Куда ведут наши следы по этой дьявольски запутанной и пыльной дороге, имя которой история?
8
Первого июля в четыре часа утра мы перешли за Изборском старую границу. По булыжной дороге Рига - Псков. Проволочные заграждения сохранились, пограничник распахнул широкие ворота, и колонна с грохотом вошла в Россию.
Последовала довольно обширная пустая полоса пограничной зоны, где были уничтожены селения. Появились сторожевые вышки и пограничные укрепления фронтальной стороной к Эстонии.
Потом пошли деревни.
Они были нищие и жалкие: скособоченные, запущенные маленькие избы, ни одного плодового дерева, грязный проселок, на нем гогочущие гуси и коровы - кожа да кости. В первой деревне, возникшей перед нами из утреннего марева, на нас с любопытством глядела какая-то старуха в валенках на босу ногу. Молча, тревожным взглядом провожала она нашу колонну: значит, война дойдет и досюда, до наших домишек и хилых полей, казалось, говорил ее взгляд. Что же будет?
На политзанятиях нам рассказывали о победе колхозного строя, о его замечательных успехах. Даже фильм показывали про колхозы, а здесь все говорило об обратном.
Мы чувствовали: где-то что-то не так. Но что именно и почему?
Спросить политрука мы не решались.
Вообще-то нужно сказать, наш политрук Шаныгин был приятный человек и по сравнению с другими более общительный. Но раньше чем говорить о нем, несколько слов про командиров и политработников, переведенных к нам из Красной Армии.
Прежде всего они производили впечатление людей крайне замкнутых и недоверчивых. Конечно, причина была в языке и абсолютном незнании местных обстоятельств и условий жизни.
Помню первое выступление комиссара нашего полка Добровольского. Он сказал - разумеется, через переводчика, - что Красная Армия - это рабоче-крестьянская армия с сознательной дисциплиной. Она заложена в основе отношений между командирами и бойцами. Отныне командиры не имеют права бить рядовых.
Мы слушали это с большим смущением, потому что мы никогда не слышали и не видели, чтобы офицер поднял руку на солдата. Очевидно, комиссар располагал фактами из царской армии, в которой, как рассказывали наши отцы, действительно офицеры раздавали солдатам оплеухи. Еще того больше была наша растерянность, когда мы услышали, что в Эстонии сразу же приступят к ликвидации неграмотности.
Однако более серьезная неприятность произошла минувшей зимой.
Мы привыкли в своей части к рациону, согласно которому утром полагался суррогатный кофе, разумеется, хлеб и масло, и что-нибудь поплотнее. По понедельникам, например, давали селедку и холодный картофель, по вторникам - свиной студень, по средам - кусок колбасы, затем - ломтик жареного бекона и так далее. Это меню повторялось из недели в неделю. Его придерживались и тогда, когда нас перевели уже в Красную Армию. Но зимой все вдруг изменилось, притом разом, без всякого разъяснения. Однажды утром (и это был к тому же первый день рождества, которое за все время нашей военной службы впервые не считалось праздником!) в столовой ребят ожидала бурда из горохового концентрата и сухари. Повар объяснил, что в соответствии с порядком в Красной Армии сегодня так называемый сухой день, и в дальнейшем вообще по утрам будет суп. Поднялся смутный гул, люди поболтали ложками в тарелках и потребовали кофе. Первая батарея, первой явившаяся в столовую, отказалась от приема пищи. Дежурный ефрейтор Пууст скомандовал:
- Встать! Надеть головные уборы! Выходи строиться!
Батарея в полном составе направилась к полковой лавке, где были куплены колбаса, батоны и молоко.
Об этом сразу же узнал Добровольский и бегом прибежал в столовую. Говорили даже, что с расстегнутой кобурой. Остальным подразделениям в присутствии комиссара непривычный суп как-то все же полез в горло.
Через несколько дней ефрейтора Пууста вывели ночью из казармы. Его личный шкафчик опечатали. Две недели спустя нам огласили приговор трибунала: парень понес очень суровое наказание за антисоветскую деятельность и открытое сопротивление... Это уже было дело нешуточное. Такой жестокости мы никак не могли понять. Ну хоть сказал бы этот самый комиссар заранее несколько слов: мол, ребята, теперь нужно привыкать к другой еде. Господи, да ведь во всей Эстонии никто по утрам супа не ест, откуда нам было знать, что в Красной Армии кормят именно так и что кофе совсем не дают.
Многих из нас вызывали в связи с супной "историей", все мы, как умели, говорили в пользу Пууста, но это не помогло. Только политрук Шаныгин поверил нам, он ходил по этому поводу к комиссару, но вернулся от него сникший. Очевидно, против Пууста были еще какие-то другие обстоятельства, о которых мы не знали. Пошли настойчивые слухи, что на него кто-то донес. Мы начали осторожнее высказывать наши суждения, а Шаныгина больше уважать. Он вообще был человеком более широких взглядов и более восприимчивый. С самого начала Шаныгин смекнул, что многие вещи, которые всем в Союзе были известны, нам казались непонятными, и он старался их разъяснить. Он упорно стремился вжиться в склад нашего мышления, часто расспрашивал о домашних обстоятельствах и делал удивительные успехи в эстонском языке, в то время, как другие знали только три эстонских слова: здравствуй, черт и слушай. Поэтому он был нам ближе, чем кто-либо другой из приехавших оттуда людей. Со строевыми командирами по крайней мере внешне дело ладилось лучше, потому что среди наших старых офицеров были и довольно свободно говорившие по-русски.
И на этот раз именно Шаныгин понял смысл наших растерянных взглядов...
- Да, многие колхозы еще не стали на ноги... Мало техники, да и земля здесь тоже не из лучших...
Бедность прямо смотрела на нас, хотя землю нельзя было считать такой уж плохой. Правда, и раньше, еще зимой, он нам разъяснял, что с едой и одеждой есть пока трудности, потому что все силы в первую очередь направлены на развитие тяжелой промышленности. От нее зависит и обороноспособность.
Значит, этой огромной стране приходится вести войну, прежде чем она успела наладить свою экономику.
Способна ли она в таких условиях воевать? Разве смогут такие колхозы прокормить рабочих, армию и самих себя? А если смогут, то ценою каких усилий?
Так мы думали, шагая по Псковщине.
- А есть где-нибудь колхозы получше? - спросил кто-то из ребят на ломаном русском языке.
- Разумеется, - заверил Шаныгин. - Есть богатые колхозы. Когда-нибудь все колхозы станут богатыми.
