– Вы никогда не рассказывали нам, – сказал доктор Вежбицкий, – как вам удаются ваши чудеса.
– Здесь нет никакой тайны, – ответил маленький человечек, – мастерство приготовления пищи кроется в ловкости пальцев. Для того чтобы сохранить мастерство, нужно ежедневно упражняться не менее трех часов. Как и музыканту…
И действительно, в тот день через руки маленького человечка прошли те же вещи, что скрывались в футляре скрипки Манассии. Серебро и руды, внутренности и кости животных, ракушки, минералы и конский волос – все это так же пело в его руках. Сейчас, когда во мне уже давно не было музыки, он другим путем привел в движение те же вещи, давая мне еще одну возможность почувствовать свою связь с музыкой. Это было не обедом, а настоящим гимном Земле, ее горам и равнинам, рекам и морям, ветру, огню, растениям, диким животным и мастерству человеческих рук, способных убивать и смертью питать жизнь.
Вместе с кофе и пирожными, которые были с молниеносной быстротой расставлены на столике в маленькой китайской гостиной, блестевшей лаком, перламутром и слоновой костью, подали, несмотря на то что за окном стояла зима, арбуз, который сохранялся много месяцев благодаря тому, что был обмазан известкой и спрятан в ящик, наполненный пшеницей. От него пахло можжевеловым деревом, и я вдруг, будто вдохнув запах музыкальных инструментов, почувствовал, что могу сыграть и вторую партию давно забытого квартета. Партию скрипки, которую исполнял мой друг Манассия Букур. Но было слишком поздно. Остальные две партии нашего квартета остались Бог знает где, навсегда недоступными, и мне было ясно, что никогда красная нить не соединит все четыре части печати – три мужских и одну женскую, – для того чтобы заверить и для меня визу на Святую гору. Так обстояло дело со мной… Что же касается истории Букура, с ней по-прежнему не было никакой определенности, а я ждал именно ее.
Мое упорство достигло пика и превратилось в страшную усталость, такую, будто я всю жизнь пересчитывал облака в небе и кости во рту. Собрав последние силы, я снова включился в разговор, который оживился, как только мы взялись за ложечки для мороженого.
– Я вам советую прийти в мою комнату и провести со мной ночь, – сказала мне, опять по-французски, хозяйка, поигрывая серебряной ложечкой.
Я оцепенел от изумления, доктор Вежбиц-кий сидел, посмеиваясь в бороду, тогда, перевернув собственную ложечку, я молниеносно ответил тоже по-французски:
– Как? Накануне Страстной Пятницы? Мои хозяева расхохотались.
Наконец-то и мне все стало ясно. Во время ужина они и не думали разговаривать с нами, это была игра, известная им и не известная нам, в ходе которой следовало читать надписи, выгравированные на серебряных столовых приборах. Теперь наконец это сделал и я, вспомнив при этом, откуда пришли на наши серебряные ножи и вилки эти записи.
Это были фрагменты из диалогов книги Яна Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагосе», ими-то и украсил гравер добрую сотню роскошных серебряных предметов. Среди этих фраз, заимствованных у Потоцкого и выгравированных на вилках, ложках и серебряных кольцах для салфеток, была и та, которую мы с Манассией поняли как волшебный ответ на его вопрос. Ответ, которого он так ждал от своей сестры Геро.
– Я полагаю, любовь моя, что это был низкий, нехороший поступок!
Но еще ужаснее было, добравшись до нашей гостиницы, обнаружить, что я уже не смогу ничего сделать, чтобы спасти жизнь Манассии. Он лежал в постели, свеча в его сложенных на груди руках уже догорела до половины, и прислуга передала мне его короткое письмо:
«Я умираю по собственной воле, счастливый, что получил ответ на вопрос, ставший для меня главным в жизни. Сейчас я знаю, она сделала это из-за меня, а не из-за Яна Кобалы. „Любовь моя, – сказала она, и ты это слышал, – я полагаю, что это был низкий, нехороший поступок!“ Геро выбрала Яна, чтобы мучить меня, так же как и я выбрал его, чтобы мучить ее, а вовсе не за какие-то его достоинства. И мне и ей Кобала был так же важен, как прошлогодний снег! Геро умерла с мыслью, что соприкосновение все же возможно!
