Перек Жорж. Вещи

общественных парков, школ к моменту окончания занятий или многоквартирных
дешевых домов на окраинах, к беседам с матерями семейств на тему -- заметили
ли они новые рекламы и что о них думают. Такие зондажи-экспресс, называемые
"тестингами" или "минутными анкетами", оплачивались по сто франков. Немного,
но все же лучше, чем обычные люмпенские заработки студентов, вынужденных
сидеть с детьми, служить ночными сторожами, судомойками или браться за любую
подвернувшуюся под руку жалкую работу вроде распространения проспектов,
переписки, записи рекламных передач, продажи из-под полы. А тут еще и
новизна этих агентств, работавших почти кустарно, непроверенность методов,
нехватка квалифицированных сотрудников позволяли надеяться на быстрое
продвижение, на головокружительный взлет.

И расчет этот был не так уж плох. Несколько месяцев ушло на составление
вопросников. Потом нашелся директор агентства, который в спешке был вынужден
оказать им доверие: они поехали в провинцию, вооружившись магнитофоном;
кто-то из их спутников, чуть постарше, посвятил их в технику проведения
публичных и частных интервью, по правде говоря, куда менее сложную, чем
принято думать. Они научились заставлять говорить других и взвешивать свои
собственные слова; научились распознавать по нерешительности и
замешательству, по стеснительному молчанию, по робким намекам ту дорогу,
которую надлежало избрать; проникли в тайну универсального магического "гм",
которым интервьюер заполняет паузы в речи интервьюируемого, завоевывает его
доверие, соглашается с ним, одобряет, выспрашивает, даже иногда угрожает.
Успехи были вполне ощутимыми. Они продолжали в том же духе: подбирали
крохи социологии, психологии, статистики; овладевали азами науки; научились
применять избитые трюки: Сильвия то снимала, то надевала очки; они
определенным образом записывали, листали свои блокноты, усвоили определенный
тон в разговоре с боссами, вставляли чуть вопросительные выражения вроде:
"не так ли", "в какой-то степени", "я думаю, возможно", "именно этот вопрос
следует поставить"; научились в подходящий момент цитировать Райта Миллса,
Уильяма Уайта или, того лучше, Лазарсфелда, Кантриля или Герберта Хаймана
[Известные социологи и психологи], из которых и трех страниц не прочитали.
Овладев этими совершенно необходимыми навыками, они доказали, что
постигли азбуку ремесла, и стали незаменимыми сотрудниками. Так, всего лишь
год спустя после их первых шагов по изучению причинности на них возложили
ответственную работу по "анализу содержания"; за этим постом следовала уже
должность верховного руководителя всеми исследованиями, которая обычно
отводилась штатным кадрам, хорошо оплачивалась и считалась самой почетной во
всей служебной иерархии. За последовавшие годы они не спустились с
достигнутой высоты.
Четыре года -- а возможно, и дольше -- они разрабатывали анкеты,
интервьюировали, анализировали. Почему пылесосы на полозьях так плохо
раскупаются? Что думают люди с умеренным заработком о цикории? Любят ли
готовое пюре и почему? Потому ли, что оно легко усваивается? Или потому, что
оно маслянисто? Или потому, что его так легко приготовить: раз, раз -- и
все? Действительно ли считают, что детские коляски чересчур дороги? Разве вы
не согласны идти на любые жертвы во имя малышей? Как будет голосовать
француженка? Любят ли сыр в тюбиках? Большинство -- "за" или "против"
общественного транспорта? На что прежде всего обращают внимание, покупая
простоквашу: на цвет, плотность, вкус или запах? Читаете ли вы много, мало
или вовсе не читаете? Ходите ли в ресторан? Согласитесь ли вы, мадам, сдать
комнату негру? Скажите откровенно: что вы думаете о пенсии для стариков? Что
думает молодежь? Что думают служащие? Что думает тридцатилетняя женщина? Что
вы думаете об отпуске? Где вы его проводите? Любите ли вы замороженные
блюда? Как вы думаете, сколько стоит такая зажигалка? Какие матрасы вы
предпочитаете? Мо-жете ли вы описать мне человека, который любит изделия из
теста? Что вы думаете о вашей стиральной машине? Удовлетворяет ли она вас?
