыхалась вокруг ее ног, как взволнованное штормом море. Удовольствие держать ее в своих объятиях моментально растопило гнев, охвативший Генри всего несколько минут назад. Он сразу забыл о том, что ему прошептали на ухо. Вдыхая запах лаванды, исходивший от ее кожи, он уже не помнил о предъявленных ей обвинениях.
— Какой абсурд, — обмолвился он вслух. Филаделфия недоуменно посмотрела на него:
— Что абсурд?
— Сама идея, что вы выдаете себя не за ту, кем являетесь на самом деле. О моя дорогая! Извините мою неуклюжесть. Вам больно?
— Нет. Это моя вина, — ответила Филаделфия, стараясь попасть в такт музыки. Но сердце ее забилось учащенно, и она была уже не в состоянии уловить ритм вальса. — Кто сказал, что я выдаю себя за другую?
Генри покачал головой. Увлеченный звуками вальса, чего с ним уже давно не было, он испытывал несказанное наслаждение.
Неожиданно Филаделфия остановилась.
— Так кто сказал, что я выдаю себя за другую? Генри смущенно улыбнулся: — Кто сказал? Моя дорогая, простите мою несдержанность. Этот человек не стоит вашего внимания.
— И все же, кто распускает такие слухи? — настаивала Филаделфия.
Генри покраснел до корней волос.
— Ну хорошо. Сегодня утром Д’Эда, катаясь в карете с миссис Рутледж по Центральному парку, наговорил ей невесть чего. Якобы он никогда не слышал о вашей семье. Он, конечно, не знает всех прихлебателей двора, по его выражению, но знаком со всеми значительными личностями в Париже.
— И это все? — спросила Филаделфия, не обращая внимания на то, что другим танцующим приходилось обходить их, так как они стояли в самой середине зала. — Что же я собой представляю, Генри?
Он улыбнулся ей, хорошо зная ответ на этот вопрос.
— Вы мечта, ставшая былью, — с пафосом сказал Генри. Красота Филаделфии настроила его на поэтический лад. — Этот человек просто дурак.
Филаделфия кивнула и возобновила танец.
— Надо не забыть послать вашей сестре огромный букет цветов.
— За что?
— Выразить свое соболезнование, — ответила она, бросив быстрый взгляд в сторону Д’Эда. Он держал пунцовую от стыда девушку гораздо ближе к себе, чем это было принято в обществе, и этот факт не укрылся от внимания матрон, сидевших в позолоченных креслах вдоль стен. «Бедная Джулиана, — подумала она с симпатией. — Как она все это переживет? Ведь ее репутация в опасности».
Когда вальс закончился, Филаделфия схватила Генри за рукав.
— Давайте подышим свежим воздухом. Зал совершенно переполнен.
— С удовольствием! — Генри, казалось, стал выше ростом.
Но побег не удался. Она не заметила приближения маркиза, так как он намеренно повел свою партнершу недалеко от того места, где они с Генри стояли. Неожиданно Филаделфия увидела перед собой улыбающееся лицо Д’Эда.
— Мадемуазель де Ронсар, вам не кажется, что игра этого оркестра очень напоминает игру оркестров Тюильри?
— Не припомню, но, когда я была ребенком, в моей семье детям запрещалось свободно разгуливать по городу.
— Ах да, конечно. — Его алчный взгляд снова уперся в бриллиантовое колье на ее шее. — Колье де Ронсар. Мадемуазель Уортон только что рассказывала мне, что оно очень известно. — Он заглянул ей в глаза. — Il est magnifique! (Оно великолепно! (фр.).) Удивительно, что я никогда не слышал о нем. Где, вы говорите, жила ваша семья?
— Я этого не говорила. — Она слышала, как ахнул Генри, услышав ее резкий ответ, но больше всего его поразила бесцеремонность маркиза. — Они мертвы, месье, и их домом являются могилы.