Хотя этот ответ нас несколько успокоил, все же на первом привале Эрих Мытсъярв, толстый парень из Вырумаа, сказал:
- Готов съесть колесо от пушки, если здесь, в этой стране, мы не наголодаемся!
Ночью этот человек пропал.
Говорили, будто он спрятался под брезентом в кузове грузовика, на котором ночью начпрод капитан Рулли зачем-то поехал обратно в Тарту.
Короче говоря, дал тягу.
Сложное это дело, политвоспитание.
Но Рулли вернулся из Тарту невредимым. Когда он ехал из Печор в Псков, произошла такая история: у дороги отдыхали немцы, винтовки в пирамиде. Рулли при его близорукости понял это, только когда машина уже поравнялась с немцами.
- Газ давай! - закричал он водителю.
К счастью, и немцы очухались, когда грузовик уже пронесся. Грохнули выстрелы, но мимо.
Рулли вернулся незадолго до первого большого сражения. Так. Значит, Печоры, где когда-то формировался наш полк, были теперь у немцев. Конечно, и Выру, и красивая старая мыза неподалеку от него, где мы, будучи новобранцами, пролили немало пота... Очередь, наверно, за тобой, Тарту, наши Афины на Эмайыги... [Эмайыги ("мать-река") - название крупнейшей реки Эстонии; Тарту известен своим университетом (осн. в 1632 г.)] Скоро ты загоришься, милый, славный город...
Чертова война!
Но мы начнем воевать здесь. Будем защищать тебя, Псковская земля, твои нищие деревни, как и твои сыновья, которые, может быть, умирают сейчас где-нибудь под Вынну, Ранну или Конгутой.
9
Вечернее солнце медленно клонилось за нашими спинами, косыми лучами оно освещало открывавшуюся впереди панораму, полную такого бесконечного идиллического покоя.
Деревня, к которой подошла колонна, была расположена вдоль хребта отлогого берега. Внизу, в неглубоком овраге, извивалась в неисчислимых излучинах речка, в которой сверкало заходящее солнце и отражалось безоблачное небо. Над поймой уже сгущался туман. На невысоких холмах возвышались дремавшие березовые рощи, вершины деревьев в золотой пыли заходящего солнца. Потоки мягкой и теплой тишины, которую нарушали только голоса нашей колонны и доносившиеся с поймы восклицания косарей, торопившихся поставить последние стога. Картина мирного времени - как больно сжимается сердце!
Рууди стоял рядом со мной, но он увидел нечто совсем другое.
- Бабы что надо! Потом нужно будет прогуляться.
Он думал про тех, что метали стога на лугу, и правда, среди них были грудастые молодые женщины.
Орудия и обоз свернули с деревенского проселка в густые заросли, а ребятам было разрешено ночевать в избах.
Походные кухни задымили.
Наступила ночь, прямо парное молоко.
Почему мне так знакома красота пейзажей Псковщины? Я никогда здесь не бывал, никогда не видел эти пологие холмы, задумчивые березы, извилистые реки! Ах, да, вспомнил: это пейзажи из фильма "Юность поэта", единственный советский фильм, который я видел еще школьником и который поразил меня глубоким лиризмом. В этом фильме участвовал и пейзаж, бескрайний простор огромной земли и пленяющая своей естественной красотой природа.
Все безмолвствует.
Только если остро-остро прислушаться, с запада время от времени доносится глухой гул.
Там в своих железных сапогах шагает война. Наверно, она скоро дойдет и сюда, до этих пушкинских лугов, березовых рощ и куполов...
Рано утром кто-то громко постучал в окно и назвал хозяйку по имени. Она сказала, что это бригадир: должно быть, как мы поняли, какой-то колхозный начальник, потому что он посылал людей на сенокос.
В душной избе началось движение, встали и мы.
- Удивительно, - качал головой капитан Ранд, - не сегодня завтра война будет здесь, а народ заготовляет сено... Начхоз пытался вчера проехать в Псков, но город бомбили. А они идут на сенокос. Не косы и грабли должны бы быть у них в руках, а лопаты и кирки, чтобы рыть окопы. Армии нужно помочь, немца нужно остановить, черт подери...
- Товарищ капитан, наверно, здесь чье-то распоряжение сверху, которое не положено критиковать, - вмешался старшина батареи, сверхсрочник Раннасте. - Может быть, отправляя людей косить, хотят предотвратить панику?
- Какая, к дьяволу, паника, - отрезал капитан, - каждую пядь земли нужно защищать на войне! Что же, лучше потом в панике драпать?
Капитан махнул рукой и, хлопнув дверью, вышел.
Трудно сказать, кто прав. Только это не наше дело, куда прикажут, туда и пойдем.
10
Мы сидели на траве перед избой и курили в ожидании утренней баланды. Лошади были напоены-накормлены и запряжены.
К нам подошли старик и старуха, наверно, хозяева этой избы. Они принесли нам большую глиняную миску студня. Насколько мы смогли их понять, они зарезали своего единственного теленка, чтобы он не попал немцам в котел, и угощают теперь нас, совершенно им незнакомых солдат, которые не остаются их защищать, а только и знают: что отступают на восток...
Молча ели мы студень, этот от души сделанный подарок, и молча смотрели на нас старики. Старуха вытирала подолом передника глаза, вздыхала и что-то говорила, правда, больше себе, чем нам. Понявшие перевели: бедненькие, нет у вас больше дома... сказала она про нас.
Очень виноватыми мы себя чувствовали, когда, выходя из ворот, благодарили стариков, а они крестили нас и провожали на улицу. Ты можешь быть бедной. Псковская земля, но люди твои щедры душой!
11
Над рекой висит дымка, роса садится на землю: будет жаркий и ясный день. Дай бог, чтобы в этом чистом небе самолеты не стали преследовать нашу колонну!
Полк подивизионно тянется обратно на дорогу. Кончился деревенский проселок. Мы уже привыкли видеть эти вытянутые в ряд деревни, в которых избы окнами обращены на дорогу.
А Рууди все еще нет. Куда этот жук подевался? Выяснилось, что никто не видел, куда он вечером отправился спать. Удрал? Нет, этого быть не может.
Мы у последней избы. Здесь дома аккуратно пронумерованы и указана фамилия хозяина. Кроме того, на каждом доме есть табличка с изображением того предмета, с которым семья должна бежать на пожар. И" крайней в деревне избы, принадлежащей Кузнецову, на пожар, как свидетельствовало изображение, нужно было нести с собой багор.
