Страница:
(Что прикажете делать? Вежливо отшучиваться или вылить на него все, что накипело?)
– О, извините, вас это, конечно, вовсе не забавляет. Еще кофе?
(Непременно, кофейку, да покрепче, для пущей ясности в мыслях.)
– Почему вы не стали препятствовать этому браку?
(Потому что не родился еще тот человек, который сможет воспрепятствовать, более или менее успешно, малейшему желанию одного из отпрысков Малоссенов. Это дети своей матери, сорванцы, плод безумной любви, понимать надо!)
– Клара была влюблена.
– И что?
(Очевидно, для него этого не достаточно.)
– И потом, она совершеннолетняя.
– И уголовно наказуема. Но из всех ваших братьев и сестер именно она вам ближе остальных, почти как дочь, не так ли?
Припер, не отвертишься. Но откуда тебе-то об этом знать, полицейская ищейка? И меня вдруг понесло, как на исповеди:
– Я видел, как она родилась, я сам принимал роды.
И далее:
– С моим другом Бен Тайебом.
Этот и бровью не повел. Гнет в свою сторону.
– Но, с другой стороны, Клара за старшую у вас в семье, в отсутствие вашей матери?
(Нашей матери, которая сбежала с инспектором Пастором, кстати, одним из его молодцов, можно сказать, его правой рукой! Дела семейные, получается. До меня наконец дошло: это Тянь, старый хрыч, его просвещает, кому ж еще!)
– Я не прав?
(Прав, конечно. Еще до того, как Лауна вышла замуж, Клара уже помогала Ясмине заменять нам всем маму.)
– Так что в случае, если бы она вышла за Сент-Ивера, вы потеряли бы разом и дочь, и мать.
(Получается, одним выстрелом – двух зайцев, то есть у меня было целых два мотива, чтобы охладить пыл Сент-Ивера... охладить Сент-Ивера[15], смешно. Почему меткое словцо всегда запаздывает?)
– Вы хотите сказать...
Он подхватывает:
– Я хочу сказать, что вы обладаете исключительным даром в подходящий момент вляпаться, куда не следует, милейший.
Здесь, мне кажется, не лишним было бы вмешаться:
– Сент-Ивер был убит позавчера ночью; так вот, в это время я благополучно спал у себя дома, в детской.
(– На стуле, – не успел добавить я.)
– Я в курсе, инспектор Ван Тянь мне сказал. На стуле.
(Ну, что я говорил... конечно же Тянь, старый лис.)
– Но откуда вы можете знать, что делали той ночью Бен Тайеб, Мосси или Араб?
(Черт! Только не это!)
– У этих людей все просто, господин Малоссен. Они прекрасно знали, что вы не хотите этого брака, и если они настоящие друзья, они ведь не становятся от этого безобидными птенчиками. По логике вещей, они как раз и должны были сделать то, последствия чего мы с вами наблюдали, и все это, чтобы оказать вам услугу. И потом, нельзя сказать, что труп главного тюремщика тяжелым камнем повис бы на совести бельвильской братии.
– Они не поступили бы так с Кларой!
Я почти прокричал эти слова, настолько я был в этом уверен. Он подождал, пока стихнет эхо, чтобы заключить:
– Лично я тоже в это не верю, но для обычного следователя...
(Да здравствуют необычные следователи!)
– А знаете, вы для нас просто находка!
(Его голос вдруг зазвучал доброжелательно.)
– За все годы моей работы никогда с таким не сталкивался! На вашем примере можно было бы воспитать целое поколение будущих работников прокуратуры...
(Это еще что?)
– Где бы вы ни были, что бы вы ни делали, убийство следует за вами по пятам, трупы так и сыплются, часто – страшно изувеченные, разорванные бомбами тела, размозженные головы... короче, восстановлению не подлежат; все указывает на вас: мотив, встречи, время преступления, то, чем вы были заняты в это самое время, семья...
(Меня чуть не смыло волной профессионального энтузиазма.)
– Вы первоклассное учебное пособие для натаскивания легавых! Любому вашему возражению не откажешь в правдоподобии. Не хочется даже думать, что такой букет вероятностей, такой обескураживающий поток подозрений, какими бы убедительными они ни казались, могут привести к аресту невиновного...
Он привстал, опершись ладонями о стол, руки прямые в локтях, зад кверху, так что голова оказалась как раз в потоке света наполеоновской лампы, – прямо историк в предвкушении финала сражения, о котором он рассказывает.
– Ты ждешь встречи с чудовищем, самым изощренным из всех убийц, – и к чему приводит расследование? Образец добродетели!
(Его определенно ко мне влечет.)
– Безупречный сын, преданный до самоотречения брат, настоящий друг, верный любовник... (А еще у меня есть собака, с которой я гуляю, кормлю ее...)
– У сыщиков просто руки опускаются!
(Остановитесь, умоляю...)
И он остановился. Внезапно. Зад медленно опускается на кожаное сиденье кресла со скоростью закрывающейся двери его кабинета.
– Я вам скажу одну вещь, господин Малоссен.
Пауза. Глоток. Снова пауза. И далее, буквально забивая каждое слово:
– Вы начинаете меня доставать.
(Что? Не понял...)
– Вы так замутили воду, что мы теряем уйму времени с вашими непревзойденными добродетелями.
С той стороны стола шутки кончились.
– Или вы воображаете, что национальная полиция – это учреждение, созданное исключительно для того, чтобы регулярно, раз в год доказывать вашу невиновность?
(Я ничего не воображаю, у меня вообще нет воображения...)
– Слушайте внимательно.
Я слушаю. В его голосе – такая ярость, что лучше не рыпаться, и я слушаю!
– Я попробую выяснить, кто убил Сент-Ивера, господин Малоссен. На меня насело полдюжины министров – левых и правых, зажали с двух сторон, – и они очень в этом заинтересованы. А вы держитесь подальше от этого дела. Я дам соответствующие распоряжения. Ни вас, ни ваших бельвильских приятелей мои люди допрашивать не будут. Газеты оставят вас в покое. Вы сами после разговора со мной выкинете из головы даже отголоски воспоминаний об этой тюрьме и ее заключенных. Если только вас понесет в сторону Шампрона, если – случайно, нет ли – бросите малейшую тень на мое расследование, если дадите моим молодцам хоть ничтожнейший повод к сомнению, я засажу вас в каталажку до конца следствия. Ясно? А может статься – и до конца жизни...
(Будьте вне подозрений...)