— Кажется, я зашел слишком далеко. Извините, мадемуазель. Adieu! (Прощайте! (фр.).) — Француз хитро улыбнулся и, проходя мимо, шепнул по-французски: — Вы маленькая мошенница!
Она отвернулась и сделала вид, что ничего не слышала, однако невольно сжала кулаки, направляясь к открытой двери, ведущей на балкон. Она чувствовала, что Генри идет за ней, но желание подышать свежим воздухом, отравленное словами маркиза, пропало.
Д’Эда назвал ее мошенницей; его свистящий шепот был таким же опасным, как и шипение змеи. Он раскусил ее. Но не его угроза испугала ее, а сознание того, что она действительно была мошенницей. Этот факт ужаснул ее. Как могла она поступиться своими принципами?
— Что случилось, дорогая? — Генри нерешительно приблизился к стоящей в тени балюстрады Филаделфии.
Она повернулась к нему, и в свете, падавшем из зала, он увидел, что на глазах у нее появились слезы.
— Мосье Уортон, я должна рассказать вам такое, что переменит ваше отношение ко мне.
Вся нежность, которую Генри питал к этой женщине, вырвалась наружу, и он заключил ее в свои объятия.
— Не говорите ничего, — зашептал он ей на ухо. Благодарная за утешение, она положила голову ему на плечо, испытывая легкие угрызения совести. В конце концов Генри все равно узнает, что она собой представляет, и это будет ударом для такой честной и искренней натуры, как он. Она попыталась отстраниться от него, но он ее не отпускал.
— Этот маркиз сущий дьявол, — сказал он. — Лично меня не беспокоит, если вы не знатного рода. — Генри покраснел от собственной смелости, но события развивались так стремительно и играли ему на руку, а он не считал себя трусом. — Меня не волнует, кто были ваши родители. Ясно, что вы получили хорошее воспитание. Ваши манеры безупречны, ваше присутствие не остается незамеченным, куда бы вы ни пришли. А ваши фамильные драгоценности! Если они не являются доказательством древности вашего рода, тогда я даже не знаю, что думать. — Генри понимал, что, возможно, говорит лишнее, но она так смотрела на него, что он уже не мог остановиться. — Тетя Хедда тоже вас любит. По ее мнению, вы лучше всех сезонных дебютанток, вместе взятых, и хотя она часто не одобряет мое поведение, ей хотелось бы видеть вас в нашей семье. «Приток свежей крови — это единственное, что спасет род Уортонов» — вот ее слова.
Испытывая одновременно изумление и неподдельный страх — Филаделфия не сомневалась, что он намеревается сделать ей предложение, — она неожиданно выпалила:
— Милый Генри, если вы меня сейчас не отпустите, боюсь, я отчаянно влюблюсь в вас, что будет весьма прискорбно.
Влюблюсь. Прискорбно. От таких слов Генри смешался.
— Вы говорите…
— Я говорю, что такое невозможно. Вы — светский лев. Я — бедная изгнанница. Без дома, без семьи, без средств и даже не могу защитить себя от посторонних нападок. Я всегда буду объектом сплетен и слухов. Это моя судьба. Поэтому позвольте мне уйти из вашей жизни той же незнакомкой, какой я вошла в нее. Но знайте, что ваше внимание ко мне сделает наше расставание менее болезненным.
— Расставание? Но я хочу жениться на вас! — воскликнул он, презрев в эту минуту двадцать один год обучения хорошим манерам.
— Брак исключается, — вздохнув, ответила Филаделфия и, повинуясь порыву, встала на цыпочки и быстро поцеловала его в губы. — Adieu, mon cher. Adieu (Прощай, дорогой. Прощай (фр.).).
Филаделфия отступила от него и хотела улыбнуться, но улыбка так и застыла на ее лице, когда, взглянув поверх его плеча, она увидела нечто такое, от чего ее лицо приняло испуганное выражение.