У калитки дома с багром и стоял Рууди. При этом не один. Он сердечно прощался с крепкой, пышногрудой молодой женщиной.
- Ну конечно... - пробурчал Ильмар.
Рууди встал в строй, но еще долго оглядывался назад и махал, пока за поворотом дороги и излучиной реки не исчезла деревня.
- Как же ее зовут? - полюбопытствовал Сярель.
- Масенька или Маса, - ответил Рууди с сильным эстонским акцентом.
Последовал целый ряд весьма нескромных вопросов, но Рудди шел будто во сне: все зубоскальство отскакивало от него, как от брони.
- Бросьте, ребята, не было у нас ничего. Муж на войне, двое малышей, больной отец кряхтит на печке... Эх, дьявол, вот это женщина, впервые в жизни такую вижу. Шапку долой перед ней!
- Может, сперва штаны? - позлорадствовал обычно миролюбивый Касук.
- Заткнись, не то получишь! - в голосе Рууди прозвучала нешуточная угроза.
Шагая по колее проселка, тихо и серьезно рассказывал Рууди свою историю с Машенькой.
Действительно, Рууди заприметил в деревне эту милую женщину и на своем ломаном русском языке и в обычной веселой манере сделал неуклюжую попытку подкатиться к ней. И, к великому его смущению, молодая женщина сразу пригласила его в избу. В воображении Рууди уже забрезжила первая легкая победа над русской красавицей. Однако его, как дорогого гостя, усадили за стол, предложили топленого молока и вареной картошки с соленой плотвой. Другой еды в доме, видимо, не было. За столом сидели и дети Машеньки мальчик (он-то, вероятно, и был рыбак) и девочка, оба еще дошкольники, во все глаза с невероятным уважением смотрели они на настоящего солдата и его карабин. На печке тяжело дышал больной астмой старик. Машин отец.
Они проговорили всю короткую летнюю ночь.
Неделю назад Маша проводила на войну мужа, колхозного бригадира. С красными заплаканными глазами она тихо корила Рууди за то, что мы идем на восток. Неужто это правда, что немец через несколько дней придет сюда? Что же будет?
И правда, что же будет? - задумался Рууди. Красивая молодая женщина, а в деревне пруд пруди заносчивых победителей, на которых нет ни закона, ни суда. Не может быть, чтобы они Машу не тронули. От возмущения у Рууди кровь прилила к щекам. Впервые он странным образом почувствовал свою личную ответственность за эту женщину, которая спросила его, что будет, если он, сильный воин, все время идет на восток.
А дети? Больной старик? Наверняка за немцами по пятам в деревню, придет голод. Сама-то еще прожила бы, а дети и старик?
Черной бедой и слезами была полна изба Кузнецовых. Да и не только их изба. Вся деревня. И не только эта деревня, вся Россия. Да-да, и не только Россия, но и оставшаяся далеко позади крошечная Эстония. Остро отзывалось доброе сердце Рууди на великое горе, которому он ничем не мог помочь. Маша твердо верила, что немца рано или поздно - но разобьют. Только ведь и это еще не конец, потому что слезы люди будут проливать еще долгие годы, оплакивать погибших. Непоправима и огромна беда, которая называется войной.
- Чертов Гитлер, - искренне выругался Рууди, может быть, в первый раз с такой, идущей из самой глубины души, злостью, именно здесь, в русской избе с бревенчатыми стенами.
И тут Маша поразила Рууди еще одной, совершенно для него неожиданной новостью.
Женщина как-то таинственно намекнула, что они все будут воевать. Правда, об этом еще нельзя говорить, но это решено: партия организует партизанскую борьбу. Уйдут в леса и начнут вредить немцу. Наверняка партия все устроит, и детей и старика куда-нибудь спрячут. Она была уверена, что все это серьезно обосновано.
Партия сделает и организует, услышал Рууди. Не совсем ясной казалась ему эта мысль, но то, что великая народная война скоро вспыхнет за спиной у немцев, было просто потрясающе и окрылило Рууди.
Он смотрел на Машу с уважением и нескрываемым восхищением. Простая деревенская женщина, придавленная горем, а гляди, не сдается, немцу горло готова перегрызть.
А ведь таких женщин в России могут быть тысячи. И они есть, несомненно, не говоря уже о мужчинах. И от этого на душе у Рууди стало как будто легче, когда он прощался с Машенькой возле калитки.
Такое приключение пережил Рууди в ту прекрасную июльскую ночь.
А сейчас он спал на ходу, спотыкаясь и наталкиваясь на спины товарищей.
12
Как ни странно, но командует нашим полком теперь капитан. Капитан Соболев, а начальником штаба полка - всего лишь старший лейтенант. Дело в том, что незадолго до начала войны в Москву на какие-то курсы были вызваны командиры полков и начальники полковых штабов, командиры дивизий и начальники штабов дивизий вплоть до корпуса, а заместители автоматически стали теперь командирами. В старой армии капитан обычно командовал батареей. Ну, да это пустое, солдату более или менее все равно, кто в полку главный. Только странно как-то видеть на месте полковника всего лишь капитана.
Соболев, кажется, настоящий мужчина: спокойный, хладнокровный. По-видимому, в трудные минуты держит себя в руках. Это по лицу видно: если что не так, сразу кровью наливается, но он не орет, а только как бы про себя, понизив голос, начинает материться. Прежде у него такой привычки не было. Первое изменение, вызванное войной.
Ребята из обоза-рассказывали, что у начальника хозяйственной части, майора Лаанемяэ, очень требовательного офицера, прошлым летом, как раз в дни летнего солнцестояния, были тяжелые переживания. Он считал, что офицеров сразу начнут ставить к стенке, и просил своих ребят, если такое случится, чтобы его расстреляли солдаты из какой-нибудь другой части. Если расстреливать станут свои, ему, мол, будет очень тяжело. Он ведь к своим обозным относился хорошо, хотя и строго взыскивал за непорядок. В армии иначе нельзя. Лаанемяэ этого разговора не завел бы, если бы слегка не выпил, все по той же причине. Ребята между собой поговорили и решили, что не пойдут доносить на своего начальника, чтобы его поставили к стенке. Начали вспоминать и пришли к выводу, что хоть майор и резок на язык, но все же человек справедливый. Короче говоря, его успокоили. Сейчас на марше майор подвижен как ртуть, бегает кругом, хлопочет и все носом фыркает, эта манера у него и раньше была. Он и в мирное время мало спал, а теперь, наверно, и вовсе без сна обходится.