– Не стройте иллюзий, Малоссен, я полицейский и призван охранять общественный порядок от всего, что может его нарушить. Так что эта ваша невиновность...
(Знаю, знаю...)
Буря улеглась так же внезапно, как началась, но небо не прояснилось. Он наливает мне еще кофе, даже не спросив.
– Так. Теперь расскажите мне о Сент-Ивере.
И, кто бы в это поверил, я рассказываю. Я говорю ему все, что знаю, то есть очень немного: о встрече с Кларой, о его планах на будущее своего предприятия, о его упорном нежелании пускать в Шампрон сквозняк современности, о его пребывании в Саммерхиле, в Стенфордском университете, о его разглагольствованиях о бихевиоризме, о психологии поведения, о его знании метода Макаренко, – короче, обо всем, что я от него слышал...
И когда обстановка немного разрядилась, я спрашиваю, есть ли у него какие-нибудь соображения насчет того, что произошло. Ведь это не заключенные, правда? Откуда ему знать. Когда местные жандармы прибыли туда, их взорам открылось то же нелепое зрелище: заключенные, при параде, скучились на центральном дворе, куда их созвал старый охранник Жозеф, прежде чем пойти за Сент-Ивером, который должен был еще раз проинструктировать их насчет предстоящей церемонии. Все были подавлены. По свидетельству начальника жандармерии, многие тихо плакали, некоторые даже рыдали – и это люди, которых приговорили к пожизненному заключению за убийство одного, а иногда и нескольких человек! Конечно, они могли притворяться... вот так, все хором...
Как бы там ни было, с прибытием инспектора Бертолета все покатилось к чертям: этот дикарь сразу начал допрос, прямо там, во дворе, под открытым небом, обращаясь с ними как с нашкодившими малолетками. Бертолет чуть сам там скальп не оставил, жандармов выгнали, и они вынуждены были обратиться за помощью в окружное отделение национальной службы безопасности, находящееся в Этампе. Ребята из НСБ, естественно, без всяких церемоний вломились со своим слезоточивым газом: один снаряд попал как раз в музыкальный инструмент, заключенные разбежались прятаться в стенах тюрьмы, где их и накрыли, труды их порушили, фотографии, отмечающие вехи творческой жизни, посрывали со стен, усыпав обрывками пол, – должно быть, это выглядело как повторная расправа над Сент-Ивером...
Тут Аннелиз призадумался:
– Глупость, Малоссен, глупость... В этом деле у нас две помехи: добродетель вроде вашей и глупость полицейских.
Короче, он прибыл на место преступления, которое уже успело стать полем битвы, дал отбой и, выходя, наткнулся на свадебный кортеж, за который уже принялся Бертолет.
– Что ж, вам больше нечего сообщить мне о Сент-Ивере?
(Нет, решительно нечего.)
– Последний вопрос.
(Да?)
– Снимок, который сделала ваша сестра...
(Ах, это...)
– Зачем, как вы думаете?
Сложно объяснить. Пришлось бы возвратиться к ее первому взгляду на этот мир. Это удивленное внимание. Клара словно с самого начала отказалась от посторонней помощи в открытии вселенной, с самого начала решив разгадать все сама. Моя Клара... Она должна собственными глазами видеть всё, пусть самое плохое, чтобы принять его. Так было всегда.
– Вы хотите сказать, что у нее не было другой возможности перенести свою утрату, как запечатлеть это растерзанное тело?
– Благодаря вашим службам это «растерзанное тело», как вы выражаетесь, с утра уже красуется в витринах газетных киосков.
Да, он признает свой промах. Помимо всего прочего, этот осел Бертолет отдал труп Сент-Ивера на растерзание пронырливой своре газетчиков.
– Клара предпочла сама постичь весь этот ужас, который она будет лицезреть на всех углах по меньшей мере еще неделю. Вы имеете что-нибудь против, господин комиссар?
После того как Клара сделала этот снимок, мы поспешили убраться из тюрьмы. Клара спустилась на землю. Теперь звук ее шагов гулко отдавался в коридорах. Священник еле поспевал за нами. На улице все повыходили из машин. Семья встречала Клару. Бельвиль сомкнулся вокруг нее плотным кольцом. Клара наконец разрыдалась в объятиях Амара.
Растроганный столь неподдельным горем священник попытался по-своему успокоить ее:
– Милосердие Божье, дочь моя...
Клара обернулась к нему:
– Божье милосердие, отец мой?
И он, готовившийся произнести высокопарную речь, смиренно замолчал. Потом, заметив Верден, зажатую в тисках Тяня, зашептал:
– Для крещения ребенка...
Но тут его снова вежливо прервали:
– Не тревожьтесь более об этом, святой отец. Посмотрите внимательно на этого ребенка.
Старый Тянь протянул ему Верден, как обычно сдают оружие на досмотр. Люки открылись, и взгляд Верден вперился в священника. Тот инстинктивно отшатнулся назад.
– Вот видите, – сказала Клара, – по мнению нашей Верден, ваш Бог совсем не...
Она на мгновение задумалась, подыскивая слова. А потом сказала, улыбаясь именно милосердно:
– Ваш Бог совсем не разумен.
– Во всяком случае, господин Малоссен, помните, что я вам говорил: я найду тех, кто это сделал, при одном-единственном условии: что вы не будете в это вмешиваться.
Кудрие распахнул передо мной дверь, указывая на выход.
– Если вы сами или ваша пассия Коррансон только посмотрите в эту сторону, вы попались.
И когда я проходил мимо него:
– Что собираетесь делать?
– Утешать Клару.
10
11
– О, извините, вас это, конечно, вовсе не забавляет. Еще кофе?
(Непременно, кофейку, да покрепче, для пущей ясности в мыслях.)
– Почему вы не стали препятствовать этому браку?
(Потому что не родился еще тот человек, который сможет воспрепятствовать, более или менее успешно, малейшему желанию одного из отпрысков Малоссенов. Это дети своей матери, сорванцы, плод безумной любви, понимать надо!)
– Клара была влюблена.
– И что?
(Очевидно, для него этого не достаточно.)
– И потом, она совершеннолетняя.
– И уголовно наказуема. Но из всех ваших братьев и сестер именно она вам ближе остальных, почти как дочь, не так ли?
Припер, не отвертишься. Но откуда тебе-то об этом знать, полицейская ищейка? И меня вдруг понесло, как на исповеди:
– Я видел, как она родилась, я сам принимал роды.
И далее:
– С моим другом Бен Тайебом.
Этот и бровью не повел. Гнет в свою сторону.