Генри быстро обернулся, но ничего особенного не увидел, кроме знакомых очертании фигуры се слуги Акбара, стоявшего в дверях спиной к ним. Генри снова повернулся к Филаделфии.
— Что там? Что случилось?
— Все в порядке.
Генри приготовился задать новый вопрос, но увидел только свое несчастное лицо в ее округлившихся от ужаса глазах. Она отвергла его предложение еще до того, как он собрался сделать его но всем правилам.
Филаделфия смотрела на Генри Уортона как на незнакомца. Она больше не может оставаться с ним. Эдуардо вернулся! А она в это время целовала другого мужчину! Пусть он стоял спиной к ним, по наверняка успел заметить, что она была в объятиях Генри. От одной этой мысли ее охватила дрожь.
Пристыженная и в то же время раздраженная, она отвернулась от Генри.
— До свидания, Генри, — сказала она и направилась к двери.
В тот же миг Акбар шагнул в дом, быстро прошел в бальный зал и затерялся в толпе танцующих.
Филаделфия пыталась догнать его, не обращая внимания па удивленные взгляды, но танцевавшие пары, как нарочно, загораживали ей дорогу, хотя минуту назад расступались перед Акбаром. Все видели, что она разыскивает своего слугу, и не придавали этому обстоятельству большого значения. Или придавали? Возможно, они могли все прочесть по ее лицу: сильное возбуждение, смущение, надежду и ту неприкрытую радость, которая охватила ее при виде Эдуардо.
Когда ей наконец удалось добраться до противоположного конца зала, его и след простыл. Она вышла в холл, и дворецкий, сообщил ей, что ее слуга только, что уехал.
— Срочно карету, — приказала она.
— Мадемуазель де Ронсар, окажите мне честь сопроводить вас в моей собственной карете.
Даже не видя собеседника, Филаделфия знала, кто предлагает ей свои услуги,
— Месье маркиз, спасибо. Не стоит утруждаться.
Его холодная улыбка несколько остудила ее возбуждение.
— Я настаиваю, мадемуазель. У нас с вами не было времени поближе познакомиться, и я думаю, что сейчас небольшая приватная беседа будет как нельзя кстати.
— Это исключено, — твердо ответила Филаделфия и, снова повернувшись к дворецкому, приказала: — Пожалуйста, карету.
— У входа как раз стоит одна карета, — последовал ответ. — Когда вам будет угодно?
— Сию секунду, — проговорила Филаделфия, даже не взглянув на маркиза.
Глава 7
Медленное продвижение по Пятой авеню еще больше усилило волнение Филаделфии. Скорость перемещения транспорта в этот поздний вечер только способствовала тому, что она окончательно потеряла терпение.
— Нельзя ли побыстрее? — закричала она кучеру, постучав по крыше двухколесного экипажа.
— Мы уже почти приехали, мисс, — ответил кучер.
— Быстрее! — крикнула она, обхватив себя руками за плечи.
Она так спешила, что забыла в гостях свою шаль. От прохладного ночного воздуха ее кожа сделалась гусиной, но это мало беспокоило ее. Филаделфия смотрела на газовые фонари, горевшие вдоль улицы; их золотистые огни ярко сияли в ночи, и в каждом она видела отражение лица Эдуардо Тавареса.
Почему он снова вошел в ее жизнь без всякого предупреждения и почему снова покинул ее, не сказав ни слова? Неужели не догадался, как сильно она скучала по нему и волновалась, не случилось ли с ним чего-то плохого? Она выскажет ему все, что о нем думает.
Когда экипаж подкатил к особняку Ормстсд, Филаделфия, не ожидая посторонней помощи, выскочила из него и, взбежав по ступеням, постучала в дверь.
Ей сразу же открыл дворецкий и, увидев, что она одна, не смог сдержать удивления.
— Пожалуйста, расплатитесь с кучером, — сказала она тоном, не допускающим возражений.
— Обязательно, мисс, — ответил он, когда она бросилась мимо него, уловив знакомый запах парфюмерии. — Ваш слуга вернулся, мисс! — крикнул он ей вслед. — Как раз перед вашим приездом.