Старший лейтенант Рандалу, командир батареи, рассказал нам однажды вечером историю про то, как его принимали в офицерское собрание. При каждом гарнизоне имелось офицерское собрание соответственно роду оружия, и у каждого собрания было свое правление, распорядитель, суд чести и тому подобное. Разумеется, у казино с буфетом, в котором барменом был солдат. Я один раз заходил в казино: полковник забыл в штабе ключи от квартиры, относил ему. Наш старик в одной рубашке играл на бильярде с каким-то капитаном, очевидно, на пиво, потому что маленький столик рядом с бильярдом был заставлен бутылками. Ну ладно. Рандалу начал службу в гарнизоне молодым офицером, и теперь на повестке дня стоял его прием в офицерское собрание артиллеристов. Офицеры сидели за празднично накрытым столом, распорядитель собрания майор Кириллов (в гражданскую войну под Псковом он вместе с батареей перешел к белоэстонцам и, плохо ли, хорошо ли, говорил по-эстонски) представил Рандалу. Дальше должно было последовать испытание: принимаемый, стоявший у торца стола, обязан выпить "полковника", то есть чайный стакан водки, затем на четвереньках проползти под столом, и на другом его конце, если мне не изменяет память, ему полагалось осушить второго "полковника". После такого возлияния нужно было суметь пройти не покачнувшись. Только тогда офицера объявляли членом собрания.
Рандалу, который родился в бедной крестьянской усадьбе, впроголодь учился в гимназии, потом с отличием окончил военное училище и, еще будучи кадетом, обратил на себя внимание как хороший наездник-спортсмен, от такого испытания отказался. Он сказал:
- Господин майор, господа офицеры, этого я делать не буду. Для меня, как офицера республики, неприемлемо выполнение отживших, оскорбительных традиций царской армии. А водку я пью, когда мне хочется и столько, сколько мне хочется.
Разразился настоящий скандал, однако большинство офицеров все же оказалось на его стороне, и Рандалу был первый молодой офицер, которого освободили от этого унизительного ритуала.
Вряд ли когда-нибудь в другое время мы услышали бы эти истории, но война нас всех одинаково заставляла спать в лесу, хлебать баланду из одного котла и вместе обсуждать темы, неизвестно откуда вдруг возникавшие.
- А где майор Кириллов сейчас? - спросили мы.
Выяснилось, что в армии он уже не служит. Работает в Тарту строительным десятником, ребята его видели.
(Но я никогда уже не узнал, что Кириллов вступил в Эстонский легион фашистской армии и был убит в этой войне случайным снарядом нашей артиллерии.)
13
Сегодня после обеда мы стреляли по свиньям.
Мы оказались в довольно крупном государственном имении. Это совхоз. В нем никого не было, не считая нескольких стариков и старух. Стадо, очевидно, угнали, а свиней выпустили в лес. Красивый высокий сосновый бор ими кишел. Выходит, что свиньям война принесла свободу. Но ей, свободе, почти всегда приносились в жертву жизни. Так было и на этот раз: вскоре в лесу стали раздаваться выстрелы. Чуть ли не каждый орудийный расчет подстрелил себе хавронью. Оставшиеся в живых с хрюканьем удрали поглубже в лес.
Смешно было после этой стрельбы смотреть на нашу походную колонну. Не только на передках орудий, но и на поднятых сошниках растянулись хорошенькие розовые хрюшки. На первом же привале для приема пищи вся посуда у поваров была занята здоровыми кусками свинины. И каждый брал, что ему нравилось. Плохо только, что у нас было маловато соли и хлеба.
Пресное мясо в наших животах, привыкших к скудной пище, скоро начало урчать и требовать выхода. К счастью, этот пир во время чумы кончился довольно быстро, потому что от непосоленного мяса уже на следующий день пошло зловоние, и мы опять вернулись к нашей повседневной солдатской бурде, которая быстро восстановила нормальное пищеварение.
14
Утром мы пришли в какое-то селение, кучно расположенное на восточном берегу небольшой реки. Через реку был перекинут довольно новый с виду мост, справа от него находилась базарная площадь с прилавками и фанерными будками, выкрашенными в голубой цвет. Торговля шла полным ходом: продавали мясо, ягоды, грибы, овощи - все то, что всегда продается на базаре.
- Коли мир, так мир, - решил Рууди и выудил из кармана брюк губную гармонику. Одним прыжком он оказался на обозной повозке, бросил карабин рядом с собой на поклажу, удобно перекинул ноги через задок и продул гармонику.
Потом он минутку подумал, по его дочерна загоревшему лицу пробежала знакомая усмешка. Так, песня выбрана. Над сутолочной площадью понеслась залихватская мелодия: Рууди играл, насколько хватало легких. Мало того. Эта мелодия была на слова, которые Рууди не мог не спеть. И над суетой рынка зазвучала берущая за душу эстонская песенка:
Эх, жизнь моя пропащая, день-деньской я пьян.
Жена моя гулящая, сын мой хулиган.
Паузы между куплетами сопровождались гармоникой. Разумеется, у Рууди не было жены, тем более гулящей, еще того меньше хулиганящих детей. Но жизнь была пропащая! Еще пуще, чем у человека, когда-то сочинившего эту мрачную песню.
Поэтому, наверно, ребята не очень-то смеялись, хотя черный юмор сольного номера Рууди во многом противоречил обстоятельствам настоящего момента.
У народа на рынке Рууди снискал огромный успех. Правда, наша колонна уже и раньше привлекала некоторое внимание, а лихое выступление Рууди тем более сделало нас объектом всеобщего интереса. Посыпались всевозможные вопросы: откуда мы идем, дрались ли уже с немцами, кто мы такие?
- Мый - эстонски топрувольтсы! - крикнул Рууди с телеги. - Мый немтса не поимсья! - Он и сам удивился своему блестящему знанию русского языка. Но тут, разглядев в толпе интересующихся "эстонскими добровольцами" пышных деревенских красавиц, он уже не смог противостоять своему природному тщеславию и с жаром заиграл вальс:
За любовь ты не требуй оплата?
и денег чужих не ищи,
но найди себе чистое сердце,
с которым лишь смерть разлучит.
Полк растянулся по селению, свернул направо и в прибрежных густых зарослях ивы развернулся по дивизионам. Это было хорошее место: песчаный берег, сухой и пологий, можно было купаться, поить лошадей, и для кухни вода под рукой. Через полчаса батареи, повозки и кони были так надежно спрятаны в кустах, что воздушная разведка противника не могла бы ничего обнаружить. Предусмотрительность оказалась не напрасной: после обеда одна немецкая "рама" пролетела над поселком, правда, довольно высоко.