Не слишком ли много пены в ней получается? Чисто ли она стирает? Рвет ли она
белье? Сушит ли она его? Не предпочтете ли вы такую машину, которая может
высушить белье? Как вы находите, удовлетворительна ли охрана труда в шахтах?
(Надо заставить говорить опрашиваемого, попросить его рассказать случаи из
собственной практики, то, что он видел своими глазами. Были ли у него самого
травмы? Как это произошло? Будет ли его сын шахтером, как отец, или нет?)
Интересовало все: стирка, сушка белья, глажка. Газ, электричество,
телефон. Дети. Одежда и белье. Горчица. Супы в пакетиках, супы в коробках.
Волосы: как их мыть, красить, причесывать, как придать им блеск. Студенты,
ногти, микстуры от кашля, пишущие машинки, удобрения, тракторы, досуг,
подарки, почтовая бумага, белила, политика, автострады, алкогольные напитки,
минеральные воды, сыры и консервы, лампы и занавески, страхование,
садоводство.
Ничто человеческое не было им чуждо.
На первых порах они заработали немного денег. Работа не нравилась им,
да и могла ли она нравиться? Но и докучала она им не слишком. У них было
впечатление, что они чему-то учатся. От года к году эта работа переделывала
их.
То было время победоносного взлета. У них не было ничего -- теперь
перед ними стали открываться богатства мира.

Они долго оставались совсем незаметными. Одеты они были как студенты,
то есть плохо. У Сильвии имелась единственная юбка и безобразные свитера,
вельветовые брюки, грубошерстная куртка. У Жерома -- засаленная канадка,
костюм из магазина готового платья, жалкий галстук. Они самозабвенно начали
постигать тайны английской моды. Открыли для себя шерстяные вещи, шелковое
белье, рубашки от "Дусе" [Здесь и далее -- торговые фирмы], галстуки из
ситца, шелковые шейные платки, твид, пушистую шерсть, кашемир, кожу и
джерси, лен и, наконец, мощную иерархию обуви, которая простирается от Черча
к Уестону, от Уестона к Бантингу, от Бантинга к Лоббу.
Их сокровенной мечтой стала поездка в Лондон. Там они кинулись бы не
только в Национальную галерею и на Сэвил-роу, но и во многие кабачки
Черч-стрит, о которой Жером сохранил трогательные воспоминания. Но они еще
не настолько разбогатели, чтобы позволить себе одеться там с ног до головы,
В Париже на первые же деньги, заработанные хоть и в поте лица, но весело,
Сильвия купила у Корнюеля трикотажную шелковую кофточку и импортный комплект
(две кофты) из овечьей шерсти, прямую и строгую юбочку, туфли из плетеной
кожи необыкновенной мягкости, а также большой шелковый платок с изображением
павлинов и листвы. Жером, хоть он еще и любил при случае обуться в
стоптанные ботинки и ходить небритым, в старой рубашке без воротничка и
парусиновых штанах, познал теперь, по контрасту, удовольствие ухода за
собой: вымыться, тщательно побриться, опрыскаться туалетной водой и на
слегка еще влажное тело надеть безукоризненно белую рубашку, повязать
шелковый или шерстяной галстук. Он купил в магазине "Старая Англия" сразу
три галстука и твидовую куртку, а рубашки и ботинки, за которые, как ему
казалось, не придется краснеть, -- на распродаже.
Потом -- и это было одним из больших событий в их жизни -- они открыли
для себя барахолку. Рубашки Эрроу или Ван-Хейзена, великолепные, с
воротником на пуговках, такие, каких в Париже не сыщешь, но которые уже
вошли в моду благодаря американским фильмам (во всяком случае, среди той
ограниченной прослойки, которая жить не может без американских фильмов),
выставлялись там среди всякого барахла, рядом с якобы неизносимыми плащами,
юбками, кофточками, шелковыми платьями, кожаными куртками и мягкими
мокасинами. В течение года, а то и дольше они ходили туда каждые две недели;
утром по субботам рылись в ящиках, на прилавках, в картонках, где валялись
вывернутые зонты, толкались в толпе подростков с бачками, алжирцев,
продававших часы, и американских туристов, которые, с трудом выбравшись из
обманных зеркал с восемью отражениями и карусели рынка Вернезон, бродили по
рынку Малик, разглядывая ржавые гвозди, матрасы, остовы каких-то машин,
всяческое разрозненное барахло и странной судьбой заброшенные сюда
нераспроданные залежи прославленных американских рубашек. Оттуда Сильвия и
Жером тащили домой, завернув в старые газеты, одежду, безделушки, зонты,
всяческие горшки, сумки, пластинки.