Р. S. Благодарю тебя за то, что ты сделаешь свое дело. Целую твои нежные пальцы».
Я опустил письмо на пол, поставил на него тяжелую дорожную шкатулку с мешочками и инструментами, необходимыми в моем грустном ремесле. Склонившись над постелью, я коснулся его лица. Левый глаз опустил ниже, на его место (он был мужским), разгладил морщины вокруг другого, женского глаза, который при жизни моргал в два раза чаще, чем первый, и поэтому был более старым и усталым. Я поработал над его лицом, и оно стало таким же красивым, как прежде. Затем я наложил на него серую смесь и снял посмертную маску…
Ничего таинственного, к сожалению, на свете нет. Свет наполнен не тайнами, а писком в ушах. Вся история длится столько же, сколько звук от удара хлыста! Разве что людям моей профессии дано знать немного больше, чем другим смертным.
Ожидая, пока маска застынет, я думал о Геро и о моем бедном друге.
Следует сказать, что мне давно уже было известно, что Геро вовсе не совершала самоубийства, она была убита. Ее убил в припадке ревности, а может и еще чего-то, поручик Ян Кобала. И далее следует та часть истории, которую особенно тщательно скрывали от брата Геро, потому что этого он бы действительно не перенес. Отрезанную голову Геро Кобала три дня держал у себя в комнате и только потом сам заявил обо всем военным властям, которым удалось это дело скрыть.
По утверждению обезумевшего поручика, на третий день, вечером, голова Геро крикнула страшным, глубоким и как бы мужским голосом.
– Здесь нет никакой тайны, – ответил маленький человечек, – мастерство приготовления пищи кроется в ловкости пальцев. Для того чтобы сохранить мастерство, нужно ежедневно упражняться не менее трех часов. Как и музыканту…
И действительно, в тот день через руки маленького человечка прошли те же вещи, что скрывались в футляре скрипки Манассии. Серебро и руды, внутренности и кости животных, ракушки, минералы и конский волос – все это так же пело в его руках. Сейчас, когда во мне уже давно не было музыки, он другим путем привел в движение те же вещи, давая мне еще одну возможность почувствовать свою связь с музыкой. Это было не обедом, а настоящим гимном Земле, ее горам и равнинам, рекам и морям, ветру, огню, растениям, диким животным и мастерству человеческих рук, способных убивать и смертью питать жизнь.
Вместе с кофе и пирожными, которые были с молниеносной быстротой расставлены на столике в маленькой китайской гостиной, блестевшей лаком, перламутром и слоновой костью, подали, несмотря на то что за окном стояла зима, арбуз, который сохранялся много месяцев благодаря тому, что был обмазан известкой и спрятан в ящик, наполненный пшеницей. От него пахло можжевеловым деревом, и я вдруг, будто вдохнув запах музыкальных инструментов, почувствовал, что могу сыграть и вторую партию давно забытого квартета. Партию скрипки, которую исполнял мой друг Манассия Букур. Но было слишком поздно. Остальные две партии нашего квартета остались Бог знает где, навсегда недоступными, и мне было ясно, что никогда красная нить не соединит все четыре части печати – три мужских и одну женскую, – для того чтобы заверить и для меня визу на Святую гору. Так обстояло дело со мной… Что же касается истории Букура, с ней по-прежнему не было никакой определенности, а я ждал именно ее.
Мое упорство достигло пика и превратилось в страшную усталость, такую, будто я всю жизнь пересчитывал облака в небе и кости во рту. Собрав последние силы, я снова включился в разговор, который оживился, как только мы взялись за ложечки для мороженого.