8
Первого июля в четыре часа утра мы перешли за Изборском старую границу. По булыжной дороге Рига - Псков. Проволочные заграждения сохранились, пограничник распахнул широкие ворота, и колонна с грохотом вошла в Россию.
Последовала довольно обширная пустая полоса пограничной зоны, где были уничтожены селения. Появились сторожевые вышки и пограничные укрепления фронтальной стороной к Эстонии.
Потом пошли деревни.
Они были нищие и жалкие: скособоченные, запущенные маленькие избы, ни одного плодового дерева, грязный проселок, на нем гогочущие гуси и коровы - кожа да кости. В первой деревне, возникшей перед нами из утреннего марева, на нас с любопытством глядела какая-то старуха в валенках на босу ногу. Молча, тревожным взглядом провожала она нашу колонну: значит, война дойдет и досюда, до наших домишек и хилых полей, казалось, говорил ее взгляд. Что же будет?
На политзанятиях нам рассказывали о победе колхозного строя, о его замечательных успехах. Даже фильм показывали про колхозы, а здесь все говорило об обратном.
Мы чувствовали: где-то что-то не так. Но что именно и почему?
Спросить политрука мы не решались.
Вообще-то нужно сказать, наш политрук Шаныгин был приятный человек и по сравнению с другими более общительный. Но раньше чем говорить о нем, несколько слов про командиров и политработников, переведенных к нам из Красной Армии.
Прежде всего они производили впечатление людей крайне замкнутых и недоверчивых. Конечно, причина была в языке и абсолютном незнании местных обстоятельств и условий жизни.
Помню первое выступление комиссара нашего полка Добровольского. Он сказал - разумеется, через переводчика, - что Красная Армия - это рабоче-крестьянская армия с сознательной дисциплиной. Она заложена в основе отношений между командирами и бойцами. Отныне командиры не имеют права бить рядовых.
Мы слушали это с большим смущением, потому что мы никогда не слышали и не видели, чтобы офицер поднял руку на солдата. Очевидно, комиссар располагал фактами из царской армии, в которой, как рассказывали наши отцы, действительно офицеры раздавали солдатам оплеухи. Еще того больше была наша растерянность, когда мы услышали, что в Эстонии сразу же приступят к ликвидации неграмотности.
Однако более серьезная неприятность произошла минувшей зимой.
Мы привыкли в своей части к рациону, согласно которому утром полагался суррогатный кофе, разумеется, хлеб и масло, и что-нибудь поплотнее. По понедельникам, например, давали селедку и холодный картофель, по вторникам - свиной студень, по средам - кусок колбасы, затем - ломтик жареного бекона и так далее. Это меню повторялось из недели в неделю. Его придерживались и тогда, когда нас перевели уже в Красную Армию. Но зимой все вдруг изменилось, притом разом, без всякого разъяснения. Однажды утром (и это был к тому же первый день рождества, которое за все время нашей военной службы впервые не считалось праздником!) в столовой ребят ожидала бурда из горохового концентрата и сухари. Повар объяснил, что в соответствии с порядком в Красной Армии сегодня так называемый сухой день, и в дальнейшем вообще по утрам будет суп. Поднялся смутный гул, люди поболтали ложками в тарелках и потребовали кофе. Первая батарея, первой явившаяся в столовую, отказалась от приема пищи. Дежурный ефрейтор Пууст скомандовал:
- Встать! Надеть головные уборы! Выходи строиться!
Батарея в полном составе направилась к полковой лавке, где были куплены колбаса, батоны и молоко.
Об этом сразу же узнал Добровольский и бегом прибежал в столовую. Говорили даже, что с расстегнутой кобурой. Остальным подразделениям в присутствии комиссара непривычный суп как-то все же полез в горло.
Через несколько дней ефрейтора Пууста вывели ночью из казармы. Его личный шкафчик опечатали. Две недели спустя нам огласили приговор трибунала: парень понес очень суровое наказание за антисоветскую деятельность и открытое сопротивление... Это уже было дело нешуточное. Такой жестокости мы никак не могли понять. Ну хоть сказал бы этот самый комиссар заранее несколько слов: мол, ребята, теперь нужно привыкать к другой еде. Господи, да ведь во всей Эстонии никто по утрам супа не ест, откуда нам было знать, что в Красной Армии кормят именно так и что кофе совсем не дают.
Многих из нас вызывали в связи с супной "историей", все мы, как умели, говорили в пользу Пууста, но это не помогло. Только политрук Шаныгин поверил нам, он ходил по этому поводу к комиссару, но вернулся от него сникший. Очевидно, против Пууста были еще какие-то другие обстоятельства, о которых мы не знали. Пошли настойчивые слухи, что на него кто-то донес. Мы начали осторожнее высказывать наши суждения, а Шаныгина больше уважать. Он вообще был человеком более широких взглядов и более восприимчивый. С самого начала Шаныгин смекнул, что многие вещи, которые всем в Союзе были известны, нам казались непонятными, и он старался их разъяснить. Он упорно стремился вжиться в склад нашего мышления, часто расспрашивал о домашних обстоятельствах и делал удивительные успехи в эстонском языке, в то время, как другие знали только три эстонских слова: здравствуй, черт и слушай. Поэтому он был нам ближе, чем кто-либо другой из приехавших оттуда людей. Со строевыми командирами по крайней мере внешне дело ладилось лучше, потому что среди наших старых офицеров были и довольно свободно говорившие по-русски.
И на этот раз именно Шаныгин понял смысл наших растерянных взглядов...
- Да, многие колхозы еще не стали на ноги... Мало техники, да и земля здесь тоже не из лучших...
Бедность прямо смотрела на нас, хотя землю нельзя было считать такой уж плохой. Правда, и раньше, еще зимой, он нам разъяснял, что с едой и одеждой есть пока трудности, потому что все силы в первую очередь направлены на развитие тяжелой промышленности. От нее зависит и обороноспособность.
Значит, этой огромной стране приходится вести войну, прежде чем она успела наладить свою экономику.
Способна ли она в таких условиях воевать? Разве смогут такие колхозы прокормить рабочих, армию и самих себя? А если смогут, то ценою каких усилий?
Так мы думали, шагая по Псковщине.
- А есть где-нибудь колхозы получше? - спросил кто-то из ребят на ломаном русском языке.
- Разумеется, - заверил Шаныгин. - Есть богатые колхозы. Когда-нибудь все колхозы станут богатыми.