Они постепенно менялись, становились совсем другими. И не столько
потому, что им было просто необходимо чем-то отличиться от тех, кого они
интервьюировали, чтобы производить на них выгодное впечатление и при этом не
слишком бросаться в глаза. И не потому, что они встречались теперь со
многими людьми, не потому, что они, как им казалось, навсегда отошли от той
среды, к которой принадлежали по рождению. А потому, что деньги, как ни
банально это утверждение, вызывали к жизни новые потребности. Задумайся они
над этим, они сами крайне изумились бы, обнаружив, до какой степени
изменились все их представления, начиная от самых примитивных и кончая всем
тем, что вообще имело теперь к ним отношение, всем тем, что приобретало для
них все большее значение и становилось их миром. Но в те годы они ни над чем
не задумывались.
Все было для них ново: чувства, вкусы, профессия. Все толкало их к
вещам, дотоле им неведомым. Они начали обращать внимание на то, как люди
одеты; замечали в витринах безделушки, мебель, галстуки, впадали в
мечтательный транс перед объявлениями о продаже недвижимого имущества. Им
казалось, что они стали понимать природу вещей, на которые до сих пор не
обращали никакого внимания: им стало небезразлично, что тот или иной квартал
или улица печальны или веселы, молчаливы или оживленны, пустынны или
наполнены суетой. Раньше эти ощущения были им неведомы, и теперь они
открывали их с простодушным изумлением, поражаясь своему прежнему
невежеству. Их не удивляло, вернее, почти не удивляло, что они непрестанно
думают об этом.
Дорога, по которой они шли, ценности, к которым они тянулись, их
будущее, их желания, честолюбивые мечты -- все это, правду сказать, казалось
им подчас обескураживающе пустым. Они так и не познали ничего устойчивого,
прочного и определенного. И тем не менее это была их жизнь -- источник
незнаемых ранее радостей, которые не только их пьянили, но и потрясали своей
необъятностью. Иногда они твердили себе, что в будущем их жизнь наполнится
очарованием, изяществом и причудливостью американских комедий в духе Сола
Басса, перед их мысленным взором проносились, как обещание, дивные,
сверкающие видения: девственные снежные поля, прорезанные следами лыж,
голубой простор моря, солнце, зеленые холмы, огонь, потрескивающий в
каминах, опасные автострады, пульмановские вагоны, роскошные отели.
Они расстались со своей комнатушкой и студенческими столовками. Они
нашли на улице Катрофаж, в доме номер семь, напротив мечети и совсем близко
от Ботанического сада, квартирку из двух комнат, выходившую окнами в
хорошенький садик. Они возжаждали бобриковых ковров, столов, кресел,
диванов.
В те годы они без конца разгуливали по Парижу. Перед каждым
антиквариатом они останавливались. Долгие часы они слонялись по
универсальным магазинам, зачарованные и уже испуганные, но еще не смея
признаться себе в этом страхе, еще не осмеливаясь отдать себе отчет в той
бессмысленной одержимости, которая становилась их уделом, смыслом их жизни,
их единственным мерилом; они и восхищались всем, и уже захлебывались
необъятностью своих желаний, всей этой роскошью, выставленной напоказ,
предлагаемой им в неограниченном количестве.
Они обнаружили ресторанчики на улицах Гобелен, Терн, Сен-Сюльпис,
пустынные бары, где так приятно шушукаться, уикенды в окрестностях Парижа,
длинные прогулки осенью в лесах Рамбуйе, в Во, в Компьене, почти
идиллические радости, повсюду уготованные глазу, уху, небу.

Так мало-помалу приобщались они к действительности, пускали более
глубокие корни; ведь в прошлом эти выходцы из ограниченной мещанской среды
были лишь вялыми, ко всему равнодушными студентами, которые имели о жизни
весьма узкое и поверхностное представление; теперь же, как им казалось, они
начали понимать, каким именно должен быть порядочный человек.
Это чрезвычайное открытие, которое, собственно, лишь с натяжкой можно
было назвать таковым, увенчало их превращение, явилось завершением
длительного социального, психологического созревания, последовательные
периоды которого они и сами не в силах были бы описать.