– Но, с другой стороны, Клара за старшую у вас в семье, в отсутствие вашей матери?
(Нашей матери, которая сбежала с инспектором Пастором, кстати, одним из его молодцов, можно сказать, его правой рукой! Дела семейные, получается. До меня наконец дошло: это Тянь, старый хрыч, его просвещает, кому ж еще!)
– Я не прав?
(Прав, конечно. Еще до того, как Лауна вышла замуж, Клара уже помогала Ясмине заменять нам всем маму.)
– Так что в случае, если бы она вышла за Сент-Ивера, вы потеряли бы разом и дочь, и мать.
(Получается, одним выстрелом – двух зайцев, то есть у меня было целых два мотива, чтобы охладить пыл Сент-Ивера... охладить Сент-Ивера[15], смешно. Почему меткое словцо всегда запаздывает?)
– Вы хотите сказать...
Он подхватывает:
– Я хочу сказать, что вы обладаете исключительным даром в подходящий момент вляпаться, куда не следует, милейший.
Здесь, мне кажется, не лишним было бы вмешаться:
– Сент-Ивер был убит позавчера ночью; так вот, в это время я благополучно спал у себя дома, в детской.
(– На стуле, – не успел добавить я.)
– Я в курсе, инспектор Ван Тянь мне сказал. На стуле.
(Ну, что я говорил... конечно же Тянь, старый лис.)
– Но откуда вы можете знать, что делали той ночью Бен Тайеб, Мосси или Араб?
(Черт! Только не это!)
– У этих людей все просто, господин Малоссен. Они прекрасно знали, что вы не хотите этого брака, и если они настоящие друзья, они ведь не становятся от этого безобидными птенчиками. По логике вещей, они как раз и должны были сделать то, последствия чего мы с вами наблюдали, и все это, чтобы оказать вам услугу. И потом, нельзя сказать, что труп главного тюремщика тяжелым камнем повис бы на совести бельвильской братии.
– Они не поступили бы так с Кларой!
Я почти прокричал эти слова, настолько я был в этом уверен. Он подождал, пока стихнет эхо, чтобы заключить:
– Лично я тоже в это не верю, но для обычного следователя...
(Да здравствуют необычные следователи!)
– А знаете, вы для нас просто находка!
(Его голос вдруг зазвучал доброжелательно.)
– За все годы моей работы никогда с таким не сталкивался! На вашем примере можно было бы воспитать целое поколение будущих работников прокуратуры...
(Это еще что?)
– Где бы вы ни были, что бы вы ни делали, убийство следует за вами по пятам, трупы так и сыплются, часто – страшно изувеченные, разорванные бомбами тела, размозженные головы... короче, восстановлению не подлежат; все указывает на вас: мотив, встречи, время преступления, то, чем вы были заняты в это самое время, семья...
(Меня чуть не смыло волной профессионального энтузиазма.)
– Вы первоклассное учебное пособие для натаскивания легавых! Любому вашему возражению не откажешь в правдоподобии. Не хочется даже думать, что такой букет вероятностей, такой обескураживающий поток подозрений, какими бы убедительными они ни казались, могут привести к аресту невиновного...
Он привстал, опершись ладонями о стол, руки прямые в локтях, зад кверху, так что голова оказалась как раз в потоке света наполеоновской лампы, – прямо историк в предвкушении финала сражения, о котором он рассказывает.
– Ты ждешь встречи с чудовищем, самым изощренным из всех убийц, – и к чему приводит расследование? Образец добродетели!
(Его определенно ко мне влечет.)
– Безупречный сын, преданный до самоотречения брат, настоящий друг, верный любовник... (А еще у меня есть собака, с которой я гуляю, кормлю ее...)
– У сыщиков просто руки опускаются!
(Остановитесь, умоляю...)
И он остановился. Внезапно. Зад медленно опускается на кожаное сиденье кресла со скоростью закрывающейся двери его кабинета.
– Я вам скажу одну вещь, господин Малоссен.
Пауза. Глоток. Снова пауза. И далее, буквально забивая каждое слово:
– Вы начинаете меня доставать.
(Что? Не понял...)
– Вы так замутили воду, что мы теряем уйму времени с вашими непревзойденными добродетелями.
С той стороны стола шутки кончились.
– Или вы воображаете, что национальная полиция – это учреждение, созданное исключительно для того, чтобы регулярно, раз в год доказывать вашу невиновность?
(Я ничего не воображаю, у меня вообще нет воображения...)
– Слушайте внимательно.
Я слушаю. В его голосе – такая ярость, что лучше не рыпаться, и я слушаю!
– Я попробую выяснить, кто убил Сент-Ивера, господин Малоссен. На меня насело полдюжины министров – левых и правых, зажали с двух сторон, – и они очень в этом заинтересованы. А вы держитесь подальше от этого дела. Я дам соответствующие распоряжения. Ни вас, ни ваших бельвильских приятелей мои люди допрашивать не будут. Газеты оставят вас в покое. Вы сами после разговора со мной выкинете из головы даже отголоски воспоминаний об этой тюрьме и ее заключенных. Если только вас понесет в сторону Шампрона, если – случайно, нет ли – бросите малейшую тень на мое расследование, если дадите моим молодцам хоть ничтожнейший повод к сомнению, я засажу вас в каталажку до конца следствия. Ясно? А может статься – и до конца жизни...
(Будьте вне подозрений...)
– Не стройте иллюзий, Малоссен, я полицейский и призван охранять общественный порядок от всего, что может его нарушить. Так что эта ваша невиновность...
(Знаю, знаю...)
Буря улеглась так же внезапно, как началась, но небо не прояснилось. Он наливает мне еще кофе, даже не спросив.
– Так. Теперь расскажите мне о Сент-Ивере.
***
И, кто бы в это поверил, я рассказываю. Я говорю ему все, что знаю, то есть очень немного: о встрече с Кларой, о его планах на будущее своего предприятия, о его упорном нежелании пускать в Шампрон сквозняк современности, о его пребывании в Саммерхиле, в Стенфордском университете, о его разглагольствованиях о бихевиоризме, о психологии поведения, о его знании метода Макаренко, – короче, обо всем, что я от него слышал...