Хотя этот ответ нас несколько успокоил, все же на первом привале Эрих Мытсъярв, толстый парень из Вырумаа, сказал:
- Готов съесть колесо от пушки, если здесь, в этой стране, мы не наголодаемся!
Ночью этот человек пропал.
Говорили, будто он спрятался под брезентом в кузове грузовика, на котором ночью начпрод капитан Рулли зачем-то поехал обратно в Тарту.
Короче говоря, дал тягу.
Сложное это дело, политвоспитание.
Но Рулли вернулся из Тарту невредимым. Когда он ехал из Печор в Псков, произошла такая история: у дороги отдыхали немцы, винтовки в пирамиде. Рулли при его близорукости понял это, только когда машина уже поравнялась с немцами.
- Газ давай! - закричал он водителю.
К счастью, и немцы очухались, когда грузовик уже пронесся. Грохнули выстрелы, но мимо.
Рулли вернулся незадолго до первого большого сражения. Так. Значит, Печоры, где когда-то формировался наш полк, были теперь у немцев. Конечно, и Выру, и красивая старая мыза неподалеку от него, где мы, будучи новобранцами, пролили немало пота... Очередь, наверно, за тобой, Тарту, наши Афины на Эмайыги... [Эмайыги ("мать-река") - название крупнейшей реки Эстонии; Тарту известен своим университетом (осн. в 1632 г.)] Скоро ты загоришься, милый, славный город...
Чертова война!
Но мы начнем воевать здесь. Будем защищать тебя, Псковская земля, твои нищие деревни, как и твои сыновья, которые, может быть, умирают сейчас где-нибудь под Вынну, Ранну или Конгутой.
9
Вечернее солнце медленно клонилось за нашими спинами, косыми лучами оно освещало открывавшуюся впереди панораму, полную такого бесконечного идиллического покоя.
Деревня, к которой подошла колонна, была расположена вдоль хребта отлогого берега. Внизу, в неглубоком овраге, извивалась в неисчислимых излучинах речка, в которой сверкало заходящее солнце и отражалось безоблачное небо. Над поймой уже сгущался туман. На невысоких холмах возвышались дремавшие березовые рощи, вершины деревьев в золотой пыли заходящего солнца. Потоки мягкой и теплой тишины, которую нарушали только голоса нашей колонны и доносившиеся с поймы восклицания косарей, торопившихся поставить последние стога. Картина мирного времени - как больно сжимается сердце!
Рууди стоял рядом со мной, но он увидел нечто совсем другое.
- Бабы что надо! Потом нужно будет прогуляться.
Он думал про тех, что метали стога на лугу, и правда, среди них были грудастые молодые женщины.
Орудия и обоз свернули с деревенского проселка в густые заросли, а ребятам было разрешено ночевать в избах.
Походные кухни задымили.
Наступила ночь, прямо парное молоко.
Почему мне так знакома красота пейзажей Псковщины? Я никогда здесь не бывал, никогда не видел эти пологие холмы, задумчивые березы, извилистые реки! Ах, да, вспомнил: это пейзажи из фильма "Юность поэта", единственный советский фильм, который я видел еще школьником и который поразил меня глубоким лиризмом. В этом фильме участвовал и пейзаж, бескрайний простор огромной земли и пленяющая своей естественной красотой природа.
Все безмолвствует.
Только если остро-остро прислушаться, с запада время от времени доносится глухой гул.
Там в своих железных сапогах шагает война. Наверно, она скоро дойдет и сюда, до этих пушкинских лугов, березовых рощ и куполов...
Рано утром кто-то громко постучал в окно и назвал хозяйку по имени. Она сказала, что это бригадир: должно быть, как мы поняли, какой-то колхозный начальник, потому что он посылал людей на сенокос.
В душной избе началось движение, встали и мы.
- Удивительно, - качал головой капитан Ранд, - не сегодня завтра война будет здесь, а народ заготовляет сено... Начхоз пытался вчера проехать в Псков, но город бомбили. А они идут на сенокос. Не косы и грабли должны бы быть у них в руках, а лопаты и кирки, чтобы рыть окопы. Армии нужно помочь, немца нужно остановить, черт подери...
- Товарищ капитан, наверно, здесь чье-то распоряжение сверху, которое не положено критиковать, - вмешался старшина батареи, сверхсрочник Раннасте. - Может быть, отправляя людей косить, хотят предотвратить панику?
- Какая, к дьяволу, паника, - отрезал капитан, - каждую пядь земли нужно защищать на войне! Что же, лучше потом в панике драпать?
Капитан махнул рукой и, хлопнув дверью, вышел.
Трудно сказать, кто прав. Только это не наше дело, куда прикажут, туда и пойдем.
10
Мы сидели на траве перед избой и курили в ожидании утренней баланды. Лошади были напоены-накормлены и запряжены.
К нам подошли старик и старуха, наверно, хозяева этой избы. Они принесли нам большую глиняную миску студня. Насколько мы смогли их понять, они зарезали своего единственного теленка, чтобы он не попал немцам в котел, и угощают теперь нас, совершенно им незнакомых солдат, которые не остаются их защищать, а только и знают: что отступают на восток...
Молча ели мы студень, этот от души сделанный подарок, и молча смотрели на нас старики. Старуха вытирала подолом передника глаза, вздыхала и что-то говорила, правда, больше себе, чем нам. Понявшие перевели: бедненькие, нет у вас больше дома... сказала она про нас.
Очень виноватыми мы себя чувствовали, когда, выходя из ворот, благодарили стариков, а они крестили нас и провожали на улицу. Ты можешь быть бедной. Псковская земля, но люди твои щедры душой!
11
Над рекой висит дымка, роса садится на землю: будет жаркий и ясный день. Дай бог, чтобы в этом чистом небе самолеты не стали преследовать нашу колонну!
Полк подивизионно тянется обратно на дорогу. Кончился деревенский проселок. Мы уже привыкли видеть эти вытянутые в ряд деревни, в которых избы окнами обращены на дорогу.
А Рууди все еще нет. Куда этот жук подевался? Выяснилось, что никто не видел, куда он вечером отправился спать. Удрал? Нет, этого быть не может.
Мы у последней избы. Здесь дома аккуратно пронумерованы и указана фамилия хозяина. Кроме того, на каждом доме есть табличка с изображением того предмета, с которым семья должна бежать на пожар. И" крайней в деревне избы, принадлежащей Кузнецову, на пожар, как свидетельствовало изображение, нужно было нести с собой багор.
У калитки дома с багром и стоял Рууди. При этом не один. Он сердечно прощался с крепкой, пышногрудой молодой женщиной.