Как и их друзья, они подчас вели довольно беспорядочную жизнь.
У них образовалась своя компания, что называется, своя бражка. Они
хорошо знали друг друга, у них были общие, заимствованные друг у друга
взгляды, общие привычки, вкусы, воспоминания. У них выработался свой особый
язык, свои приметы, свои пристрастия. Они не в точности походили друг на
друга, потому что каждый развивался по-своему, но это не мешало им более или
менее бессознательно подражать друг другу, и поэтому большую часть своей
жизни они проводили, обмениваясь различными вещами. Иногда это приводило к
взаимным обидам, но чаще просто забавляло их.
Почти все они работали для рекламных агентств. Некоторые, впрочем,
продолжали -- или, во всяком случае, тщились продолжать -- свое образование.
Как правило, они знакомились в наскоро сварганенных, псевдоделовитых
рекламных конторах. Они вместе выслушивали, торопливо записывая пошлые
наставления и мрачные шуточки директоров агентств; презрение к этим
выскочкам, к этим рвачам, торгашам, наживающимся на супе, объединило их. Но
прежде всего их объединяла и простая необходимость прожить пять-шесть дней
вместе в дешевых гостиницах маленьких городков, тут уж им поневоле
приходилось призывать на помощь дружбу, чтобы скрасить жалкие совместные
трапезы.
Ведь завтраки их были бы слишком поспешными и деловыми, а обеды
тянулись бы нестерпимо долго, если бы печальные физиономии этих
коммивояжеров не озарял чудодейственный свет дружбы, делая памятным и
провинциальный вечер, и разбитую глиняную миску, поставленную им в счет
каким-нибудь скрягой ресторатором. Они забывали тогда свои магнитофоны,
отбрасывали не в меру вежливый тон вышколенных психологов. Засиживались за
столом. Толковали о себе самих и о мирозданье, обо всем и ни о чем, о своих
вкусах, о честолюбивых стремлениях. Потом бродили вместе по улицам,
отыскивая приличный бар -- ведь должен же такой иметься в городе, --
захватывали его с разбегу и просиживали там далеко за полночь, попивая
виски, коньяки и джин с тонизирующими примесями; они выкладывали друг перед
другом откровенно, как на исповеди, свою любовь, желания, дорожные
впечатления, неудачи, восторги, не удивляясь, а, наоборот, искренне радуясь
сходству своих историй и совпадению взглядов на жизнь.
Случалось, эта внезапно возгоревшаяся симпатия ни к чему не приводила,
кроме довольно далекого знакомства и телефонных звонков от случая к случаю.
Случалось и так -- правда, гораздо реже, -- что из мимолетной встречи и
взаимного влечения постепенно возникала дружба, которая со временем крепла.
Так с годами возрастала их спайка.
Все они походили друг на друга. У них у всех были деньги, небольшие, но
достаточные для того, чтобы лишь эпизодически ощущать денежные затруднения,
да и то лишь после какой-нибудь безумной выходки, о которой они никак не
могли бы с точностью сказать, явилась ли она необходимостью или излишеством.
Их квартиры -- студии, мансарды, две комнатки в старинных домах излюбленных
кварталов Пале-Рояль, Констрэскарп, Сен-Жермен, Люксембург, Монпарнас --
походили друг на друга: там стояли одинаковые засаленные диваны,
псевдодеревенские столы, было такое же нагромождение книг и пластинок, те же
старинные горшки, бутыли, стаканы, бокалы, у всех наполненные цветами,
карандашами, разменной монетой, сигаретами, конфетами, скрепками. Одеты они
были в общем тоже одинаково, то есть соответственно своим вкусам, ведь
образцом для всех них служила мадам "Экспресс" и рикошетом ее супруг. Да и
во всем остальном они были многим обязаны этой примерной паре.