— Спасибо.
Она не остановилась, но улыбка радости смягчила решительное выражение ее лица. С сильно бьющимся сердцем она взбежала по лестнице на свой этаж, пронеслась по коридору и распахнула дверь своей спальни, надеясь, что Эдуардо незаметно проник к ней в комнату и сейчас ждет ее возвращения. Но его в комнате не было.
Разочарование моментально охватило ее, и она почувствовала себя уязвленной. Закрыв дверь, она пошла по ковру, на ходу снимая белые лайковые перчатки. Дойдя до туалетного столика, она швырнула их туда и, сняв венок из фиалок, который украшал ее голову, бросила рядом.
Взглянув на себя в зеркало, она удивилась выражению своего лица. Ее щеки пылали, а глаза светились внутренним светом и сияли, словно топазы. Ее волосы приобрели странный темный оттенок, а губы были ярко-красного цвета, как у брюнеток. В своих глазах она выглядела дешевой и неестественной. Все в ней было фальшивым. Ей казалось, что она утонула в море лжи и двуличности, из которого не выбраться без посторонней помощи. Ей нужны были тихая гавань, якорь, зашита от неопределенности и сомнений. Филаделфия считала, что нашла спасителя в лице Эдуардо Тавареса, человека, на которого могла положиться. Возможно, в этом она ошиблась.
Краска стыда медленно заливала ее лицо. Вероятно, сеньор Таварес видел, как она целовала Генри Уортона. Такой поступок был не в ее правилах. Однако если он их видел, то, возможно, обиделся и поэтому так быстро уехал.
Ее смущение сменилось обидой. Он не должен был чувствовать себя оскорбленным и осуждать ее поступок, ничего не зная о том, как она жила все последние дни. Он не знал о маркизе Д’Эда и его инсинуациях, не знал и о страхе, который она испытывала из-за собственной лживости.
Филаделфия посмотрела на колокольчик, висевший на расшитом гарусом шнурке над камином. Она пошлет за ним. Она уже потянулась к шнурку, когда раздался стук в дверь. Вздрогнув, она отдернула руку.
— Да? Войдите!
В открытой двери появилась горничная.
— Вам помочь раздеться, мадемуазель?
— Да. Нет! Мне ничего не надо, — резко ответила Филаделфия.
— Тогда спокойной ночи, мадемуазель.
— Подожди! — Филаделфия принужденно улыбнулась. — Мне сказали, что вернулся Акбар. Где он?
— Мадемуазель, мне кажется, он отдыхает. Во всяком случае, внизу его нет.
— Спасибо. Можешь идти.
Филаделфии показалось, что одежда душит се Она сняла с себя бриллиантовое колье и серьги, задержав на них взгляд. Свет лампы отражался в центре каждого камня, отбрасывая снопы ярких лучей на потолок. Неудивительно, что маркиз Д’Эда так заинтересовался ими. Камни были совершенными и уникальными.
Как ни странно, но их красота только разозлила ее, и она, положив их в футляр, защелкнула замок. Бриллианты должны быть возвращены сеньору Таваресу, и пусть он распоряжается ими по своему усмотрению, пора уезжать из Нью-Йорка, пока Д’Эда публично не обвинил ее в мошенничестве. Хватит притворяться.
Она быстро сняла с себя платье, корсет, панталоны и переоделась в ночную рубашку и батистовый пеньюар. До нее донесся бой часов, которые стояли на камине в библиотеке.
Девять… десять… одиннадцать… двенадцать. Полночь.
Она постаралась ни о чем не думать, чтобы не нервничать. Привернув фитиль лампы, она подошла к двери и открыла ее.