И когда обстановка немного разрядилась, я спрашиваю, есть ли у него какие-нибудь соображения насчет того, что произошло. Ведь это не заключенные, правда? Откуда ему знать. Когда местные жандармы прибыли туда, их взорам открылось то же нелепое зрелище: заключенные, при параде, скучились на центральном дворе, куда их созвал старый охранник Жозеф, прежде чем пойти за Сент-Ивером, который должен был еще раз проинструктировать их насчет предстоящей церемонии. Все были подавлены. По свидетельству начальника жандармерии, многие тихо плакали, некоторые даже рыдали – и это люди, которых приговорили к пожизненному заключению за убийство одного, а иногда и нескольких человек! Конечно, они могли притворяться... вот так, все хором...
Как бы там ни было, с прибытием инспектора Бертолета все покатилось к чертям: этот дикарь сразу начал допрос, прямо там, во дворе, под открытым небом, обращаясь с ними как с нашкодившими малолетками. Бертолет чуть сам там скальп не оставил, жандармов выгнали, и они вынуждены были обратиться за помощью в окружное отделение национальной службы безопасности, находящееся в Этампе. Ребята из НСБ, естественно, без всяких церемоний вломились со своим слезоточивым газом: один снаряд попал как раз в музыкальный инструмент, заключенные разбежались прятаться в стенах тюрьмы, где их и накрыли, труды их порушили, фотографии, отмечающие вехи творческой жизни, посрывали со стен, усыпав обрывками пол, – должно быть, это выглядело как повторная расправа над Сент-Ивером...
Тут Аннелиз призадумался:
– Глупость, Малоссен, глупость... В этом деле у нас две помехи: добродетель вроде вашей и глупость полицейских.
Короче, он прибыл на место преступления, которое уже успело стать полем битвы, дал отбой и, выходя, наткнулся на свадебный кортеж, за который уже принялся Бертолет.
– Что ж, вам больше нечего сообщить мне о Сент-Ивере?
(Нет, решительно нечего.)
– Последний вопрос.
(Да?)
– Снимок, который сделала ваша сестра...
(Ах, это...)
– Зачем, как вы думаете?
Сложно объяснить. Пришлось бы возвратиться к ее первому взгляду на этот мир. Это удивленное внимание. Клара словно с самого начала отказалась от посторонней помощи в открытии вселенной, с самого начала решив разгадать все сама. Моя Клара... Она должна собственными глазами видеть всё, пусть самое плохое, чтобы принять его. Так было всегда.
– Вы хотите сказать, что у нее не было другой возможности перенести свою утрату, как запечатлеть это растерзанное тело?
– Благодаря вашим службам это «растерзанное тело», как вы выражаетесь, с утра уже красуется в витринах газетных киосков.
Да, он признает свой промах. Помимо всего прочего, этот осел Бертолет отдал труп Сент-Ивера на растерзание пронырливой своре газетчиков.
– Клара предпочла сама постичь весь этот ужас, который она будет лицезреть на всех углах по меньшей мере еще неделю. Вы имеете что-нибудь против, господин комиссар?
***
После того как Клара сделала этот снимок, мы поспешили убраться из тюрьмы. Клара спустилась на землю. Теперь звук ее шагов гулко отдавался в коридорах. Священник еле поспевал за нами. На улице все повыходили из машин. Семья встречала Клару. Бельвиль сомкнулся вокруг нее плотным кольцом. Клара наконец разрыдалась в объятиях Амара.
Растроганный столь неподдельным горем священник попытался по-своему успокоить ее:
– Милосердие Божье, дочь моя...
Клара обернулась к нему:
– Божье милосердие, отец мой?
И он, готовившийся произнести высокопарную речь, смиренно замолчал. Потом, заметив Верден, зажатую в тисках Тяня, зашептал:
– Для крещения ребенка...
Но тут его снова вежливо прервали:
– Не тревожьтесь более об этом, святой отец. Посмотрите внимательно на этого ребенка.
Старый Тянь протянул ему Верден, как обычно сдают оружие на досмотр. Люки открылись, и взгляд Верден вперился в священника. Тот инстинктивно отшатнулся назад.
– Вот видите, – сказала Клара, – по мнению нашей Верден, ваш Бог совсем не...
Она на мгновение задумалась, подыскивая слова. А потом сказала, улыбаясь именно милосердно:
– Ваш Бог совсем не разумен.
***
– Во всяком случае, господин Малоссен, помните, что я вам говорил: я найду тех, кто это сделал, при одном-единственном условии: что вы не будете в это вмешиваться.
Кудрие распахнул передо мной дверь, указывая на выход.
– Если вы сами или ваша пассия Коррансон только посмотрите в эту сторону, вы попались.
И когда я проходил мимо него:
– Что собираетесь делать?
– Утешать Клару.
10
А, в конце концов, если это правда и издательский дом похож на гнездо? Нет, разумеется, не уютное гнездышко, непременно с теплым местечком под крылышком у наседки и из которого часто выпадают (удалось ли кому-нибудь всю жизнь провести в том гнезде, где родился), но все же гнездо, полное исписанных листов, беспрестанно выхватываемых из потока времени острым клювом Королевы Забо, – родовое гнездо, сплетенное из фраз, в котором галдит ненасытный выводок юных дарований, вечно спешащих найти свое место под солнцем и в то же время с раззявленными клювами ожидающих похвалы: есть у меня талант, как вы думаете, мадам, есть у меня дар?
– По крайней мере, прелестное оперение, мой дорогой Жуанвиль, этого не отнимешь; следуйте моим советам, и вы взлетите выше, чем остальные... А, вы уже здесь, Малоссен?
Королева Забо отпускает начинающего писателя, отправляя его поработать еще месяцев шесть над рукописью, и приглашает меня в свой кабинет – или лучше сказать в силки?
– Садитесь, милейший... Этот юный Жуанвиль – вы уже читали какую-нибудь его вещичку? Что вы о нем думаете?
– Если бы я разбирался в запахах, я, наверное, сумел бы сообщить вам название его лосьона после бритья.
– Этот юноша пишет очень по-французски; сейчас у него пока только одни идеи, которые он принимает за эмоции, но я не отчаиваюсь дождаться от него какого-нибудь рассказа. У меня для вас интересное предложение, Малоссен.
Джулиус Превосходный уселся рядом со мной. Джулиус Превосходный, да и я тоже, находим Королеву Забо обворожительной. Склонив голову набок и высунув язык, Джулиус Превосходный, кажется, задается вопросом, как долго эта женщина думала, прежде чем появиться на свет.
– Прежде всего скажите, полиция очень вас достает с этим делом?
– Да нет, скорее я их отвлекаю.
– Так. Прекратите это немедленно, Малоссен, это крайне важно для того, что всех нас ожидает. Никаких заигрываний с полицией. Я собираюсь занять все ваше свободное время.