Из всех еженедельников "Экспресс" занимал в их жизни самое видное
место. По правде говоря, не так уж они его любили, но они его покупали или
брали друг у друга, регулярно читали и даже, как сами признавались,
сохраняли старые номера. Часто они не были согласны с политической линией
"Экспресса" (однажды, полные священного негодования, они даже написали
коротенький памфлет на его солдафонский стиль), в принципе они предпочитали
обзоры "Монд", которой были единодушно преданы, и даже позиции "Либерасьон",
которой склонны были сочувствовать. Но их подлинным жизненным вкусам
соответствовал один лишь "Экспресс", и хотя, по совести говоря, они считали
публикуемые в нем материалы приукрашенными и неточными, каждую неделю они
находили в нем то, что отвечало их повседневным запросам. Случалось, они
возмущались им. Да и в самом деле, стоило только Жерому и Сильвии подумать
об этом стиле поддельного благородства, намеков, скрытой издевки, плохо
замаскированной зависти, фальшивых восторгов, грубого заигрыванья,
подмигиванья, подумать об этом рекламном балагане, каким является
"Экспресс", о его цели, а не методах, о его истинном обличье, подумать обо
всех этих мелочах, якобы преобразующих жизнь, недорогих, но необыкновенно
забавных безделках, обо всех этих ловких дельцах, отлично понимающих
насущные проблемы, об этих специалистах, знающих, что они делают, о чем
говорят, и умеющих дать это почувствовать, -- словом, об этих дерзких
мыслителях, которые мнили себя глашатаями двадцатого века, с трубкой в зубах
собираясь еженедельно на форум или за круглым столом, -- стоило подумать об
этом скопище высокоответственных людей, этих воротил, с уст которых не
сходила блаженная улыбка, как бы намекающая, что золотой ключ от
директорской уборной зажат именно в их руке, так вот, стоило Сильвии, Жерому
и их друзьям обо всем этом подумать, как они вспоминали не очень-то удачную
игру слов, которой начинался их памфлет: не сразу, мол, заметишь, что
"Экспресс" далеко не левый журнал, зато сразу бросается в глаза, что он
зловещий [Каламбур построен на игре слов: sinister означает по латыни
"левый", sinistre -- по-французски "зловещий"]. Они сознавали ложность этого
утверждения, но оно служило им утешением.
Трудно было скрыть от самих себя, что именно на таких, как они,
рассчитан "Экспресс". Им так хотелось, чтобы их независимость, ум, веселье,
юность были постоянно на виду. Они согласны были даже на шарж -- их это
устроило бы больше всего, а презрение, которое они испытывали к "Экспресс",
оправдывало их в собственных глазах. Неистовость их протеста равнялась их
полной зависимости: они, бранясь, листали журнал, комкали его, отшвыривали.
Без конца говорили о его беспринципности. Но они его читали -- это факт, они
были насквозь им пропитаны.
Где могли они найти более точное отражение своих вкусов и желаний?
Разве они не молоды? Разве нет у них денег, хоть и в умеренном количестве?
"Экспресс" предлагал им все, из чего слагается комфорт: купальные халаты,
сенсационные разоблачения, модные пляжи, экзотическую кухню, всякие полезные
приспособления, умные обзоры, тайны небожителей, недорогие дачные местечки,
симфонии колокольного звона, новые идеи, выходные платьица, замороженные
блюда, элегантные мелочи, светские сплетни, самые свежие медицинские советы.
Они втайне мечтали о диванах "честерфилд". "Экспресс" мечтал о них
вместе с ними. Большую часть своего отпуска они употребляли на беготню по
деревенским распродажам, раздобывая там по дешевке оловянную посуду,
соломенные стулья, стаканы, так и звавшие напиться из них, ножи с костяными
ручками, разные потемневшие от времени плошки, которые они обращали в
драгоценные пепельницы. Они были уверены, что обо всех этих вещах сообщал
или сообщит "Экспресс".