Темнота пустого коридора сделала ее храбрее. Она пошла быстрее, не обращая внимания на тени. Откровенно говоря, она не чувствовала себя такой уж храброй, но страх перед Д’Эда был сильнее пляшущих теней и лунных пятен на полу. В конце коридора Филаделфия обнаружила лестницу, которая вела на служебную половину, располагавшуюся под чердаком, и начала осторожно подниматься, держась поближе к стене.
Дойдя до лестничной площадки, она увидела полоску света из-под двери комнаты рядом с лестницей. В соседней комнате слышался женский смех, приглушенные шаги, шепот, призывавший к тишине. Прижавшись к стене, она прислушивалась к стуку своего сердца, жалея, что была не внимательна, когда он объяснял ей, где находится его комната. Она вспомнила, что он жил один и что соседнюю комнату делили две служанки. Возможно, если она прислушается у каждой двери, то по каким-то звукам догадается, где он.
Она продвинулась дальше и оказалась в коридоре с низким потолком. Если ее застигнут здесь в одном пеньюаре, то ей уже никогда не оправдаться. Филаделфия дотронулась до ручки ближайшей двери, словно по ней могла узнать, кто живет в комнате. От ее прикосновения ручка легко поддалась, и, к ее ужасу, дверь медленно открылась.
Она сразу увидела того, кого желала видеть всем сердцем.
Над тазом с водой склонился мужчина. Он горстями зачерпывал воду и бросал ее на свое безбородое лицо и голую грудь. Его черные волосы глянцево блестели. Маленький пузырек мыла сверкал на ухе. Свет придавал его коже оттенок темной меди, делая его тело необыкновенно красивым. Гладкие лоснящиеся мышцы его торса рельефно выделялись под кожей.
В этом мужчине не было ничего от Акбара или от бразильского джентльмена в модном костюме, который вовлек ее в свой бизнес. Этот темнокожий полуголый, хорошо сложенный мужчина был для нее незнакомцем и совершенно не похож на всех остальных мужчин.
Эдуардо испытал настоящее потрясение, когда дверь открылась, и он, оглянувшись, увидел на пороге своей комнаты Филаделфию Хант. Пеньюар соблазнительно облегал ее грудь и бедра. На какое-то мгновение он не поверил своим глазам, так как в воображении представлял ее именно такой.
Затем он перехватил ее взгляд, в котором светились тепло и любопытство, и пришел в замешательство. Он так рвался поскорее вернуться в Нью-Йорк, чтобы увидеть ее, что, забыв о приличиях, отправился к Фергюсонам на ее поиски. Когда он наконец нашел ее, то увидел, что она, встав на цыпочки, целовала Генри Уортоиа. Если бы она внезапно выскочила из своего укрытия и поколотила его, то он не был бы так удивлен, рассержен и уязвлен. Ему понадобилась вся сила воли, чтобы повернуться к ним спиной. И только переждав, когда сердце успокоится, он смог уйти.
Она открыто целовала другого мужчину! Воспоминания разожгли еще не остывший гнев, который затаился в его душе. Он резко выпрямился
— Почему вы здесь? — шепотом спросил он, едва сдерживая ярость.
Филаделфия не ответила. Она чувствовала, что должна как-то объяснить свое присутствие здесь, по не могла. Наконец она посмотрела на свою руку, которая все еще сжимала ручку двери.
Он проследил за ее взглядом, быстро подошел к ней, втолкнул в комнату и захлопнул дверь.
Филаделфия затаила дыхание, когда он повернулся к ней. Она даже не представляла, что Эдуардо Таварес обладает такой красотой! Почувствовав неловкость, она опустила глаза, но уперлась взглядом в его широкую сильную грудь. Загорелая кожа Эдуардо была гладкой как шелк. На ней резко выделялись соски темно-шоколадного цвета. Никогда раньше она не видела мужчину с обнаженным торсом, и урок анатомии стоил ей больших душевных сил.
Она попятилась назад, но пространство ограничивалось стеной и узкой кроватью.
— Я должна быть здесь.