И тут же набросилась на телефон внутриофисной связи:
– Калиньяк? Малоссен пришел. Мы сейчас присоединимся к вам в конференц-зале. Предупредите Готье и Луссу, если он на месте.
Она почти уже повесила трубку, но вовремя передумала:
– Да, Калиньяк! Как там у нас насчет кофе?
И обращаясь ко мне:
– Я же приглашала вас на кофе сегодня утром, так?
Уже в коридоре, по дороге в конференц-зал:
– Еще одно, Малоссен. Примете ли вы мое предложение, пошлете ли меня куда подальше, или мы в очередной раз повздорим, как бы там ни сложилось, никому ни слова об этом, договорились? Секрет фирмы.
Другая обстановка – другие правила. Кофе в издательстве «Тальон» точно такой же, как и во всех подобных заведениях. Франк двадцать в щелку в обмен на обжигающий пальцы пластмассовый стаканчик, который уже больше ничего не весит, когда он пуст... короче, писательский одноразовый, растягиваешь удовольствие, сколько можешь, потому что впереди – один мусорный бачок.
Лусса, Калиньяк и Готье уже ждут. Юный Готье бледнеет при виде Превосходного Джулиуса, и не зря, так как этот тут же пытается уткнуться мордой ему в промежность, прежде чем я успеваю призвать его к порядку. Джулиуса так и тянет к нему. И какой такой исключительный запах может испускать этот старшеклассник-вундеркинд от издательского дела. Калиньяк, директор по продажам, со своими сальными шуточками заправского регбиста идет открывать окно, чтобы проветрить помещение после Джулиусовых восторгов. Разобравшись с Готье, Джулиус Превосходный удостаивает облизывания руку Луссы, как бы убеждая меня в правильности приоритетов в выборе друзей.
– Так, можем садиться, – провозглашает Королева Забо.
Совет министров всегда начинается у нее этой фразой: «Так, можем садиться». Не «Присаживайтесь», не «Салют, парни, ну что, катит сегодня?», нет, всегда одно и то же: «Так, можем садиться».
Что мы и делаем, слегка поскрипев стульями.
– Малоссен, при слове «Вавилон» что приходит вам на ум?
Можно считать заседание открытым.
– Вавилон? Я вижу башню, Ваше Величество, первую высотку человечества, толпы, стекающиеся со всех концов света в одну воронку, уставшие от бесконечных скитаний и возводящие это подобие Эмпайр-стейт-билдинга, чтобы набиться туда, как селедки в бочку.
Она улыбается. Королева Забо улыбается и говорит:
– Неплохо, Малоссен. А теперь, если перед этим чудом вавилонским поставить инициалы: Ж. Л. В., о чем вы подумаете?
– Ж. Л. В.? Наш родной Ж. Л. В.? Наш печатный станок бестселлеров? Наша несушка золотыми чернильницами? Это имя напоминает мне о моих сестрах.
– Как это?
– О Кларе и Терезе, моих сестрах.
Ну и о Лауне, третьей, медсестре. Ж. Л. В. – их любимый автор. Когда Лауна познакомилась с Лораном, этим айболитом, ее будущим мужем, я освободил им свою комнату, они прыгнули в койку и засели там без малого на год. Целый год любви по двадцать пять часов в сутки. Любви и чтения. Каждое утро я относил им наверх дневной паек, и каждый вечер Клара и Тереза приносили обратно грязные тарелки и прочитанные книжки. Иногда они задерживались. И так как у них всегда полно своих незаконченных дел, я карабкался за ними и заставал обеих, устроившихся посередке между двумя старшими, в то время как Лауна читала вслух пространные отрывки из Ж. Л. В.:
Это и есть Ж. Л. Вавилонский (для читателей – просто Ж. Л. В.), лакомый кусочек, который любители употребляют с утренним какао, Ж. Л. В., отрада новоявленной Эммы Бовари, над которым она засыпает каждый вечер. И потом, это львиная доля всей печатной продукции издательства «Тальон», наш общий хлеб.
– Четырнадцать миллионов читателей на каждую книгу, Малоссен!
– Которым плевать на ваше мнение...
– Что дает нам пятьдесят шесть миллионов, если умножить на четыре – коэффициент повторных изданий, – подхватывает Калиньяк, который внезапно подключил все свои системы питания.
– В двадцати семи странах на четырнадцати языках, – уточняет Готье.
– Не говоря уже о советском рынке, который только еще начинает нами осваиваться, перестройка и все дела...
– Я взялся переводить его на китайский, – заключает мой приятель Лусса и добавляет с ноткой безысходности в голосе, – не словом единым... в жизни кроме литературы еще и коммерция существует, наивный ты дурачок.
Разумеется, и финансовые показатели довольно значительные. И все это в основном благодаря счастливой находке Королевы Забо: анонимность автора. И в самом деле, никто, кроме Ее Величества, даже из сидящих за этим столом, не знает, кто скрывается за инициалами Ж. Л. В. Издательство «Тальон» также никак не представлено на глянцевых обложках. Три заглавные буквы курсивом вверху титульного листа, Ж. Л. В., и три строчные внизу, ж. л. в., под этим подразумевается, что Ж. Л. В. издает себя сам, что его гений не зависит ни от кого – этакий «селф-мейд мен», похожий на своих героев, хозяин сам себе и печатному обороту, сам построил свою башню и с самого верха поплевывает на Всевышнего. Лучше чем псевдоним, больше чем имя, Ж. Л. В. состоит из трех больших букв, читаемых на любом языке. Патронесса тут же заважничала, выпятив грудь (или то, что у нее на этом месте) колесом:
– Дети мои, секрет – это топливо мифа. Все эти финансовые магнаты, которых описывают романы Ж. Л. В., задают себе один и тот же вопрос: кто он? Кто может так хорошо их знать, чтобы так подробно их описывать? Это уравнивающее всех любопытство доходит до самых широких слоев мелких торговцев и весьма ощутимо в финансовом отношении, уж поверьте мне.
Цифры взвиваются как знамена.
– Почти двести миллионов экземпляров продано с 1972 года, Малоссен. Кофе?
– Охотно.
– Готье, кофе Малоссену – у вас есть монетки?
Горсть медяков в глотку автомату. Пар, клокотание, сахарный песок.
– Появление следующей книги Ж. Л. В. мы собираемся предвосхитить сокрушительным ударом.
– Сокрушительным ударом, Ваше Величество?
– Мы раскроем, кто он такой!