– Я вам советую прийти в мою комнату и провести со мной ночь, – сказала мне, опять по-французски, хозяйка, поигрывая серебряной ложечкой.
Я оцепенел от изумления, доктор Вежбиц-кий сидел, посмеиваясь в бороду, тогда, перевернув собственную ложечку, я молниеносно ответил тоже по-французски:
– Как? Накануне Страстной Пятницы? Мои хозяева расхохотались.
Наконец-то и мне все стало ясно. Во время ужина они и не думали разговаривать с нами, это была игра, известная им и не известная нам, в ходе которой следовало читать надписи, выгравированные на серебряных столовых приборах. Теперь наконец это сделал и я, вспомнив при этом, откуда пришли на наши серебряные ножи и вилки эти записи.
Это были фрагменты из диалогов книги Яна Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагосе», ими-то и украсил гравер добрую сотню роскошных серебряных предметов. Среди этих фраз, заимствованных у Потоцкого и выгравированных на вилках, ложках и серебряных кольцах для салфеток, была и та, которую мы с Манассией поняли как волшебный ответ на его вопрос. Ответ, которого он так ждал от своей сестры Геро.
– Я полагаю, любовь моя, что это был низкий, нехороший поступок!
* * *
Я тут же простился с хозяевами, зная, что Букур сейчас где-то умирает с этими словами на губах и что только я могу спасти его, открыв тайну столового серебра. В Варшаву я приехал очень поздно, погода стояла ужасная.Но еще ужаснее было, добравшись до нашей гостиницы, обнаружить, что я уже не смогу ничего сделать, чтобы спасти жизнь Манассии. Он лежал в постели, свеча в его сложенных на груди руках уже догорела до половины, и прислуга передала мне его короткое письмо:
«Я умираю по собственной воле, счастливый, что получил ответ на вопрос, ставший для меня главным в жизни. Сейчас я знаю, она сделала это из-за меня, а не из-за Яна Кобалы. „Любовь моя, – сказала она, и ты это слышал, – я полагаю, что это был низкий, нехороший поступок!“ Геро выбрала Яна, чтобы мучить меня, так же как и я выбрал его, чтобы мучить ее, а вовсе не за какие-то его достоинства. И мне и ей Кобала был так же важен, как прошлогодний снег! Геро умерла с мыслью, что соприкосновение все же возможно!
Р. S. Благодарю тебя за то, что ты сделаешь свое дело. Целую твои нежные пальцы».
Я опустил письмо на пол, поставил на него тяжелую дорожную шкатулку с мешочками и инструментами, необходимыми в моем грустном ремесле. Склонившись над постелью, я коснулся его лица. Левый глаз опустил ниже, на его место (он был мужским), разгладил морщины вокруг другого, женского глаза, который при жизни моргал в два раза чаще, чем первый, и поэтому был более старым и усталым. Я поработал над его лицом, и оно стало таким же красивым, как прежде. Затем я наложил на него серую смесь и снял посмертную маску…
Ничего таинственного, к сожалению, на свете нет. Свет наполнен не тайнами, а писком в ушах. Вся история длится столько же, сколько звук от удара хлыста! Разве что людям моей профессии дано знать немного больше, чем другим смертным.
Ожидая, пока маска застынет, я думал о Геро и о моем бедном друге.
Следует сказать, что мне давно уже было известно, что Геро вовсе не совершала самоубийства, она была убита. Ее убил в припадке ревности, а может и еще чего-то, поручик Ян Кобала. И далее следует та часть истории, которую особенно тщательно скрывали от брата Геро, потому что этого он бы действительно не перенес. Отрезанную голову Геро Кобала три дня держал у себя в комнате и только потом сам заявил обо всем военным властям, которым удалось это дело скрыть.
По утверждению обезумевшего поручика, на третий день, вечером, голова Геро крикнула страшным, глубоким и как бы мужским голосом.