Филаделфия говорила так тихо, что он был вынужден смотреть на ее губы, чтобы уловить значение ее слов, и невольно вспомнил поцелуй, которым она наградила Генри. Нет, ей не место здесь. Он в таком состоянии, что ей лучше не находиться с ним под одной крышей.
Она нервно запахнула пеньюар на груди.
— Я пришла предупредить вас об опасности, — сказала она, медленно выговаривая слова.
Эдуардо промолчал. Он забыл, какой красивой она была, забыл теплую глубину ее больших золотистых глаз, забыл, что ее пухлые губы так и манят к себе и жаждут поцелуя. Он забыл, как она полна жизни. Жилка, пульсирующая у основания ее шеи, свидетельствовала о том, что в ее венах бежит горячая кровь. Если он придвинется к ней ближе, то почувствует на своем лице ее теплое дыхание. Ее трепетная дрожь не была признаком испуга. Просто она наконец увидела в нем мужчину, и он не мог не воспользоваться этим.
Одной рукой он поднял ей подбородок, другой, обхватив за голову, привлек к себе. Сейчас ее грудь, прикрытая батистом, была прижата к его мокрой обнаженной груди, и она ощутила, что между ними словно пробежала искра. Она невольно отступила назад, но его руки крепко держали ее, а глаза неотрывно смотрели на нее. Она заглянула в них, надеясь раствориться в их зовущей черной глубине.
— Нельзя ли побыстрее? — закричала она кучеру, постучав по крыше двухколесного экипажа.
— Мы уже почти приехали, мисс, — ответил кучер.
— Быстрее! — крикнула она, обхватив себя руками за плечи.
Она так спешила, что забыла в гостях свою шаль. От прохладного ночного воздуха ее кожа сделалась гусиной, но это мало беспокоило ее. Филаделфия смотрела на газовые фонари, горевшие вдоль улицы; их золотистые огни ярко сияли в ночи, и в каждом она видела отражение лица Эдуардо Тавареса.
Почему он снова вошел в ее жизнь без всякого предупреждения и почему снова покинул ее, не сказав ни слова? Неужели не догадался, как сильно она скучала по нему и волновалась, не случилось ли с ним чего-то плохого? Она выскажет ему все, что о нем думает.
Когда экипаж подкатил к особняку Ормстсд, Филаделфия, не ожидая посторонней помощи, выскочила из него и, взбежав по ступеням, постучала в дверь.
Ей сразу же открыл дворецкий и, увидев, что она одна, не смог сдержать удивления.
— Пожалуйста, расплатитесь с кучером, — сказала она тоном, не допускающим возражений.
— Обязательно, мисс, — ответил он, когда она бросилась мимо него, уловив знакомый запах парфюмерии. — Ваш слуга вернулся, мисс! — крикнул он ей вслед. — Как раз перед вашим приездом.
— Спасибо.
Она не остановилась, но улыбка радости смягчила решительное выражение ее лица. С сильно бьющимся сердцем она взбежала по лестнице на свой этаж, пронеслась по коридору и распахнула дверь своей спальни, надеясь, что Эдуардо незаметно проник к ней в комнату и сейчас ждет ее возвращения. Но его в комнате не было.
Разочарование моментально охватило ее, и она почувствовала себя уязвленной. Закрыв дверь, она пошла по ковру, на ходу снимая белые лайковые перчатки. Дойдя до туалетного столика, она швырнула их туда и, сняв венок из фиалок, который украшал ее голову, бросила рядом.
Взглянув на себя в зеркало, она удивилась выражению своего лица. Ее щеки пылали, а глаза светились внутренним светом и сияли, словно топазы. Ее волосы приобрели странный темный оттенок, а губы были ярко-красного цвета, как у брюнеток. В своих глазах она выглядела дешевой и неестественной. Все в ней было фальшивым. Ей казалось, что она утонула в море лжи и двуличности, из которого не выбраться без посторонней помощи. Ей нужны были тихая гавань, якорь, зашита от неопределенности и сомнений. Филаделфия считала, что нашла спасителя в лице Эдуардо Тавареса, человека, на которого могла положиться. Возможно, в этом она ошиблась.