Не стоит противоречить начальнице, когда она в таком воодушевлении.
– Прекрасная мысль. И кто он, Ж. Л. В.?
Выжидающее молчание.
– Допивайте ваш кофе, Малоссен, а то захлебнетесь ненароком.
Стоит ли выходить на сцену, если постановка никуда не годится? А искусство постановки, господа, – одна из бесчисленного множества черт, отличающих человека от животного: не правда ли? Ожидается, что я упаду со стула, узнав, кто он, этот плодовитый Ж. Л. В.? Что ж, нацепим маску жадного нетерпения. Конечно, не до такой степени, чтобы ошпарить себе глотку кипятком. Подсластим, для начала. Слишком сладко... Сидя за одним столом со мной, они терпеливо ждут. Они смотрят на меня, а я вновь вижу бедняжку Клару два (или три?) года назад, читающую тайком фуфло Ж. Л. В., в то время как я пытался приобщить ее к Гоголю; Клару, вскакивающую, пряча книгу, и себя, сгорающего от стыда: мне неловко застать ее врасплох, противно орать на Лауну и Лорана, строить из себя саму рассудительность, умник несчастный... Да читай, что хочешь, Кларинетта, все, что попадется на глаза, не беспокойся о старшем брате, это не его дело – составлять список твоих развлечений, жизнь сама просеет через мелкое сито твои маленькие слабости.
Так. Кофе допили.
– И кто же он, Ж. Л. В.?
Они еще раз переглянулись.
– Это вы, Малоссен.
– По крайней мере, прелестное оперение, мой дорогой Жуанвиль, этого не отнимешь; следуйте моим советам, и вы взлетите выше, чем остальные... А, вы уже здесь, Малоссен?
Королева Забо отпускает начинающего писателя, отправляя его поработать еще месяцев шесть над рукописью, и приглашает меня в свой кабинет – или лучше сказать в силки?
– Садитесь, милейший... Этот юный Жуанвиль – вы уже читали какую-нибудь его вещичку? Что вы о нем думаете?
– Если бы я разбирался в запахах, я, наверное, сумел бы сообщить вам название его лосьона после бритья.
– Этот юноша пишет очень по-французски; сейчас у него пока только одни идеи, которые он принимает за эмоции, но я не отчаиваюсь дождаться от него какого-нибудь рассказа. У меня для вас интересное предложение, Малоссен.
Джулиус Превосходный уселся рядом со мной. Джулиус Превосходный, да и я тоже, находим Королеву Забо обворожительной. Склонив голову набок и высунув язык, Джулиус Превосходный, кажется, задается вопросом, как долго эта женщина думала, прежде чем появиться на свет.
– Прежде всего скажите, полиция очень вас достает с этим делом?
– Да нет, скорее я их отвлекаю.
– Так. Прекратите это немедленно, Малоссен, это крайне важно для того, что всех нас ожидает. Никаких заигрываний с полицией. Я собираюсь занять все ваше свободное время.
И тут же набросилась на телефон внутриофисной связи:
– Калиньяк? Малоссен пришел. Мы сейчас присоединимся к вам в конференц-зале. Предупредите Готье и Луссу, если он на месте.
Она почти уже повесила трубку, но вовремя передумала:
– Да, Калиньяк! Как там у нас насчет кофе?
И обращаясь ко мне:
– Я же приглашала вас на кофе сегодня утром, так?
***
Уже в коридоре, по дороге в конференц-зал:
– Еще одно, Малоссен. Примете ли вы мое предложение, пошлете ли меня куда подальше, или мы в очередной раз повздорим, как бы там ни сложилось, никому ни слова об этом, договорились? Секрет фирмы.
***
Другая обстановка – другие правила. Кофе в издательстве «Тальон» точно такой же, как и во всех подобных заведениях. Франк двадцать в щелку в обмен на обжигающий пальцы пластмассовый стаканчик, который уже больше ничего не весит, когда он пуст... короче, писательский одноразовый, растягиваешь удовольствие, сколько можешь, потому что впереди – один мусорный бачок.
Лусса, Калиньяк и Готье уже ждут. Юный Готье бледнеет при виде Превосходного Джулиуса, и не зря, так как этот тут же пытается уткнуться мордой ему в промежность, прежде чем я успеваю призвать его к порядку. Джулиуса так и тянет к нему. И какой такой исключительный запах может испускать этот старшеклассник-вундеркинд от издательского дела. Калиньяк, директор по продажам, со своими сальными шуточками заправского регбиста идет открывать окно, чтобы проветрить помещение после Джулиусовых восторгов. Разобравшись с Готье, Джулиус Превосходный удостаивает облизывания руку Луссы, как бы убеждая меня в правильности приоритетов в выборе друзей.
– Так, можем садиться, – провозглашает Королева Забо.
Совет министров всегда начинается у нее этой фразой: «Так, можем садиться». Не «Присаживайтесь», не «Салют, парни, ну что, катит сегодня?», нет, всегда одно и то же: «Так, можем садиться».
Что мы и делаем, слегка поскрипев стульями.
– Малоссен, при слове «Вавилон» что приходит вам на ум?
Можно считать заседание открытым.
– Вавилон? Я вижу башню, Ваше Величество, первую высотку человечества, толпы, стекающиеся со всех концов света в одну воронку, уставшие от бесконечных скитаний и возводящие это подобие Эмпайр-стейт-билдинга, чтобы набиться туда, как селедки в бочку.
Она улыбается. Королева Забо улыбается и говорит:
– Неплохо, Малоссен. А теперь, если перед этим чудом вавилонским поставить инициалы: Ж. Л. В., о чем вы подумаете?
– Ж. Л. В.? Наш родной Ж. Л. В.? Наш печатный станок бестселлеров? Наша несушка золотыми чернильницами? Это имя напоминает мне о моих сестрах.
– Как это?
– О Кларе и Терезе, моих сестрах.
Ну и о Лауне, третьей, медсестре. Ж. Л. В. – их любимый автор. Когда Лауна познакомилась с Лораном, этим айболитом, ее будущим мужем, я освободил им свою комнату, они прыгнули в койку и засели там без малого на год. Целый год любви по двадцать пять часов в сутки. Любви и чтения. Каждое утро я относил им наверх дневной паек, и каждый вечер Клара и Тереза приносили обратно грязные тарелки и прочитанные книжки. Иногда они задерживались. И так как у них всегда полно своих незаконченных дел, я карабкался за ними и заставал обеих, устроившихся посередке между двумя старшими, в то время как Лауна читала вслух пространные отрывки из Ж. Л. В.:
Не успела няня Софья выйти с маленьким Акселем-Жюлем, как Таня и Сергей в едином порыве бросились в объятья друг к другу, радуясь долгожданной встрече. На часах восемнадцать двенадцать. Еще три минуты, и Сергей пройдет большинством голосов в Национальную Баллистическую Компанию.