- Ну конечно... - пробурчал Ильмар.
Рууди встал в строй, но еще долго оглядывался назад и махал, пока за поворотом дороги и излучиной реки не исчезла деревня.
- Как же ее зовут? - полюбопытствовал Сярель.
- Масенька или Маса, - ответил Рууди с сильным эстонским акцентом.
Последовал целый ряд весьма нескромных вопросов, но Рудди шел будто во сне: все зубоскальство отскакивало от него, как от брони.
- Бросьте, ребята, не было у нас ничего. Муж на войне, двое малышей, больной отец кряхтит на печке... Эх, дьявол, вот это женщина, впервые в жизни такую вижу. Шапку долой перед ней!
- Может, сперва штаны? - позлорадствовал обычно миролюбивый Касук.
- Заткнись, не то получишь! - в голосе Рууди прозвучала нешуточная угроза.
Шагая по колее проселка, тихо и серьезно рассказывал Рууди свою историю с Машенькой.
Действительно, Рууди заприметил в деревне эту милую женщину и на своем ломаном русском языке и в обычной веселой манере сделал неуклюжую попытку подкатиться к ней. И, к великому его смущению, молодая женщина сразу пригласила его в избу. В воображении Рууди уже забрезжила первая легкая победа над русской красавицей. Однако его, как дорогого гостя, усадили за стол, предложили топленого молока и вареной картошки с соленой плотвой. Другой еды в доме, видимо, не было. За столом сидели и дети Машеньки мальчик (он-то, вероятно, и был рыбак) и девочка, оба еще дошкольники, во все глаза с невероятным уважением смотрели они на настоящего солдата и его карабин. На печке тяжело дышал больной астмой старик. Машин отец.
Они проговорили всю короткую летнюю ночь.
Неделю назад Маша проводила на войну мужа, колхозного бригадира. С красными заплаканными глазами она тихо корила Рууди за то, что мы идем на восток. Неужто это правда, что немец через несколько дней придет сюда? Что же будет?
И правда, что же будет? - задумался Рууди. Красивая молодая женщина, а в деревне пруд пруди заносчивых победителей, на которых нет ни закона, ни суда. Не может быть, чтобы они Машу не тронули. От возмущения у Рууди кровь прилила к щекам. Впервые он странным образом почувствовал свою личную ответственность за эту женщину, которая спросила его, что будет, если он, сильный воин, все время идет на восток.
А дети? Больной старик? Наверняка за немцами по пятам в деревню, придет голод. Сама-то еще прожила бы, а дети и старик?
Черной бедой и слезами была полна изба Кузнецовых. Да и не только их изба. Вся деревня. И не только эта деревня, вся Россия. Да-да, и не только Россия, но и оставшаяся далеко позади крошечная Эстония. Остро отзывалось доброе сердце Рууди на великое горе, которому он ничем не мог помочь. Маша твердо верила, что немца рано или поздно - но разобьют. Только ведь и это еще не конец, потому что слезы люди будут проливать еще долгие годы, оплакивать погибших. Непоправима и огромна беда, которая называется войной.
- Чертов Гитлер, - искренне выругался Рууди, может быть, в первый раз с такой, идущей из самой глубины души, злостью, именно здесь, в русской избе с бревенчатыми стенами.
И тут Маша поразила Рууди еще одной, совершенно для него неожиданной новостью.
Женщина как-то таинственно намекнула, что они все будут воевать. Правда, об этом еще нельзя говорить, но это решено: партия организует партизанскую борьбу. Уйдут в леса и начнут вредить немцу. Наверняка партия все устроит, и детей и старика куда-нибудь спрячут. Она была уверена, что все это серьезно обосновано.
Партия сделает и организует, услышал Рууди. Не совсем ясной казалась ему эта мысль, но то, что великая народная война скоро вспыхнет за спиной у немцев, было просто потрясающе и окрылило Рууди.
Он смотрел на Машу с уважением и нескрываемым восхищением. Простая деревенская женщина, придавленная горем, а гляди, не сдается, немцу горло готова перегрызть.
А ведь таких женщин в России могут быть тысячи. И они есть, несомненно, не говоря уже о мужчинах. И от этого на душе у Рууди стало как будто легче, когда он прощался с Машенькой возле калитки.
Такое приключение пережил Рууди в ту прекрасную июльскую ночь.
А сейчас он спал на ходу, спотыкаясь и наталкиваясь на спины товарищей.
12
Как ни странно, но командует нашим полком теперь капитан. Капитан Соболев, а начальником штаба полка - всего лишь старший лейтенант. Дело в том, что незадолго до начала войны в Москву на какие-то курсы были вызваны командиры полков и начальники полковых штабов, командиры дивизий и начальники штабов дивизий вплоть до корпуса, а заместители автоматически стали теперь командирами. В старой армии капитан обычно командовал батареей. Ну, да это пустое, солдату более или менее все равно, кто в полку главный. Только странно как-то видеть на месте полковника всего лишь капитана.
Соболев, кажется, настоящий мужчина: спокойный, хладнокровный. По-видимому, в трудные минуты держит себя в руках. Это по лицу видно: если что не так, сразу кровью наливается, но он не орет, а только как бы про себя, понизив голос, начинает материться. Прежде у него такой привычки не было. Первое изменение, вызванное войной.
Ребята из обоза-рассказывали, что у начальника хозяйственной части, майора Лаанемяэ, очень требовательного офицера, прошлым летом, как раз в дни летнего солнцестояния, были тяжелые переживания. Он считал, что офицеров сразу начнут ставить к стенке, и просил своих ребят, если такое случится, чтобы его расстреляли солдаты из какой-нибудь другой части. Если расстреливать станут свои, ему, мол, будет очень тяжело. Он ведь к своим обозным относился хорошо, хотя и строго взыскивал за непорядок. В армии иначе нельзя. Лаанемяэ этого разговора не завел бы, если бы слегка не выпил, все по той же причине. Ребята между собой поговорили и решили, что не пойдут доносить на своего начальника, чтобы его поставили к стенке. Начали вспоминать и пришли к выводу, что хоть майор и резок на язык, но все же человек справедливый. Короче говоря, его успокоили. Сейчас на марше майор подвижен как ртуть, бегает кругом, хлопочет и все носом фыркает, эта манера у него и раньше была. Он и в мирное время мало спал, а теперь, наверно, и вовсе без сна обходится.