Краска стыда медленно заливала ее лицо. Вероятно, сеньор Таварес видел, как она целовала Генри Уортона. Такой поступок был не в ее правилах. Однако если он их видел, то, возможно, обиделся и поэтому так быстро уехал.
Ее смущение сменилось обидой. Он не должен был чувствовать себя оскорбленным и осуждать ее поступок, ничего не зная о том, как она жила все последние дни. Он не знал о маркизе Д’Эда и его инсинуациях, не знал и о страхе, который она испытывала из-за собственной лживости.
Филаделфия посмотрела на колокольчик, висевший на расшитом гарусом шнурке над камином. Она пошлет за ним. Она уже потянулась к шнурку, когда раздался стук в дверь. Вздрогнув, она отдернула руку.
— Да? Войдите!
В открытой двери появилась горничная.
— Вам помочь раздеться, мадемуазель?
— Да. Нет! Мне ничего не надо, — резко ответила Филаделфия.
— Тогда спокойной ночи, мадемуазель.
— Подожди! — Филаделфия принужденно улыбнулась. — Мне сказали, что вернулся Акбар. Где он?
— Мадемуазель, мне кажется, он отдыхает. Во всяком случае, внизу его нет.
— Спасибо. Можешь идти.
Филаделфии показалось, что одежда душит се Она сняла с себя бриллиантовое колье и серьги, задержав на них взгляд. Свет лампы отражался в центре каждого камня, отбрасывая снопы ярких лучей на потолок. Неудивительно, что маркиз Д’Эда так заинтересовался ими. Камни были совершенными и уникальными.
Как ни странно, но их красота только разозлила ее, и она, положив их в футляр, защелкнула замок. Бриллианты должны быть возвращены сеньору Таваресу, и пусть он распоряжается ими по своему усмотрению, пора уезжать из Нью-Йорка, пока Д’Эда публично не обвинил ее в мошенничестве. Хватит притворяться.
Она быстро сняла с себя платье, корсет, панталоны и переоделась в ночную рубашку и батистовый пеньюар. До нее донесся бой часов, которые стояли на камине в библиотеке.
Девять… десять… одиннадцать… двенадцать. Полночь.
Она постаралась ни о чем не думать, чтобы не нервничать. Привернув фитиль лампы, она подошла к двери и открыла ее.
Темнота пустого коридора сделала ее храбрее. Она пошла быстрее, не обращая внимания на тени. Откровенно говоря, она не чувствовала себя такой уж храброй, но страх перед Д’Эда был сильнее пляшущих теней и лунных пятен на полу. В конце коридора Филаделфия обнаружила лестницу, которая вела на служебную половину, располагавшуюся под чердаком, и начала осторожно подниматься, держась поближе к стене.
Дойдя до лестничной площадки, она увидела полоску света из-под двери комнаты рядом с лестницей. В соседней комнате слышался женский смех, приглушенные шаги, шепот, призывавший к тишине. Прижавшись к стене, она прислушивалась к стуку своего сердца, жалея, что была не внимательна, когда он объяснял ей, где находится его комната. Она вспомнила, что он жил один и что соседнюю комнату делили две служанки. Возможно, если она прислушается у каждой двери, то по каким-то звукам догадается, где он.
Она продвинулась дальше и оказалась в коридоре с низким потолком. Если ее застигнут здесь в одном пеньюаре, то ей уже никогда не оправдаться. Филаделфия дотронулась до ручки ближайшей двери, словно по ней могла узнать, кто живет в комнате. От ее прикосновения ручка легко поддалась, и, к ее ужасу, дверь медленно открылась.
Она сразу увидела того, кого желала видеть всем сердцем.