Это и есть Ж. Л. Вавилонский (для читателей – просто Ж. Л. В.), лакомый кусочек, который любители употребляют с утренним какао, Ж. Л. В., отрада новоявленной Эммы Бовари, над которым она засыпает каждый вечер. И потом, это львиная доля всей печатной продукции издательства «Тальон», наш общий хлеб.
– Четырнадцать миллионов читателей на каждую книгу, Малоссен!
– Которым плевать на ваше мнение...
– Что дает нам пятьдесят шесть миллионов, если умножить на четыре – коэффициент повторных изданий, – подхватывает Калиньяк, который внезапно подключил все свои системы питания.
– В двадцати семи странах на четырнадцати языках, – уточняет Готье.
– Не говоря уже о советском рынке, который только еще начинает нами осваиваться, перестройка и все дела...
– Я взялся переводить его на китайский, – заключает мой приятель Лусса и добавляет с ноткой безысходности в голосе, – не словом единым... в жизни кроме литературы еще и коммерция существует, наивный ты дурачок.
Разумеется, и финансовые показатели довольно значительные. И все это в основном благодаря счастливой находке Королевы Забо: анонимность автора. И в самом деле, никто, кроме Ее Величества, даже из сидящих за этим столом, не знает, кто скрывается за инициалами Ж. Л. В. Издательство «Тальон» также никак не представлено на глянцевых обложках. Три заглавные буквы курсивом вверху титульного листа, Ж. Л. В., и три строчные внизу, ж. л. в., под этим подразумевается, что Ж. Л. В. издает себя сам, что его гений не зависит ни от кого – этакий «селф-мейд мен», похожий на своих героев, хозяин сам себе и печатному обороту, сам построил свою башню и с самого верха поплевывает на Всевышнего. Лучше чем псевдоним, больше чем имя, Ж. Л. В. состоит из трех больших букв, читаемых на любом языке. Патронесса тут же заважничала, выпятив грудь (или то, что у нее на этом месте) колесом:
– Дети мои, секрет – это топливо мифа. Все эти финансовые магнаты, которых описывают романы Ж. Л. В., задают себе один и тот же вопрос: кто он? Кто может так хорошо их знать, чтобы так подробно их описывать? Это уравнивающее всех любопытство доходит до самых широких слоев мелких торговцев и весьма ощутимо в финансовом отношении, уж поверьте мне.
Цифры взвиваются как знамена.
– Почти двести миллионов экземпляров продано с 1972 года, Малоссен. Кофе?
– Охотно.
– Готье, кофе Малоссену – у вас есть монетки?
Горсть медяков в глотку автомату. Пар, клокотание, сахарный песок.
– Появление следующей книги Ж. Л. В. мы собираемся предвосхитить сокрушительным ударом.
– Сокрушительным ударом, Ваше Величество?
– Мы раскроем, кто он такой!
Не стоит противоречить начальнице, когда она в таком воодушевлении.
– Прекрасная мысль. И кто он, Ж. Л. В.?
Выжидающее молчание.
– Допивайте ваш кофе, Малоссен, а то захлебнетесь ненароком.
Стоит ли выходить на сцену, если постановка никуда не годится? А искусство постановки, господа, – одна из бесчисленного множества черт, отличающих человека от животного: не правда ли? Ожидается, что я упаду со стула, узнав, кто он, этот плодовитый Ж. Л. В.? Что ж, нацепим маску жадного нетерпения. Конечно, не до такой степени, чтобы ошпарить себе глотку кипятком. Подсластим, для начала. Слишком сладко... Сидя за одним столом со мной, они терпеливо ждут. Они смотрят на меня, а я вновь вижу бедняжку Клару два (или три?) года назад, читающую тайком фуфло Ж. Л. В., в то время как я пытался приобщить ее к Гоголю; Клару, вскакивающую, пряча книгу, и себя, сгорающего от стыда: мне неловко застать ее врасплох, противно орать на Лауну и Лорана, строить из себя саму рассудительность, умник несчастный... Да читай, что хочешь, Кларинетта, все, что попадется на глаза, не беспокойся о старшем брате, это не его дело – составлять список твоих развлечений, жизнь сама просеет через мелкое сито твои маленькие слабости.
Так. Кофе допили.
– И кто же он, Ж. Л. В.?
Они еще раз переглянулись.
– Это вы, Малоссен.
11
Когда я возвращаюсь домой, Клара еще спит, Ясмина рядом, напевает, а Жюли готовит. Этот факт стоит подчеркнуть: я впервые вижу Жюли за плитой. Журналисткам, особенно таким, как она, редко случается готовить. Они приучены скорее к тушенке, чем к телятине в чесночном соусе. Жюли постоянно приходится перекусывать на ходу, чтобы не потерять мир из виду. Если бы в прошлом году ее так здорово не потрепали (сломанная в трех местах нога, двустороннее воспаление легких, к тому же наркотиками накачали до полусмерти), в настоящий момент она точно пощипывала бы себе горошек где-нибудь в субтропических зарослях, пытаясь разобраться, кто кого мочит, с каким успехом и куда это всех нас приведет... К великому счастью, из рук разбойников, которые так круто с ней обошлись, я получил мою Жюли, озабоченную в основном поправкой собственного здоровья и изготовлением моего счастья.
Итак, Жюли готовит. Колдует, склонившись над медной кастрюлькой, в которой булькают сладкие кратеры рыжего сиропа. Она помешивает, чтобы не приставало к стенкам. Одно это движение кисти, передаваясь через согнутую в локте руку, дугу плеча, изгиб спины, заставляет плавно покачиваться ее бедра. Вынужденное бездействие этих нескольких месяцев очаровательно округлило ее формы. Раньше платье не обтягивало так аппетитно ее фигуру. Когда она без покровов, темные следы от ожогов превращают ее в леопарда. В одежде она – все та же моя Жюли, как и три года назад, когда я выбрал ее себе, ни секунды не сомневаясь. Ее тяжелая грива (как сказал бы Ж. Л. В.), золотистая осень ее взгляда, изящество ее кистей, легких, как крылья, львиные нотки ее голоса, ее бедра и ее грудь, – словом, вся она настолько мною завладела, что если мне и предназначена какая-нибудь женщина, то это именно она и никакая другая. Плоть и кровь. Женщина, которую я люблю, прежде всего – животное, совершенное воплощение млекопитающего, стопроцентная самка. И так как я любимчик Венеры, то и внутренний мир моей избранницы оказался под стать ее внешней красоте: у Жюли прекрасная душа. Ее сердце открыто всему миру. Да что там миру, каждой букашке, которая его населяет. Жюли любит Клару, Жюли любит Жереми и Малыша, Жюли любит Терезу, Жюли любит Лауну, Жюли любит Верден – да, да, и Верден тоже, – наконец, Жюли любит Джулиуса. Жюли меня любит, что уж там говорить.