Старший лейтенант Рандалу, командир батареи, рассказал нам однажды вечером историю про то, как его принимали в офицерское собрание. При каждом гарнизоне имелось офицерское собрание соответственно роду оружия, и у каждого собрания было свое правление, распорядитель, суд чести и тому подобное. Разумеется, у казино с буфетом, в котором барменом был солдат. Я один раз заходил в казино: полковник забыл в штабе ключи от квартиры, относил ему. Наш старик в одной рубашке играл на бильярде с каким-то капитаном, очевидно, на пиво, потому что маленький столик рядом с бильярдом был заставлен бутылками. Ну ладно. Рандалу начал службу в гарнизоне молодым офицером, и теперь на повестке дня стоял его прием в офицерское собрание артиллеристов. Офицеры сидели за празднично накрытым столом, распорядитель собрания майор Кириллов (в гражданскую войну под Псковом он вместе с батареей перешел к белоэстонцам и, плохо ли, хорошо ли, говорил по-эстонски) представил Рандалу. Дальше должно было последовать испытание: принимаемый, стоявший у торца стола, обязан выпить "полковника", то есть чайный стакан водки, затем на четвереньках проползти под столом, и на другом его конце, если мне не изменяет память, ему полагалось осушить второго "полковника". После такого возлияния нужно было суметь пройти не покачнувшись. Только тогда офицера объявляли членом собрания.
Рандалу, который родился в бедной крестьянской усадьбе, впроголодь учился в гимназии, потом с отличием окончил военное училище и, еще будучи кадетом, обратил на себя внимание как хороший наездник-спортсмен, от такого испытания отказался. Он сказал:
- Господин майор, господа офицеры, этого я делать не буду. Для меня, как офицера республики, неприемлемо выполнение отживших, оскорбительных традиций царской армии. А водку я пью, когда мне хочется и столько, сколько мне хочется.
Разразился настоящий скандал, однако большинство офицеров все же оказалось на его стороне, и Рандалу был первый молодой офицер, которого освободили от этого унизительного ритуала.
Вряд ли когда-нибудь в другое время мы услышали бы эти истории, но война нас всех одинаково заставляла спать в лесу, хлебать баланду из одного котла и вместе обсуждать темы, неизвестно откуда вдруг возникавшие.
- А где майор Кириллов сейчас? - спросили мы.
Выяснилось, что в армии он уже не служит. Работает в Тарту строительным десятником, ребята его видели.
(Но я никогда уже не узнал, что Кириллов вступил в Эстонский легион фашистской армии и был убит в этой войне случайным снарядом нашей артиллерии.)
13
Сегодня после обеда мы стреляли по свиньям.
Мы оказались в довольно крупном государственном имении. Это совхоз. В нем никого не было, не считая нескольких стариков и старух. Стадо, очевидно, угнали, а свиней выпустили в лес. Красивый высокий сосновый бор ими кишел. Выходит, что свиньям война принесла свободу. Но ей, свободе, почти всегда приносились в жертву жизни. Так было и на этот раз: вскоре в лесу стали раздаваться выстрелы. Чуть ли не каждый орудийный расчет подстрелил себе хавронью. Оставшиеся в живых с хрюканьем удрали поглубже в лес.
Смешно было после этой стрельбы смотреть на нашу походную колонну. Не только на передках орудий, но и на поднятых сошниках растянулись хорошенькие розовые хрюшки. На первом же привале для приема пищи вся посуда у поваров была занята здоровыми кусками свинины. И каждый брал, что ему нравилось. Плохо только, что у нас было маловато соли и хлеба.
Пресное мясо в наших животах, привыкших к скудной пище, скоро начало урчать и требовать выхода. К счастью, этот пир во время чумы кончился довольно быстро, потому что от непосоленного мяса уже на следующий день пошло зловоние, и мы опять вернулись к нашей повседневной солдатской бурде, которая быстро восстановила нормальное пищеварение.
14
Утром мы пришли в какое-то селение, кучно расположенное на восточном берегу небольшой реки. Через реку был перекинут довольно новый с виду мост, справа от него находилась базарная площадь с прилавками и фанерными будками, выкрашенными в голубой цвет. Торговля шла полным ходом: продавали мясо, ягоды, грибы, овощи - все то, что всегда продается на базаре.
- Коли мир, так мир, - решил Рууди и выудил из кармана брюк губную гармонику. Одним прыжком он оказался на обозной повозке, бросил карабин рядом с собой на поклажу, удобно перекинул ноги через задок и продул гармонику.
Потом он минутку подумал, по его дочерна загоревшему лицу пробежала знакомая усмешка. Так, песня выбрана. Над сутолочной площадью понеслась залихватская мелодия: Рууди играл, насколько хватало легких. Мало того. Эта мелодия была на слова, которые Рууди не мог не спеть. И над суетой рынка зазвучала берущая за душу эстонская песенка:
Эх, жизнь моя пропащая, день-деньской я пьян.
Жена моя гулящая, сын мой хулиган.
Паузы между куплетами сопровождались гармоникой. Разумеется, у Рууди не было жены, тем более гулящей, еще того меньше хулиганящих детей. Но жизнь была пропащая! Еще пуще, чем у человека, когда-то сочинившего эту мрачную песню.
Поэтому, наверно, ребята не очень-то смеялись, хотя черный юмор сольного номера Рууди во многом противоречил обстоятельствам настоящего момента.
У народа на рынке Рууди снискал огромный успех. Правда, наша колонна уже и раньше привлекала некоторое внимание, а лихое выступление Рууди тем более сделало нас объектом всеобщего интереса. Посыпались всевозможные вопросы: откуда мы идем, дрались ли уже с немцами, кто мы такие?
- Мый - эстонски топрувольтсы! - крикнул Рууди с телеги. - Мый немтса не поимсья! - Он и сам удивился своему блестящему знанию русского языка. Но тут, разглядев в толпе интересующихся "эстонскими добровольцами" пышных деревенских красавиц, он уже не смог противостоять своему природному тщеславию и с жаром заиграл вальс:
За любовь ты не требуй оплата?
и денег чужих не ищи,
но найди себе чистое сердце,
с которым лишь смерть разлучит.
Полк растянулся по селению, свернул направо и в прибрежных густых зарослях ивы развернулся по дивизионам. Это было хорошее место: песчаный берег, сухой и пологий, можно было купаться, поить лошадей, и для кухни вода под рукой. Через полчаса батареи, повозки и кони были так надежно спрятаны в кустах, что воздушная разведка противника не могла бы ничего обнаружить. Предусмотрительность оказалась не напрасной: после обеда одна немецкая "рама" пролетела над поселком, правда, довольно высоко.