Над тазом с водой склонился мужчина. Он горстями зачерпывал воду и бросал ее на свое безбородое лицо и голую грудь. Его черные волосы глянцево блестели. Маленький пузырек мыла сверкал на ухе. Свет придавал его коже оттенок темной меди, делая его тело необыкновенно красивым. Гладкие лоснящиеся мышцы его торса рельефно выделялись под кожей.
В этом мужчине не было ничего от Акбара или от бразильского джентльмена в модном костюме, который вовлек ее в свой бизнес. Этот темнокожий полуголый, хорошо сложенный мужчина был для нее незнакомцем и совершенно не похож на всех остальных мужчин.
Эдуардо испытал настоящее потрясение, когда дверь открылась, и он, оглянувшись, увидел на пороге своей комнаты Филаделфию Хант. Пеньюар соблазнительно облегал ее грудь и бедра. На какое-то мгновение он не поверил своим глазам, так как в воображении представлял ее именно такой.
Затем он перехватил ее взгляд, в котором светились тепло и любопытство, и пришел в замешательство. Он так рвался поскорее вернуться в Нью-Йорк, чтобы увидеть ее, что, забыв о приличиях, отправился к Фергюсонам на ее поиски. Когда он наконец нашел ее, то увидел, что она, встав на цыпочки, целовала Генри Уортоиа. Если бы она внезапно выскочила из своего укрытия и поколотила его, то он не был бы так удивлен, рассержен и уязвлен. Ему понадобилась вся сила воли, чтобы повернуться к ним спиной. И только переждав, когда сердце успокоится, он смог уйти.
Она открыто целовала другого мужчину! Воспоминания разожгли еще не остывший гнев, который затаился в его душе. Он резко выпрямился
— Почему вы здесь? — шепотом спросил он, едва сдерживая ярость.
Филаделфия не ответила. Она чувствовала, что должна как-то объяснить свое присутствие здесь, по не могла. Наконец она посмотрела на свою руку, которая все еще сжимала ручку двери.
Он проследил за ее взглядом, быстро подошел к ней, втолкнул в комнату и захлопнул дверь.
Филаделфия затаила дыхание, когда он повернулся к ней. Она даже не представляла, что Эдуардо Таварес обладает такой красотой! Почувствовав неловкость, она опустила глаза, но уперлась взглядом в его широкую сильную грудь. Загорелая кожа Эдуардо была гладкой как шелк. На ней резко выделялись соски темно-шоколадного цвета. Никогда раньше она не видела мужчину с обнаженным торсом, и урок анатомии стоил ей больших душевных сил.
Она попятилась назад, но пространство ограничивалось стеной и узкой кроватью.
— Я должна быть здесь.
Филаделфия говорила так тихо, что он был вынужден смотреть на ее губы, чтобы уловить значение ее слов, и невольно вспомнил поцелуй, которым она наградила Генри. Нет, ей не место здесь. Он в таком состоянии, что ей лучше не находиться с ним под одной крышей.
Она нервно запахнула пеньюар на груди.
— Я пришла предупредить вас об опасности, — сказала она, медленно выговаривая слова.
Эдуардо промолчал. Он забыл, какой красивой она была, забыл теплую глубину ее больших золотистых глаз, забыл, что ее пухлые губы так и манят к себе и жаждут поцелуя. Он забыл, как она полна жизни. Жилка, пульсирующая у основания ее шеи, свидетельствовала о том, что в ее венах бежит горячая кровь. Если он придвинется к ней ближе, то почувствует на своем лице ее теплое дыхание. Ее трепетная дрожь не была признаком испуга. Просто она наконец увидела в нем мужчину, и он не мог не воспользоваться этим.
Одной рукой он поднял ей подбородок, другой, обхватив за голову, привлек к себе. Сейчас ее грудь, прикрытая батистом, была прижата к его мокрой обнаженной груди, и она ощутила, что между ними словно пробежала искра. Она невольно отступила назад, но его руки крепко держали ее, а глаза неотрывно смотрели на нее. Она заглянула в них, надеясь раствориться в их зовущей черной глубине.