Однако при любой покупке они существенно отклонялись от советов
"Экспресса". Они ведь все еще не обосновались по-настоящему, и, хотя их
именовали охотно "кадрами", у них не было ни гарантированного заработка, ни
поощрительных двойных ставок, ни премий, которые получают постоянные
служащие, работающие по договору. "Экспресс" же рекламировал под видом
маленьких магазинов, недорогих и уютных (пока вы будете выбирать, хозяин
по-приятельски предложит вам стаканчик вина и сандвич), такие заведения, где
вам переоборудуют квартиру в соответствии с требованиями современной моды, и
тут вам не обойтись без беленых стен и бобрикового ковра коричневых тонов
(его может заменить разве что мозаичный пол из старинных плиток); хорошо,
если будут видны деревянные балки и вдобавок внутренняя лесенка и настоящий
камин с горящими в нем дровами, мебель непременно должна быть деревенская,
лучше всего провансальская -- ее особенно рекомендуют. Реклама
неистовствовала: по всему Парижу рекламировались картинные галереи,
галантерейные лавки, магазины, книжные и мебельные, торгующие безделушками,
даже бакалейные лавки (нередко какой-нибудь старый мелочной торговец вдруг
превращался в метра Фромажа в синем фартуке, великого знатока своего дела,
орудовавшего в лавочке с деревянными балками и соломенной мебелью), -- ну а
подобные переоборудования влекли за собой совершенно закономерно повышение
цен, поэтому и покупка платья из чистой шерсти, расписанного от руки, или
комплекта (две кофты) из пуха, вытканного старой слепой крестьянкой с
Оркадских островов ("Только у нас, подлинно ручной работы, окрашено
растительной краской, ручной вязки"), или роскошной куртки (наполовину
джерси, наполовину кожа) для уикенда, охоты, езды на автомобиле становилась
совершенно недоступной. Хоть они и заглядывались на витрины антикваров,
покупали они только на деревенских распродажах или в наименее посещаемых
аукционных залах Отеля Друо (куда они, впрочем, ходили не так часто, как им
хотелось бы), точно так же и свой туалет они пополняли, лишь прилежно
посещая барахолки или на распродажах, которые устраивали два раза в год
старые англичанки в пользу благотворительных деяний англиканской церкви
святого Георгия. Здесь в изобилии продавались вполне приличные поношенные
вещи, несомненно принадлежавшие ранее дипломатам. Иногда им бывало немного
неловко -- ведь приходилось пробиваться сквозь густую толпу и долго рыться в
груде безобразных вещей -- увы, далеко не все англичане обладают тем вкусом,
который им приписывают, -- прежде чем отыщешь стоящий галстук (пожалуй,
все-таки чересчур фривольный для секретаря посольства), или рубашку, которая
некогда была безукоризненной, или юбку, которую надо только укоротить. И все
же им требовалось именно это или ничего: тут сказывалось постоянное
несоответствие между их претензиями (все было для них недостаточно хорошо) и
деньгами, которыми они обычно располагали, -- и это было хоть и
второстепенным, но все же красноречивым признаком их реального положения --
они не были исключением; вместо того чтобы покупать в магазинах на
распродажах, которые устраиваются повсюду три раза в году, они предпочитали
поношенные вещи. В мирке, к которому они принадлежали, как правило, все
желали большего, чем могли себе позволить. Не ими это было заведено -- таков
закон цивилизации, наиболее точным выражением которого стали реклама,
иллюстрированные журналы, искусно оформленные витрины, вид улиц и даже, с
известной точки зрения, все изделия, которые принято называть "культурными".
Поэтому напрасно чувствовали они себя уязвленными, когда робко приценивались
к какой-нибудь вещи, пытались торговаться, разглядывали витрины, не решаясь
войти, -- ведь все эти их унижения и неосуществленные желания тоже были
своего рода двигателем торговли. Они гордились, купив что-нибудь подешевле
-- за бесценок, почти задаром. Но еще больше гордились они (ведь всегда
дорого платят за удовольствие дорого заплатить), когда платили дорого,
дороже дорогого, сразу, не раздумывая, почти опьянев, за то, что не могло не
быть самым прекрасным, единственно прекрасным, совершенным. И чувство
унижения и чувство гордости исходили из одного и того же корня, одинаково
несли им разочарование и боль. Они понимали, почему это происходит: ведь с
утра до вечера все кругом -- объявления, рекламы, неон, освещенные витрины
-- твердило, вопило о том, что они стоят довольно низко на ступенях
общественной лестницы. Но им еще повезло -- ведь как-никак они не самые
обездоленные.

Они были из породы "новых людей", из тех молодых технократов на полпути
к успеху, у которых еще не все зубы прорезались. Почти все они были
выходцами из мелкобуржуазных семейств, и, как они думали, их прежняя среда
теперь уже не могла их удовлетворить: они заглядывались с завистью, с
отчаянием даже, на бросающиеся в глаза роскошь, комфорт, изысканность
крупных буржуа. У них не было традиций, не было прошлого. Наследства им
неоткуда было ждать. Среди всех друзей Жерома и Сильвии только
один-единственный происходил из по-настоящему богатой семьи суконщиков с