Итак, оказывается, Жюли умеет готовить. Вы скажете, это лишнее? Забодай меня комар! Все женские журналы вам это подтвердят: путь к сердцу мужчины лежит через его желудок.
– Пирог с розовым сиропом, Бенжамен.
– С розовым? – удивляется Жереми, он отродясь такого не видел.
– Это рецепт моего отца. Наш дом в Веркоре утопал в штокрозах. До самого того дня, когда мой папа-губернатор решил пустить их в дело.
Джулиус – большой дока по этой части, у него уже слюнки текут в предвкушении лакомства; Малыш так истомился, что стекла его очков запотели от напряга, под конец и весь дом превратился в сплошную штокрозу, утопающую в собственном соку.
– Но, Жюли, тебе не кажется, что сейчас не до пирогов? Клара в трауре, думаешь?..
(Малоссен и приличия...) Да, я на самом деле задал этот вопрос. Жюли бросает в ответ, даже не обернувшись:
– Ты, что же, ничего не заметил, Бенжамен? Послушай, как поет Ясмина.
В детской Ясмина все еще поет, держа за руку Клару, которая все еще спит. Но в напеве уже нет печали. И тень улыбки гуляет по лицу Клары.
– К тому же Ясмина принесла нам кускус.
Мы уплетаем кускус Ясмины и пирог Жюли, пока старый Тянь кормит с рожка Верден. С рождением Верден старый Тянь стал безруким. Теперь он вынужден обходиться одной рукой, вторая занята Верден. Разменяв седьмой десяток, он сделал для себя открытие, свойственное скорее молодым людям: быть отцом значит быть безруким.
Мы трапезничаем под музыкальное сопровождение Ясмины, которая своими песнями отгоняет призрак Сент-Ивера.
Маленький кусочек спокойствия.
Тщательное пережевывание.
И все же что-то тревожит Жереми. Это у него на лбу написано. А когда у Жереми по лицу можно читать с такой легкостью, готовься к худшему.
– Что-то не так, Жереми?
Я спросил наобум, зная, что он ответит: «Нет, ничего».
Итак, Жюли готовит. Колдует, склонившись над медной кастрюлькой, в которой булькают сладкие кратеры рыжего сиропа. Она помешивает, чтобы не приставало к стенкам. Одно это движение кисти, передаваясь через согнутую в локте руку, дугу плеча, изгиб спины, заставляет плавно покачиваться ее бедра. Вынужденное бездействие этих нескольких месяцев очаровательно округлило ее формы. Раньше платье не обтягивало так аппетитно ее фигуру. Когда она без покровов, темные следы от ожогов превращают ее в леопарда. В одежде она – все та же моя Жюли, как и три года назад, когда я выбрал ее себе, ни секунды не сомневаясь. Ее тяжелая грива (как сказал бы Ж. Л. В.), золотистая осень ее взгляда, изящество ее кистей, легких, как крылья, львиные нотки ее голоса, ее бедра и ее грудь, – словом, вся она настолько мною завладела, что если мне и предназначена какая-нибудь женщина, то это именно она и никакая другая. Плоть и кровь. Женщина, которую я люблю, прежде всего – животное, совершенное воплощение млекопитающего, стопроцентная самка. И так как я любимчик Венеры, то и внутренний мир моей избранницы оказался под стать ее внешней красоте: у Жюли прекрасная душа. Ее сердце открыто всему миру. Да что там миру, каждой букашке, которая его населяет. Жюли любит Клару, Жюли любит Жереми и Малыша, Жюли любит Терезу, Жюли любит Лауну, Жюли любит Верден – да, да, и Верден тоже, – наконец, Жюли любит Джулиуса. Жюли меня любит, что уж там говорить.
Итак, оказывается, Жюли умеет готовить. Вы скажете, это лишнее? Забодай меня комар! Все женские журналы вам это подтвердят: путь к сердцу мужчины лежит через его желудок.
– Пирог с розовым сиропом, Бенжамен.
– С розовым? – удивляется Жереми, он отродясь такого не видел.
– Это рецепт моего отца. Наш дом в Веркоре утопал в штокрозах. До самого того дня, когда мой папа-губернатор решил пустить их в дело.
Джулиус – большой дока по этой части, у него уже слюнки текут в предвкушении лакомства; Малыш так истомился, что стекла его очков запотели от напряга, под конец и весь дом превратился в сплошную штокрозу, утопающую в собственном соку.
– Но, Жюли, тебе не кажется, что сейчас не до пирогов? Клара в трауре, думаешь?..
(Малоссен и приличия...) Да, я на самом деле задал этот вопрос. Жюли бросает в ответ, даже не обернувшись:
– Ты, что же, ничего не заметил, Бенжамен? Послушай, как поет Ясмина.
В детской Ясмина все еще поет, держа за руку Клару, которая все еще спит. Но в напеве уже нет печали. И тень улыбки гуляет по лицу Клары.
– К тому же Ясмина принесла нам кускус.
***
Мы уплетаем кускус Ясмины и пирог Жюли, пока старый Тянь кормит с рожка Верден. С рождением Верден старый Тянь стал безруким. Теперь он вынужден обходиться одной рукой, вторая занята Верден. Разменяв седьмой десяток, он сделал для себя открытие, свойственное скорее молодым людям: быть отцом значит быть безруким.
Мы трапезничаем под музыкальное сопровождение Ясмины, которая своими песнями отгоняет призрак Сент-Ивера.
Маленький кусочек спокойствия.
Тщательное пережевывание.
И все же что-то тревожит Жереми. Это у него на лбу написано. А когда у Жереми по лицу можно читать с такой легкостью, готовься к худшему.
– Что-то не так, Жереми?
Я спросил наобум, зная, что он ответит: «Нет, ничего».